Адские детские разноцветные смертельные игрушки

Автор: Зарина Судорина (Gold)

1. Детские игрушки на холмиках

Вяч с трудом втиснулся в пиджак.
Во внутреннем кармане уже лежали паспорт и футляр с очками, предусмотрительно положенные туда еще вечером. Последние, вытянувшиеся в горбатом бархатном своем склепике, глазам были ни к чему — видел Вяч прекрасно, но выглядел неубедительно, ради того и были — для солидности. Щербатая пластмассовая зеленая расческа, полуживой блокнот, шариковая ручка и потрепанный кошелек под кожу были отправлены в гостеприимный карман широких брюк.
Вяч пригладил пальцами волосы, стремящиеся на лоб слева, отошел от зеркала и равнодушно взглянул на уличный термометр. На лице его появилось выражение досады. Он хмыкнул, бросил взгляд на круглые настенные часы в форме зеленого яблока, оглядел пиджак и стал стаскивать с себя узкую вещь. Немилосердно сорвав пуговицу с рукава, он отправился в прихожую и с лицом, на котором можно было прочесть некую тень облегчения, напялил поношенную, но еще сохранившую следы солидности, замшевую куртку.
Вяч шагал бодро, размашисто и все же нервно. Всяк шедший навстречу раздражал прямотой своего маршрута. Казалось, каждый, с кем сталкивался Вяч по дороге, мешал ему прийти вовремя на самое важное в его жизни событие — деловое собеседование. Сосредоточенные щеки его напряженно вздрагивали при каждом неожиданной щербатости тротуара, коих несметно в наше время на Мережковском проспекте.
Полгода без работы кого угодно собьют с толку, а Вяч намаялся дома так, что сегодня сломав себя, готов был согласиться на будку охранника и стыдную после его солидного оклада подачку. Та хорошая работа быстренько нашла себе другого заведующего торговым залом — без тяжелого семейного несчастья и психологических заморочек.
Вяч то и дело задирал голову к синим указателям. Стрелка на спуск, а вот и на Солоницыну площадь. Там его уже ждут в новой, крашенной в розовый тридцатиэтажке, которую « не спутаете ни с каким домом».
Он уже завернул на мощеную мостовую перед площадью и поискал глазами небоскреб. В самой глубине площади толпились гуляющие, сидели на скамейках мамы, бабушки вели внуков из школы, играли уличные музыканты.
Он на секунду окинул взглядом трех худых с повязками на лбах, как обычно, обшарпанных, гитариста и двух барабанщиков. Они играли отрешенно, задрав головы к небу, так что лиц их не было видно, а только одни вытаращенные кадыки. На фоне мягкой дроби пальцев и , где-то позади троицы звучала скрипка. Ее звучание было нежным, едва уловимым, словно удивленное динь-динь, и что-то вдруг нахлынув, начинало жать и колоть в груди чем-то давным — давно забытым, как старая- старая сказка, которую то ли видел во сне, то ли выдумал сам в далеком детстве.
Не останавливаясь, Вяч повернул голову разглядеть скрипача — но, как ни странно, за спинами троих разглядеть ничего не мог. Только маячила там фигура, безжизненно — хилая, будто прозрачная, и было как-то совершенно понятно, что музыка исходит именно от нее, от фигуры. Вяч вглядывался, по прежнему, шагая , развернув голову уже до предела, пока не столкнулся с встречным прохожим. Оба ойкнули, извинились и разошлись.

Верхняя взята нечисто… — мелькнуло у Вяча в голове и погасло.

На миг ему померещилось, что бестелесная фигура тотчас выглянула из-за спин барабанщиков и взглянула на Вяча, и лицо ее напоминало морду морского котика…
Вячу вдруг невыносимо захотелось убежать отсюда, или лучше вовсе никогда здесь не бывать. Он только взглянул на круглый живой механизм на высоченном шпиле и понял, что до собеседования осталось всего десять минут. Из-за поворота, на голову выше соседей, показалась пылающая в солнечных лучах синтетичесого розового цвета великанша. Вяч прикинул, что до нее минут пять, потом на лифте… Должен успеть. Вяч ускорил шаг.
Он остановился только она секунду, пошарил заранее по карманам, вздрогнул, ощупал еще раз нагрудный, прошелся по брючным, еще раз, и тут его ошпарило: паспорт!

Ах ты, черт! — не удержался он. Вяч готов был заплакать от досады — не пройти ему проходной… не пропустят бесята — малиновые секьюрити. Он повернул голову, будто ища подмоги, и взгляд его непроизвольно упал на доску объявлений. Спустя секунду он , застыв, забыл все, что было до этого: за левым плечом, на кургузой крашеной оранжевым железной доске, незаметные и сирые буквы сливались в красно- черную массу, среди которой Вяч, увидел фотографию сына.

Игорь пропал около года назад, и он, Вяч, обклеил тогда всю округу такими вот объявлениями. Такими, да не такими. Те были о пропаже, а это о найденном парнишке «лет 14-ти. Одет в черную толстовку с капюшоном, синие джинсы, кроссовки…»
До этих адовых дней, когда Игоря отказалась искать полиция, и какой-то вдруг постаревший Вяч узнал все притоны, сектантские явки, драг- тусовки и нехорошие квартиры, куда привозили даже второклашек, изъездив их все с отрядами добровольцев, что ищут пропавших ребят, Валюша , его жена была цветущей 35-летней «бабочкой». Через несколько недель она превратилась в старуху.
Кроме Игоря у них не было никого.
Через двадцать минут Вяч был на станции. Он не видел ни цветастых торговок нарциссами и грибами, ни пригородных касс — только одна незнакомая фотография сына стояла у него перед глазам. Лишь на секунду резкий воздушный толчок в лицо, когда электричка с воем приехала за ним, отвлек его от этих мыслей. Он почему-то на секунду представил, какой же там воздух — на раскаленной от солнца и электричества крыше? И снова впал в забытье. Упав на жесткое сидение и напряженно вглядываясь в безликий пейзаж за окном, он не видел и не слышал ничего.
Худющая с косичкой, толщиной в палец и длиной до пояса, в черном платке и с такой же черной котомкой, будто из того же материала, пела резким фальцетом:

Россия, ты моя Россия

таков , видать, твой крест — неси.
Ты поднялась с колен, родная,
и Бога в сердце обрети…
И шла по вагону, раскрыв темную бездонную пасть своей котомки всем желающим мимо неподвижного Вяча, мимо говорливых девчонок, мимо пьяного красномордого…

Он сошел на шестнадцатой по счету остановке, на глухом перроне один. Поезд лязгнул железными зубами, тяжело напрягся и тронулся. Вячу стало не по себе: он никогда прежде не бывал на таких глухих полустанках. Вяч посмотрел вслед поезду: что там дальше, неужто еще сирее и безлюднее есть места? А может, напротив, через станцию — две покажутся редкие магазинчики, бабуськи с авоськами, а потом и домики, сначала кривенькие, потом все справнее, и пойдет жизнь все лучше и лучше…

Отвлекшись от пустых мыслей и вздохнув, Вяч опустил руку в нагрудной карман и достал мятую бумажку, на которой спешно и едва разборчиво был нацарапан адрес. Он посмотрел номер дома, чтобы наверняка и сбежал по пригорку.

