Больничка

Есть такие места, где сначала чувствуешь себя как в плену, а потом, как дома. К ним можно отнести санаторий, поезд, больницу. Первые часы сидишь на месте, будто оглобля – ни есть, ни пить, ни двигаться не хочется. Присматриваешься.
Однако, стоит сходить первый раз в туалет (рано или поздно придётся), продвинуться, так сказать в пространстве, расширить границы обитания, перекусить, сполоснуть чашку, брезгливо дотронувшись до крана, заляпанного чужой зубной пастой; и всё, — ты как будто получаешь право на слово, движение и критику, прогибаешь под себя посторонний ареал. А как разговоришься с кем, то вершина окончательно покорена.

Осталось за малым – разузнать, где наливают кипяток, где просушить постиранные трусы, а самое главное – на каком запрещенном пятачке разрешено курить. Нарушение запрета на курение даёт ощущение власти. Сумел отстоять право на потакание вредной привычки, найти единомышленников и негласную официальную поддержку, ты – любимчик, авторитет со служебным покровительством.
Иногда нужно попадать в такие места, чтобы лучше определить собственное положение в мире. Ведь люди обычно не довольны, рутина стирает с жизней всякую привлекательность и осознание личной значимости. А когда разговоришься с попутчиком или с однопалатником, соседом по номеру, вдруг понимаешь, что и дети не так плохи, и ремонт в квартире относительно новый и симпатичный, и рацион питательный, и муж – не уголовник, а между прочим, поэт-лирик. Удивительно, что в подобном состоянии оторванности от привычной действительности, разговор может коснуться чего угодно, от экономической нестабильности в стране до рецепта варки хозяйственного мыла.
К тому же, каждый взрослый человек подпадает под власть маленькой администрации: проводника, медперсонала. Становится в некотором смысле подневольным, ребёнком, в силу обстоятельств теряет контроль над происходящим и доверяет себя чьим-то посторонним заботам, а также сомнительному чувству ответственности, раздуваемом неким материальным поощрением. И ты никогда не знаешь ни зарплаты того, в чьи руки попал, ни того, насколько она эти руки мотивирует.
Сколько должен получать медицинский работник, чтобы тебе вовремя поставили капельницу, налили компота и прибежали на вопли, даже, если тебя всего лишь мучают кошмары. А ведь подобная озабоченность объединяет зависимых, как школьников под сводом несуразных правил, или студентов, угнетённых преподавателем. Возвращается азарт давно забытой игры в дружбу против кого-то, междусобойчика и секретного перемигивания. А бывает и так, что ты обретаешь себя в совершенно новом виде.
Почему Гера попала в больницу, она сама не поняла. Сидела, чистила картошку для супа на завтра, встала, чтоб заварить чай и её пронзило — будто рассекло. Справа внизу живота боль, на целый час. Муж обеспокоился просьбой лечь с ней рядом, пока она не заснёт, предложил вызвать скорую. Рядом так и не лёг, но и без него всё прошло, пока неотложка добиралась. Гера уже хотела дать отбой, ну мало ли что там защемило, — ляг поспи и всё пройдёт. Фельдшеры, однако, подставляться не стали, заполнили бумажки, пропальпировали, померили температуру – 37,2 — не критичная. Воспользовавшись случаем, Гера рассказала, что и по-женски вот что-то наружное вылезло и живот прихватил, а раньше-то она никогда не болела. Девушки из скорой проявили неподдельное сочувствие. С непривычки Гера даже прослезилась. А когда эти милые фельдшеры сказали собираться в стационар, она неожиданно расплакалась. Надо ли? Боль утихла. Оказывается, надо — с животом всегда забирают, диагностика на дому невозможна.
— А чем вам плохо? Сейчас быстренько и анализы все сделают, и УЗИ, а в поликлинике покааа вы всё это пройдёте. Может в животе и ложные боли, но женские-то проблемы очевидны? – мягко увещевала её старшая, а младшая резво поддакивала. – Если подтвердится, что всё хорошо, сразу домой поедете.
— Ну ладно. Дайте мне пять минут.
В карете скорой помощи она чувствовала себя котёнком, которого завозят далеко-далеко от дома тайными путанными дорогами, чтоб не пришёл обратно. Отчаявшись определить своё местоположение по мелькавшим фонарям в верхней, не закрашенной части окна, она уже через несколько поворотов махнула рукой и просто стала читать надписи на бумажках, расклеенных по салону. Это была своего рода навигация по содержимому ящиков с инструментами и оборудованием.
«Дефибриллятор» – на первый взгляд – полезная вещь, но ведь на что она обрекает человека? Он уже пережил страх смерти, он уже преодолел страшный рубеж, уже, может, подлетает к концу тоннеля и вздыхает с облегчением, как вдруг, эта штука рывком возвращает его обратно. Он, конечно, рад, что ещё повидается с близкими, рад факту чуда, вообще рад в первые моменты, но потом, потом его постепенно заполняет ощущение, что его нагрели, надули, облапошили, объегорили. Ему теперь снова умирать, снова бояться неизвестности: когда, как, отчего и навсегда ли?
То ли дело «трупные мешки». От их использования спокойно всем: и пациентам, и санитарам. Если уж пациент помещен внутрь этого чёрного целлофана, всё, больше никто его мучить и донимать не станет, ушел так ушел — баста. Слава тебе, Господи, принимай в объятия! А эти пусть себе преспокойненько едут дальше, им бы ночь продержаться, до дня достоять. Загрузили такой мешочек; в тишине, комфорте и определённости доехали до патологоанатомов; ни тебе нервов, ни тебе воплей, ни тебе хаотичных обрывочных воспоминаний из учебников: «Что делать, если…» Симптом на лицо, так сказать. Помощь не требуется.
Гера читала и думала, думала и читала: «реанимационная укладка», «набор детский», «шприцы и помпы», «волокуши» … Волокуши?!
— Слушай, а что такое волокуши? Смешное слово, да? Такое пушистое и уютное, только чуть тревожное – мало ли куда уволокут.
— Что ты сказала? – переспросил муж, вызвавшийся её сопровождать, потому что «так принято».
— Да так, ничего.
Гера аккуратно переступила ноги спящего охранника, вытянутые поперёк коридора, и вошла в приёмное отделение вслед за бригадой. Часа полтора в вялотекущем режиме она заполняла какие-то бумажки, отвечала на вопросы, сдавала кровь, проходила УЗИ и делала рентген, ожидая, что сейчас всё спишут на метеоризм и она, краснея и пряча от стыда глаза, будет вынуждена просить мужа потратиться на ночное такси. Между процедурами она болтала ногой на коридорной банкетке и посматривала на супруга, увлёкшегося виртуальными боями на планшете. Пришёл врач, пощупал, потыкал, помял и ушёл с сонной улыбкой досыпать дежурство. Ещё минут через двадцать в приёмное спустился санитар и позвал за собой.
— А куда?
— Как куда?! – человек вздохнул. Ему явно с трудом давалась коммуникация. — Ложиться! Вы же для этого приехали? – попытался он изобразить улыбку, но продолжая смотреть куда-то выше головы собеседницы со скучающим видом.
— Я приехала узнать, что с моим животом. Может вы позовёте врача, и он для начала объявит мне диагноз? – взвилась Гера.
— Ладно, ждите. – снова вздохнул санитар, лениво и расхлябанно повернувшись к ней спиной.
Пока санитар удалялся в одну сторону, с другой – со стороны улицы, бежала молодая пара.
— Скорей врача, у девушки ухо оторвано!
За окошком регистратуры от услышанного не пошевелился ни один человек. Лица трёх сотрудников без следа мимических морщин, казалось, с заторможенностью пытаются постичь смысл прозвучавшего. Чья-то рука тяжело опустилась на кнопку вызова дежурного врача. Пришёл хирург:
— Мы уши не шьём.
— А кто шьёт?
— На Семёновской по этой части рукодельничают.
— Это же другой конец Москвы!
— Ещё раз повторяю: мы уши не шьём. – бросил уходящий эскулап через плечо.
— А со мной что? – Гера бросилась догонять горе-врача, который ощупывал её полчаса назад.
Но тот удалился, не повернувшись.
Молодой человек, привёзший девушку с травмой, повёл её к выходу, нашёптывая несчастной что-то утешительно-нежное на оставшееся невредимое ухо. Она плакала, прижимая шарф к травмированному месту, а другой рукой сжимая нечто, завёрнутое в салфетку. Муж Геры продолжал яростно бить пальцем по экрану, не проявляя к окружающему ни малейшего интереса.
— Если ты не уберёшь эту херню, я блять щас об стенку твой агрегат разобью!
— Щас-щас, только закончу бой. И вообще, ты как со мной разговариваешь?! – вскинул тот брови, не отведя глаз от экрана и уже через секунду забыв о причине возмущения.
«Подонок!» – выплюнула Гера и в отчаянии помчалась курить на крыльцо-пандус для скорой. Она впервые так бесцеремонно и грубо говорила с мужем и от этого теперь почему-то дрожала. Затягивая дым с морозным вохдухом, она постепенно расслаблялась, начиная чувствовать апатию и смирение.
Гера понимала, что будет вынуждена остаться в этом чужом огромном здании, пропахшем хлоркой и гноем. Сейчас её поведут куда-то вглубь полутёмных коридоров с мерцающим ночным освещением навстречу стонам и ранам. Муж едва оторвёт взгляд от экрана, чтобы кинуть ей в спину псевдо-заботливый взгляд. А где-то далеко утром проснутся голодные кошки и станут искать кормилицу по всей квартире, просачиваясь мимо её мужа, будто того не существует… Сколько они смогут без еды и питья? Вот так пакость…
С «неподтверждённым диагнозом «острый аппендицит» Гера поднималась с санитаром в грузовом лифте и думала, сколько же неживых тел перевидала эта допотопная железная кабина, крашенная в последний раз, наверное, еще в советское время. Санитар, судя по позе, ни о чём не думал, и вряд ли даже выделял её на фоне стен болотного цвета. Лифт остановился на шестом — в отделении гнойной хирургии. Механически проходя длинный ряд неподписанных белых дверей, санитар достиг сестринского поста. Он равнодушно потряс за плечо прикорнувшую молодку в белом халате и молча отдал ей новую историю болезни, после чего скрылся. Сестра также молча встала и пошла вдоль длинного коридора в обратную сторону. Гера поплелась за ней, пока та не остановилась у десятой палаты. Хороший номер – подумала Гера, вспомнив счастливчика Месси из сборной Барсы. Аутист, ставший ещё несколько лет назад ведущим футболистом мира и до сих пор сохраняющий этот статус, заставил миллионы людей поверить в чудодейственность цифры десять, отпечатанной на его форме.
Внутри пятиместной палаты лежали три не опознаваемых в темноте тела, впрочем, в двух из них угадывалась тучность, а в третьем угловатость. Одна свободная койка стояла справа изголовьем к окну, а ногами к дверному проему. Вторая находилась слева перпендикулярно первой и располагалась вдоль окна. Гера выбрала поперечную.
