Спасибо, Пакпао

Я маленький человек. Никчёмная составляющая великой державы. Великой – потому что ядерной. Другого величия, как оказалось, у нас нет.

Моя жена работала на склонах с четырёх лет. Однажды, в семнадцать, когда все товарищи вступали в ряды армии, она оступилась и кубарем покатилась вниз между рядами латука по сельскохозяйственной части склона. Ей повезло, в результате происшествия не пострадало ни одно соцветие. Но вывихнутая нога не дала возможности осуществить её тайного желания — исполнить гражданский долг: десять лет носить военную форму и патрулировать с остальными государственные территории, объезжая вверенный участок в кузове грузовичка с дозорными-сослуживцами.
Когда я вернулся из армии в родное село, мне стало жаль девушку. Никто не хотел брать её в жены из-за хромоты. «С такой хозяйкой по-настоящему трудовой семьи не построишь» — рассуждали холостяки в перерывах между революционными песнями на пленере. Но, когда мы собрались в очередной раз, аккордеон вдруг заиграл не Гимн, и не «О Вожде — полководце», а «Цветы жасмина». Я почувствовал, как весна вскружила нам всем головы, и посмотрел на Нгаи по-новому. Она проросла в моём сердце, как трава пробивается между камнями, когда приходит срок всходить.
Мы поженились 15 апреля – в день Солнца, в пятьдесят пятый год со дня рождения Ким Ир Сена, через двадцать дней после принятия мной решения и через девятнадцать дней после её согласия. Бригадир поселка отпустил нас по случаю в Пхеньян. Я прикрутил на велосипедную раму сидушку и всю дорогу вдыхал свежий запах Нгаи, а она улыбалась, окруженная моими руками, управляющими теперь её жизнью.
По пути я показывал ей то, что она смутно помнила в виде картинок из школьного учебника: насыпи, береговую ограду вдоль Японского моря, бетонные кубы на горном перевале. «Государство защитило нас со всех сторон» – объяснял я ей и гордо выпячивал грудь, на которую она сосредоточенно опиралась: «Ограда под высоким напряжением, и если кто решит напасть на нас с воды, тут же поджарится. А под кубами есть деревянные подпорки, которые ловко подрубят бдительные бойцы Народной армии и насмерть завалят непрошеных гостей с суши». Уже в Пхеньяне я показал Нгаи национальный военный трофей — американский корабль-шпион «Пуэбло», рассказал о признании Ллойда Бушера и о трусливом малодушии ВМФ США. Она с трудом представляла себе, где находится Америка, но очень хорошо уяснила, что это враг номер один для всего мира, и что Корейская Народная Республика – единственное государство, сумевшее дать этому врагу отворот-поворот с помощью двух траулеров и одного малого противолодочного корабля. В завершении свадебного путешествия я угостил её городским лимонадом и сводил в парк культуры на выступление гимнастов.
На закате нашего первого и последнего совместного выходного, я поднял запылённую и утомившуюся с дороги Нгаи на руки и внёс в свой дом. «Спасибо, Пакпао» — сказала она тогда робко, и я изгнал последние крупицы сомнения. Мы сумеем построить ячейку общества — пусть не передовую, но крепкую.
С тех пор прошло двадцать семь лет. Жена родила мне трёх дочерей – три нежных цветка. «Ничего полезного в траве произрасти не может» — шутили товарищи, когда она разрешилась от последнего бремени. Но я пресёк их насмешки, сказав: «Не всё, что даёт мать земля, нужно употреблять в хозяйстве. Что-то существует, чтобы просто радовать глаз и поднимать дух», после чего указал на портрет священной семьи революции в пышно-цветущем саду. Тогда жена второй раз сказала мне «Спасибо» и я снова успокоился, подавив внутреннюю язву о ещё не родившихся сыновьях. Через полгода Нгаи вырезали яичники, лишив меня возможности продолжить род. Тогда я вспомнил хайку, которые когда-то шепнул мне на ухо умирающий отец:
На солнцепеке
прикоснулся к камню рукой
— как он прохладен!
—
Прохладой дышу в пути.