Благо, улица была одна и тянулась, тянулась до самого почти поля. А за полем то ли лес, то ли овраги, то ли речка — сверкало что-то на солнце, а что — не разглядеть.
Дома стояли все с пустыми окнами: ни голоса, ни присутствия чьего-то, ни удаленного скрипа, ни лая собачьего. Справные дома, а нежилые. Вяч подумал, строили, видимо, на продажу, да бросили пока.

Он держал бумажку до самой калитки. Постучал костяшками о жестяной желоб. Тихо.
Так и есть: ложная информация. Нет никого в доме. Бред… какой же все это бред — вот так поверить какой-то ерунде неизвестной на железке прилепленной , может это и не Игорек вовсе… Нет, фото Игоря, точно его. Может, старое объявление… Постучал еще раз, сильно. Еще и еще. Плюнул, развернулся и пошел к дороге.
Сзади хлопнула дверь. Вяч обернулся. Мужчина постарше его, хмуро кивнул: чего мол?
Вяч подошел. Лицо его так и расплылось в улыбке облегчения.

Добрый день! Мне дали Ваш адрес… я сына ищу.

Старик смотрел на Вяча, пристально, долго.

Ну…мой адрес дают только в одном случае…Пойдем что ли. Сейчас только папиросы возьму.

Они миновали тропинку, завернули, и прямо перед ними раскинулся резкий обрыв, под которым тянулось поле. Еще зеленые, сочившиеся соком колоски набухали, весело наливались, радовали глаз.
Шли долго, Вяч даже подустал.

Ты куда ведешь-то меня, дядя?..
Не боись, не надругаюсь, — с хриплым смешком ответил старик, закручивая в коричневых пальцах с горбатыми, почерневшими ногтями, желтые крупицы в клочок газеты.
Он мальчик у нас хороший был, только, знаете, с особенностью такой… — зачем — то проговорил Вяч. Вышло это у него как-то виновато, — память терял бывало, как разволнуется сильно, не мог вспомнить ничего. Даже, знаете, простых вещей…И уж управляемый очень, да…

Старик ничего не ответил.
Солнце уже не пекло головы, а мягко струилось по спине, спускаясь ниже будто с каждой минутой. Наконец, показался прилесок. Редкие молоденькие осинки торчали нелепым частоколом. Трава кончалась, начинался мох.
Они спустились в овраг, стало как-то резко холодно, промозгло и тревожно. Вяч подрагивал, ступая по ледяной кашице.

Как зовут -то сына?- спросил старик, слегка обернувшись.
Игорь…Санжаревский Игорь. А где мы вообще?..
Где надо…- проворчал старик.

И тут Вяч заметил холмик, невысокий совсем, примерно по голенище. Ппотом еще один, он огляделся и увидел, что вся лощина утыкана странными возвышениями.
Вяч остановился, нагнулся.

Не останавливайся! — неожиданно громко приказал старик. — Пойдем, нельзя останавливаться!

Что это, дядя?..

Вяч ошарашенно оглядывал холмик. На нем стоял крохотный велосипед, едущий по трассе…
Старик быстро подошел к Вячу, дернул его за руку.

Ты что, не понял? Здесь нет остановки! Давай, парень, чуть-чуть осталось…

Вяч ошалело крутил головой. На каждом холмике стояло по детской игрушке. Где-то машинка, где-то плюшевый медведь, где-то качели…
Спотыкаясь, он брел за стариком, который буквально тащил его за руку. Наконец, будто из земли перед ними вырос невысокий холмик, на котором стоял паровозик.
Вяч врос в землю и остолбенел.

Рассматривай. Только крыши не касайся — она под напряжением.

Вяч присел, поднял за бока паровозик. В нем было на вид вагонов шесть- семь. Выполнен он был так мастерски, что в вагонах сидели , казалось, люди и в крошечные окна внимательно рассматривали Вяча, вперившего в них свой ошалелый взгляд. На облупившемся темно-зеленом боку одного из вагончиков он увидел надпись: Москва — Фрязево.
Вяч крутил лилипутский состав и чувствовал, какой поезд горячий и с каждым мгновением будто становится еще горячее. Удивительно искусно смастеренный водитель состава, казалось, вот — вот подмигнет Вячу, и шикарный седой ус его вздрогнет и поднимется к щеке.
Вяч уже собрался поставить чудную игрушку на прежнее место, как вдруг заметил, что по верху, по самому верху, тому, что вроде бы под напряжением, ползет парнишка с капюшоном на голове.

Нельзя, нельзя! — заорал Вяч.

Но парнишка не слышал, он пытался удержаться на верху, цеплялся руками и ногами за раскаленную темно — зеленую сталь и…улыбался.
Вяч задыхался. Он пытался стряхнуть крошечного мальчика Игорька с крыши, но это было невозможно.

Не услышит он,- раздался над самым ухом Вяча голос старика. Вяч гулко, всем телом, как волной, вздрогнул. Паровозик чуть было не выпал из его рук. — Одиннадцать месяцев уже не слышит. Да и нечем — уши тоже сгорели… При нем ничего же не было. Так, как всех и уложили.

