Последний год в школе современного искусства заканчивался. Грант на бесплатное обучение Лёлик катастрофически не оправдывал: предложенные темы диплома мастер жестко комментировал, вызывая снобские смешки в аудитории.
– Костер из скрипок? Под девятую симфонию? Это вторично, Леонид, вы его еще на черном квадрате разложите. Поедание гуляша под предсмертный плач коровы? Вы адепт буддизма? Леонид, Лёня, я вас умоляю! Говно в банках уже было! Хватит, достаточно репортажей с мусорных свалок и натурализма. Фрики и сумасшедшие в аутентичной обстановке всех достали. Дайте породистого человеческого мяса. Докажите уже вашей кураторше, что вы гений, а не мальчик, компилирующий демотиваторы. Скажите новое слово о любви, мне нужен взгляд вуайериста на эту самую. Всеми оставленную без внимания. Любовь.
Лелик скукожился и загрустил. Ревизия нутра выкатила список топовых копипаст, восьми подписок на фейсбуке, навороченных дров для обработки видео, Ницше, Юнга, курсов НЛП, отцовского клуба для людей творческих профессий и, собственно, мамину любовь к нему. Последняя, липкая, как мед, проявлялась случайными пятнами или публичной сладкой грязью. Проявления такой любви конфузили и раздражали. «Это мой Лёличка, мой единственный, мой гениальный сыночек, я его обожаю! Лёличка, ты вспотел, переодень маечку, а то простынешь!» Модель межполовой любви в семье Лёлик не застал: отец после его появления на свет пару месяцев поревновал к новому объекту и отправился жить к утешительнице. В студенчестве любить было не положено – на курсе все «красавишны» определялись исключительно «пелотками», а коммерческого интереса со своей квартирой на двоих с мамой он не представлял.
К тридцати Лелик сложился правильным циником, вскормленным эстетикой искусства третьего тысячелетия, ибо последняя требует добычи свежей крови клещевым способом: выбор жертвы, прокол, анестезия – и пей вволю.
Выбор жертвы растянулся на неделю. Выходные он провел в отцовском клубе «Иваныч», разглядывая пьяную толпу, разминающую в танцевальном экстазе чресла. Вышедшие в тираж операторы–режиссеры–сценаристы, непризнанные художники, перешагнувшие вменяемый рубеж возраста дамочки, декольтированные до линии желудка, в обтягивающих жопины уши платьях, вездесущие кавказцы, чудным способом затесавшиеся в закрытый клуб московской богемы. Лелик честно плясал до праведного пота, давал прикурить подвыпившим дамам, интересовался у джигитов творческими планами. Без-ре-зуль-тат-но. Черта обыденности определяла черту оседлости. История любого из этих людей могла стать сценарием сериала, мелодрамы, а хотелось откровений, человека артобъекта.
И Лелик обратился за помощью к матери.
Мать выслушала, достала из ридикюля айфон и принялась листать фотографии, комментируя:
– Этот бывший генерал, теперь разводит муравьев, пишет криминальные сценарии. Это подружка Цветаевой, но больше никаких заслуг. Это старая дева, учителка в литинституте. Это, это мы с ней в Крыму, на Волошинском фестивале. Веселая тетка.
Лелик двумя пальцами растянул экран, разглядывая лицо: копна рыжих волос, зеленые глаза, яркие веснушки по белой коже, беспечная улыбка.
– Правда девственница? Не похоже. Вспомни у Елинек пианистку, что-то общее есть, конечно, но у этой чумовитости не наблюдается, слишком психически правильная.
Мать возразила:
– Старая дева не диагноз, эта ваша Елинек сама извращенка, надо же такое про женщину написать.
– Маман, ты ханжа, это и есть высокое искусство. Елинек закрыла тему девственниц на ближайшие десятилетия.
Мать забулькала праведным гневом:
– Лё-лик! Я хан-жа?! Ты вспомни фотосессию из общественной сельской бани! Я в парилку три раза с камерой, в полотенце завернутой, заходила, ракурсы выбирала. Ты за те фотографии диплом на выставке получил. Видели бы почтенные и заслуженные скотницы, которых ты для журнала «Сельская жизнь» фотографировал, какие кустодиевские красавицы получились. Ханжа. Знали бы их мужья, в переговорной какой инвестиционной компании украшают стены их бабоньки.
