Памяти о. Бориса Успенского
Временами вспоминается отец. Не молодой, а когда уже состарился и ослеп. Как он, присев к столу, обязательно поправлял обеими руками волосы за спину. Потом левой — вверх по лбу, а правой — по бороде до креста, и замирал в молитве. Проводил рукой по столу, искал чашку и аккуратно подвигал ее ближе. Пил молча с маленьким кусочком сахара во рту. После первой чашки можно было поговорить. Сам не начинал, а на вопросы отвечал охотно. Любил рассказать, как до революции ездил в Москву к Архиерею. По имени его не называл, хотя знали друг — друга всю жизнь. Владыко и все. Рассказывал подробно, какие у того стояли на столе необыкновенной красоты фарфоровые чашки: «синим золотом», на тонкой ножке, с расписными букетиками посередине. — А, уж какой был чай, мать моя, аромат — никакого вина не надо. В рот возьмешь, и в голову вдаряет, как вкусно. Печеньев каких только нет. И пирожки и кренделя, а уж вареньев всяких — весь стол уставлен, не поймешь даже из чего. Владыко-то угощает — Вкушай, отченька, когда еще посидим так-то. Как в воду глядел, помяни Господи, его душу.
Последнюю свою «Москву» отец не любил вспоминать. Она, как бы, в воспоминанья не входила. Он любил Москву совсем не ту, какая она сейчас. Его, бывало, послушаешь, так прямо хочется туда, хоть бы одним глазком взглянуть. На престольные праздники народу в церквях полно. Все нарядные, веселые, после службы по улицам гуляют — яблоку негде упасть. Везде разные вкусности продают. Смутно, правда, но помню, какие он калачи привозил.
И вот он говорит, говорит, а потом вдруг вспомнит что-то и запнется на полуслове. Мы молчим, пикнуть не смели. Не потому что боялись, а жалко его было. Сердце рвалось, что он пережил в Москве этой треклятой. Побледнеет, губы дрожат, мы боялись, с ним совсем плохо сделается. При мне он «про это» не рассказывал, а со слов брата знаю все. Батюшка ему подробно рассказал.
Он уж за штатом был, да понадобилось как-то в город съездить. Там его и взяли. Мы бы не знали ничего, одна бабулька наша деревенская там оказалась. На ее глазах все было. Просто, говорит, все и быстро. Шли какие-то вооруженные люди и, глядь, они уж батюшку ведут. Увели. Два месяца мы не знали, что и думать. А его, оказывается, в Москву, в Бутырку отвезли. Там отобрали паспорт и в камеру. Кого-то он там даже встретил из знакомых батюшек, не помню кого. – Вот, говорит, сидим и не знаем, что дальше будет. Хорошего ждать нечего, ждем смерти. По одному, по два вечером выкликают, а назавтра вместо них другие уже. На допросы почти не водили, да и не спрашивали ничего. Говорили только: – Сними крест! — Не могу, -отвечает,- я не сам его надел, сам не сниму. Если хотите – снимите. Они ржут и все. Продержат час и обратно в камеру, не били даже.
— Как-то среди ночи, говорит,- выкликают. Выхожу. Один в кожане впереди и двое с винтовками сзади. Повели по коридорам. – Ну, все, думаю, на расстрел. Вели долго. То вверх, то вниз. Смотрю, опять вниз, в подвал, наверное, про него уж все шептались в камере. Молюсь, а слезы сами текут. В кожане подвел к двери и говорит: — Сними крест! Я только головой помотал, отказался. Он дверь открыл, говорит: — Иди и не оглядывайся! Сзади винтовки наперевес. Иду, ничего перед собой не вижу, жду выстрела. И так уж я взмолился Богородице, чтоб она вступилась о мне, грешном. Думаю – вот сейчас пред Господом предстану. Шел, шел, остановился и вижу — стою посреди улицы. Фонари горят, дорога, тротуар. Оглядываюсь и там никого. Один. Ничего не понимаю. Господи помилуй! Куда идти? Иду. Долго шел, уж светать стало. Остановился возле какого-то дома. На двери табличка. Читаю – «Доктор Добров». У меня чуть сердце не выскочило. Это наш Добров-то! Звоню, горничная выходит, потом сам он… — Ах,- ох, — дальше вы все знаете. Вот ведь как Богородица все устроила. Спасла и прям к нужному дому привела!