Нет ни изнанки, ни верха
У летней одежды моей.
Старшая дочь служит на границе с Южной Кореей, скоро она вернется из Народной армии в родную деревню, но, если повезёт, будет распределена в Пхеньян, охранять народные достопримечательности, может, даже Кымсусанский мемориальный дворец. Средняя дочь, окончив начальную школу, помогает матери обрабатывать тяжёлый гористый участок. А я по поручению совета перешел на службу в демонстрационное владение – как мудрый и ответственный представитель коммунистического поселения.
Мне была оказана высочайшая честь, от которой я не мог отказаться. Жена, как и подобало, сцепила кулаки и зубы. «Запомните» — сказал я тогда дочерям, полируя свой значок с Вождём революции: «Какой должна быть честная жена». Младшая тогда ещё не могла говорить и работать на полях, поэтому собрание прикрепило её ко мне на новой должности в целях демонстрации счастливого корейского детства. Малышка и правда была счастлива. И остаётся такой по сей день.
Итак, я — смотритель показательного народного дома. Такой дом в единственном экземпляре существует в каждом посёлке и городе. Здесь есть всё то, чего нет в настоящем доме корейца – радиоприёмник, телевизор, проводной телефон, компьютер, незатейливый водопровод, пол с дровяным подогревом, и даже обои – цветные. В городах ещё обустраивают туалет, ванну, подзеркальник с пёстрым рядом флакончиков и баночек из заграницы. Их под страхом ареста никто никогда не открывает. Хотя, иногда нестерпимо хочется понюхать, чем пахнет враждебный мир.
В нашем образцово-показательном дворе стоит резной домик со стульчаком, обитым войлоком. На него садятся только туристы, чтобы сфотографироваться. Почувствовать желание воспользоваться клозетом по назначению, они не успевают – время экскурсий ограничено. Служащие же бегают по нужде или в свои дворы, или за дорогу под ближайший куст. Что касается сан и электротехники в доме – она обычно не подключена. Зато полы мы топим по-настоящему, прямо с утра, едва заступив на службу. Это нужно, чтоб гость, войдя, сразу почувствовал тепло очага и уют корейской жизни.
Моя помощница — дочка, несмотря на ранний подъём, всегда с удовольствием бежит на службу. В отличие от других детей, ей выпала большая честь – каждый день надевать яркое платье и красные туфельки. Ради этого, она стойко сносит купание в холодной колодезной воде каждый вечер. Демонстративная счастливая корейская девочка должна быть чистой.
В отсутствие туристов она обычно играет в демонстративном дворе в «матерь революции», а я наблюдаю, как она хмурит брови под силой мысли и величественно прогуливается вокруг клумбы с декоративной капустой, семена которой бригадир деревни специально выписал из Пхеньяна. Я часто думаю, что из девочки могла бы получиться вторая Ким Чен Сук. Но я никогда не говорю этого вслух. Это было бы преступлением. Даже мысли мои — преступление, и я себя одёргиваю. Матерь революции одна, как и отец – Ким Ир Сен. Они всегда живы и освещают наш путь. Так я думал всю свою жизнь. Пока не нарушил закон – действием.
Это было полгода назад. В нашу деревню привезли трёх туристов. Как только гид на что-то отвлекался, все они начинали изъясняться на отличнейшем корейском. Я был удивлён, не зная ещё, что это начало конца. Приехали они с прямой целью – «открыть глаза и встряхнуть сознание местных жителей». Они передали мне маленькую штучку из пластика и пообещали, что в ней содержатся «взрывные» для нас данные, стоит только ознакомиться. Я сказал, что не знаю, как этим пользоваться. И они принялись искать нужное гнездо в демонстративном компьютере. Компьютер в нашем посёлке разрешено было включать в сеть по требованию туриста – для достоверности на него установили даже базовую программу. Двое туристов (кажется, теперь они говорили на русском), как могли, отвлекали сопровождающую и задавали каверзные вопросы про образование и величину счастья, произрастающего на полях национальной идеи повсеместной аграрной реформы. Третий копошился в технике. Через десять минут он закончил и незаметно передал мне клочок бумаги. Там был прочерчен путь к знаниям, полученным мной впоследствии.