— Ой! Вы кто? Вы кто? – завопило старушечьим голосом ближайшее тело.
— Я?! Я новенькая – пролепетала девушка.
— А-а-а. Новенькая. А я думала эта!
— Кто эта? – уточнила Гера. Но бабка уже протяжно храпела.
Глаза привыкли. Зрачки расширились. Гера присмотрелась: постель застелена, над изголовьем две розетки, отдельный светильник, кнопка вызова сестры. Щелкнул выключатель. Крикливая соседка оказалась голой и распласталась жирной медузой по всей поверхности матраса. В следующей кровати с высокими перегородками, будто в детском манеже, сидела ещё одна старуха. Она всматривалась в девушку голодным сычом и не шевелилась, как не шевелится хищник перед прыжком. Гера насторожилась, заметив, что в проёмы между перегородками засунуты стулья. Судя по всему, это какая-то буйная, даже щелочки ей не оставили.
На другой стороне зашуршало и заёрзало. В игру вступила третья – угловатая старушка. Она тоже со всех сторон была огорожена, но судя по белеющим перебинтованным ногам, лишь для того, чтоб не свалиться.
— Оййй, ой, боже ж мой, батюшки! – заголосило оттуда, — р-р-р-р-р… ням-ням-ням. Розы рвала-а-а-а-о-о-ой, ой-ёй-ёй, розы рвалаааа…. Руку дай бабке, руку дааай.
— Господи, как же надоело-то… — вздохнула устало та, что глядела сычом.
— А ну-ка перестала сейчас же!! – всколыхнулась медуза.
— Ой, батюшки! Ой, ложечки чистенькие, ло-же-чки чис-тень-ки-еее-ааа-ооой, батюшки…Ой, да. – подытожила угловатая и действительно, замолчала.
— Она уже наученная, знает, что получит – объяснила медуза.
— В смысле получит? – спросила Гера.
— А вот та – она мотнула головой в сторону сыча – вчера её стукнула. Выбралась и стукнула.
— Понятно – уяснила Гера и тут же выключила свет. Она прилегла на койку и уменьшила звук на телефоне, чтобы тоже не получить в случае чего. За окном светало. Зачиналась пятница.
Чтобы уснуть, Гера вспомнила какую-то тибетскую методику уравновешивания дыхания. Вдыхаешь носом, считая до четырёх. Задерживаешь воздух, считая до семи. Выдыхаешь ртом, медленно — до восьми. Сердце стучит как бешенное, затем замедляется вместе с дыханием.
Гера открывает глаза и видит под собой водную толщь. На себе она ощущает длинную мягкую сорочку, из-под которой выглядывают беленькие детские ступни. Страшно стоять на воде, но та упруга. Гера делает неуверенные шаги, удерживается на пружинящей поверхности и начинает идти смелее. Наконец, оторвав взгляд от глади, она осматривается. Вокруг бесконечная даль и круговой горизонт, коронующий океан. Величественную диадему стихии венчает янтарно-алое зарево. Гера идёт к нему, вышагивая все смелее и ритмичнее. «Там, там всё и все, там жизнь, туда мне нужно» — это знание успокаивает, а потому совсем не страшно от того, что она ступает и ступает на месте. Главное не отводить взгляд, не отворачиваться, не оборачиваться назад, где серо и мглисто, где вода размягчается от прикосновения её пяточек и становится водой, тянущей вглубь — мёртвой водой. Живая вода впереди, резонирующая, удерживающая, ведущая. Гера не чувствует усталости, только радость, что путь её имеет цель, а значит не важно, насколько он длинный, насколько длительный. Там, — на исходе, должно быть тепло и твёрдо. Гера идёт, Гера идёт.
— Долго я ждать-то буду? – бесцеремонно раздалось над девушкой. – Я тебе два часа назад баночку принесла, а ты спишь! Учти, я через пять минут в лабораторию ухожу, так что давай бегом. Поссать уже без нагоняя не могут, взрослые дылды.
Через пять минут Гера стояла посреди коридора и с тоской смотрела на шарообразный силуэт в бирюзовом медицинском костюме, толкающий тележку с баночками, заполненными мочой разных оттенков. Разрозненные части мирового океана, которые вскоре встретятся в канализационной трубе, смешаются в городских сливах, воссоединятся и очистятся в фильтрах, вырвутся единым потоком в реку и снова разделятся на перепутье водопровода. Кто выпьет часть неё? Младенец? Старик? Кошка? А может ею польют комнатный жасмин или вольют в аквариум с золотой рыбкой? Если подумать, то нет её Геры, как отдельной сущности. Она постоянно расщепляется и воссоединяется с представителями разных видов, семейств и царств. Отдаёт себя и вбирает других – это тоже пищевая цепочка Дарвина. Она и эти бабки сделаны из одного материала, но быть просто расходником не хочется. Она может иметь индивидуальность, неделимую часть себя – сознание. Его нужно тренировать как мышцу, работать над внутренней энергией, над самоидентификацией. Гера аккумулирует, Гера аккумулирует.
— Мамочка, мамочка любимая-я-ааа!!! Мамочка, забери меня, забери! Умоляююуууу! – Гера повернула голову на крик, доносящийся из одиннадцатой палаты.
— Ну вот вам и доброе утро – заворчала соседка кричащей и перехватив через открытую дверь взгляд девушки, покачала головой.
— Мамочки мои, платье шила, платье шилааааа – донеслось из десятой. Дальше, будто по цепной реакции отовсюду закричали, застонали и завыли. Гера, стоя посреди коридора, вбирала в себя сигналы человеческих страданий будто антенна и не могла пошевелиться. Навстречу с отстранённым видом двигалась уборщица. Приметив напряженную Геру, она воскликнула:
— Ой, бедная девочка. Ты как же попала в этот ад, а? Ты в какой палате?
— В десятой.
— Ой, бедная, бедная, маленькая, что ж они тебя сюда засунули-то, а? – причитала сердобольная поломойка, ввинчивая истеричное сочувствие в общий поток стенаний.
— Не знаю – рявкнула взбешённая Гера и бросилась в свою палату. Там она забралась на кровать с ногами и чуть не заревела, действительно, почувствовав себя ребёнком, которого незаслуженно обидели. Покачиваясь вперёд-назад она пыталась успокоиться и шарила глазами по палате, освещенной мерной пеленой зимнего небесного антрацита.
— Ой, батюшки, хоть бы отойти сегодня, хоть бы отойти! – скрежетала угловатая с перебинтованными ногами.
— Мамочка моя любимая, мамочка, забери меня! – доносилось из коридора вперемешку с мужским кашлем, звоном посуды, тяжелым звуком каталок и несмолкаемых телефонных звонков.
— Заткнись, тварь! Как же ты достала! Где там твоя мама? Чтоб уж скорее своё сокровище забрала. И чё те неймётся на тот свет-то? – ответил кто-то яростным криком стенающей.
— Всё наладится, всё пройдёт, всё закончится – шептала Гера, глотая слёзы – сейчас придёт врач и я уйду под расписку.
— Завтрак, милые мои, кто проголодался? – крикнули в дверь.
Запахло варёным геркулесом и узваром.
— Укол хочу, укол хочу – заверещала угловатая. Гера посмотрела в её сторону и заметила у той под кроватью Николая Чудотворца, отпечатанного на цветном принтере и застрявшего вниз головой за плинтусом.
— Ефимовна, не ори. Будет тебе укол, вот доктор придёт. А пока давай компота из сухофруктов налью, ну, где чашка? Ах ты ж! У тебя тут что, кефир был? Ну ладно, не отравишься. Пей компот, пока тёплый.
К горлу подкатило. Гера побежала в туалет, зажав рот. Там она повела носом и учуяла слегка уловимый запах сигаретного дыма. Она втянула воздух изо всей силы и мутить перестало. Это был первый знакомый и приятный запах за время пребывания в больнице. Она быстро сбегала в палату и вернулась с зажигалкой и полной пачкой сигарет. Если всё пройдёт успешно, она спасена: «могу хоть на неделю остаться.»
Приоткрытое окно высасывало дым почти полностью. В туалет никто не заходил. Да и кто бы мог? Гера, вдруг, поняла, что почти все пациенты этого отделения были лежачие и испражнялись кто в подгузники, кто в утки. А то, что здесь кто-то курил до неё, лишь утверждает её право на те же действия, поскольку этот кто-то, с большей вероятностью, — человек из персонала. Всё прошло отлично, теперь у Геры появилось своё убежище: от жизненных обязанностей – больница, от тягот госпитализации – пустующий туалет и возможность пользоваться им не по назначению.
Вернувшись, Гера брезгливо переставила тарелку с заветревшейся кашей на окно, легла на кровать и почувствовала всю глупость собственного положения. В животе не отдавалось даже остаточными болями, никуда не надо было спешить, не было ни одной обязанности, проникнувшей сюда вместе с ней. Вокруг концентрация умирающих людей, которым она не может и не должна помогать, а ей самой впервые за долгое время позволено наслаждаться жизнью без усилий. Книга, телефон, еда, хоть и отвратительная, зато по расписанию и всегда свободный туалет-курилка. Больница – находка для городского аскета.
По коридору то и дело сновали. В палату заскакивали уборщицы, медсестры, врачи. Соседкам-старухам меняли бельё, подгузники, повязки. Вокруг звенело, тарахтело, стонало, скрежетало. Гера лежала в своём углу безучастная ко всему, и это всё было безучастно к ней. Запахи, звуки, слова доносились через пелену равнодушия, будто она нырнула в акваторию, окруженную переполненным пляжем, будто у неё выросли жабры и ей не нужно больше всплывать, а только с интересом наблюдать чьи-то размытые тела на поверхности воды, слышать отдалённые, искаженные возгласы, смех, суетные голоса той стороны жизни, к которой она никогда больше не прикоснётся, покачиваясь в глубинной толще. Она на дне, куда даже брошенный со всей силы булыжник, будет опускаться неохотно, а ей останется только лениво отплыть, если он будет иметь траекторию, невольно метящую в неё.
— буль-буль-буль…
Чья-то рука потянулась к ней и погладила по плечу. Как? Как она дотянулась до этой умиротворяющей мутной глубины? Чего она хочет? Почему она тянет?
— Здравствуйте. Я ваш врач. Как чувствуете себя?
Гера пыталась сморгнуть наваждение, вникнуть в суть слов. Наконец, повернувшись, протерев глаза она посмотрела в лицо женщины. Та, вопреки привычным уже блеклым краскам, была в розовой рубашке и с рыжими волосами. Глаза приветливо искрились, а тёплые руки поглаживали живот, ненавязчиво подавливая то там, то сям.
— Говорите, где болит, ладно?
— А? Да… Хорошо.