Вяч орал. Старик, опустив лицо, задумчиво и ласково ковырял муравейник. Вяч побежал, не разбирая дороги. По холмикам, давя и ломая своими квадратными каблуками игрушки: вот остался вдавленным в гумус пузырек с таблетками, вот хрустнуло пластмассовое тело шприца…
Вяч громко ненасытно ловил ртом сгустившийся сумеречный воздух вместе с мошкарой и висящим в воздухе пауком. Потом Вяч упал, загребая руками, будто плыл по реке. Лицо его нырнуло в податливую тишь земли. Он попытался затянуть в себя еще немного воздуха, но вдох его оборвался, и Вяча не стало.
Через некоторое время из -за редкого осинника показалась тощая фигура старика. Он шел неторопливо, как человек, знающий, что увидит в следующую минуту. Застывшее лицо его не дернулось, когда он увидел раскоряченную позу Вяча. Старик вздохнул, как перед тяжелой опостылевшей работой, расстегнул рубашку, потянул за какой-то крючок и вытянул на свет Божий крохотную лопатку. Он стал дергать ее за ручку, и с каждым рывком лопатка становилась все длиннее и обширнее. Наконец, она достигла вполне приличного размера.
Старик еще раз взглянул на Вяча, но теперь его взгляд был скорее оценивающим — он оглядел Вяча с ног до головы, выудил из кармана брюк змеиного вида сантиметр, измерил тело и принялся за работу.

2. Адская колесница

Ззззымь! Зззым. Зззым!

Три звонка были их с Севой сигналом. Но в этот раз Игорь не услышал обычного торопливого шарканья тапок Севиного деда. Дед умер с неделю назад, и Сева , видимо, еще не вернулся с похорон — хоронить деда повезли на родину, под Челябинск.
До школы надо было покурить, и Игорь дал обычный круг — через два перекрестка, за гаражами. Но до гаражей он так и не дошел.
Возле магазина, между входом и щитом с тремя огромными колбасами и ценами — перечеркнутой и новой, красного цвета, на затоптанном асфальте переминались с ноги на ногу трое в слишком легких одеждах. На шее у них были натянуты веревки, на которых болтались маленькие легкие барабаны, из которых они выбивали удивительную музыку собственными пальцами. Один, совсем молодой, казалось, почти ровесник Игоря, выступил вперед и пританцовывал в такт , что-то тихо напевая.
Глубокие, бездвижные глаза музыкантов были будто сосредоточены внутрь, словно они рассматривали сквозь увеличительное стекло себя самих, пытаясь отыскать где-то там, глубоко душу, и не видели они никого, словно никого на самом деле и не было.
Игорь заслушался- музыка этих музыкантов была так мелодична, загадочна и грустна.
Он разглядывал их. И тут понял, что музыкантов четверо. Четвертый был совершенно незаметный, крайне худой, как будто прозрачный. Игорь хотел посмотреть ему в лицо, но никак не мог поймать момента, когда тот взглянет в его сторону. Он так увлекся этой забавой, что сильно вздрогнул, когда бестелесный внезапно вскинул голову и посмотрел прямо ему в глаза.
Игорь отшатнулся и как-то боком, еще какое-то время глядя в ощерившееся лицо, пошел прочь.
Почему -то он не свернул направо, к школьному двору, а пошел вкось, к незнакомой улице, на которую никто из их пацанов ходить не любил — с тем районом у них бывали нехилые рамсы. В одиночку туда не казал носу даже сам Пономарь…
Еще какое- то время он слышал спиной затухающие звуки, закурил и зашагал дальше, оставив позади магазин, свой дом и музыку, которые скоро растворились в зелени деревьев.
Букву «М» Игорь увидел слева, когда пересек проспект. Полупустое полуденное метро на секунду оглушило горячим воздухом, и в этом ни с чем не сравнимом запахе подземки Игорь различил еще один, посторонний, еле слышный, но острый и новый аромат — дух приключения. Привычным натренированным движением перемахнул через турникет, и вялого возмущения контролерши, резво сбегая по эскалатору, он уже не услышал.
Игорь спустился и направился к правой платформе. Это была какая-то периферийная ветка. Игорь периодически сталкивался с редкими пассажирами, высаженными только что ушедшим поездом.
В самом конце перрона колыхалась небольшая кучка подростков. Они громко ржали и по очереди просматривали что -то на видеокамере. Игорь заметил, что все были в натянутых на голову капюшонах.
Он подошел, и они разом, как по команде, обернулись.
Улыбаясь, протягивали ему исчерченные шрамами худые ладони.

Никитос,- первым вытянул руку вертлявый, гнусноватый заморыш.
Гаррисон, — ответил Игорь, хлопнув с небольшим размахом его по сухой маленькой лапке.

Марсельсон… Вантисон… Михельсон… — послышались негромко, быстро клички.

Игорь жал руки всем. У одного не было пальца. У другого до локтя тянулся уродливый рваный рубец. И они сами казались покоцанной мельтешащей и борзой пацанвой.
Тот, который был Марсельсон все время ходил взад- вперед, сильно хромая, по крошечному отрезку перрона, на котором они стояли. На одной ноге у него был башмак на толстенной высокой платформе, и когда он наступал на нее, он будто проваливался. Игорю очень захотелось спросить, почему у него одна нога короче другой, но вдруг все повернули головы к рельсам.
Стены тускло засветились, будто кто-то провел по ним фонариком. Кафельные стены, как те, что у него, Игоря, на кухне. Внезапно вспыхнуло зарево, и в ту же секунду
взорвалось предупреждающим ревом и заобещало: «Да-дам, да-дам, да-дам, да-дам…»
Ребята потянулись к самому концу перрона, туда, где посадка запрещена. Ворвалась гусеница, прогремела, остановилась и простонала последнее:

Иишшшшшш.