Добров этот наш прихожанин был в Темной Пятнице. Он отсюда родом, жил в Москве, а летом всегда тут. Он батюшку через день домой и привез. Теперь о нем никто не помнит, а жаль, хороший был человек.
Слава Богу, отец дожил дома. Председатель колхоза, из своих мужиков, новый паспорт сделал и больше батюшку не трогали. Уж кто его выпустил, что там вышло, неизвестно, только батюшка до самой смерти за них Бога молил.
Василий, прочитала даже несколько раз. Текст хороший. Но мне кажется, то ли в некоторых местах путаница, то ли Вы что-то все-таки не дописали, не разъяснили читателю. Так и хочется что-то большее узнать об этом человеке. И потом я какое-то время не могла понять: батюшка и отец — это одно лицо? Такая история , наверное, хранится в каждой российской семье. Вот и мой прадедушка был раскулачен и умер в тюрьме. О нем рассказывали мои родные. Но в Вашем рассказе герои необычен — это батюшка. О нем ведь, наверное, и еще что-то можно было бы написать?
Спасибо, Аня, за теплый комментарий. Тут, как бы, бабушка рассказывает внуку о своем отце, а отец — священник. Поэтому он и Батюшка. В семьях священников, чаще всего, дети зовут отца не «папой», а батюшкой, даже сейчас. Когда его не стало, она, конечно говорит — отец. Вы правы — таких историй очень много и здесь все правда — включая доктора Доброва. Этот батюшка ( о. Борис) от переживаний ослеп, но прожил еще долго, до 1951 года. Слепой он держал пасеку и на слух знал все что происходит в улье. Пчелки его не трогали. О каждом таком человеке можно написать книгу, но мне хотелось только сказать, что память о нем жива — это наше наследство.
душевно и правдиво
«в голову вдаряет как вкусно» ) — про чашки с букетиками и кренделя и чай и варенья с печеньями
что написано от лица бабушки — не понятно
если только связать моментом название и первую фразу — но название обычно как суперобложка: расчехлил и отложил
«Он уж за штатом был, да понадобилось как-то в город съездить» — здесь с толку сбивает «да»
— получается что только в городе брали — а брали везде — понятно что уже сан сложил и вышел из клира а схватили как священника (переодетых офицеров по рукам определяли — батюшка видимо сохранил бороду и волос не стриг )
нужно подправить в самом начале фразу про «поправлял волосы на спину» — вглядываешься а картинка не всплывает
«прям к нужному дому» — главное — хотели вы этого или само получилось — не важно)
всё остальное — лишь декорации этому
весьма симпатичные
Согласен, Ира, с «лицом бабушки» не понятно… да и название, видимо, не нужно. Про «волосы за спину» подумаю. Точности глаза Вашего очччень доверяю… Про то, что взяли в городе: выход в город для любого сельского жителя тогда — событие. Конечно же батюшка поехал «при параде», во всеоружии, а значит в рясе и с крестом. Его взяли «случайно». Это бывало, когда не хватало количества арестованных. ( Пришли к другому, а его дома нет). Спасибо!
знаете…что-то сумляваюсь я что вы верны в своих ощущениях про «при параде»: во-первых это было опасно а во-вторых это наверное то же что сказать про горняка что в каске и робе — он при параде
расхаживать с крестом в рясе когда церковное сословие поголовно истреблялось — это не во всеоружии а лезть на рожон
но это уже комент к коменту)
я хотела сказать что облачение это не парадный камзол а рабочая одежда
??? Че -то запутались Вы Ира. Ряса это не облачение, а облачение не рабочая одежда. Облачение хранится в храме, используется исключительно во время службы, хотя допускается выход в нем для исполнения треб. Ряса это повседневная одежда, в ней можно и работать и служить, но до определенного момента. Мирскую одежду, на людях, священники не носили. Теперь про рожон. Это уж вопрос веры, — кого ты больше «уважаешь» — Бога, или власть. К тому же — что же, в тюрьме он крест не снял, а в город сходить испугался? Рад, если рассеял Ваши сомнения, жду новых)))