Гера понимала, что надо хоть немного подыграть, хоть в каком-то месте сморщиться и напрячься. Так она и сделала, когда врач ощупывала живот справа.
— Вы простите, что оказались здесь. Как только внизу освободится койка, мы сразу переведем вас в терапевтическое. Там поспокойнее. — улыбнулась женщина, закончив осмотр.
— Ладно. – Гера улыбнулась в ответ. – А может, я всё-таки домой? Болит-то не сильно, да и то, когда вы трогаете.
— Пока нельзя, милая. У вас температура под утро была, да и результаты анализов пока не готовы.
Прекрасное видение удалилось и палату снова накрыла зимняя тенета света, на пространство набросились чужие крики. Гера отвернулась к стене. Скоро время посещений, но к ней вряд ли кто-то придёт. Муж даже не звонит.
Гера поняла, что до вечернего обхода её больше трогать не станут, можно выспаться как следует, а перед этим, конечно, ещё раз покурить. Спрятав заветную пачку в карман толстовки, она поплелась в туалет, но при выходе из палаты натолкнулась на каталку, неизвестно кем оставленную в центре коридора. Матраца не было, на железном полотне крупно было выведено белой краской «10 НО». «Наверное, нумерация инвентаря» — подумала Гера, но сопоставив увиденное с номером палаты и вспомнив про «знаки и символы, разбросанные Богом», улыбнулась: «10 НО – это как десять заповедей. Живи, развлекайся, да не заигрывайся. Всегда помни о десяти «но» на пути к благости Всевышнего – Я есть Господь Бог твой, и нет других богов, кроме меня» — вспомнила Гера заповедь номер один и ей показалось, что вокруг стало светлее и прозрачнее.
Вряд ли ей что-то снилось, по-крайней мере, Гера ничего не помнила, проснувшись три часа спустя от крикливых увещеваний сестры-хозяйки присоединиться к обеду.
— Обед, девоньки! У кого щадящий режим, тому пюрешечка на воде и рыбная котлетка на пару. Общему столу еще свекольник полагается с хлебушком. Ну-ка, налетай!
Бабульки валялись без движения, но и без жалоб на боли – вели себя как паиньки в ожидании, что их накормят. Раздатчица исполнять обязанности не торопилась, а только горланила своё по кругу. Гера поняла, что ей, как единственной ходячей, придётся взять разнос тарелок на себя. Спрыгнув с высокой кровати и, сумев, наконец, после отдыха хоть кому-то улыбнуться, она приветливо принялась за дело. Через пять минут бабульки уже дружно чавкали и причмокивали, ляпая водянистым пюре на грудь. Гере есть по-прежнему не хотелось, и она только терпеливо потягивала больничный компот с едва уловимым противным привкусом. В последний раз она пила аж прошлым вечером.
Через полчаса медуза раскатисто захрапела. Дальняя справа немного поползав по кровати, снова уселась свесив ноги через проёмы решетчатой ограды, и вперила водянисто-голубые глаза в Геру. Гера же наблюдала за угловатой, койка которой находилась по диагонали от неё. Угловатая что-то нашептывала и изредка меняла положение перебинтованных ног. Ступни, выглядывавшие из повязок, были синие и высохшие, будто курьи ножки на тридцатиградусном морозе.
— Уборка, девоньки! Наведу вам чистоту перед посещением. – прощебетала молодая девица кавказской внешности, нарушив сонное царство. Она стала как горная козочка взбираться на остовы кроватей и вытирать плафоны, размахивая грязной тряпкой над головами больных.
— Мне не нужно – предупреждающе отчеканила Гера, когда настала очередь уборки её угла.
Девица язвительно хмыкнула и выскочила в коридор, почти налетев на первого гостя. То был сын Медузы. Он бесцеремонно потряс её за плечо, и та, проснувшись, залепетала радостные нежности приветствия. Казалось, что она вся подобралась, загустела и уплотнилась, превратившись в человека. Сын, нарочито широко улыбаясь, cо вздёрнутым носом вкупе с идеальной осанкой, стал выгружать из пакета предметы, демонстрируя матери каждый, как доказательство, что он ничего не забыл и ответственно выполняет обязанности. Расчёска, детские творожки, яблоки…
— Расчеши меня, Мишенька, а? У меня на затылке такие колтуны сбились, ужас. – попросила Медуза и всколыхнулась в попытке приподняться на локтях.
— Мам, ну что ты, расчешишься потом сама, а то сейчас неудобно – не переставая мерзко улыбаться ответил Мишенька и зыркнул на Геру – Лучше расскажи, что, как?
— Ой, представляешь… — и та принялась описывать ему своё состояние, результаты анализов и осмотров, даже подняла одеяло, демонстрируя огромный живот с подтекающей повязкой. Миша едва скрывал отвращение и всё посматривал на часы.
— Ладно, мам, мне ещё на рынок за помидорами бежать. Я пойду, а то закроется.
— За помидорами? А для чего? – заинтересовалась мать, желая хоть на немного задержать любимого сына – плешивенького неудачника, не умевшего даже посмотреть ей в глаза.
— Для салата, мам, ну что тебе всё расскажи! Ладно, всё, побежал.
— Миша, Мишенька, ты забери тут у меня грязные трусишки. Трубка выскочила, представляешь, залила меня всю. Вот тут возьми на нижней полке.
Мишенька наклонился, посмотрел в тумбочку, затем взял со спинки кровати полотенце и, воспользовавшись им, как держателем, закинул грязное бельё в пакет. После чего прошёл к раковине у двери, помыл руки с мылом, потряс ими и, попрощавшись оттуда с матерью, а также кивнув Гере, ушёл.
— Бедный сыночек… В детстве всё болел, а теперь вон какой мужчина — столько дел у него. – снова с нежностью сказала старуха, после чего взяла яблоко, чайную ложку и, наскрёбывая мякоть, стала задумчиво отправлять её в рот.
— Господи, да она молиться на это чмо готова – изумилась про себя Гера — вот уж поистине – «не сотвори себе кумира». Ага, а вот и заповедь номер два подоспела, впрочем, и третья здесь же – не поминай имя Господа всуе – удовлетворённо додумала Гера и порадовалась, что постигает азы богословия эмпирическим путём. Она всегда любила проводить внутренний анализ и находить нужные доводы, отвечающие высоким теориям на практике злободневности.
Следующим посетителем был сын угловатой, явившийся в сопровождении жены – оба уже близкие к пенсионному возрасту. Угловатая при них стала еще тише, перестала даже шептать, и Гера расценила это как тревожный знак будущей беспокойной ночи. Мужчина с глубокими морщинами, выражающими суровость характера, едва сдерживал раздражение по поводу всего – поехавшей под матерью простыни, не взбитой подушки, скомканного одеяла, протекших бинтов и даже цвета ног под ними. Он так бурлил, будто обвинял больную в том, что она не здорова. Ему явно было досадно, что мать не взяла и просто не умерла, а по скрытым природным правилам, с которыми не поспоришь, прежде чем преставиться, стала лежачей. Кто знает, сколько она так еще будет валяться и изводить его необходимостью любить, заботиться, приходить и стоять у её ложа с озабоченным видом? Невестка, наоборот, суетилась изо всех сил, показывала волнение человека, неравнодушного к угловатой. В ней, в отличие от сына, читалась благодарность к старушке, которая, быть может, когда-то научила её премудростям брака: готовке, уборке, глажке, методике привязки мужа к семейному очагу и невозможности обособиться от обязанностей. Женщина вызвала медсестру, всучила ей банкноту и призвала посуетиться вместе над сменой повязок, перестиланием белья, замене подгузника и прочим. Через час чужих хлопот мужчина рявкнул: «Таня!» и вышел. Тогда женщина погладила угловатую по руке, попрощалась и посеменила вслед за мужем.
К Сычу тоже пришёл сын – мужчина моложе двух предыдущих, но по всему – человечней, чем те, вместе взятые. Он искренне улыбался, сразу крепко обнял мать и поцеловал. Затем убрал, вздохнув, один из стульев-оград и повёл мать прогуляться по коридору. Только теперь, видя, как она цепляется за его руку, осторожно наощупь опускает ноги и ждёт, пока тот надевает ей тапочки, Гера поняла, что старушка вовсе не из враждебности пялилась на неё, а смотрела в никуда в прямом смысле слова, поскольку была слепой. Сын нарушил больничный распорядок и пробыл у матери два часа сверх положенного. Он перебрал содержимое тумбочки, переодел мать, почитал ей вслух Есенина, а потом, привалив к себе, долго-долго перебирал её волосы, пропускал сквозь них пальцы, гладил и гладил, ластился и тёрся о них ухом. Этот сын любил мать, был её поводырём, аудиокнигой, шрифтом Брайля. Но в этом семейном случае тоже было не без урода. «Сыч» игнорировала эту любовь, не отвечала на вопросы, вздыхала то и дело, с трудом скрывая раздражение, терпя присутствие посетителя.
«У старинушки три сына: старший умный был детина, средний сын и так и сяк, младший вовсе был дурак.» Вот и почитай после этого отца твоего и мать» — озадаченно подумала Гера, перестав вести подсчет заповедям и скептически вспомнив о цифре десять.
Последний посетитель ушёл в девять вечера и Гера вернулась от мысленного созерцания к действительности, в которой уже начинали поскрипывать сетки кроватей под беспокойными лежачими, усиливаться стоны, не сдерживаемые дневной суетой здоровых, слышаться звуки вечерних испражнений под себя. Она вспомнила, что ангелоподобная женщина, оказавшаяся её лечащим врачом и пообещавшая в течение дня перевести её к себе в отделение, так и не проявилась. Геру вдруг осенило, что завтра – суббота и на дежурство заступят совсем другие люди, поэтому она решила, что прямо с утра полезет на амбразуру и будет отстаивать свои права, потому что смирение, так пропагандируемое православием, в её случае может привести к ранней смерти – все эти слабовольные капризные старушки высасывают из неё энергетические соки. Только не с её чувствительностью, только не с её чувствительностью!
О том, чтобы ехать домой, Гера уже не думала. Находиться здесь, будучи в полном здравии – сплошное удовольствие, не считая небольшого дискомфорта от криков мнительных граждан. Завтра она улучшит условия своего содержания.
Утром кто-то бесцеремонно откинул с неё одеяло и стал ощупывать живот. Молоденький врач в сопровождении интерна-практиканта несли на лице печать серьёзности и безапелляционности. Они не задавали никаких вопросов, а только, когда Гера ойкнула при ощупывании правой области живота, что-то записали в своих планшетах и вышли. «Врёшь, не уйдёшь!» — возмутилась про себя Гера и побежала догонять врача.
— Меня обещали перевести в другое отделение. Вы понимаете, что здесь невозможно находиться?! – крикнула Гера в нижний пролёт, перекинувшись через перила лестницы.
Врач остановился, поднял голову и задумчиво посмотрел вверх.
— Хорошо, собирайте вещи и спускайтесь на третий этаж. Дежурной скажете, что вам в первую палату.
