НОЧИ 1002-1004 Арабские сказки Прабабушки Аги ( Антонов А.К.)

ПРАБАБУШКА АГА

Папа Фархад и мама Ширин уехали в Луксор хоронить прапрадедушку Рашида. Прапрадедушка прожил на свете 102 года, два месяца, три дня и сам уже был не рад жизни. Не веселили уже глаз ни дворцы, ни храмы родного Луксора, ни четыре четырхзвёздных отеля на первой линии, ни младшая жена, 16-летняя Шаганэ, с которой непонятно что уже и делать. Не ласкали слух зурны и тулумбасы. Не дразнили вкус кебабы и шербеты. Вот прапрадедушка Рашид и решил умереть. Решил – и умер.

А с детьми тем временем осталась добрая прабабушка Ага. Маленькая Лейла и маленький Иса обожают прабабушку Агу. Карманы расшитого бурнуса прабабушки всегда полны сладкими финиками,  урюком и изюмом, рот полон чудесными сказками, уши отверзты для правнучьих просьб и клянчьб, руки мягкие, тело тёплое. Прабабушка заливисто смеется, играет на комузе и танцует для внуков. Прабабушка дарит Лейле цветастые шелковые шали-невидимки, а Исе – расшитые бисером ичиги с загнутыми вверх корабельными Синдбадовыми мореходовыми носами. Чтобы, говорит прабабушка Ага, Иса учился бегать по Чермному морю, аки посуху. Мол, пригодится. Иса смеётся, потому что прабабушка Ага тоже смеется и шутит. Но иногда во сне он бегает.

А самое веселье начинается после полуночи, когда прабабушка Ага выдёргивает из циновки тонкие прутики, сажает на них верхом Лейлу и Ису, садится сама, и они начинают скакать по большой диванной под грохот взрослого тяжёлого рока из телевизора, из прабабушкиной Аги кассеты. «Брокен Хилл! Брокен Хилл!» — обычно поют там страшные волосатые дядьки. И Лейла с Исой хохочут, но втайне и жалеют этого Брокена, потому что он хил, а они-то крепки и здоровы. И прабабушка Ага ещё хоть куда. Плюс мудра.

«Вот подождите, — заговорщицки говорит прабабушка Ага, — в следующий раз принесу венички, тогда уж поскачем по-настоящему». «А следующий раз – это когда умрёт мамин прадедушка Рамазан?» — спрашивает Иса. «Постараюсь пораньше, — смеётся прабабушка Ага. – Ох уж будут вам венички так венички. Прямо Ерофеевы венички». А Иса и Лейла хохочут и, потные и липкие, всласть едят за обе четыре щеки фирменный прабабушкин Аги лаваш с густым сотовым мёдом и с горячей кровью свежеубиенных закланных невинных христианских младенцев.

«Прабабушка, а расскажи нам сказку», — просят квёлые, засыпающие Иса и Лейла. И Прабабушка Ага рассказывает. Только при условии — по одной в ночь. И что сразу уснёте. И они постепенно засыпают.

1002. ПОСЛЕДНИЙ

Не так давно на грязной окраине Багдада жил опрятный юноша по имени Али. Али честно зарабатывал на жизнь угоном подержанных автомашин, которые он продавал своему приятелю рыжему Сеиду. А уж куда  тот их девал – неизвестно. По крайней мере, ни одной из этих машин Али на улицах Багдадаа больше никогда не видел.

У Сеида была кличка Порожний Кувшин, потому что он не расставался с армейской американской флягой, всегда висевшей на поясе. А Али на улице звали Ятаганом – из-за старинного пра-пра-дедовского дамасского ятагана, с которым он тоже никогда не расставался. А ещё у Али была волоокая чернокосая изгибистая красавица Гюльнар, или, может быть, Наргис (или обе), которую он страстно любил и с которой тоже старался не расставаться. Однако женщина не кинжал. На пояс её не повесишь, в карман не спрячешь, в шкатулку не запрёшь, за пазуху не засунешь. Поэтому… Но об этом позже. Вот и всё, что у них было. Плюс счастье.