Никитос вдруг сделал короткий взмах рукой, и отработанным движением, схватившись за крашеную синюю подпорку, взлетел на урчащую гусеницу. Так же молниеносно все это повторили двое по бокам от Игоря.
— Давай, давай скорее, — жарко зашептал ему коротконогий. И толкнул Игоря к гусенице.
«Пшшшш!» , выпустила парок гусеница и, лениво, позевывая, завела свои механизмы, заорала благим матом и чухнула.
Вой и гвалт, скорость, какой не испытывал он никогда… безумное — безумное счастье, тьма, жар и еле слышный за ревом хохот Никитоса в левое ухо. Как будто тысячи ураганов обрушились на его глаза, уши, рот его.
В голове вспыхнула картинка как он, Игорь, лет семи на американских горках, и в голове пульсирует горячий шепот белобрысого Юрки: «Нет никакой страховки, если свалишься — сам будешь виноват, и никто тебя не спасет».
«Как же так? А вдруг я точно упаду?»
«Тогда не катайся!»
И снова лицо маленького Игоря — сначала со стиснутыми зубами и ошалевшими глазами, потом с огромным разинутым ртом, орущим так же, в безумном скрежете и всеобщем хаосе. И адская колесница, дребезжащая, пылающая, наполненная воплями, ужасом, захлынувшими сердцами и запоздалым раскаянием. От тебя уже ничего не зависит, и адреналин бьет по коже, как хорошо выученная плеть, и по ушам- оглушительная сирена, и по глазам — ужас и дикий восторг в темноте…
Никитос ехал со включенной камерой, и красный глазок ее светился ухмыляясь. Михельхон держался за поручень одной рукой, а второй играл на телефоне. Он периодически посматривал на Игоря и обнажал в улыбке кривые желтые зубы, казавшиеся огромными, между которыми, перекатываемая языком туда-сюда, болталась жвачка. То вдруг скалился и в темноте светил фонариком снизу на лицо и корчил рожи, оттого было еще более похоже на лунапарк — комнату страха.
Мягкий толчок, и ветра стало меньше. Гусеница замедлила ход, мучительно заскрипев всеми своими железными, круглыми и раскаленными рессорами, вздохнула: «Аа-аа-аа…» и умерла. Игорю никогда не пришло бы в голову, что ехали они всего две с половиной минуты.
Игорь дрожащими ногами спрыгнул на платформу. На лице его было совершеннейшее блаженство. Здесь их уже встречали: несколько в хаки, сбитых, как сливочный крем, с непроницаемыми лицами и пистолетами на широких бедрах.
И они дернули врассыпную. Так быстро, как могли. Игорь сам не мог понять, как он бежит: там, на гусенице пару минут назад у него отнялись ноги… Он бежал по эскалатору, задыхаясь и смеясь. Вертикальная вереница спин справа от Игоря с каждой ступенькой уходила вниз. Пару раз он кого-то толкнул, и позади послышались возмущенные окрики, но он бежал дальше, перескакивая через ступеньки, не оглядываясь, не замечая ломоты в ногах, не думая ни о чем.
Он выбежал из стеклянных дверей и только здесь остановился и, согнувшись, перевел дух. Ребят не было. Он обошел метро, и только тогда слева к нему подошел коротконогий.

Ну пошли.

Чуть дальше, в сквере возле скамеек курили остальные. Они встретили его улюлюканьем и смехом.

Ну как дебют? — усмехнулся Никитос.
Как на американских горках!..
Американские горки это даже не ахуивантуг! Он у тебя впереди, — засмеялся прыщавый парень, имя которого Игорь забыл.

Игорю было неловко за бурю переживаний, которую он так бесхитростно выплеснул на зацепинге. Он сам не понял, откуда так хорошо знает это слово.

Первый раз всегда так… — отозвался коротконогий.
Да откуда ты уже помнишь про первый раз-то? — заржал Михельсон. И все снова одобрительно засмеялись.

Внешне все были очень спокойны, только мелкая дрожь в руках выдавала недавнее напряжение рук.
До станции было рукой подать, и пошли пешком. По дороге Игорь поймал обрывки разговора Михельсона и Марсельсона.
— … прикол в том, чтобы точно знать их расписание. В субботу, где-то около 11-ти утра между Карачарово и Серпом, ее догоняет «Спутник». Так вот, акуррат когда она мост проезжает, они оба мощно замедляются, потому что проходят почти впритык друг к другу! Прыгнуть с собаки на «Спутник» как два пальца. Ну ты прикинь,что он вытворяет уже через десяток километров, там же просто мега -битвинтрейн-руфджампинг*
Никитос догнал Игоря и потянул его за рукав.

Малочик. А то бывает, знаешь, всякое.
Что?
Ну, знаешь, какой -нибудь анон** вдруг порезвиться вздумает: то ноги отпустит, то руки, потом лови его. Но таких мы обычно отсеиваем еще до зацепинга. Пацана однажды стошнило прямо на меня, представь…

И что ?
Ну знаешь, не айс, совсем не айс было. Я матерюсь, а он блюет! Пришлось так ехать до станции. А там полиционеры, и этот анон не успел сибаца. Штраф, наверное, заплатил — целых 100 рублей!

Игорь и Никитос засмеялись.

Ладно, смотри, сейчас все объясню. Видел когда-нибудь такую хреновину у собаки на морде железную?.. — продолжал Никитос.
Чего?
Блин, ну на переднем вагоне электрички есть такая выступающая фигня…
А… ну да.
Вооот значит. Есть три VIP-места на зацепинге, где можно спокойно прокатиться, особо не напрягаясь… Два VIP-места расположены по бокам на фарах: ноги ставим на козырёк фары, а руками держимся за верхнюю подвеску. Понял?

Ну так…

Вот морда собаки. Представляешь себе?

Ну да.
Третье VIP-место расположено по центру. Ногами встаём на хреновину, которая обычно вагоны сцепляет, а руками держимся за центральную подвеску…
Вот туда встаешь, крепко держишься руками и спокойно едешь. Щас увидишь, как на собаку упадем. Ремень есть?

Зачем?
Не за чем. У тебя по физике трояк небось? Переменное магнитное поле, слышал о таком, индуцирует любой замкнутый контур, и может уибать даже пряжка от ремня. По той же причине на крыше опасно пользоваться сотовыми телефонами. Так что не надо всяких там уибанских развлечений типа галопа по крышам, а то не успев стать настоящим зацепером и транссерфером, станешь кандидатом в «герои».

С смысле в «герои»?

Вместо ответа Никитос начертил указательным пальцем горизонтальную полосу на горле. Игорь понимающе кивнул.

Группкой они шли по перрону. Остановились перед стендом с выведенными наверху красными буквами направлением. Никитос рассеянно водил глазами по строчкам, наконец, остановил взгляд где-то посередине расписания. Остальные негромко переговаривались между собой. Никитос сплюнул, кивнул ребятам, и те побрели по платформе в самое начало, он пошел следом. Они шли туда, где должен был остановиться первый вагон.
На перроне кучковались пассажиры. Вот среднестатистическая семья: жирная гундящая мать, изможденный с сизым и бессмысленным от пьянки лицом отец, раздолбайского вида сынуля, беспрерывно насилующий большим пальцем клавиатуру телефона и прелестная, молчаливая, вобравшая в себя все достоинства этого бездарного мини — сборища, юная дочка.
Никитос скользнул по семейке пренебрежительным взглядом.

От таких надо держаться подальше, — пробубнил он в висок Игорю, — такое говно разведут, если увидят.