Шпаргалкой я пользовался несколько раз, а потом, на удивление, перестал. Пальцы сами собой нажимали на нужные кнопки, открывали документы, перелистывали страницы электронных книг и статей, предусмотрительно переведённых на корейский. Туристы-шпионы, уезжая, воззвали к моей совести и бдительности, упомянув, что «долгий и трудоёмкий процесс подготовки демократизации в КНДР не должен кануть в лето». Я так и не понял, почему в лето, а не в зиму, например. А «кануть» я, кажется, понял правильно. Уже на следующий день я начал знакомство с неведомым мне «всем остальным миром». Он оказался не таким уж враждебным, как расписывает чучхе, а очень даже ярким и привлекательным, как флакончики на демонстративных городских трельяжах. Что заставило меня бездумно открыть те «склянки» и сунуть в них свой нос? Верно, помешательство, или врождённый изъян мышления.
Пока я читал все эти полгода, никто ни о чём не догадывался. Иногда получалось посвятить самообразованию целый день, когда-то компьютер не удавалось включить вовсе – из-за посетителей или санитарных дней, которые начинались с собраний садовника, слесаря, демонстрационной жены и нас с дочерью. Мы составляли план обслуживающих мероприятий и брались за дело: мыли окна, мели, пилили, сажали, рубили дрова. Только малышка продолжала играть в высокопоставленную особу, а мы, проходя мимо неё, кто с тяпкой, кто с тряпкой, раскланивались и улыбались. Садовник и слесарь приходили сюда на подработку пару раз в неделю, а моя демонстрационная жена, в силу нашего давнего знакомства и доверия, произраставшего из детской дружбы, тайно прогуливала работу в пользу домашнего огорода. Когда приезжали туристы, дочка ненадолго убегала, после чего возвращалась с «рабочей» матерью и букетиком пустоцветов. Так мы показывали гостям, что корейским женщинам живётся настолько хорошо, что они могут в любой час дня отдаться созерцательным пешим прогулкам.
Я закрывал глаза на попустительское отношение к службе моей названной жены, потому что её настоящий муж однажды не вернулся с полевых работ из колхоза, а детей у неё было не меньше, чем у меня. Раз в месяц Нгаи забирала с крыльца корзинку, полную кореньев, и хоть малышка потом относила пустую корзину во двор моей демонстрационной жены, мы делали вид, что не знаем тайного дарителя.
Ни один человек, как бы я не доверял ему, не узнал о дивном мире, который я для себя открыл. О мире, который сначала так напугал, а потом очаровал меня. Невиданные блестящие дома, гладкие дороги, разноцветный и разноразмерный транспорт, много транспорта! И людей, одетых, будто инопланетяне, обедающих в настоящих ресторанах, чуть ли не каждый день! А что за еда?! Розовые кусочки мяса, золотистая мясистость рыбы, тарелки, ломящиеся от экзотических фруктов с волшебными названиями: банан, киви, персик. Первое время я всё глазел на фотографии и лишь через несколько дней между ними проступили тексты. Там описывались страны, города, политические устройства, основные права и свободы. Обязанности тоже были, но оказывается, люди там выполняли работу, чтоб позволить себе лишнего. Я же, и те, кто меня окружал, всю жизнь трудились, чтоб позволить себе простейшее растительное пропитание.
Иногда я пускался в мечтательность, представляя мою малышку на аттракционах «Дисколенда», представляя её изумление, если бы я ей просто даже показал фотографии с яркими фигурами из невиданных ею мультиков и невообразимые конструкции с тележками для катаний. В моменты особой смелости я представлял даже жену, преобразившуюся в салоне красоты и устроившую нам романтический вечер с запечённой уткой, при свечах и на белом ковре большого зала с картинами на стенах. Этот волшебный зал я видел на одной из фотографий в папке «искусство», в его полумраке ощущалось тепло и таинственность, из-за странных каменных фигур по углам. Они были прекрасны, стремились к лёгкости, в отличие от тех статуй, которые мы с Нгаи видели в парке Пхеньяна – фигуры приземистых и коренастых атлетов и дискомётов. Если доходило до фантазий с женой, то мы обязательно отдавались друг другу на том белом ковре под возвышенными взглядами изваяний. Нгаи была молодой и рожала мне сына в чистенькой, будто эмалированной палате, я же снимал её на камеру и махал рукой в знак приветствия миру, в котором мы никогда не окажемся.