Ерошка заступает на патрулирование своего квартала в полночь. Перемещается Ерошка неуверенно, рыская, пошатываясь, больно натыкаясь на острые углы домов. Кожа его скукожилась. Ерошкин огонь бледен и уже скорее чадит, чем горит. В очках у Ерошки дужки примотаны нитками, левого стекла нет совсем, а правое всё в трещинах. Да и очки эти для него давно уже не годные. Ерошка стар, слаб, слеп и сослепу без разбору хватает что попадя. Что и не надо. Но – профессия есть профессия, и он не пропускает ни одного ночного дежурства, даже если совсем плох. Беда в другом. Беда в том, что Ерошка бессмертен. То есть дежурить ему еще и дежурить каждый Аллахов Божий день. Дежуришь хочешь – не хочешь. И есть в мире только один клинок… Только вот где?

Каждую ночь Али умащивает молодое упругое смуглое тело Наргис-Гюльнар изысканными благоухающими эфиопскими маслами, обливает терпкими каиркими духами, лично расчёсывает её воронова крыла пышные волосы слоновой кости расчёской,  лично выбирает ей самый тонкий шелковый, колеблемый даже самым лёгким дыханием мини-бурнус и самый эротический розовый в зелёных полумесяцах хиджаб. А потом отвозит на работу в Марриотт-отель, то есть к высокому красному крыльцу Марриотт-отеля. И та там в стайке Гюльчатаей прогуливается зазывной танцующей походкой. А что? Такая работа.  А утром на свежеугнанной машине Али забирает доллары, евро, лиры, рубли и саму поработавшую заработавшую наработавшуюся изработавшуюся Гюльнар-Наргис. Ведь женщина должна ведь тоже нести в дом деньги. И кто с этим поспорит? Закон природы.

«В нашем деле, брат, — говорит Сеид, — нужны холодное сердце, горячие руки и чистая голова».  Это он так говорит, отгоняя в потайной гараж (а у Сеида по окраинам широкая сеть таких заброшенных гаражей) очередной краденый внедорожник, отсчитывая замусоленные евро, похлопывая Али по плечу. А сам, кучерявый, рыжий, всё приминает и приминает всё встающие из кудряшек острые витые волосяные рожки, всё цыкает кривым жёлтым клыком.

«Выскочило что-то непонятное вон из-за того угла», — говорит Гюльчатай-1. «Похоже, пьяный», — добавляет Гюльчатай-2. «Или обкуренный», — предполагает Гюльчатай-3. «И хвать её поперёк талии, — подводит итог Гюльчатай-4, — да так грубо, так неинтеллигентно». «А как выглядел? Как выглядел-то, дуры? Приметы! Особые приметы?» — спрашивает Али, удручённый Али. «Да не разобрали мы во мгле. Да и струхнули — честно говорит Гюльчатай-8. «Особые, желательно, приметы», — задумывается Гюльчатай-7 «Ну полный», — говорит Гюльчатай-5. «Сколько уже просим лампочку в фонарь  ввинтить. Никакой от вас охраны труда», — скандалит Гюльчатай-6. «Э, женщины! Что с вас взять?» — говорит Али и уходит прочь. В ночь.  А и куда пойти мужчине с разбитым вдребезги сердцем? Ну конечно, к другу. И Али идёт к Сеиду.

Рыжий Сеид  в блестящем чёрном костюме, в лаковых бальных туфлях, в крахмальном пластроне и при бабочке сидит по-турецки перед зеркалом  и приглаживает свои волосяные рожки. «Салам», — говорит Сеид. «Салам», — отвечает Али. «Есть проблемы», — спрашивает Сеид. «Есть», — говорит Али. «Выкладывай», — говорит Сеид. «Гюльнар пропала, — говорит Али. – Или она Наргис». А он их путает. «С работы?» — спрашивает Сеид, приглаживая рожки. «Ага», — говорит Али. «Найдём», — говорит Сеид, и рожки торчком встают на его яйцевидном темени. «Давай ты налево, я направо, — говорит Сеид. – Аллах акбар».