— Ура! Спасибо! – воскликнула Гера. Через пятнадцать минут она была на месте.
Терапевтическое отделение жило санаторной жизнью. В коридоре было организовано двустороннее движение из прогуливающихся женщин в модных плюшевых костюмчиках со стразами и с телефонами, работающими нон-стоп. В конце коридора был душ, из которого выходили, будто вовсе и не пациенты, а обновленные, светящиеся души после Чистилища. В противоположном конце стоял угловой диван перед плазменным телевизором, по которому шёл матч Барселона-Реал и витал дух выздоровления мужского отделения. На посту ровно посередине коридора был включен радиоприёмник на энергичной фм-частоте.
Гера обнаружила свою палату напротив душа, а войдя, обомлела. Здесь, в помещении с радужными стенами, царил солнечный свет и сияние весны. С первой же минуты её взяли в оборот соседки по палате, поздоровавшись, познакомившись, продемонстрировав весело урчащий холодильник, отдельный санузел с душевой кабиной, панорамное окно с эффектной новостройкой из красного кирпича, обсаженной хвойниками и уходящей ввысь голубого неба сверкающей крышей. Гера обнаружила на кровати кнопки, регулирующие высоту и положения: сидя, полулёжа, лёжа; белую евро-тумбу с ящичками и полочками, на которые тут же захотелось что-нибудь положить. В этот момент Гере, как нельзя кстати, позвонил муж.
— Привет, ты как? Что врачи говорят?
— Пока ничего. Ждут результатов анализов. А ты чем занимаешься?
— Суп варю – есть хочется.
— С чем суп?
— С петрушкой.
— В смысле?
— Да ты достала. Давай уже скорее выписывайся. Я жрать хочу! Ты же знаешь, я не могу без горячего!
— Да, конечно. Но пару дней, думаю, мне придётся здесь ещё провести. Ты мог бы привезти мне вещи?
— Какие ещё вещи?
— Ну запиши.
— АААА! Я говорю, у меня суп на плите. Мне некогда.
— Почему ты на меня орёшь?
— Просто я волнуюсь за тебя… А тут ещё это варево…
— Так ты орёшь из-за…?
— Из-за тебя, потому что нервничаю. Ладно, диктуй.
То, что муж вёл себя неадекватно, как маленький мальчик, требующий возвращения мамы с работы сию же минуту, не трогало её нисколько – чему она сама несказанно удивилась. Кое-что назревало в её душе, но что, она сама пока ещё не понимала. В данную минуту она только чувствовала, что ей всё равно, как он там, чем питается, о чём думает. Она впервые за долгое время думала о себе и о том, что ей хочется чего-то вкусненького, а ещё комфорта и свободы телодвижений, для чего ей было необходимо срочно переодеться во что-то мягкое, натуральное и не сковывающее движений. Гера заказала себе мыльно-рыльные принадлежности, полотенце, халат и кое-что из продуктов.
— Привези мне, пожалуйста, всё это сегодня. Часы приёма с двух до семи.
— Да блин, ты чё?! Когда я успею, мне ещё грёбаный суп доваривать.
— Я не знаю. Только у тебя ведь ничего не болит? Ты не заперт в четырех стенах? Вот и подумай, как всё организовать.
— ААА! Ладно. Всё, давай, пока!
— Хватит орать на меня!
— Я ору, потому что сейчас разорвусь между делами!
— Я же не разрывалась, и ты как-то сможешь.
— Да пошла ты!
— Кошек не забудь покормить. И воду им поменяй.
— Всё я сказал!!!!
Муж бросил трубку, а Гера сидела и улыбалась. Неожиданно они с ним поменялись местами. Он нуждался в ней, а она паразитировала на его беспомощности. Совершенно чётко она поняла, что никуда он не денется и как миленький привезёт передачу сегодня же. Ощутив прилив жизненных сил и необъяснимой радости, она отправилась на разведку по отделению.
Через час выяснилось и про реализацию пагубной привычки. Оказалось, на этом этаже на курение тоже закрывали глаза, но только в мужском туалете. Выждав, пока его покинет последний посетитель, она прошмыгнула внутрь. Справа были кабинки, слева стояли ящики для отходов, а впереди окно. Гера прошла к нему и обнаружила за стеной кабинки еще закуток с писсуаром, использовавшимся в качестве пепельницы. Она закурила, стараясь затягиваться посильнее, и выдыхала через ноздри, чтобы перебить невыносимо острый запах мужской мочи. Через пару минут хоть и специфического, но приятного уединения, Гера услышала звук открывшейся двери. Кто-то вошёл и затих. Она вжалась в стенку, затаив дыхание.
— А я вас вижу – произнёс с иронией мужской голос.
Гера, оставаясь в том же положении, выпучила глаза от удивления, пока не перевела их на окно, где как на ладони, в находящих извне дневных зимних сумерек, отражалось, подсвеченное лампами, внутреннее помещение вместе с ней самой. Переведя взгляд в левую часть окна, она увидела подбоченившегося и хитро улыбающегося врача.
— Ой – улыбнулась Гера в ответ.
Молодой ординатор, показавшийся Гере утром чрезвычайно серьёзным и строгим, в неформальной обстановке оказался красавцем-мужчиной с чуть дерзкими чертами лица и отличным чувством юмора.
— Значит, вы не только симулируете, но ещё и курите, так? – он заговорщицки подмигнул девушке и достав из кармана мятого медицинского халата сигариллы, закурил. Потянуло вишнёвым табаком и Гера невольно приподняла нос навстречу струе вкусного дыма.
— Хотите?
— С удовольствием. – Гера вынула коричневую сигаретку из протянутой пачки и понюхала, прежде чем поджечь.
— Ну рассказывайте!
— Что? – смутилась девушка.
— Как отдыхается.
— Ну я не знаю, я лечиться приехала. Только меня не лечат.
— Да нет у вас ничего. Анализы хорошие. Просто на выходных не выписывают.
— А температура? – вспомнила Гера.
— А температура может быть знаком переутомления. Есть у вас причины быть переутомлённой?
— Да вроде нет.
— Видите ли, мы не всегда настолько внимательны к себе, как наш организм. Он первый сообщает нам, что что-то идёт не так. Задумайтесь.
— Хм – вздохнула Гера, и на самом деле задумалась. Ведь как она жила последние десять лет? С тех самых пор, как приехала из глубинки, проучилась в институте наперекор родне, твердившей, что ей бы замуж и кому нужна образованная женщина? И она вышла замуж, но не принеся в жертву учёбу, а назло родне, чтобы видели, что брак и мозги не взаимоисключающие вещи.
Будущий муж её был известным в стенах альма-матер повесой, поэтом, сабантуйщиком с хорошей памятью, который мог развлекаться весь семестр, декламировать друзьям стихи собственного сочинения под бутылочку Кьянти или даже ХО, а потом перед сессией прочитать за неделю учебник и рассказать на экзамене что требовалось без сучка, без задоринки. Надо ли говорить, что за ним бегала вся лучшая половина института? Кроме неё самой, разумеется.
Она трезво оценивала своё положение в столице – приезжая, без регистрации, зато с серьёзным южным говором, вечно без денег, не умеющая поддержать хоть сколько-нибудь культурный разговор. Вся культура, доступная для неё, была в районной библиотеке. Театры, выставки, концерты оставались недоступны, пока она не закончит вышку и не начнёт зарабатывать.
И вот она, Гера, с затравленными глазами, в потертых джинсах и дешёвом синтетическом топе, с печатной книгой под мышкой, однажды бежала на лекцию и столкнулась с ним, вывернувшим из за угла. Уже намного позже она узнала, что он говорил друзьям: «Ну и что, что провинциалка? Зато она всю жизнь будет покорной в знак благодарности. Будет усердно отрабатывать любую безделушку, которую я ей подарю. А эти что? Одно разорение. Пока москвичку в ЗАГС затащишь, с ума сойдешь от высокомерных капризов.»
Даже узнав такое, Гера, — всегда гордая и непримиримая в прошлом Гера, — не ушла от него. Во-первых, он прав – бесплатный сыр бывает только в мышеловке, так что она готова варить ему борщи и гладить рубашки за то, что он выбрал среди всех — её. Во-вторых, она не поверила в подлость подтекста, а скорее оправдывала мужа, опираясь на массу психологического чтива, что тому просто нужно было погарцевать и пофанфаронить перед мужиками, а на деле, такой человек будет благородным до конца.
— Так что? Есть причины энергетической слабости? – напомнил о себе ординатор.
— Да, пожалуй, есть. – ответила Гера и выбросила потухший окурок, собираясь на выход.
— Мы – врачи курим в другом месте, но иногда я забегаю сюда, чтоб сменить декорации. Может, еще поболтаем чуть позже, как вы к этому отнесетесь? – проговорил врач ей вслед и Гера, обернувшись, кивнула.
— Тогда давайте через пару часов. – и довольный врач с клоунским видом ткнул Геру в живот. Оба рассмеялись и разошлись.
Когда Гера вернулась в палату, соседки сообщили ей, что телефон обзвонился. Она перезвонила мужу и оказалось, что тот уже десять минут как ждёт её внизу в фойе. Гера не воспользовалась лифтом, а не спеша пошла по лестнице. Слова врача натолкнули её на что-то выпуклое и неприятное, что она теперь пыталась нащупать и осмыслить.
Они с мужем вместе почти десять лет. В своё время он запретил ей работать, сославшись на то, что он – настоящий мужчина и способен прокормить жену, а жена должна заниматься очагом. Вопрос о детях не вставал за исключением единственного раза, когда она забеременела случайно и он заставил её сделать аборт. «Ещё рано» — говорил он ей тогда: «Надо пожить для себя». Она послушалась. А теперь что?
Теперь она сидит целыми днями в его квартире, будто в золотой клетке: при технике, при ремонте, при холодильнике, набитом до отказа; готовит каждый день по несколько новых блюд, которые некому есть; воспитывает четырех кошек, выращивает цветы. Он не знает, что готовит она хоть и вкусно, но всегда на скорую руку и перед самым его приходом, потому что почти весь день читает. Книги – единственное, что еще даёт ей удовлетворение и новые эмоции. А в последнее время она читает еще больше, потому что муж стал то задерживаться на работе, а то и вовсе не приходить. Если же он приходит, то ужинает и садится за планшет, или за ноутбук, так что Гера почти всё время предоставлена сама себе. А теперь она в больнице. Она довела себя до морального истощения, и если б он узнал о таком её «липовом» диагнозе, то непременно закатил бы скандал.
— Ну наконец-то! Сколько можно?! Где ты была вообще и почему телефон с собой не взяла? – крикливо шипел он на неё и поглядывал по сторонам, чтобы не обратить на себя внимание других посетителей. Но в холле было довольно шумно, так что никто, кроме Геры не заметил в нём ярости. Гера же к ней давно привыкла и никак особо не отреагировала.