Но он не дал ей договорить:
– Эврика! Маман, ты гений! Ты мне поможешь?
– Все для тебя, любовь моя. Все, что скажешь, – маман рукой-булочкой пригладила торчащие атавизмы волос на нарождающейся лысине чада. И с энтузиазмом принялась помогать.
Агнесса откликнулась на просьбу, пригласив сына подруги на спецкурс по теории музы. Лелик прибыл в институт за час, осмотрел аудиторию, выставил свет, штатив, закрепил камеру. Попросил план лекции, внимательно прочел, хмыкнул.
– Агнесса, всем давно известна история Лилечки Брик, даже с подробностями завещания: кремировать и пепел развеять. Она мести боялась за издевательство над поэтом? Гала Дали – муза и переходящее знамя французских поэтов и художников. Это, разумеется, очень любопытно, но представьте себя в роли музы. Всего на одну лекцию. У вас был такой опыт? Муза и любовь – это где-то рядом? Только не сейчас, не отвечайте мне. Там, там, в аудитории, своим студентам. У вас творческий вуз, а любовь у творцов частенько случается на уровне горловой чакры. Тонкие психические центры, видения, галлюцинации. У вас был такой опыт?
– Вы не похожи на художника, Леонид, – Агнесса склонила голову набок и, смерив гостя взглядом поверх очков, продолжила: – Вы похожи на психиатра-патологоанатома. Муза – это ожившая идея с бешеным сердечным ритмом и порой дурным характером, метафизика чувств от любви до ненависти, от жалости до презрения, от отчаянья до мечты. Муза не всегда любовь. Был, не был. Зачем вам это? Люся говорила, вы хотите снять фильм для конкурса. Какая тема?
Лелик охотно ответил:
– Человек. Взгляд изнутри. Я буду за вами подглядывать, можно? Что-то вы сыграете. Вот прямо сегодня, на вашем спецкурсе. Сыграете?
– Я не актриса, а педагог, мы разбираем теорию, – сняла очки, обнажив непорочность взгляда.
Лелик нырнул рукой в сумку, жестом фокусника развернул перед ней разодранное платье из небесно-голубого шелка. Один рукав отсутствовал, подол вырван клочьями.
– Этот голубой очень подойдет к цвету ваших волос, получится замечательная картинка-образ. Маленький, крошечный перфоманс. Вы – муза. Вас растащили по клочкам вдохновенные творцы.
Агнесса провела ладонью по подолу, словно проверяя гладкость ткани.
– Вы сумасшедший? Чему вас там учат в ваших современных школах искусства? Модернизм, постструктурализм? В старой школе главное – душа. А вы хотите папье-маше из человеческих переживаний. Жизнь творца – уже искусство, почитайте биографии и письма, зачем вешать на себя плакат с цитатами?
Лёлик, подстроившись под её интонацию, еле слышно возразил:
– Но Маяковский же переворачивал рояли. Агнесса, я вас прошу. Мама рассказывала, что вы очень авангардны, представьте, что это синтез теории литературы и пластических искусств, всего три минуты спектакля. Иначе у меня получится унылая документалка. Платье, кстати, вашего размера, я одолжил у девочки-певицы. На прошлой неделе был коммерческий заказ: фотосессия для журнала. Когда эту «шанель» в студии доводили до образа, женская половина рыдала, – Лелик приложил голубые лохмотья от «шанель» к вязаному жакету серо-фиолетовой окраски: – Освежает, вы совсем другая, немного туши, белил, духов – и муза готова!
Агнесса взяла платье из его рук. Последний выход на сцену актового зала она совершила в пятом классе. Играла Пеппи Длинныйчулок. Руководитель театрального кружка сулил ей будущее великой актрисы. Но странное дело – внутренняя актриса умерла вместе с внутренней женщиной. Долгие годы талант использовался для исполнения равнодушия и холодности. Прячась за спасительными масками, она с любопытством, а порой и трепетом изучала отвергнутых кавалеров. Годы шли, и надобность в защите от посягательств отпала сама собой. Все реже ей оглядывались вслед или откровенно улыбались.