Но тут Али почуял недоброе. А почему, собственно не вместе? Или – почему не наоборот: Сеид направо, а он, Али, налево? «Это он лукавит, — смекнул юноша. – Уводит меня от цели». И незаметно покрался за Сеидом. Тот же, тоже крадучись, свернул в узкий проулок, подошёл к группе зелёных гаражей и, пригладив рожки, достал из кармана большой, как небольшой топор, медный ключ. Сеид воровато оглянулся – и Али отпрянул за угол. Там он дождался скрежета ключа, скрипа несмазанной двери, ещё скрипа. И тогда обнажил ятаган и ринулся вперёд.

В сумраке гаража Али увидел с год как угнанный розовый «Кадиллак», а на нём – чёрный бесформенный дышащий ком. Из района багажника же доносилось нервное поцыкивание. Тут на стенах вспыхнули факелы, ком расправил перепончатые грязно-жёлтые крылья, забил-заколотил по крыше чешуйчатым хвостом, ощерил пасть, испустил из неё струйку зловонного выхлопного бледного дыма и взмыл вертикальным взлётом. Али зажмурился и выставил перед собой ятаган. Туша сбила его с ног и окатила чёрной холодной драконьей кровью. Текло по носам. Текло по усам, но в рот, слава Аллаху, не попало.

Смертельно раненный Ерошка ползёт по полу под полу к Сеиду. Тот по ходу откручивает пробку на своём порожнем кувшине. Ерошка по пути съёживается, сморщивается, становится маленьким и каким-то полуоблачным-полутуманным, полупрозрачным. Он плавно затекает в горлышко, а Сеид намертво завинчивает пробку. Здесь Ерошкина могила. Здесь – вечный покой и спасение от постылого бессмертия. Здесь ему будут сниться раскалённый медный карфагенский Молох, кровавая Тарпейская скала, волшебный Берендеев, разбойничьи Грюнвальдский, Брынский, Муромский, Шервудский леса, подружки Валькирии, с которыми летали когда-то вместе, дружно, стаей. Юность. Счастье. Историческая родина. «Он последний. Не трожь меня, всесильный и могучий повелитель, владыка непобедимого жалящего кинжала», — говорит, преклоняя колени, Сеид, а Али идёт к автояме.  И не доходя, не поворачиваясь, мечет. В самое самое в сердце.

А подлый окровавленный шайтан Сеид, оказывается, как он чистосердечно признался при последнем издыхании  перед смертью, давно уже страстно любил и вожделел прекрасную Гюльнар-Наргис. Просто изнемогал. В остальном же, правда, был ярым последовательным женоненавистником. И в конце концов он решил её похитить. Даром несмотря, что у старого друга. И таки похитил,  используя как инструмент и орудие выжившего из ума неразумного Ерошку. Чужими, то есть, чистыми руками. И таки временно удалось.

Из ямы на него пахнуло запахами нечистого немытого тела, несвежей менструальной крови, густого панического пота, мочи и кала. Да и не тем ещё разным таким пахнуло. Также оттуда, де профундис, исходили стоны, вздохи и стенания. А в самой яме впритык стоят женщины, старые и молодые, красивые и нет — словом, разные. Стоят пленницы Ерошки. «Выходите, барышни, отныне вы свободны», — говорит благородный Али. И они, рыдая, выходят. А седьмой, кто бы выдумали, выходит Гюльнар-Наргис, которую Али страстно целует и долго носит на руках. Вот и сказке конец.

И это ведь вам не только о большой любви. Не только о старости, бессмертии и смерти, но и о предательской дружбе.