— Я мылась. Мне что в душ телефон надо было взять? – отпарировала она и заглянула в пакет. Сверху лежали сыр, колбаса, хлеб и печенье. – Ты думаешь, мне разрешат такое есть с болями в животе?
— Я откуда знаю, что тебе можно, а что нет? – свирепел на глазах муж.
— Ну супа бы привез.
— Я его вылил в унитаз. Не получилось. Ты, короче, давай, если завтра диагноз снова не подтвердят, под расписку уходи. Позвони, я тебе такси вызову.
— А сам не приедешь?
— Мне некогда.
— Ладно. Посмотрим.
— Ну всё. Я поехал тогда.
— Ага. Пока.
Она смотрела в спину удаляющемуся мужу, а вокруг люди обнимались, смеялись, что-то вразнобой рассказывали и были счастливы встрече. Гера почувствовала, что щекотание в горле и поспешила обратно в светлую, уютную палату с соседками-веселушками.
Ближайшая справа была пенсионерка Елена Степановна. На койке напротив лежала Валентина Игоревна. Увидев в очередной раз влетевшую Геру, они уточнили, надолго ли она на этот раз, или опять куда уйдёт. Гера улыбнулась и покорно растянулась на своём месте. Бабульки, радостно и наперебой стали рассказывать «новым ушам» свои истории, которые рассказали друг другу уже, наверное, не по одному разу.
Валентина Игоревна поведала о покойном муже-военном, который долго служил на далёкой пограничной заставе, и она съела с ним там не один фунт пересоленной солдатской каши. Рассказала, как тяжело было бросать любимый город, родителей, друзей и обзаводиться хозяйством на казенных квадратных метрах на краю света, где, кроме дикой природы, холодного моря, да голодных молоденьких солдатиков ничего больше и не было. Но она так любила мужа, что не только уехала с ним, терпела лишения, перебарывала уныние, но и сына ему там родила. А теперь, когда муж умер два года назад, она даже на дачу больше не ездит. Страшно ей без него даже шагу ступить, дышать тяжело.
Гера слушала эту не самую веселую историю с благоговением, потому что и сама рассказчица благоговела от любви, прочертившей её жизненный путь. И то, что та теперь смиренно доживала дни и не рассчитывала на увеселения или удовольствия, нисколько не огорчало её. Она спокойно ждала последнего вызова к мужу — в мир иной и испытывала тихую красивую печаль, какую когда-то испытывала, покидая ради него малую родину.
Елена Степановна была старше первой лет на десять, но нравом осталась по-видимому, как в молодости. То и дело взъерошивая короткие волосы, вытравленные пергидролем, она сидела в ярких лосинах, подвернув одну ногу под другую, и травила анекдоты или рассказывала курьёзные случаи из жизни. Также она поведала о своей дочери, которая почему-то выросла ужас какой строгой и требовательной к собственному чаду.
— Я ведь никогда у неё даже уроки не проверяла, а она всегда была такой – сама себя обязывала. Я ей говорю – отдохни, а она мне – у меня ещё не все готово, и сидит, и сидит, всё пишет, читает – с золотой медалью школу закончила. Хотя, если б не её этот необъяснимый характер, кто знает, как бы она выучилась – я-то ведь мать — кукушка перелётная.
— Ну вы, Елена Степановна, даёте – засмеялась Гера.
— А что? Против себя идти нельзя. Если я без смеха и веселья жить не могу, что ж, надо было из себя ответственность вместо радости выдавливать? Ой, кстати, девочки, мне кажется, или головка какая-то маленькая у меня стала? Усохла, наверное – предположила Елена Степановна, тщательно обмеряя голову растопыренными пальцами.
Тут и сентиментальная Валентина Игоревна не выдержала и захохотала на пару с Герой.
— А как внук у меня появился, так она – в кого только пошла? – как с цепи сорвалась. Всё сидела с ним, сидела, муштровала. Домуштровалась так, что он с температурой на Олимпиады ездил, не мог пропустить – повышенное чувство ответственности выработалось. Она его по всем предметам гоняла, и репетиторов нанимала – ребёнок не играл, мультики не смотрел, не гулял.
— Да разве ж так можно?! – возмутилась Гера.
— Ну а что? Это ведь её сын, кто ж ей был указ? – пожала плечами Елена Степановна.
— Так ведь всё мужское начало из мальчика выбить можно. Что ж из него получилось?
— А получилось всё хорошо. Закончил МГИМО с красным дипломом по международным финансам. Теперь директор филиала американского банка, уже больше пяти лет. Нашёл себе невесту русскую в Лондоне, собирается туда уезжать. Работу ему с таким резюме не сложно будет и там найти. Что и говорить – идеальный мужчина. Дочь на работу его провожает как с иголочки – и туфли чистит, и волосы укладывает, и парфюм сама подбирает. Сделала она его — от и до, сделала, что и говорить.
— А в Лондоне ему кто ботинки чистить будет?
— Ой, не знаю. Как сложится. Девочка-то у него свободолюбивая, разбитная, как я когда-то – задумчиво проговорила Елена Степановна.
Гера больше ничего не сказала. Сама она росла почти без матери, строила себя без чьей-либо помощи. Теперешний рассказ произвёл на неё глубокое впечатление, и она снова впала в задумчивость:
«А ведь так нельзя! Человек пуст. В него будто вложили программу, по которой он слепо действует. Малейший сбой приведёт к нежизнеспособности. Делать ошибки очень важно! Выжигать опыт своими руками – значит делать жизненный путь уникальным, а при пересечении в некоторых точках с другими путями – полезным. В этих узлах рождается истина, а не в чистом пути, который прочертила мама-перфекционистка.
Сейчас он топ-менеджер банка, живущий будто в дне сурка: всегда начищена обувь, всегда отглажена рубашка, всегда причесаны волосы, отполированы зубы, приходит на службу без опозданий, работает без нареканий. Подчинённые глядят на него с раболепием. Ах, до чего же он мудр внутри, если снаружи дошел до такой степени самодисциплины и безукоризненности! А внутри то у него ничего, вся его наносная идеальность – результат деспотии мамы. Он даже не осознает трагизма собственной жизни!
Пока ему кажется, что мама дала ему всё – английский язык, красный диплом, высокую должность, жену из Лондона. Мама не может ошибаться, потому что вот уже почти тридцать лет он существует в реальности, к которой стремится большинство, при этом ни единой помарки, шишки, ссадины – это дорогого стоит. Он пока не знает, что, когда мама умрёт, или допустим, банк по внутренним причинам сменит руководителя, он останется один между холодных валунов необитаемого скалистого острова посреди океана.
Он должен был сам понять, что нужно чистить ботинки, после того, как его бы не взяли на работу, куда он пришёл в заляпанной обуви, а не потому, что так сказала мама. Он должен был бы по ходу бесконечных свиданий с разными девушками научиться вести себя как мужчина, понять, что им нравится, а что нет, как можно, а как нельзя с ними обращаться, чтобы в тридцать пять, допустим, не растеряться от нахлынувших незнакомых эмоций во время постродовой депрессии у жены и, к примеру, не накинуться на неё с ножом, из-за того, что она окунула его в доселе неведомый жуткий хаос отношений.
Он должен был набирать подобный опыт по крупицам, он должен был делать это постепенно, а не потому, что сказала мама. Тогда бы он не потерял всё в один миг. Нужно быть готовым к тому, что кто-то кинется под колёса твоего существования без предупреждения, кто-то вломится в твою голову не спросясь, вспенит сердце. Так всегда и бывает, самое важное, от чего мы познаем цену себе, случается без предупреждения, а не по кальке, которую подложила мама, словно подушки вдоль дивана, на котором ползает ребёнок…»
— Ну ладно, девоньки. Надо поспать. – объявила Елена Степановна, взбивая подушку и устраиваясь поудобнее.
— Точно, до ужина есть еще пара часов. – поддержала её Валентина Игоревна.
«Пара часов» — повторила про себя Гера, будто что-то припоминая, а потом вдруг подскочила и выбежала из палаты.
В воздухе витал вишнёвый флёр, но доктор уже не курил. Скрестив руки на груди, он стоял, опершись о подоконник бедром, склонив голову к стеклу и во что-то всматривался.
— Что-то интересное?
— Да вот, наблюдаю за последними стартами. – улыбнулся врач и махнул рукой в сторону приземистого маленького здания на улице, из которого как раз выносили гроб с телом.
— Есть хоть что-то, над чем вы не подшучиваете, а? – укоризненно спросила Гера.
— Есть, конечно. Но в этом пока рано признаваться. – сказал он, развернувшись и внимательно посмотрев, как показалось Гере, прямо ей в душу. – Меня Феликс зовут. А тебя Гера, я знаю. Приятно познакомиться. – и он протянул ей руку. Та пожала её рассеянно и стушевалась, а он снова заулыбался и предупредил: «Только давай договоримся, что на «ты» и по имени будем друг к другу обращаться только здесь — в мужском туалете».
— Ладно…
— Ладно, Феликс!
— Ладно, Феликс. У тебя необычное имя.
— Имя как имя. Переводится — «счастливый». А вот у тебя действительно имя необычное.
— Мама у меня рано умерла, а называла она. Мне говорили, что она герани любила, может в честь них. А может и в честь бедного Герасима. Бабушка рассказывала, что мама плакала, когда «Му-му» читала.
— А ты не плакала? Я вот тоже ревел в своё время – засмеялся Феликс, а потом спохватился – ой, прости.
— Да ничего…
— А давай свою версию придумаем, а? Более изысканную.
— Это какую, например? – Гера смотрела на собеседника, слегка склонив голову на бок и ловя себя на флирте.
— А чего далеко ходить? Взберёмся на Олимп. В пантеоне греческих Богов найдем тебе прототип – жена Зевса.
— Не самый безобидный вариант. Они ведь были братом и сестрой! – наигранно возмутилась Гера.
— Ну и что? Зато она имела большой вес. – деловито произнёс Феликс.
— Ну не знаю… Судя по моему образу жизни, я, скорее, герань.
— А мы это исправим. – чуть тише и медленнее сказал Феликс и ненавязчиво притянул её к себе.
— Я замужем – испугалась Гера.
— Я знаю. – улыбнулся он и прокрутил кольцо на её безымянном пальце. – Мы с этим позже разберёмся. Мне пора на операцию. – после чего снова легонько ткнул Геру в живот и развернул к выходу.
За дверью столпились пациенты мужского отделения и не без облегчения проводили выходящих взглядами.
— Я их заранее предупредил, чтоб не смели заходить, пока я не выйду — шепнул Феликс удивленной девушке и скрылся за дверью ординаторской.
Гера, будто в наваждении вернулась в палату. Соседки-веселушки мирно посапывали, а она от навалившихся эмоций не сразу заметила новенькую, занявшую последнюю свободную койку у двери. Та тоже спала. Гера легла и расплылась в улыбке. «Феликс — «счастливый» — вспомнила она и заснула.