Поодаль курили и пили пиво подростки, молодая мамаша катала взад-вперед коляску, одной рукой доставая чипсы из хрустящего невыносимо желтого кулька. Хруст был очень громким. Все было громким, ярким, отчетливым, любая мелочь запоминалась, впечатывалась в сознание Игоря, пытаясь закрыть, загородить собой то самое, что надвигалось на них со скоростью 200 км/час. Наконец, раздался вой собаки. Протяжный и короткий.
Люди стали подтягиваться к краю платформы.
Через несколько секунд они увидели ее морду. Стремительно обдав стоящих в ожидании плотным дыханием, собака, наконец, остановилась, выдохнула.

Теперь главное, чтобы помогало не заметил, — пробурчал Михельсон.

На Серпе часто помогалы выходят из будки…
Не… главное, чтобы гудок не дал, а то в тот раз на Курской меня встречная заметила и дала нашему сигнал, мол я еду у него спереди, у меня уши в трубочку свернулись, когда встречный моему просигналил… Этот , мой-то, как даешь пневмогудок, и я поймал полный ибанутунг, уже думал спрыгну, а руки заняты…
Офигеть!.. У меня однажды такая же хрень была. Так тот машинист, встречный вообще высунулся из двери и стал жестами показывать, что типа на зацепе кто-то сидит… Пришлось давать дёру, чтобы избежать кары злобных машинистов…И чё они так реагируют? Может мне острых ощущений захотелось?!
Да потому что всякие школоло нам весь лулз ломают***, да пьяные аноны. Портят репутацию зацепера…

Никитос жестом оборвал дискуссию.

В кабине сидел машинист и смотрел в правое зеркало. Они прошли мимо кабины и, имитируя зайцев, спрыгнули прямо перед поездом.

Давай, вот сюда. Я ж тебе объяснял, цепляйся… — сбивчиво шептал Никитос.

А машинист?

Здесь слепая зона, он не видит!.. Ну…

Никитос подсаживал вдруг не кстати впавшего в ступор Игоря. Тот закинул ногу и влез на выступающий железный язык электрички.

Фронт- зацепер! Будь бдителен! Фронт-зацепинг, в отличие от ass-зацепа, ошибок не прощает! Если сзади свалишься то заработаешь кучу синяков и ссадин, ну максимум перелом будет.. но жить будешь, а если спереди — то по тебе ещё поезд проедется, и жизнь закончится писдецом…

А ты спереди ещё крепче держись. Это как на атракционе, ты же любитель американских горок, а, Гаррисон?

Игорь стоял в самом центре , на том самом приспособлении для сцепки. Руками он крепко уцепился за центральную подвеску.
Впервые в жизни он почувствовал телом, как захлопываются, лязгнув, двери электрички, как неведомые механизмы внутри этой гигантской железной «собаки», как называли ее зацеперы, оживают после короткого перерыва, и что внутри нее не меньше мускул и тайн, чем в теле человека. Он услышал, как машинист надавил на какие-то рычаги, и по собаке прошла волна электрического восторга, она тронулась с места.

Эй, подожди, — хотелось крикнуть Игорю. Он почувствовал себя голым на ветру, а собака уже не остановится, не посадит его внутрь в безопасный вагон. Он почувствовал необратимость происходящего и непривычные легкость и кайф от этой неотвратимости.
Давай, поддай газку, дедуля, щас мы тебе устроим! — заорал Михельсон, и все заржали.
Помогала вышел?- свистел через Игоря Михельсону Никитос.

Тот кивнул.
Собака уже мчалась, и Игорь, чуть привыкнув, оглянулся и заорал. Прямо под ним стальные колеса резали дорогу. По бокам проносились вроде бы знакомые места, но выглядели они совсем по-новому. И это привело его в экстаз. Он развернулся и встал лицом к движению. Ветер хлынул ему в глаза, и теперь он стоял так и глотал этот спрессованный воздух.
Глаза немного болели, он видел людей, шедших по обочине, заходящих в свои дома, которые стояли рядом с железной дорогой, их лица, обычные и вдруг резко искаженные, когда они поднимали глаза и видели его. Их. Игорю казалось, что видят только его. Он был в полуприпадочном драйве таком, что захотел даже на секунду спрыгнуть — ему казалось, он может теперь летать…
И когда Михельсон стал карабкаться наверх, Игорь уже знал, что будет делать все, что будут делать они.
Михельсон и Игорь подтянулись к окну кабины и, выглянув, увидели лицо машиниста. На этом моменте Михельсон нервно заржал прямо в лицо Игорю, хотя смех его почти не доходил до ушей Игоря, тут же улетая куда-то вбок.
Уцепившись за подпорки, Михельсон забрался на морду собаки сбоку, чтобы не загораживать при этом вид дороги машинисту и резко несильно ударил раскрытой ладонью в стекло.
Игорь увидел дернувшееся лицо машиниста, его округлившиеся, потом зло сузившиеся глаза и испытал ни с чем не сравнимый восторг. Он не отставал, и скоро они оба стояли на кабине напротив стекла и невозмутимо смотрели сквозь побелевшее лицо машиниста, деланно разглядывая что-то позади него. Такого Игорь не испытывал никогда.
Но Михельсон уже карабкался наверх, на крышу. Игорь полез за ним. Сбоку маячила рука машиниста, на мгновение сжавшаяся в крепкий кулак, который из-за стекла казался маленьким и смешным. Михельсон, лежа животом на крыше, показал ему поднятые большие пальцы обеих рук.
Осколки событий резали мозг, пульсировали где- то в затылке и жгли, жгли руки раскаленным железом крыши. Вокруг все ревело и гремело, и Никитос настойчиво дергал его за штанину. Игорь обернулся, хмурый Никитос делал ему знак, мол спускайся, но Игорь отдернул ногу и полез вверх, не обращая внимания на теперь злого, как черт, машиниста.
Он в точности все повторил за Михельсоном: держась руками за выступающие ручки, как он запомнил, ободранно — красного цвета, ногами наступил на верхние боковые фары. И сквозь искаженное яростью лицо водилы за непроницаемой защитой стекла кабины, сквозь свою прошлую и настоящую жизнь, по скользким от его же экстаза подпоркам, заполз на крышу поезда. Туда, где нет уже страха, боли и любви, только ветер, металл и смертельный накал электричества и адреналина.
Он повернул голову и уперся глазами в красный с белым наконечником огромный прыщ на Михельсоновской шее. Прыщ был огромным, словно через увеличительное стекло, и окружали его слипшиеся грязные черные волосы. Михельсон орал ему что-то в ухо, подвигаясь все ближе, и заглядывая ему в лицо, но Игорь видел только огромные желтые гнилые зубы. По губам Игорь понял, что он кричал: «Полный ахуивантуг!» Игорю закивал головой: так хорошо, так счастливо, словно он был уже на небесах.
Михельсон закрыл руками уши, и не напрасно: откуда-то из-под Игоря выстрелила и оглушила их пушка — это водила дал пневмогудок. Игорь вобрал голову в плечи, боясь отпустить и так эфемерную страховку — какие-то выступы на крыше.
Поезд повернул, и Игорю показалось, что он падает. Михельсон встал и стал ходить по крыше движущейся электрички. Он побежал к концу вагона и, на секунду присев, словно в замедленном кадре кинофильма, перепрыгнул на соседний вагон.
Игорь слегка перегнулся, чтобы позвать Никитоса, но внизу Никитоса не было. Он подумал, что тот, вероятно, ушел на боковой зацепинг, куда же еще ему деться? Игорь снова слегка удивился, откуда ему знакомо это выражение, но не было времени раздумывать. Он встал и, пошатыаясь, побежал за Михельсоном.
Трупы троих подростков не афишировали. Тем более, что афишировать было нечего. Один разрезанный пополам, словно кусок телятины валялся возле полотна. Его ноги были похожи на зигзаг. Второй с искромсанным черепом, упавший со сцепки между вагонами, кости его были раздроблены, а кишки свисали с порванного живота, словно потроха из холщового мешка.
Третий поджарился на рогах , и волосы его все еще дымились, когда бригада, привычная ко всякому, все же ждала прихода специального человека. Наконец, пришел старик, хотя по возрасту был и вовсе в расцвете сил, но все по какой-то необъяснимой причине называли его за глаза стариком, и правда считали его таковым. Он натянул свои плотные перчатки, без единой эмоции сгреб сгоревшее бесформенное мясо в испачканный чем-то коричнево- бурым грязный мешок, отодрал часть прилипшей кожицы бывшего когда-то молодого лица, что не смог отодрать, оставил на память поезду. Спасатели отводили глаза, а он делал свою работу. Когда он встряхнул мешок, содержимого оказалось поразительно мало, как будто даже не было ничего в этом мешке.
— Ахуивангут епт, — усмехнулся старик и на глазах ошеломленных спасателей шагнул в мутное небытие.
Потом судмедэксперты долго не могли понять, что означают эти обрывки слов на лбах раскромсанных тел. Пока однажды шатавшиеся по рельсам мальчишки, не подобрали чуть вдали от железной дороги, старенький фотоаппарат. Долго щелкали на просмотр и ржали, пока не наткнулись на три фотографии. На каждой было запечатлено лицо подростка, на лбу одного было написано: «ахуивантуг», на лбу другого «ибанутунг», на лбу третьего «уибантуг». Полистав видео, мальчишки поспешили сдать странную находку в ближайший полицейский участок.