– Но только три минуты, ровно на шок в аудитории, иначе мы сорвем пару. Вы стоите за дверью и никого не впускаете до звонка. – Агнесса хитро улыбнулась. Маленькая шкодная девочка Пеппи подсказывала из детства: «Неплохо бы к такому наряду разноцветные чулки»
Гул в аудитории схлопнулся, как только она вышла из-за кафедры. Не выдавая признаков внутреннего волнения или стыда, явно не смущенная собственным образом. Голубые лохмотья, удерживаемые на отстроченных линиях выточек и швов, подчеркивали стать и тонкую кость. Мальчишка с первой парты потянулся за телефоном, но она, приложив палец к губам, глазами указала, куда следует отложить его, и шокированный студент подчинился. А Агнесса обыденной преподавательской интонацией начала лекцию.
– У нас творческий вуз, и все вы творцы, значит, боги. Но горе тому, кто решит сыграть роль дочерей Зевса. Не стремитесь быть музами – ваши собственные миры растащат, клонируют, и приблизительно вот так будет выглядеть личное творчество, – Агнесса приподнялась на носки и обернулась вокруг собственной оси: – Будем считать мой наряд метафорой к цитате.
Аудитория выдохнула повисшую тишину и разразилась стонами, охами и улюлюканьем. Агнесса невозмутимо натянула поверх драного платья жакет, наметала волосы стожком, стерла алую помаду влажной салфеткой и вернулась за кафедру:
– Продолжим наш спецкурс.
Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке?
И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?» Отвечает: «Я».
Лёлик на пятой минуте выключил камеру. Началась обычная теоретическая рутина: преподша в роговых очках и жакете для ревматиков вещала с кафедры. Можно было пустить звук из лекций по квантовой физике, акушерству или мелиорации – на картинку бы это не повлияло. Он усмехнулся собственной мысли, скучая, дослушал лекцию и вежливо попрощался.
За вечерним чаем маман с воодушевлением отозвалась на его просьбы продолжить работу с «объектом». Записала в крошечный блокнотик вопросы и полчаса таскала по гостиной табурет, пока он выбирал место для света и скрытой камеры:
– Маман, запомни: торшер и бра одновременно, верхний свет не трогать ни при каких обстоятельствах, можно даже сказать гостям, что лампочки перегорели, поняла? И свечи, обязательно свечи.
Агнесса стояла у окна, выходящего на Малую Бронную, и разглядывала дом через дорогу:
– Говорят, здесь допросный дом был. КГБ трудилось напротив пристанища муз, эпическое соседство. Я, почему-то всегда прихожу в ужас при одной мысли об этих допросах. Человек из страха оговаривал себя, обрекая на еще большие страдания…
Молодой доцент философии и психологии творчества, оторвался от экрана монитора и подал голос:
– Мир на месте не стоит, современные допросные методики страшнее гестаповских: слить в воронку можно любого. Это я вам как практикующий коучер говорю.
Завибрировал, нервно дергаясь на полированном столе, сотовый. Агнесса подхватила его уже на краю, пришла в неописуемый восторг, когда поняла, кто ей позвонил:
– Суббота сурка отменяется, у нас девичник: подружка из Канады прилетела, восемь лет в эмиграции – говорит, совсем одичала с этими дровосеками.
Люся последние тридцать лет мечтала быть полезной и нужной сыну. Так случается. Прихоть судьбы. Малыша только извлекли из расщелины, а Люся уже тянула руку, чтобы погладить, потрогать народившуюся плоть. Пока врач кривой иглой штопал разорванную промежность, роженица, поглощенная созерцанием человечка, которого из неё извлекли, боли не чувствовала – её распирало от трепета и волнения: «Моя лялечка! Моя кровиночка!» Не дождавшись первого кормления, на раскоряченных ногах дошаркала до детской палаты, вытащила из люльки и, распеленав на столе, принялась целовать ручки и ножки. Беднягу смутила лысая головка, вытянутая тыковкой, как у инопланетянина, но соседки по палате успокоили, что это на два – три дня, пока кости не найдут свое место. Так что лысина на голове у тридцатилетнего Лелика приводила её в тот же послеродовый восторг. А все желания сына-божества исполнялись беспрекословно.