Ей снилось, что она изнывает от жары на пыльном подоконнике. Мимо ходил её муж с планшетом и тыкал в него указательным пальцем, как заговорённый. Она очень хотела пить, но не могла произнести ни слова, потому что её листья и стебли не имели рта. Только летний ветерок из открытого окна приносил мимолетное облегчение. Вдруг, одна из кошек, спавших на диване, повернула голову и посмотрела на неё с хищной злобой. Затем она встала и в три прыжка оказалась рядом с горшком на подоконнике. «Мама, мамочка, забери меня отсюда» — кривлялась кошка издевательским человеческим голосом, а потом размахнулась лапой и опрокинула Геру вместе с горшком за окно. Листья в невысказанном ужасе сворачивались, стебель трепетал, а полёт всё не заканчивался и резал сознание падающего растения неприятным тремором. Вдруг, она увидела внизу чьи-то руки и через пару мгновений они её поймали. То были руки Феликса, который втянул её через окно в квартиру и понёс в ванную, где поставил под струю воды, приговаривая: «Пей, пей! Всё пройдёт, всё забудется». И герань пила и разбухала от удовольствия, и расправляла пожухшие листья, и разворачивала ветви, и разворачивалась в тело, прекрасное, сильное, женское тело, которое, отбросив ногами глиняный горшок, поплыло по реке, изливающейся из громадного крана, и рядом плыл Феликс и смеялся, и они вместе ныряли и резвились, пока не переплыли на другой берег, где он взял её за руку и повёл к деревянному дому мимо плодоносных деревьев айвы и нектаринов, и они срывали их, ели и шли, держась за руки мимо последнего дерева, какого она никогда не видела, к плодам его она тоже протянула руку, но он не дал ей сорвать ни один, и повёл её по нагретым ступеням внутрь дома и уложил на мягкие перины, и лёг рядом, и были они наги и безмятежны в любящих объятиях…
— Наумова кто? – крикнули в коридоре.
— Я! – отрапортовала Гера с трудом продирая глаза.
— Через десять минут на УЗИ, талончик на посту.
— Хорошо!
Гера села на кровати, растирая лицо руками. Соседки тоже зашевелились.
— О! Здрасьте! Новенькая? Как звать? – это Елена Степановна начала наводить мосты знакомства с женщиной справа.
— Я Ира.
— А я Елена Степановна, а это Гера и Валентина Игоревна. Вы с чем?
— Да вроде с поджелудочной. Не знаю пока, потому что живот тоже очень болит. Привезли с работы с резким приступом.
— Понятно – кивнула Елена Степановна с видом знатока. – Мы, кроме Геры, с тем же. Готовьтесь к гастероскопии и лапороскопии, и, как следствие, к неделе без еды и питья. Я тут так облизывалась больничным котлеткам. Говорю, девчонки, дайте хоть понюхать вблизи, так есть хочется. А они всё смеялись – наешься ещё, Елен Степанна! А кофе, как кофе хочется! А мне теперь это совсем запрещено. Как жить без кофе-то? У меня дома столько разных сортов открытых стоит, что буду делать, когда вернусь? Вынюхивать свой кофеин буду! – и Елена Степановна задорно захохотала.
Гера всё это слышала из-за двери в душевую, где чистила зубы, чтобы не ошарашить узиста несвежим после сна дыханием, а потом причесалась, взяла полотенце и пошла на процедуру.
— Ну вы только посмотрите, опять уходит. Куда только умудряется всё время отлучаться в больнице-то?! – возмущенно крикнула ей вслед Елена Степановна, только начавшая перечислять вкусовые оттенки хранимого ею кофе.
— Я скоро! – помахала Гера рукой уже из коридора, а сама подумала, что результат УЗИ станет гарантийным талоном для выхода её из больницы, и с облегчением отметила, что завтра воскресенье, а значит выйдет она только послезавтра. Это заведение, еще позавчера навевавшее на неё угнетение, теперь будто сроднилось с ней, обрело другой оттенок и запах, поменяло антураж и привязало к здешним людям. Всего пара дней, а Гера почувствовала, что её закружила жизнь, эмоции, реакции, что она стала человеком для других, что она их интересует и привлекает, а дома она вынуждена будет снова стать предметом мебели, даже бытовой техникой, от которой ничего не требуется, кроме мерно выполняемых функций.
Кабинет УЗИ оказался на шестом этаже – в том же отделении, куда Геру изначально положили. Она поежилась, услышав знакомые крики и почувствовав запах немощи, а может быть от холода, потому что на этом этаже, несмотря на зиму, было открыто много окон. Но всё равно здесь не хватало воздуха — каждому своего. Гера не стала заглядывать в десятую палату.
Перед кабинетом УЗИ была очередь из трёх человек. Девушка-доходяга, похожая на анорексичку, дохудевшуюся до госпитализации, кутаясь в просторную футболку, опиралась на стену и была поглощена процессом селфи. Бледные истощенные девочки на фотографиях всегда получаются великолепно.
Армянка среднего возраста с надменно поджатыми губами и блуждающими глазами. На тапках отпечатки страстных поцелуев, вышитые алыми мулине, под каждым из которых надписи на английском: на правом — don’t stop, на левом — kiss me. Шерстяные, толстой вязки носки и черный бархатистый халат с белыми манжетами в черную полоску, под халатом хб ночнушка и необъятные во всем этом плюше телеса. Что-то подсказывало Гере, что к женщине этой давно не прикасался мужчина и теперь она с нетерпением ждёт процедуры поглаживаний узиста.
Третья в очереди была самой старшей и самой объёмной. Она никого и ничего не замечала, а всё старалась расположиться в тесном кресле и справиться с тяжёлой одышкой. Лицо было одутловатым, покрытым сосудистыми звездочками. Она, скорее всего, была пациенткой с этого этажа, где люди уже не люди, а переходное состояние от земной жизни к потусторонней.
Гера оказалась четвёртой: не худой не толстой, не задавакой, но и не безучастной, не больной, не здоровой, стоящей на виду, но заплутавшей в невидимых дебрях. Она была золотой серединой, нулевой точкой координат, созерцающим ничто, глядящим, как одни двигают свои души вверх или вниз, а другие тянут тела – к бесконечной положительности или отрицательности. Она сама не была телом и не была духом, а всего лишь бездействующей точкой на пересечении двух осей. Она уже не ждала, что кто-то отлепит её от проклятого места и придаст форму и смысл. Она смирилась как семя, занесенное шальным ветром в трещину старого дерева, высохшее и обесцветившееся, опустевшее и впавшее в летаргический сон. Кто сможет найти и вдохнуть в это семя жизнь? Разве что божья длань.
— Вы слишком много думаете, Наумова. Не зря вас такой фамилией нарекли. – по-учительски строго обратился к ней подошедший врач. Это был Феликс.
— А ваша фамилия какая? Может, я тоже о вас что-то интересное узнаю? – пошутила Гера.
— Моя фамилия слишком известная, чтобы её называть.
— Фу, как заезжено – театрально поджала губки Гера, удивляясь, откуда она только знает правила игры в кокетство.
— Ну ладно, ладно, проходите уже. Мне нужно подшить к вашей истории болезни результаты УЗИ и отчалить, наконец, домой.
— Домой? – растерялась Гера.
— Да, домой. Моё дежурство заканчивается.
— Понятно.
Гера больше не заигрывала с врачом, и во время УЗИ только сухо отвечала на вопросы об ощущениях при надавливании на ту или иную зону живота. Через пятнадцать минут она уже была в палате и рассеянно смотрела, как ужинают старушки-хохотушки. Ирины в палате не было. Из коридора кто-то что-то выкрикивал без ответа.
— Что это бабуля так кричит всё? – не выдержала Гера.
— Да она так по телефону разговаривает – объяснила Елена Степановна. — У неё зубов мало, вот и орёт, чтоб понятней было.
— Так, кстати, делают многие русские при коммуникации с иностранцами, — вставила своё слово Валентина Игоревна – пытаются на русском докричаться до другого менталитета и другого языка, как будто понимание зависит от громкости.
— Вчера и смех и грех был. – снова вступила Елена Степановна. — Бабка эта своего деда просила: Ты ме пивези басую упаковку важных сафеток. Важных сафеток гаваю! Башую патьку, — сто убей стоит. Он всё никак не понимал и оттого она орала всё истошнее и непонятнее: Басуюпатькувазныхсафетокпивезиме!!!!!!! Ну дуак, дуак, не панимаить. Очень хотелось побежать, выхватить трубку и по-человечески объяснить про влажные салфетки, но встать с кровати, давясь от хохота, очень тяжело. А дед может и не в курсе, что салфетки существуют не только сухие, но и влажные, а этот неведомый продукт ещё и фефектом фикции приправили! Находясь здесь, я стала всерьёз задумываться о пользе смехотерапии. – договорила, задыхаясь, Елена Степановна с всхлипами, затихающими после очередного приступа веселья. – А ты чего не ешь? Остынет же.
— Да я не хочу, спасибо за беспокойство.
— Зря, очень вкусное рагу сегодня. Говядина, а тает во рту. – облизнулась Елена Степановна.
— Хотите? – предложила ей Гера свою порцию.
— Ой, ну я не знаю. Мне вообще-то нельзя после лапороскопии столько есть, но больно уж соблазнительно. Ладно, давай!
Гера подала ей тарелку и отдала компот. Вошла Ирина с полотенцем.
— Ну всё, сходила на УЗИ. Завтра, наверное, результаты не скажут – воскресенье. Но если честно, у меня уже почти и ничего не болит. Даже странно.
— А я тоже на УЗИ была, а вас не видела. – поддержала разговор Гера.
— Ой, слушай, давай на «ты». Разница у нас вряд ли большая. – предложила Ира и продолжила – Меня водили в кабинет приёмного отделения.
— Ааа, а я была на шестом – в гнойной хирургии.
— Слушайте, что там в приёмном творится – жуть! Один с огнестрелом, другой с ножевыми ранениями. Куча ментов. Это всё пока я ждала своей очереди. А когда вышла, как раз женщину привезли – с шестого этажа упала и живая, представляете?!
— Ого, как это у неё получилось? В рубашке родилась. – воскликнула Гера.
— Да сегодня же субботний вечер. Все пьют, гуляют и сходят с ума. В больницах, наверное, всегда в выходные столпотворение. – заметила Валентина Игоревна.
— А и правда! – подхватила Ира – Женщина та прям при параде на носилках лежала, разодетая, накрашенная. Правда без сознания. Но может спасут?
— Может и спасут. Только надо ли ей это? – задумалась Гера. — не зря ведь она спрыгнула.
— А где гарантия, что её не «спрыгнули»?! Может, драка, или ещё что? – предположила Елена Степановна.
— Да… — всё так странно и страшно. – вздохнула Ира. – Слушайте, давайте спать, а? Мне завтра еще работать.