1003. ВОДЯНКИ

Олеся подтянула трусы, поддёрнула крайне откровенный лифчик (скорее – намёк на лифчик, призрак лифчика) и спустилась к понтону купаться. Но там, как раз у лесенки, стоял лысый копт лет 60-ти (хотя кто их разберет) и кормил сплывшихся рыб свежим креветочным салатом. Олеся – доктор, и потому автоматически отметила, что мужчина страдает водянкой. Однако и испугалась, поскольку рыб собралось много и больших. «Спускайтесь, не тронут. Отвечаю», — сказал копт на чистом русском с родным Олесе рязанским акцентом. «Неа, боюсь» — говорит Олеся. «Ну тогда плывите туда», — говорит копт, но не ей, а рыбам, и бросает через плечо сигнальную королевскую креветку. А рыбы, построившись по росту в колонну по трое, послушно огибают торец понтона. «Вы что, рыбий дрессировщик?» — спрашивает пораженная обескураженная Олеся. «Ну что-то этого типа», — говорит копт и явно теряет к ней интерес. «Может быть, его не устраивает мой интеллектуальный багаж? Ну не грудь же?» — думает Олеся и в первом случае попадает, а во втором не попадает в точку.

Олеся в навороченной маске слазит в море. Остаточные мелкие рыбы от неё шарахаются и жмутся к другим соседним подводным пловцам. Потому что Олеся – та ещё стерва.

Ночью Олеся сидит в баре у бассейна. Пьёт мартини со льдом. Виски с сельтерской. Джин с тоником. Она одна. Только Олеся и больше никого. Кроме старой Зейнаб за стойкой. У которой, кстати, тоже налицо все симптомы застарелой водянки. «Хочешь искупаться в парном ночном море?» — спрашивает Зейнаб запоздалого загулявшего клиента и наливает двойной. «Хочу, но ведь запрещено», — говорит тот. «Зато как сладко! – уговаривает Зейнаб. – Как хурма. Как персик. Вах! Джан!» И наливает, наливает. «Так ведь оштрафуют. – резонно возражает клиент. – на 100 долларов США». «Э! Кто оштрафует? Э! – говорит Зейнаб. – Иди на понтон, знаешь. Там человек. Он всё сделает. Ночные рыбы с разноцветной подсветкой. Вах!»

И заинтригованный, полностью проплаченный интурист, натурально, идёт. Просто интурист за интуристом. Просто в затылок. «Заходи на обратном пути, налью», — кричит вслед каждому Зейнаб и загадочно вкось криво вслед улыбается. Однако назад никто никогда не возвращается. Ну исключено. Тогда Зейнаб принимается за генеральную уборку. Это неудобно с её вечно мокрыми хлюпающими ластами, с туберкулезными жабрами, с отёкшими ногами. Но ничего не поделаешь. Надо. Надо.

Следующим утром Олеся разглядывает сквозь маску новых цветистых рыб. Толстых и тонких. Старых и молодых. Интеллигентных и нет. А пасёт их огромный лазурный переливчатый ленивый электрический скат. И рыбы его панически боятся.

А Олеся больше в это Чермное море – ни-ни. Ни за какие креветки.

И Олеся теперь пьёт ох как умеренно. Практически в шутку, в легкую пьёт. В дозу. Не галлюцинируя.

1004. ПЕЩЕРА

Терентий ну просто жить уже не может без ежегодного большого декабрьского дайвинга на тёплом рыбном Чермном море. Мечтает о нем с самого сентября. Дело тут ещё и в том, что за фотографии кораллов и рыб он получает от «Нэшионал джеогрэфик» втрое больше, чем от своего жмота-шефа. Вот и на этот год, героически выполнив годовой производственный квартальный план к 29 ноября, он взял в профкоме льготную путёвку и уже 04.12.13-го плавал аквалангистом вдоль скалистых берегов Синая. И вот однажды, день на третий, подплыла к нему чисто золотая рыбка и зовёт, и манит куда-то вглубь золотыми же изящными плавниками.  Но ведь и Терентий не первый день в маске-ластах. И он – за ней. Надо сразу сказать, что таких кораллов, таких ракушек, таких рыб Терентий не видел никогда. Да и никто, он уверен, не видел. И вот он плавает, подводно цифрово и цветно фотографирует, только вот фотографии почему-то не получаются. То размыто, то смазано, то не открываются. Просто мистика какая-то электронная. Просто запахло нищетой и голодной смертью.