3. Разноцветные пузырьки

Валентина захлопнула дверь, обитую бурым дерматином, прижала ее, как обычно, коленкой и два раза повернула налево ключ в замке. На секунду замерла, сквозь зубы чертыхнулась, повернула ключ обратно. Дернула на себя скрипнувшую дверь и шагнула в квартиру. Ключ остался болтаться в замочной скважине приоткрытой двери, позвякивая брелоком в виде толстого мужика с пивной бутылкой.
Валентина обыскивала прихожую, открывая и закрывая створки шкафчиков, выдвигая ящички. Не разуваясь, Валентина прошла по коридору в кухню и на одной из полочек нашла зачехленный, словно в коконе в красную полоску, зонт.

Наконец-то,- проворчала она и только на секунду выглянула в окно: идет ли так же дождь.

С этой минуты она забыла о дожде, зонтах, о самой себе и обо всем на свете: там, внизу, стоял ее муж. Он улыбался и махал ей рукой. Она стала стучать в окно так, чуть не разбила стекло, стала махать ему, мол поднимайся, поднимайся. Он покачал головой, указывая на большую и, видимо, тяжелую, сумку в руке, дескать, не поднять одному.
Валентина уронила зонт и бросилась к двери, задев столик, на котором перевернулась и рассыпалась сахарница. От улицы Валентину отделяли два лестничных пролета, и спустя пару секунд, она уже завернула за угол дома, к палатке «Напитки. Квас» , каждую деталь которой она знала наизусть: это было первое, что она обычно видела по утрам в окно кухни, еще в ночнушке закурив первую, самую вкусную, сигарету натощак.
За углом, на пустой утренней детской площадке никого не было. Палатка «Напитки. Квас» уже открылась, но солнце еще не занялось, и продавщица, похожая на унылого бегемота, меланхолично прописывала буквы в столбики кроссворда.
Валентина метнулась к соседнему дому, но и там не было мужа. Не было его ни за мусорным контейнером, ни за школой.

Слава! Слава! — И Валентина, испугавшись, поймала себя на том, что это имя, роднее которого когда -то было только еще имя сына, вдруг стало непривычным для ее рта. Хотя с тех пор, как он пропал, прошло всего два месяца.