Сначала мимолётными догадками, а потом резким открытием я дошёл до того, что предметы гордости, о которых я рассказывал Нгаи в наше «свадебное путешествие»: ограждения, кубы и прочее, сооружены вовсе не от внешнего врага, а от внутренних бунтовщиков, решивших сбежать к ярким обёрткам и вкусной пище. Тогда же я признал в себе предателя основополагающего тезиса чучхе – я стал человеком, заразившимся низкопоклонством в отношении капиталистических государств, а, следовательно, перестал адекватно воспринимать реальность. Я начал симпатизировать демократии и свободам личности, растоптав тем самым священность вождизма. Отчего-то я не ощутил презрения и брезгливости к жизни, которую мне показали, отвращения и ненависти к русским внедрителям; вместо этого в голове закрутились вопросы к нашему государству и намертво установленному социализму. Ответы на те вопросы всплывали заученными постулатами из книги Ким Ир Сена, но все требования о счастье и самодостаточности, которые обязан был чувствовать гражданин КНДР, разбивались о содержимое запретных папок на демонстрационном компьютере.
Я понял, что никогда не излечусь. Если я, даже, смогу избавиться от этих папок, вся информация уже хранится в моей голове. Многое из написанного так и осталось недоступным моему пониманию, например, Декларация прав человека. Но зато фотографии отпечатались до мельчайших подробностей. Я не буду прежним, и это вряд ли скроется от односельчан. Разве смогу я теперь пропускать через сердце песни о подъёмах на рассвете и обработках каменистых склонов, если где-то люди встают в восемь утра, завтракают яичницей с беконом (выглядит превосходно!) и попивая кофе в собственном автомобиле с радиоприёмником, не спеша едут в просторные офисы? Разве смогу я пить ячменный отвар или полупрозрачные настои: инсамчха – из женьшеня, сэнганчха из имбиря, кйепхичха из корицы, когда столько узнал про настоящие чай и кофе? Я бы не знал, о чём читаю, если бы не гостинцы русских внедрителей, оставленные, будто случайно забытые, за компьютером. Ни один корейский напиток ни разу не открывал мне глаза на действительность, а, скорее, затемнял её.
Разве смогу я с тем же благоговением вытирать пыль с портретов Ким Ир Сена и его семьи, висящих в нашей с Нгаи спальне, и полировать значок с вождём, как раньше, зная, что именно он разделил корейский народ и закрыл его северную часть от всего мира? Что вышестоящие ранги внешних стран не нападали на нас и не собирались?
Я маленький человек. Никчёмная составляющая великой державы. Великой – потому, что ядерной. Другого величия, как оказалось, у нас нет. Есть голая гордость отдельно взятого человека, выращенная до масштабов страны. Генералиссимус Ким Ир сен, и сын его Великий руководитель Ким Чен Ир – всего лишь обычные люди, как я понял вчера, побывав на собрании села, где объявили о возможном потрясении народа в ближайшее время. Что это за потрясение – смерть Ким Ир Сена – знаю пока только я, да председатель, сообщивший мне известие лично, придя в мой дом поздним вечером. Я тут же начал качаться из стороны в сторону и рыдать. А он похлопал меня по плечу и сказал, что оказывает нашей семье великую честь – сидеть в первых рядах на завтрашнем собрании, когда будут сообщать о кончине и похоронах вождя. Наша деревня выбрана, как образец поселения коммунистического строя и социалистической ответственности, в связи с чем из столицы приедут телевизионные деятели, запишут степень нашего великого горя и покажут в новостях.