Две бутылки белого, салаты корн, руккола и айсберг, черри, красный лук, пармиджано, паста, семга. Немного подумав, положила в корзину третью бутылку «Пино гриджо». Девичник – мероприятие предсказуемое. Радостная встреча, восхваление ужину, поглощение восхваляемого, разговоры, вопросы, порицания, советы. Когда все расслабятся, можно действовать.
Канадская Света в жестах и красках два часа поносила тупых дровосеков, китайцев-тараканов и индусов-программистов, заполонивших Торонто. Жаловалась на отсутствие интеллектуального общества:
– Вы не представляете, насколько они зациклены на кредитах и окладах. Это не-вы-но-си-мо! Театр, живопись, книги – поговорить не с кем. Тупые лесорубы. Я там числилась русской мафией! Га-га-ха! У меня была машина, квартира, дети ходили в колледж и не было кредитов. А это ненормально! Там у всех кредиты. Девочки, на восьмой год у любого эмигранта начинается ломка, ресурс выживания истощается и хочется, невыносимо хочется в родные пенаты. Я только там поняла, насколько люблю Москву, университет, Замоскворечье. Вы представляете, у этих идиотов железнодорожники городские планы составляли! У них же нет нормальных адресов: ни названий улиц, ни номеров домов. Линии и направления. Без инженерной логики не разберешься. Улица длиной почти в две тысячи километров! Не желаете вечернюю прогулку по Янг-стрит?!
Люся слушала вполуха, за вечер она ни на шаг не приблизилась к выполнению задания, нужно было срочно предпринять стратегический маневр.
– Девоньки, скучно сидим, – она зажгла первую свечу, – все какие-то бытовые вопросы обсуждаем. Ты вот, Светик, скажи: за восемь лет сколько любовников сменила?
Светик напряглась, зависнув над вопросом, точно над пропастью:
– С какой целью интересуешься?
Люся рассмеялась:
– Да я не прокурор, наслышаны мы про твоих хахалей высланных, из русской интеллигенции.
– Не завидуй, он в тюрьме монголо-татарское иго изучал, про Чингисхана такие подробности знал, что твои профессора только для научных докладов берегут. Нас когда познакомили, он историком представился, закончил, говорит, историко-архивный. Это я теперь знаю, что в тюрьме можно и ницшеанством увлечься, и всех воинов Древнего Рима поименно выучить. Так что попалась я, девоньки, исключительно на слабости к умным мужчинам. Меня даже звезды, наколотые на плечах, не удивили – вот, думала, какие красивые татуировки. А раз у меня друг его гостил, так у того звезда на лопатке наколота была – я и спрашиваю «Вы что, из одного ордена масонского?» А он мне говорит: «Светик, я стремила». Через месяц этого стремилу по всем каналам показали как жертву мафиозных разборок: неопознанный, без документов, только звезда на лопатке вместо паспорта.
Люська открыла третью бутылку вина:
– Эх, Светик, завела бы себе дровосека, смотришь, не мучилась бы эмигрантскими болезнями.
– Да я пробовала, но вы ж поймите, как с ним спать «ва-у бей-би! о-й-е! ду ит эген!». Я мозгами люблю, у меня точка джи там. Две недели вытерпела. Ходит атлет по дому. Музыку включу – любуюсь. Красиво. Эстетично. А говорить-то с ним о чем? У меня вся любовь на языке, в звуке, в игре смыслов. А этот полочку прибил кладовке, и вся любовь. Ну какие к черту полочки?!
Люська зажгла вторую свечу:
– Странная ты, Светка. Проблемы, наколки, значит, тебя возбуждают, а упругий зад и волосатая грудь нет?
— Тейстс диффе,(*) – возразила Светка.
– Пожалуй, да. Я красавцев люблю. Может, тебе мозгов не хватает? Компенсируешь?
Агнесса, с тревогой наблюдавшая предвестники скандала, схватила бутылку, разлила всем до краев и встала с бокалом в руке:
– Девочки, за любовь! – и залпом выпила.
Люська зажгла третью свечу.
– Что-то ты, подруга, по-салдофонски. Мир-труд-май. Тост-шпаргалка. Садитесь, два, Агнесса Виленовна. Придете на пересдачу, как подготовитесь.