Валентина еще раз обогнула дом, обошла его и, тяжело дыша, возвратилась к палатке. Никого. Здесь она остановилась, отдышалась. Это нехорошее с медленными паузами дыхание с тягомотной болью между левой лопаткой и позвоночником появилось недавно. «Из-за курения», отмахивалась Валентина и тут же забывала о мелком неудобстве.
Слезы душили изнутри, не давая вздохнуть по-настоящему, не выходили наружу, стояли горьким комом в горле, раздирая его до боли.
Валентина присела на скамейку, ее бил озноб, хотя солнце уже начинало припекать , испарения от недавнего дождя делали воздух душным, и день обещал быть жарким.
Она плакала, когда пропал Игорь. Горько и беспробудно ревела днем, тихо и горячо молилась по ночам. И хотя стала она сама худая и обгоревшая, как церковная свечка, огонек надежды внутри горел. Сначала жег ненавистью к тем, кто украл у нее сына. Потом стал понемногу уменьшаться, гаснуть, но все же теплился, грел ее.
Теперь его больше не было. Все рухнуло с жутким оглушительным грохотом, когда не стало рядом и мужа.
«Кто в могиле? Кто в тюрьме? Помолитесь обо мне».
Молиться она перестала.
Теперь она плакала беспомощными тихими слезами и часто слышала в сгущающихся сумерках визг, грохот и гнусное хохотанье нечисти то ли за окном, то ли внутри своей головы.
Потом слезы кончились. Когда было особенно сильно плохо, она закрывала лицо ладонями, как будто изо всех сил пыталась вызвать горючий долгожданный поток, чтобы они вымыли изнутри всю эту адскую тоску, этот невыносимый звон диких сабель, что испокон веков дерутся за эти слезы…
Сухие воспаленные глаза тускло и не видя смотрели, как сквозь огромные лопасти солнечных лучей, опустившихся на землю, легкими шагами существ, не обремененных ничем, кроме своих на вид безвесных инструментов, по детской площадке невесомой краткой процессией двигалась троица.
И с той стороны, откуда они плыли по воздуху, за ними мерно и неотвратимо всплывала огромная музыка. Музыканты застыли посреди лужайки, между деревянным конем со слезшей краской и горкой с блестящим высунутым горбатым языком.
Она вдруг заслушалась этой незамысловатой и в то же время магической мелодией, похожей на подрагивание колокольчика ветреным днем. И все же было в ней что-то необъяснимо фантастичное, как яркая вспышка перед пробуждением. И реальное, осязаемое, как фотография с того света.
Невозможно было определить ребята они или девчата — такой у них был вид один на всех кроткий, смиренный и совершенно бесполый.
— Доведут же себя до такого… — подумала Валентина полужалостливо, полудосадливо.
Валентина как будто вросла в скамейку, ей стало так уютно и спокойно, вдруг захотелось выпить чаю, лечь в постель, поспать. Ее разморило на солнце, и стало ей даже чудиться, будто прозрачных ребят — девчат не трое, а четверо. И будто четвертый этот скачет козлом и бьет по каждому барабану, и вместо едва слышной дроби пальцев смеется волынка… И косится он на нее и гримасничает, а губы Валентины все никак не могут разойтись в улыбке. Так хорошо, мирно, ей не было давно…
И вдруг они пропали. Растворились в пыльном столбе огромного луча солнца, а может просто были иллюзией.

Черт знает, что такое… — вдруг разозлилась Валентина. — Раскисла, расползлась как квашня на батарее. Все, хватит…

Валентина распахнула задремавшие глаза, встала, оправила платье и направилась к подъезду. На лице ее можно было прочитать выражение решимости.
Еще поднимаясь по лестнице, она увидела бурую потертую обивку своей двери и вспомнила, как муж обивал ее, представила тот день, как он с сиграетой в зубах (он тогда еще курил) прибивал гвозди, держа два из них наготове во рту, и как однажды перепутал сигарету и гвоздь, и как она засмеялась, подавая молоток…
Валентина вспомнила и засмеялась. Она смеялась и смеялась, не в силах остановить эту прорвавшую, наконец, все заслоны, истерику. Уже брызнули эти странные слезы, которые всегда неизвестно к чему относить — то ли к счастью, то ли к печали. Глядя на затуманенную свою бурую дверь, на соседские, уже ходящие в ее глазах ходуном, закатываясь, заходясь, трясясь рыдающим смехом, привычным движением опустила ручку и потянула на себя.
Дверь была заперта. Изнутри.
Он зачем-то потрогала замочную скважину, поискала ключи по карманам, снова подергала ручку. Заперта. Валентина задыхалась, стоять не было сил.
Она и правда чуть не упала на пол, когда замок мягко с суровым неотвратимым щелчком повернулся, ручка пошла вниз, и, прожившей за эти два месяца целую жизнь, в которой никто, кроме нее не мог опустить ручку двери, Валентине это показалось сном — кошмаром.
Из черного проема пустой квартиры вышел мужчина. Он был чуть старше ее мужа, но казался стариком, и что-то чудовищное смотрело на нее из его спокойных бесцветных глаз. Он молча смотрел на задыхающуюся Валентину, потом сказал:

Ну все, успокойся.

Валентина глубоко вздохнула и выплюнула на пол что-то темно-коричневое.

Как вы попали в мою… — Она снова закашлялась. Остатки темно-коричневого вещества брызгали из ее рта. Не обращая внимания на них, она вытерла рот рукой и снова закашлялась.
Я поднялся, увидел распахнутую дверь, понял, что вы ненадолго отлучились и зашел посторожить, чтобы посторонний никто не зашел.
Посторожить?.. Вы сторож? — спросила Валентина , утираясь.
В некотором роде, — что -то наподобие улыбки изобразилось на его лице.

Они зашли в квартиру.

Сейчас тряпку возьму, вытру…- пробормотала Валентина.
Не беспокойтесь,- ответил старик.

Валентина недоверчиво взглянула на него, выглянула из двери, посмотрела на то место, куда выплюнула темно-коричневое. От него не было и следа.

Вы ко мне по делу?
Конечно по делу, поперся бы я иначе в такую даль. Мне передали, что ты вроде как по сыну с мужем соскучилась…

Валентина дернулась всем телом. Губы ее как-то поплыли вбок, а глаза приняли выражение беспомощное и какое-то очень детское, словно у нее только что отняли что-то такое дорогое, что жить без него теперь невозможно.

А вы -то тут… А я… — она только и могла, что беззвучно открывать рот.
Слушай меня внимательно. Ты сейчас выплюнешь то, что у тебя во рту вот сюда,- в руках у него оказался продолговатый непонятного цвета бутылек с крышкой.- Когда увидишь их, не бросайся к ним, слышишь, нельзя трогать их, что бы с ними ни происходило! Так надо. Ты поняла?

Валентина судорожно кивала. Старик внимательно смотрел на нее.

Значит дальше. После того, как ты их увидишь, и все случится, они исчезнут. А ты их полностью забудешь, как будто их никогда и не было. И будет у тебя жизнь совсем — совсем другая, лучшая жизнь. Поняла ты? Это подарок тебе. Только нельзя к ним подходить, нельзя трогать. Понятно?
Да, да, — Валентина с совершенно обезумевшим видом кивала, хотя было заметно, что она ничего не поняла из речи старика.
Надеюсь.