— Чего-чего тебе? – переспросила Гера и вперилась в Ирину выпученными глазами вместе с обеими старушками.
— Работать. Я и так сегодня много времени впустую потеряла. А у меня доход зависит от процентов с продаж. Завтра всё объясню. – впервые улыбнулась Ира и выключила в палате свет.
На следующее утро Гера проснулась от потока непонятных слов. Ирина полулёжа записывала что-то в блокнот и перечисляла скороговоркой: «Йогурт яблоки-злаки двести пятьдесят — девять, сметана четыреста пятьдесят — две, молоко отборное десять – заказ. Возврат: Творожная масса ваниль, изюм двести пятьдесят — три, варенье клубничное — два, йогурт черника один литр — два, черешня семьсот миллилитров — два, кефир три и два — четыре, творожный продукт полтора килограмма девять процентов и восемнадцать процентов – три каждого, вареная сгущенка два килограмма, топлёнка — одна»
Гера наблюдала за тем, как Ирина держит телефон правым плечом, не обращая внимания на утреннюю капельницу и катетер, мешающий сгибать руку в локте, а левой она при этом строчила так, что самые рукастые левши позавидовали бы подобной ловкости. При этом, она повторяла как заведенная какие-то вкусные названия, процент жирности, фасовку и количество. Это можно было слушать бесконечно, потому что у Ирины был приятный голос и чёткое произношение, а вдобавок, отличное знание своего дела, потому что оно спорилось даже на больничной койке. Через полтора часа Гера в восхищении пошла курить, а пока шла, задала себе вопрос: что ей мешало в тайне от мужа также вот зарабатывать? Пока кипит борщ, вполне можно оформить пару заказов. Если в тайне поработать с полгодика, можно позволить себе…
— Ты позволяешь себе хоть когда-нибудь отдыхать? Опять стеклянные глаза и отсутствующий вид.
Сердце Геры подпрыгнуло, когда она вникла в смысл слов и в их адресанта.
— Но ты… Ты ведь…
— Я поменялся и взял себе вторую смену подряд. – довольный произведенным эффектом объяснил Феликс и открыв дверь мужского туалета, у которой он высматривал Геру, жестом пригласил её внутрь. Как только дверь за ними закрылась, он притянул пациентку к себе и поцеловал.
— Это неправильно. Это странно. – залепетала Гера.
— Я не могу ничего с собой поделать. Чувствую, что ты мой человек.
Это какое-то чудесное наваждение, счастье, возникшее на пустом месте! Гера смотрела на Феликса во все глаза, а тот просто гладил её по лицу, повторял пальцами разлёт бровей, очерчивал скулы, подбородок, и всё это с такой заботой и нежностью, что Гера млела не шевелясь, будто ручной тукан. Счастье, если такую редкую птицу кто-то приручит и искренне полюбит. Хрупкое тельце трепещет от сердцебиения и страха, но тукан замирает, закрывает глазки, дрожит и наслаждается. Тяжёлый бессмысленно крупный оранжевый клюв тянет обезволенного хозяина вниз, на ладони человека, могущие одним резким движением сломать пернатую шейку. Но они аккуратно гладят эту трепетную переливчатость, и птичка начинает верить.
— Ты красивая – задумчиво произнес Феликс.
— Красивая? Я?! – вскинула Гера убаюканные брови. – Мне говорили, что я послушная, верная, терпеливая – всё, что угодно, но только не это. Не понимаю, почему ты выбрал меня?
— Ты из тех людей, которые любят поговорить, но из нежелания вступать с миром в конфронтацию, ты говоришь сама с собой. Эта работа мысли у тебя на лице проступает очень явно. Заметна даже смена действующих лиц, ну то есть, когда в спор вступает внутренний оппонент. Но чаще это, конечно же, монологи. – усмехнулся Феликс по-доброму.
— Ты что, физиогномик по совместительству? – наигранно рассердилась Гера.
— Если бы ты видела своё лицо, когда сама того не замечая, из реального разговора переходишь во внутренний, ты бы поняла, о чём я. Вот только что Гера слушала меня с интересом, потом открыла рот и начала сыпать аргументами, да только в голове, а не вслух. Прямо зависаешь! Но я от этого не страдаю — любуюсь. В такие моменты ты ещё более красива, чем, когда слушаешь. Ты совсем мало о себе знаешь. Но я тебе всё со временем расскажу.
— Мне хочется верить, что ты запал на меня как мальчишка, но ты взрослый, и я взрослая. Не может сознательный человек привязаться к другому человеку за каких-то два дня.
— В моём случае это как раз не удивительно. В институте мне было некогда, я учился и света белого не видел, потом интернатура, ординатура. Я относительно недавно вступил в должность, а после смены обычно сижу дома – читаю, или смотрю фильмы. Кого я в основном наблюдаю? Тётушек, бабушек, подростков, отлынивающих от армии… Ты первая на моей памяти пациентка с ложными болями, молодая, умная и не ординарная. Ты не от мира сего, понимаешь? Ты включаешься иногда и светишь очень ярко, но потом опять уходишь в спящий режим.
Гера слушала убаюкивающие слова, много слов о ней, о которой никто никогда не говорил вслух, а Феликс, видя её реакцию продолжал:
— А я? Я почувствовал твой стержень, когда ты – безучастная ко всему, апатичная, вдруг сорвалась с места и побежала за мной, чтобы отвоевать себе более комфортное место под больничной лампой. Но в то же время ты пытаешься спрятаться от окружающих, забиться в тёмный уголок. Только не понимаешь, что светишь оттуда ярче театральной рампы. Разве мог я пройти мимо? К тому же, ты тоже выбрала меня. Если бы ты не позволила, я бы никогда не приблизился.
— Ты ошибаешься. Такой, как я, трудно устоять перед таким как ты. – Гера встряхнулась, собираясь рассказать ему о своей жизни, но у Феликса зазвонил телефон. Из мощного динамика до Геры долетели обрывки рассерженного голоса.
— Да. Хорошо. Буду через минуту. – Феликс побледнел и положил трубку. – Мне надо бежать.
— Конечно. Когда мы в следующий раз увидимся?
— Я тебе позвоню.
— Тогда запиши…
— У меня есть твой номер. Ты сама указала его на бланке приёмного отделения. – улыбнулся Феликс, провёл Гере ещё раз по щеке и вышел.
Гера осталась и закурила последнюю сигарету из пачки. Завтра на смену заступит лучезарная врачиха и со всей душевностью сообщит, что можно отправляться домой. Если бы броситься к ней в объятия, как к маме, расплакаться, пожаловаться, что некуда ей идти, что её нужно спасти и не пустить опять в болото, что она влюбилась в её молодого коллегу, выпытать у неё, что это за человек, можно ли ему доверять, чисто по-женски обсудить его кандидатуру на жителя сердца, жителя, перебившего все текущие тяготы, неприятные запахи. Спасителя, который возродил желание барахтаться, шевелиться, а не уходить бездвижно с головой в пучину.
А что бы сказала её родная мать, будь она жива? Гера вдруг поняла, что ничегошеньки о той не знает. Даже от чего она умерла. Кто-то когда-то бросил фразу: «Сгорела от тоски», но что это значит? А отец? Про него она не знает совсем ничего. Совсем. Жив ли, мёртв? Причастен ли к «поджогу» матери? Скорее всего… Гера догадывалась о банальнейшей жизненной драме. Мама понесла от случайного человека, но она-то не знала, что он случаен, а была уверена, что он тот самый. Поселила его в сердце, а тот, перекантовался и стремительно вышел, не закрыв за собой двери. Поток сквозняка подхватил искру и полыхнуло.
Бабушка в принципе говорила мало, а знакомым, бывавшим в доме, строго настрого запрещала распускать язык. Отчего, почему? Было ли в истории её мамы что-то грязное и постыдное, или бабушка просто берегла чувства ребёнка? Теперь её не спросишь.
Сигарета истлела сама собой, Гера в задумчивости замерла носом к стеклу. Внизу стоял нерушимый морг, из которого ждали чьего-то последнего парадного выхода на публику. Мужчины понуро кучкуются. Взвизги детей проникают через щель открытого окна. Разновозрастные пацаны и девчонки, по случайности, оказавшиеся вместе, мельтешат, бегают друг за другом. Сердобольные женщины, пытаются их урезонить, зашикать, одернуть, вбить в землю, но те проскальзывают сквозь пальцы, словно солнечные зайчики, которым нет дела, где бликовать. Женщина в большой шубе на входе даёт поклоны и рьяно крестится, прежде чем войти. Зачем? Ведь это не церковь. Впрочем, Гера, уже через минуту находит оправдание неуместному религиозному обряду. А, действительно, как иначе? Смерть, трупы – что-то непонятное, таинственное, напоминающее о неминуемом и вечном. На всякий случай надо выразить почтение, отдать должное развесистым, раскидистым крестом. Вдруг, зачтётся потом при взвешивании добродетелей и грехов? Наконец, выносят виновника торжества в гробу. Крышку, обитую фиолетово-малиновым сукном, отделяют от стены и водружают в катафалк следом за её половинкой. Стена продолжает стоять. Дети продолжают бегать — солнце светит и на могилы.
Неожиданно Гера топнула ногой, разозлившись на собственную неисправимую аморфность и постоянное ощущение фатальности. Надо начать жить, вот что! Просто жить! Какой смысл от этих мыслей? Какой? Этим можно заняться и потом, когда она сляжет в старости. Как раз будет на что отвлечься, чтобы не орать и не пугать молодых трусливыми криками немощного тела. В своё время, когда она искала способы быстро заснуть, ей посоветовали «строить белый город». Надо было представлять себе во всех подробностях подход к воротам, сами ворота, изгородь, как ты входишь внутрь. Представлять улицу или множество кварталов, развалы, или мастерские, людей и животных, или же пустующие пространства; возможно, фонтан с мягкими струйками на площади, или шатёр в отдалении с развевающимся палантином. Тогда этот метод показался слишком сложным, и она выбрала технику дыхания, но чем не способ занять себя на смертном одре? Продумывая архитектуру и инфраструктуру можно уйти в такие детали и дали, что сам не заметишь, как отделишься от тела. Итак, в час икс Гера не будет страдать. Гера не будет страдать.
Вернувшись в палату, она застала ту же картину. Старушки-веселушки болтали, а Ирина в прежней позе продолжала работать. Гера достала из холодильника продукты и нарезала бутерброды под одобрительные возгласы соседок, посаженных на диету. Ирина отложила телефон, чтобы не мешать трапезе, но от угощения отказалась.
— Ир, расскажи уже про себя. Не чужие мы тебе теперь всё-таки – потребовала Елена Степановна. Из её уст это не прозвучало бестактно и Ирина, вдруг, разоткровенничалась.