– А ты про свою любовь поподробнее расскажи. Как в горах Монтенегро на месяц зависла, – Светка откинулась на спинку дивана и сложила руки на груди. – Давай. Давай! В подробностях. Можешь со страсти к прошуто начать. Фермер-то еще два года копченые окорока слал, а ты этими окороками физрука совращала.
– Не завидуй. Это, может, самая чистая любовь была, с благословения всевышнего, – лицо Люськи преобразилось. – Мы на арендной машине по святым местам ездили. В этой Черногории нетленных мощей, что кандидатов наук в нашем институте. А карты местные с сюрпризами: на них рельеф местности не нарисован. Только дороги: красные, розовые и желтые. До Цетина мы по красной поехали, вдоль бухты, в один храм заехали, в другой, а потом перевал начался, я чуть со страху не умерла – высоты с детства боюсь. Обратно решили по розовой выезжать – она короче в два раза, а оказалось, что мы на более крутой перевал попали, по которому только местные ездят. Когда спустились с горы, я уже ничего не соображала от отошноты. Стали спрашивать про дорогу, и выяснилось, что еще один перевал впереди, а кругом альпийские луга, овцы блеют, коровы, как с рекламы, прогуливаются. Деревня между двух горных хребтов. И тут выходит двухметровый красавец из ворот и приглашает в дом… В Москве таких мужчин нет…(Люська горько вдохнула и тяжко выдохнула.) А в горах университетов нет…(Смахнув бесконтрольную пьяную слезу, подвела черту.) Да и как я сына бросить могла одного…
– Ну да, ну да! Экологические чувства под охраной ЮНЕСКО. Поесть ты всегда любила, да, Люсь?! Сыр, вызревший в стружке из белых грибов, ракия, маслины, жареный инжир под Шардоне, – Светка задула свечу. – Не люблю мещанства.
– Это ты у нас ошибочно спроектированная. А у меня точки джи и остальные части тела правильно устроены.
– Девоньки, прекратите дуэль, вы же приличные дамы, а сошлись, как два гусара, – Агнесса зажгла потушенную свечу.
– Я и показать могу, – Люська принялась расстегивать блузку, оголяя массивную грудь. – Ты мне всегда завидовала. Еще в университете.
–Да ладно, – пьяненькая Светка стянула джемпер через голову, растрепав короткие волосы, и предстала голой по пояс. – А я со своим вторым девичьим даже лифчик не ношу.
– Агнесса, твоя очередь разоблачаться и про любовь рассказывать. Давай! Все свои! Покажи уже этой зарвавшейся эмигрантке красоту нетронутую!
– Можно сначала про любовь? – В голове шумело – последний бокал «Пино гриджоджо» атаковал центр запретных тем: – Я расскажу вам одну историю, вернее, две, – Агнесса расслабленно откинулась на кресло. – У меня в Переделкине живет сосед, известный дирижёр и отец огромного семейства, иногда приходит в гости на чай, я ему книжечки интересные подкидываю, он мне про музыкантов сплетни всяческие рассказывает. Мы интеллигентно дружим много лет. А на днях его семья уехала, и он остался один в перерыве между гастролями. Так вот. Сидим мы на террасе, и он как выдаст!
– Гнес, – говорит, – ты представь, я дома один. Совсем один. Включил Баха и отправился срать и даже дверь в туалет не закрыл.
А я сижу и не понимаю, то ли смеяться, то ли оскорбляться. А он продолжает:
– А как ты живешь одна столько лет? В целибате. Будто жена олигарха-бандита. Все есть, и ничего нельзя. Если вот только посрать под Баха.
А ночью мне приснился сон. Я жена олигарха-людоеда, сосед мой – бедный музыкант, живущий в подвале с маленьким зарешеченным окошком у самого тротуара, и у нас любовь. Страсть. Я сбегаю от своего мужа, готовая работать официанткой в заштатном баре и жить на эти деньги с нищим музыкантом. А секс у нас исключительно под фуги Баха. В углу подвала стоит крошечный китайский орган, музыкант сидит голый на деревянном ящике и играет концерт, я, словно стриптизерша, срываю с себя по тряпочке, а крысы из углов наблюдают этот спектакль.