Однако Терентий не сдаётся. Тщетно вхолостую щёлкает затвором. А путеводная рыбка ведёт его всё дальше и дальше. Вдоль рифов и утёсов. Сквозь голубые воды. Меж разноцветных косяков и стай. Всё вглубь и вглубь. И вот на седьмой день совместного плавания приводит рыбка Терентия к чёрной, поросшей хищными водорослями подводной щели. И – нырк туда. Ну и Терентий, понятно, следом. И плывет узким извилистым ходом за люминисцирующей впереди, мерцающей морзянкой золотой рыбкой. Долго ли, коротко ли, а вплывают они в мрачный базальтовый пирамидальный грот, и Терентий шуршащим пляжиком выходит на сушу, а рыбка ложится в дрейф в полосе безвредного беспенного бесшумного прибоя. Как бы в секрет, в конвой и в дозор. Как как бы эскадренная миноноска.

Терентий снимает маску-загубник и беспомощно стоит в кромешном мраке. Стоит, хлюпает ластами. Но тут по стенам загораются факела – сначала как зажигалки «Крикет», потом – как язычки автогенов, потом – как вечные огни. И Терентий видит, что вся базальтовая материковая фундаментальная плита уставлена бочонками, сундуками, просто рогожными мешками. Да и так золотые лиры, алтыны, драхмы, сестерции, оболы, дукаты небрежно рассыпаны вокруг. А вперемежку с ними – с куриное яйцо лалы, граненые, как стаканы, бриллианты, кристалловидные ясписы, смарагды цвета «Тархуна», густые венозные рубины, диадемы, перстни, бусы, браслеты… И Терентий охреневает. Ведь это даже не клад, а склад. Ведь на это можно купить даже «Газпром». «Вот теперь Маша – моя. Никуда теперь не денется», — самодовольно думает он и перебирает весь этот ближний восток, весь этот высший восторг. «Это что, всё  мне?» — спрашивает он государыню-рыбку. Рыбка утвердительно бьёт хвостом, вспыхивает и мигает. «Так я что же теперь – типа шейх?» — но той уже и след простыл. А на её месте щерится средних размеров акула. То есть – тебе-то тебе, но обратной дороги нет.

Акула через какое-то некоторое время исчезла, но Терентию уже и самому не хочется уходить от всего этого. Похоже, он уже и не может уйти. Тем более что в дальнем тёмном углу обнаружил ящик армейской довоенной тушёнки, пак галет, две упаковки пива «Луксор», пляжное полотенце и девственный стерильный биотуалет. То есть жить пока можно. Даже и культурно. И он живёт. Сидит перебирает. Бормочет: «Моя прелесть». Правда, и акула, может быть, где-нибудь за углом стоит торпедой. Правда, смешались дни и ночи. И время исчезло. Правда, катастрофически убывает «Луксор». Он сначала пытался мерять время «Луксорами», но эти часы быстро остановились. Потом – количеством малых естественных отправлений. Но они прочно зависели от потребляемого «Луксора» и должной объективности никак не давали. Потом – длинною волоса на бороде, количеством оборотов вокруг мизинца. Однако в миру он никогда не носил бороды и ничего дальше трёхдневной запойной щетины не знал и представить себе не мог. А потом он на это время просто плюнул слюной. Но огни горят, золото играет. И что ещё надо? А ничего не надо. Всё есть.