И про первого мужа, который однажды забыл ключи от квартиры и полез через соседский балкон на свой, и как он оступился и сорвался с восемнадцатого этажа, про его раскроенный череп и чудом уцелевший мозг и про то, что он оставался живым до приезда скорой. Она поведала, что абстрагировалась тогда от эмоций и все силы сознания бросила в работу. Что за короткий период её спина стала скручиваться в горб из-за нетипично-тяжёлой ноши. Рассказала, что через четыре года сошлась со вторым мужем просто, чтобы не сойти с ума, а оказалось, что смогла полюбить его даже больше, чем первого. Рассказала, что забеременела, но родила мертвого ребенка, что второй ребенок замер на третьем месяце внутриутробного развития, а на четвертом месяце стал вываливаться из неё по кускам. Её почистили, но, как стало ясно позже, не до конца. Еще через месяц, с температурой под сорок один, она снова попала в больницу, где из-за обильного кровотечения ей меняли прокладки каждые пятнадцать минут. Но потом всё, более-менее, наладилось. После окончательной чистки она больше не беременела, зато еще больше ударилась в работу, в результате чего её повысили, поручив вместо прежних двух розничных магазинов целую сеть под названием «Твой мир». С тех пор она так и жила в своём новом мире, строила цепочку снабжения, разрабатывала системы сбыта молочной продукции и держалась подальше от мужа, чётко уяснив, что в личной жизни всё слишком шатко и ненадёжно, а в профессии можно быть демиургом, подстилать себе соломки и обеспечивать стабильность. Горб правда, продолжает расти, а ей совсем некогда лежать на вытяжке, прописанной хирургом.
Ирина выдала это целым куском, не испытывая азарта рассказчика, скорее, чтобы сбить с толку и дать женщинам, раскрывшим от удивления рты, кучу времени на раздумья, тем самым лишив возможности реагировать и сиюминутно задавать вопросы. Все сидели молча, как пришибленные. Потом Елена Степановна сказала:
— А ведь надо теперь переходить на кофе без кофеина. Что за удовольствие, скажите на милость?! Придется добавлять коньяк.
На долгий, дикий хохот стали подтягиваться пациенты из других палат, сначала улыбаясь, а потом подхватывая смешинку и, наконец, начиная гоготать громче зачинщиков, сами не зная, отчего им так весело. Это продолжалось волнами, то стихая, то усиливаясь, пока не прибежала дежурная сестра и не разогнала всех по местам. Потом она ещё некоторое время громко возмущалась с поста:
— Это ж надо додуматься! Надрывать прооперированные животы! Совсем с ума посходили, ей-богу!
Феликс позвонил ближе к отбою. Гера после дневного происшествия всё больше хотела жить и двигаться. Она теперь не задумывалась на каждом шагу, вкусив всё удовольствие лёгкого поверхностного бытия. Хотелось танцевать, двигаться, что-то делать руками. Но в больнице такие желания развернуть невозможно, и приходилось довольствоваться малым. Она смела крошки с подоконника, помыла тарелку, перезаправила постель, помыла голову и подпилила ногти. Она как раз успокоилась и раскрыла книгу, когда раздался звонок и снова было назначено свидание.
— Знаешь, в больнице, действительно, начинаешь хотеть жить – просто и без усилий, радоваться мелочам – подытоживала она свой рассказ о повальном веселье в отделении. Феликс улыбался.
— И ещё. Здесь невозможно заставить себя читать. Во всяком случае «Божественная комедия» застопорилась. Здесь не хочется никаких ритмов, кроме вольного, сиюминутного. Да и говорят о другом. Невозможно, при всём богатстве поднимаемых тем, обсудить структуру ада и рая Данте, поспорить о правомерности его наказаний за грехи или соразмерности испытываемых удовольствий души, блаженствующей на небесах, с постоянными песнопениями во славу Творца.
— Как волка не корми, а его всё в лес тянет – засмеялся Феликс.
— Нет, ну правда! – взвилась Гера.
— Не думаю, что дело в самой больнице. Просто народ тебе попался не из интеллектуалов, ты чувствуешь, что можно с ними обсудить, а чего касаться не следует. Вот и всё. Голая оценка интеллектуального уровня собеседника.
— Да?
— Да. Ты вот со мной поднимаешь такие темы, потому что я тебе сразу показал, что круг моих знаний не ограничивается медициной. Но ведь и я оценивал тебя в тот момент, когда, например, упомянул о пантеоне. Ты не сконфузилась, а прекрасно поняла, о чём я, ты даже упомянула частные подробности отношений между Зевсом и Герой. Но догадывалась ли ты, что этот факт в тот момент повлиял и на моё мнение о тебе?
— Честно говоря, я вообще не задумывалась над этим. Но ты прав. Человек ищет сигнальные флажки во время разговора, и по ним он может определять широту личности перед ним, области, в которых тот сведущ. Они же – флажки, определяют и темы, на которые будет опираться собеседник.
— Да, всё верно. Вот с тобой, я знаю, можно говорить на многие темы, но плодотворность, то есть выводы и тезисы, будет особо велика в направлении философии. Так что там с Данте?
— Знаешь, я в восторге от того, как ты с ходу меня понял. Раньше я думала, что такое бывает только в сказках. Сознайся, ты принц?
— Ага, принц! Только без белого коня. Сгодится? – и Феликс страстно притянул Геру к себе. –Стандартная буря в приёмном отгремела вчера, так что сегодня – в воскресенье, велика вероятность, я могу смело пригласить тебя на кофе, и нас никто не станет дергать. Наговоримся вволю, а? – прошептал он ей в лицо.
— Заманчивое предложение. – прошептала она в ответ и потянулась за поцелуем.
В ординаторской никого не было. Феликс завалил Геру на стол, по странности пустой. Сначала он внюхивался в неё, как животное, потом покрыл поцелуями шею, потом раздел и, продолжая целовать, разделся сам. Гера чувствовала, что дезориентирована. Мысли стёрлись напрочь, и она только дрожала и тёрлась, тёрлась изо всех сил о своего завоевателя. Она поддавалась на малейшее его движение, поворачивалась куда нужно, раскрывалась и смыкалась, сжималась и расслаблялась, стонала, вскрикивала и прикусывала губу. Процесс изумлял, будоражил и в то же время развивался, как нечто само собой разумеющееся, пока мозг Геры не разорвался на мириады цветных лоскутков от последнего стремительного проникновения.
— Боже… — только и произнесла она, совладав через несколько минут с дыханием.
— О, не надо, не надо, я знаю – подыграл запыхавшийся Феликс, поглаживая её по животу.
Через час, когда она обессиленная, лежала на своей койке в палате и слушала соревновательный храп Елены Степановны и Валентины Игоревны, она вдруг вспомнила, что так и не записала номер Феликса, а ведь тот вот-вот закончит дежурство. С трудом совладав с разлившейся по телу негой, она отыскала ногами тапочки и заметила белеющую пустотой кровать Ирины. Интересно, а эта куда отлучилась на ночь глядя? Для процедур поздновато. – отметила Гера и направилась к ординаторской. Подойдя ближе, она услышала мужские голоса.
— Надеюсь, стол продезинфицирован как следует, пикапер ты наш?
— Всё чин по чину, дружок. Спасибо, что вошёл в положение. Сам-то где отсиживался?
— Да там как раз рецидив у одной случился. Стихийно оперировали, но надежд мало. Такое чувство, что органы пищеварительной системы разом объявили бойкот. Ты лучше о своих подвигах поподробнее расскажи. Не зря выходной на работе-то провёл?
— Не зря. Ох, не зря! Она, конечно, зануда страшная, унылая, что осенняя морось.
— А ты уже нахватался у неё, не замечаешь, как запел?
— Может быть, но оно того стоило. Она, как пластилиновая. Изгибалась, вертелась, полностью подчинялась моим рукам. Охренительная тёлка, если б не странности с головой. Чё-то мне про Данте рассказывала, я так и не понял.
— Ну, бабы всегда передёрнутые какие-то. Вот, если борщи, к примеру, варят охренительные, в кровати обязательно будет лежать бревном – куда только девается дневная расторопность? Лучше б к борщу не помпушки пекла, а минет качественный делала. У этой-то всё в порядке с сосательным рефлексом?
— Поверь мне, много больше, чем «в порядке»!!!
— Ну, значит, готовит плохо. Мужу не позавидуешь.
«Не правда! Не правда! Я отлично готовлю! Всё это досужие враки! Враки! Всё это гнусная ложь!!!» — вопила Гера внутри себя, до крови сжимая кулаки и спотыкаясь по пути к палате: «Сволочи! Сволочи грёбаные!». Добежав до кровати и упав, не расстилая, она, вопреки ожиданиям, даже не успела зарыдать, а сразу провалилась в чёрный сон.
По утру она проснулась от чьих-то тихих всхлипываний. Елена Степановна плакала, сидя на кровати и периодически громко высмаркиваясь в отворот халата. Валентина Игоревна отрешенно стояла у окна и не мигая смотрела вперёд.
— Что случилось? Вы чего? – спросила Гера, приподнимаясь.
— Ирка… Ирка скончалась ночью. – тихо проговорила Валентина Игоревна, не отводя взгляда от ей одной понятной цели.
— И кто, скажите на милость, примет сегодня её заказы? – взвыла Елена Степановна, начиная уже икать от слёз. – Что ж у неё всё так не по-людски, а?
Гера села, не чувствуя ничего. Она набрала мужа и попросила заказать такси на ближайший час. Затем собрала все вещи, сходила в ординаторскую, где отдохнувшая и засиявшая с новой силой пятничная врачиха заполнила её выписку, с трудом отыскав место на заваленном бумагами столе. Грохнула печать. Грохнула дверь больницы. Грохнула крышка багажника.
— В Бабушкинский районный суд – скомандовала Гера и через полчаса уже писала заявление на развод. Потом она поехала на вокзал и, воспользовавшись дублем карточки мужа, сняла деньги и купила вечерний билет на малую родину. Затем она поехала домой за вещами, после чего, наконец, отпустила таксиста. Вся поездка оплатилась по безналичке, также со счета мужа. Когда она вошла в квартиру, он ей позвонил.
— Ты что, с ума сошла? Что происходит? Почему у меня ползарплаты ушло за последние два часа?
— Потом. – только и ответила Гера.
— Ну хорошо же! – угрожающе прорычал он. – Я выезжаю с работы. Надеюсь, через час, когда я буду дома, тебе будет, что сказать. И ещё! Чтоб к моему возвращению сварила борщ – как хочешь, но успей! Может быть тогда я с большим пониманием отнесусь к твоим сегодняшним тратам.
— Нет. – только и ответила Гера ровным и твёрдым голосом.
— Что значит «нет»? Ты что, с дубу совсем рухнула? Тварь! – он что-то ещё кричал и кричал, а Гера слушала. В конце концов он устало спросил – Что с тобой такое, а?
— Я выздоровела. – ответила она и повесила трубку. Ей хватило полчаса, чтобы собрать кошек в переноску, и ещё полчаса, чтобы убраться подальше. Курить совсем не хотелось.