Люська, ни на минуту не забывая главной цели встречи, вклинилась с предложением:
– А изобрази, я тебе сейчас и Баха найду, – метнулась в комнату сына, пошуршала дисками, пощелкала клавиатурой, и на всю квартиру по проложенной акустической системе зазвучал орган.
– Снимай, твоя очередь! – Люська рукой-булочкой ухватила Агнессу за локоть, вытянула из кресла под крысиный глаз скрытой камеры и плюхнулась на диван к Светке.
Агнесса застыла, разглядывая обнажившихся пьяненьких подруг, вываливших потрепанное годами и детскими губами вымя. Орган играл похоронную фугу женской красоте, возвеличивая с каждой нотой старость, разложение и всю уродливость ситуации. Пытаясь перекричать звук органа, она обратилась к сидящим:
— У нас тема любовь, мои пожившие и уставшие подруженьки? — маленькая девочка Пеппи захихикала в её пьяной голове: «Смешные тетеньки, любовь другая. В ней нет копченых окороков, уголовников, подражающих Чингисхану или голых атлетов». Хмельная Агнесса продолжала свои откровения:
— Я всю жизнь боялась любви, но оставалась ей верна. Сдерживала её, как армию… Чтобы не разрушить свой личный мир, чтобы не погибнуть поверженным полководцем… Владела как джином в бутылке, которого никогда не выпускала. Но! Всегда знала, что она у меня есть… — девочка Пеппи вдруг взбунтовалась: «Не оправдывайся! Не открывай секретов!» Оборвав монолог на полуслове, Агнесса ушла на кухню и, вернувшись с табуретом, взошла, как на сцену.
— Люсь, выключи Баха, кажется, я теперь не смогу это слушать до конца дней. Люська качая распущенным выменем, покорно выполнила просьбу.
Агнесса принялась декламировать с табурета, обращаясь к спрятанной камере:
Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре любили, но все имели разные «потому что»:
одна любила, потому что так отец с матерью ей велели,
другая любила, потому что богат был ее любовник,
третья любила, потому что он был знаменитый художник,
а я любила, потому что полюбила.
Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре желали, но у всех были разные желанья:
одна желала воспитывать детей и варить кашу,
другая желала надевать каждый день новые платья,
третья желала, чтоб все о ней говорили,
а я желала любить и быть любимой.
Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре разлюбили, но все имели разные причины:
одна разлюбила, потому что муж ее умер,
другая разлюбила, потому что друг ее разорился,
третья разлюбила, потому что художник ее бросил,
а я разлюбила, потому что разлюбила.
Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
а может быть, нас было не четыре, а пять?
Лелик просмотрел отснятый материал, горестно вздохнул:
– Маман, ты теряешь навыки. Если бы твоя Агнесса прочла Кузмина стоя голой, я бы этот фильм на фестиваль Тарковского отвез. А так… А так смонтирую «Антологию старых дев», еще парочку добавлю в аутентичной обстановке. Для диплома сойдет.
Тейстс диффе — вкусы отличаются(англ.)
Ну что, какие предположения?
клуб «Иваныч» не дает фантазии разгуляться. все ясно.
я сбился со счёта. сколько там всего было тёток? которая из них пятая…
а так похоже, списано из жизни, герои прям бьют через край. я намедни встретил одну старую знакомую, сидела на бульваре с подругой под водочку с колбаской. у нее магазин, однако, муж, сын, все в порядке. но рожа синяя.
Да не, мне как раз кажется, что выдумка. Отдельные герои, может, и срисованы с кого-то, но целиком — художественный вымысел)
Маниш-маниш, не заманиш.
Почему так часто стали анонимы? Началось это с весны и никак не кончится. Какая главная идея при этом? Чтобы обсуждали объективно? А если знаешь человека, замешаются всякие влияния? Хотя были псевдонимы, а теперь все вообще скрыто.
Что касается текста, то много всего, а для чего так много, непонятно. Конкурсы, девы, Брик, опять девы, лифчики, КГБ. Пестрое лоскутное одеяло. И еще стихи.
Тут задумался, рассказ должен быть на одной струне, хорошо бы ее время от времени было видно. И диалоги какие-то запутанные у этих сестер. Кто-нибудь может кратко изложить, как выглядит содержание рассказа, помещенного выше. В три-четыре предложения.