В предпоследний перед немыслимым теперь отъездом день он вынес из номера шорты, майку-найку, загранпаспорт. Набил карманы златом, так что чуть не утонул. Обросший исхудавший бородатый Терентий подкрадывается тайком Робинзоном Крузо,  фигуристым Пятницей, или Большим Змеем Чингачгуком к запоздавшим пожилым аккуратным чистоплотным плотным платиновым немкам и сует им золото в пышные бюстгалтеры.  «Вы – знатный русский красный граф Толстой?» — спрашивают они. «Я богат почти как советский писатель Шолохов, который «Судьба человека», — скромничает Терентий. «О, яа! Яа!» — говорят блондинистые немки и влекут его в свои необъятные крахмальные тугие пружинистые постели.  И там уж, и там уж. Вот тем он время от времени и пробавляется. Вот тем и живёт. Тем там и бодр, и свеж, и граждански женат. Надо же как-никак поддерживать форму. А так он бродит по территории, ворует из номеров свои исконные посконные ненужные уже пальто, одеколоны и зубные щётки, ест по сохранившемуся синему браслету «всё включено». Но на него уже смотрят косо даже Муса и Ахмед. И если бы ни дукаты. А дукаты — сила. Лира. Экономический мощный рычаг. Атомное непобедимое оружие.

Однажды, одевшись поприличней и взяв в обе руки по пригоршни золота, он заходит в аэропорт, но там всё сразу начинает визжать и вибрировать. И он убегает отсель в отель. Но он засветился. За стойкой бара к нему подсаживаются трое в тельняшках, сплошь татуированных якорями и чайками. «Мы решим твои проблемы, русский», — говорят они. «А кто вы такие?» — спрашивает он. «Мы – страшные и ужасные морские разбойники и контрабандисты имени Эдуарда Багрицкого, — говорят они, — мы можем всё за 50, даже за 49 процентов. За щадящий фрахт». Но он не верит их разбойничьим рожам и вежливо отказывается. Подходят к нему и вежливые бедуины, обещая тайными тропами провести тяжелогруженые караваны. Но им он тоже ещё больше не верит. Не им, не их кривоногим вонючим верблюдам.

Вот так и сидит одичалой собакой на несъедобном сене. На говне и в пироге. А Маша уже тем временем между тем выгодно, за трёхкомнатную квартиру в центре столицы крайне удачно немыслимо вышла замуж, родила сына, даже, считай, двух (если считать дочку), да и самого его за неприсутствие отсутствия вчистую уволили без выходного пособия, не говоря уж о пенсии. Вот так. Вот таким вот извилистым путём. А ведь он несметно богат.

ПРАБАБУШКА АГА

(продолжение и окончание)

    Ага, ега йага. Утром с утра прабабушка Ага приготовила Исе и Лейле вкусный жирный чисто восточный хаш. И те сидят едят. Стучат ложками. Радуются. Ну молодые же растущие организмы. А тут в полдень приезжают наконец на покорных верблюдах закопавшие прапрадедушку Рашида Фархад и Ширин, голодные с пути пустыней родители. И говорят: «Спасибо тебе, прабабушка Ага. В пояс тебе низко кланяемся». А сами, голодные, смотрят на хаш. Просто глаз не оторвут. «Ну я пойду», — говорит тогда прабабушка Ага. «Нет, нет, уважаемая, мы уж проводим тебя до 666-го автобуса», — говорят Фархад и Ширин. А сами – всё на хаш. «Да ладно, — говорит прабабушка Ага, — я уж как-нибудь сама. Как уж пришла, так и ушла». И она выходит на балкон, широко распахивает еврофрамугу, высвобождает из целлофана пышную ершистую адидасовскую метлу, осёдлывает её и вылетает вон. Фархад и Ширин едят прабабушкин хаш. Иса и Лейла смотрят на барражирующую в небесах прабабушку Агу, пока та не скрывается в ослепительных лучах полуденного солнца. «Любимая, родная», — хором думают Иса и Лейла.

Вот такие вот восточные дела. Ага. Алла. Иншалла.

Перевел с арабского и литературно обработал

Абдулла Шахерзадов