Старик открыл крышечку бутылька, поднес ко рту Валентины, и та, абсолютно неожиданно для себя, вдруг выплюнула огромный, с большую сливу, коричневый комок. В бутыльке комок стал расплываться, превратившись сначала в мутную кашицу, потом в мыльную пену. Старик приподнял крышечку, и внутри нее оказался характерный «глазок» для пускания мыльных пузырей. Он взболтал им мыльную пену и вдохнул воздух так, что его живот, и без того плоский, теперь будто прижался к спине. Потом поднес «глазок» ко рту и стал постепенно, долго вдувать в него одними губами воздух.
Казалось, он дул бесконечно долго, и разноцветный пузырь рос. Внутри пузыря находилась крошечная черная точка, и она росла вместе с пузырем. Стенки этого пузыря были плотными, толщиной в пару пальцев. Пузырь уже свисал яйцеобразным коконом с пузырька на пол, и уже можно было разглядеть, что черная точка — это человек. Человек лежал в позе зародыша, и Валентина страшно закричала, увидев, что это Вяч.
Старик покрутил свой колпачок, будто завязывая огромный пузырь на узел. Завязав, щелкнул ногтем по «глазку», и пузырь оторвался от него. Разноцветное яйцо тяжело покатилось, переваливаясь из стороны в сторону, Вяч внутри него открыл глаза, сел, потом встал.
Валентина звала его, но он не слышал. Он был очень постаревший.

Слава, Славочка, что с тобой случииилось? — тянула Валентина к нему руки.

Вяч переступал с ноги на ногу внутри яйца, глаза его вглядывались куда-то вдаль.
Валентина хотела что-то спросить у старика, но, повернув голову, увидела, что он надувает второй пузырь.

Слава, посмотри на меня! — Валентина хотела подойти в кокону, но старик схватил ее за руку своей костистой ледяной клешней.

Со вторым пузырем было все то же, что и с первым. Он вырос до таких же размеров, и черная точка внутри него выросла в Игоря.
Старик таким же образом завязал второй пузырь, и он так же откатился к первому, в котором задумчиво переминался Вяч. Увидев второй пузырь и в нем Игоря, Вяч закричал, заколотил обеими руками в стенки пузыря. Игорь посмотрел на него и стал размахивать руками, указывая куда-то вдаль.
Валентина сделала пару шагов вперед, и теперь невидящие ее лица мужа и сына оказались совсем близко. Она рассматривала их живые — живые глаза, пусть наполненные страхом и тревогой, но живые! На лбу Игоря было почему-то выведено коряво: «уибантуг».

Они живы?- не оборачиваясь спросила она старика.
Только не дотрагивайся до них.
Я спросила: они живы?
Какая тебе разница? — устало и раздраженно выдохнул старик,- все мы в какой-то степени мертвы, — добавил он вполголоса.

— Слава! Игореша! Посмотрите же на меня, я здесь, — звала она, но они были заняты своей безмолвной беседой.
И вдруг в этой тишине раздался резкий безжалостный звук поезда. Он нарастал. Валентина увидела, как огромная электричка несется на всех парах прямо на них всех. Этой электрички не было, Валентина видела ее не физическим зрением, а каким -то периферийным. В панике она оглянулась, но старика не было.
И вдруг Игорь стал сморщиваться, как молниеносно стареющая груша. Волосы его встали дыбом, он безумно затрясся, как от мощного разряда, язык его вывалился и болтался на груди, подобно красному атласному галстуку. Потом он почернел и превратился в обугленный труп.
Вяч, глядя на это, горько заплакал. Валентина упала на колени возле гигантского пузыря, который стал уменьшаться и сохнуть, как недавно Игорь. Она стала бить руками в него, но пробить его было невозможно. Тогда он побежала на кухню, схватила нож и стала бить им пузырь. Нож вязнул в пузыре, словно в какой-то густой субстанции, сравнить которую не с чем. Наконец, нож застрял, и его будто засосало внутрь пузыря, который теперь сжался до размера яблока и стал похож на сдутый воздушный шарик.
Валентина в ярости теперь втыкала нож в пузырь , где находился Вяч. Наконец, он порвался со странным звуком, напоминающим звук раскрывающегося замка — молнии. Разошедшиеся полости Валентина с трудом раздвинула руками, и оттуда повалила густая мыльная пена вперемешку с комьями земли. Вся эта лава мешала Валентине подобраться к мужу. Ползком по полу пыталась она безуспешно прорваться сквозь туман, стоявший над всей квартирой. Вяч, уже седой и трясущийся, как дряхлый старик, судорожно ловил ртом воздух и задыхался. Лиц его посинело, он забился в конвульсиях и, наконец, затих и рухнул замертво так же с открытым ртом.
Валентина же всего этого не видела: она почти растворилась в мыльной пене, засосавшей ее в свое кашеобразное чрево. Еще какое-то время ее макушка оставалась на поверхности, потом и она пропала в разноцветной пузырящейся бездне.
Потом все это как-то само собралось, подтянулось и превратилось в сначала маленький, потом крошечный невесомый шарик, который, щелкнув, растворился в воздухе.
Старик вошел в квартиру, подобрал с пола горошинку коричневого цвета, положил в карман. Не разуваясь, прошел по комнатам, сорвал с вешалки пиджак Вяча, удостоверился, что паспорт на месте. Открыл ящик стола, отодвинул деревянную досочку, маскирующую потайной ящичек. Прямо перед ним лежали тонкие бордовые книжечки- паспорта Валентины и Игоря. Он собрал их, документы на квартиру, несколько тысяч рублей, еще кое-какие бумажки, которые он тщательно просмотрел и засунул все это себе за пазуху. Вместо этого он накрыл оставшиеся бумажки на поредевшем дне тремя листочками, на которых было написано:
«Свидетельство о смерти. Санжаревской Валентины Андреевны, 1976 г.р. Умерла в следствие гематомы головного мозга 21 июня 2011 года. Заключение: судебный медицинский эксперт Зрелкин П.П. Выдано 24 июня 2011 года»
«Свидетельство о смерти. Санжаревского Вячеслава Геннадьевича, 1974 г.р. Умер в следствие острой сердечной недостаточности 19 апреля 2011 года. Заключение: судебный медицинский эксперт Ковалев И. М. Выдано 23 апреля 2011 года»
«Свидетельство о смерти. Санжаревского Игоря Вячеславовича, 1997 г.р. Умер в следствие удара электрическим разрядом свыше 2000 вольт 16 мая 2010 года. Заключение: судебный медицинский эксперт Степашина О. А. Выдано 20 мая 2010 года»
Старик заботливо выровнял три листочка, задвинул ящички.
— Взял вещь — положи другую взамен, — изрек он и вышел из комнаты.
* Перепрыгивать с крыши одного поезда на крышу другого, который едет параллельно или стоит рядом. Некоторые делают это на полном ходу. При недопрыгивании чревато падением на рельсы, при перепрыгивании — возможностью поцеловать конташку или пантограф и стать «героем». (Из пояснений зацепера. Стилистика и лексика его же, почти не изменена).
** Нехороший глупый человек
*** Школьники ломают нам весь кайф