Итак, вождь, как и мы все, подвержен болезням, старости и смерти. Но, если он умер на шёлковых простынях, с телефонным аппаратом у одной руки и апельсиновым соком в другой, то мы живем и умираем на работе, поливая листья салата каплями пота. Мы ложимся, лишь когда чувствуем, что всё кончено, ложимся ровно между рядками, чтобы от обессиленного падения не пострадал урожай. Мы никого не зовём, близкие находят нас сами, когда мы не приходим ночевать в свои домишки. Но находят не всегда. Моя рабочая жена так и не нашла мужа, и теперь-то я смутно догадываюсь, что с ним случилось. Помню пару раз, я видел его с председателем, и они ругались. Помню, что какое-то время перед исчезновением он сидел на пленерах с отсутствующим видом, а на собраниях плевал в пол. Теперь ясно, что он вышел из доверия Трудовой партии в лице наших руководителей. Вот и пропал. А ещё помню, как его жена пару месяцев назад внезапно вошла в демонстрационный дом и застала меня за включенным компьютером. Она опустила глаза и вышла, возможно справедливо заподозрив меня в деструктивных мыслях. Я же не заговаривал с ней об этом и всё ждал, когда кара настигнет меня. Вчера, когда в окошко осторожно постучал лик председателя, я был уверен, что сейчас-то кара и войдет в мой дом, но прежде, чем приступать к действиям, выпьет настойки из цитрусовых корок и поинтересуется о жить-бытии моих женщин.
Я подошёл к главному. Жития-бытия моих женщин, как и моего больше не будет. Завтра, когда секретарь председателя будет надрывно зачитывать новость об уходе Ким Ир Сена, когда односельчане начнут мелко подергиваться, а затем отдадутся трансу истерики, когда со всех сторон понесутся вой, вскрики и вскидывания тел с незамедлительным падением и катанием по полу, мы останемся сидеть на своих местах.
Мы – я, Нгаи и наши младшие дочки будем сидеть так с полминуты, а потом распустим улыбки и выпустим смех. Мы будем поднимать вверх большой палец, как делают люди на цветных картинках в демонстрационном компьютере, в знак того, что услышали нечто замечательное. Мы станем обниматься и тыкать большими пальцами прямо в камеры. Может нам повезёт и именно этот момент попадет в прямую трансляцию новостей, западёт в память зрителям, вызовет суматоху и развяжет ниточку вопросов – почему, что ими движет?
Но мной ничего не движет. Я хочу пропасть, вместе с семьёй быть выведенным в неизвестном направлении и больше никогда уже не думать и не жалеть, не разочаровываться и не пускать слюни, рассматривая чужеземные фотографии. Кофе и чай кончились, а вместе с ними кончился я, как гражданин, товарищ и сослуживец. Вместе со мной кончится моя семья. Жаль, что старшая так и не успела вернуться домой, но она может остаться. У неё есть идеалы, она в них верит. На неё не падут никакие подозрения, ведь последние десять лет она только носила китель и доказывала делом преданность главнокомандующему и идеологии чучхе.
Хорошо, что не придется объяснять Нгаи и девочкам причины. Они привыкли слушаться. К тому же они видели вчера председателя, поедающего сухари, которые они так старательно сушили всю осень и для которых так экономили хлеб летом. Они подумают, что это председатель распорядился, что смех их будет полон горя. Они будут стараться и ещё усерднее выгибать напряженный палец, и хохотать, хохотать – главное не до слёз.
Русские переоценили меня, рассчитывая на госпереворот, но они подарили возможность провести мой собственный переворот и вырваться на свободу. В последней папке, которую я изучил, было что-то про жизнь после смерти – я не очень запомнил, потому что уже был глубоко поражен предыдущей информацией, но главное вычленил – когда ты умираешь на земле, то оживаешь в небе и тебя встречает какой-то любящий Бог.
Пусть мы не умрём, орошая поле солёным потом. Пусть мы умрём, окрашивая снег сладкой кровью. Пусть нас встретит на небе любящий Бог. А нет, так нет – ничего и не надо.
Жизнь свою обвил
Вкруг висячего моста
Этот дикий плющ…