«Нет, я сама», — Аля отодвинула сашину руку с длинными, узловатыми пальцами, и выгнулась, быстро расшнуровывая корсет коготками-спицами. Издали можно было подумать, что она вяжет.
— Подвезти тебя?
— Не, спасибо.
«Случилось что-то?» — Саша стоял за спиной, вынимая шпильки из ее длинных рыжих волос. Кюлоты свисали со стула, как ленивое животное, в белых чулках, после парика он был взъерошен и походил на барина, недоумевавшего спросонья, почему обедня уже прошла.
У Али защипало в переносице, рыдать при нем не хотелось, благо красноту глаз можно было списать на сухой музейный воздух.
«Опять парик сорвали, придется перечесать»,- тихо сказала она.
«Давай докладную напишем?» – Саша говорил торопливо, была суббота, все спешили домой.
«На пьяных гостей? Здесь не театр,- Аля злилась, что он все не уходит,- здесь цирк с конями».
О цирке с конями 400 лет тому назад мечтал сын хозяина усадьбы, где теперь был музей, в котором Аля служила научным сотрудником. И желание это — о чудо,- воплотилось в наши дни! По выходным развлекая свадебных гостей россказнями о питных медах, символике фаты, муже, могущем показаться жене медведем, она была этим цирком. « Я и есть цирк. Ломовая свадебная кляча»,- крутилось в голове, но бросить подработку она не могла (нужно было выплачивать неосторожный мужнин кредит). К шестой свадьбе мысли были лишь о том, как не грохнуться в платье придворной дамы в гущу лысин, букольков и бриолина. Совершенно не помня, что плела перед гостями и как они с Сашей, неудачливым актером в образе Петра I, танцевали полонез, Аля радовалась лишь щелчку двери и взглядам смотрителей вслед уходящим.
«Ладно, целую ваши ноги,- Саша, кивнув, выпорхнул из гримерки довольным воробьем.
Аля долго сидела в царстве стекляруса, искусственных жемчугов и сашиного одеколона, столь резкого, что им бы побрезговали даже
комары. Ненавидя трудиться в выходные, с работы она все же уходить не любила. Еще раз ставя чайник или заплетая французскую косу, старалась оттянуть звонок домой, зная, что муж, скорее всего, опять лежит, пьяно уставясь в комп или сладко сопит, спрятав под кроватью или ванной полупустую бутылку виски.
С тех пор, как Гришу выгнали из оркестра, дни превращались в сладковатый мутновобловый съемнохрущевочный ад, Аля все чаще хваталась за спасательный свадебный круг.
Она тихо вышла, грустно улыбаясь смотрителям.
«Говорю тебе, она, да она это, ряженая»,- донеслось до нее дыхание свадебного гульбища. Она ощутила себя страшно, безудержно несчастной среди общей вакхической радости.
Бросив слабое тельце, столь нелепо смотрящееся в пышных нарядах, в первую попавшуюся Шоколадницу, она заказала любимый лиловый суп цвета из голубики и дор-блю. Знакомый официант, видя ее грустные, ярко накрашенные глаза иногда выкладывал сухариками небольшой смайлик поверх кушанья. Что-то неуловимо унизительное было в том, чтобы сидеть здесь вот так, есть в одиночку. Искоса поглядывая на счастливых родителей с карапузами, Аля вспомнила, как недавно в слезах накачивалась лонг-айлендами на концерте «Серебряной свадьбы», когда Рита, подруга по музею, сообщила, что беременна. Сказать кому-нибудь о том, что Гриша не хочет детей, было стыдно. «Ты мой ребенок», — говорил он приторным тоном, каким мужчины отступают, чувствуя приближение женской истерики.
Суп был проглочен, и она рассматривала пустую узбекскую тарелочку, зеленую, с большими голубыми пальметтами.
Вдруг узоры накрыла большая тень, кто-то тихо поприветствовал, она машинально кивнула, решив, что ее узнали очередные свадебные гости или экскурсанты. «Здравствуйте,- опять произнес голос, она подняла глаза и с минуту еще глядела на незнакомца. «Миша?- ну да, как же сразу не узнала из-за модной бородатости и слегка отпущенных волос.
Мишка был ее давней этнографической любовью. Они познакомились, когда Аля впервые приехала в Карелию семнадцатилетней девчонкой. Она жадно, как кино, смотрела на местную жизнь: мужчин-ветеранов Афгана, без работы, пьющих стеклоочиститель «Льдинка» на большом пустыре в центре деревни, , играющих на заброшенной пилораме детей, три поколения алкоголиков, живущих в местном «гетто», с окнами без стекол, святых работящих старушек, знавшихся с лешими, прикармливающих полукота-получеловечка – домового. Впервые оказавшись на записи, Аля не могла поверить, что есть еще люди, способные всерьез говорить о колдовстве, и испытала сильнейший шок от того, что маленькая сухонькая баба Тоня просто и буднично рассказывала, как лет шестьдесят назад свекрова хотела «спортить» ее «мертвым» мылом, только помощь местной «колдовки» спасла.
Когда руководитель экспедиции, профессор Зверев, познакомил ее с Мишей, тот доедал гречку с тушенкой, приготовленную в алино дежурство. Лицо его было как лимон кислым, «капризный» рот, очень шедший к смазливому лицу, искривился. Але совсем не хотелось идти на запись с этим высокомерной заросшей образиной, поэтому всю дорогу к самым старым и «знающим» бабкам, около 4 километров, она промолчала, Мишка тоже делал вид, что она ему ни разу не сдалась, а может, так и было. Однако стоило им засесть в просторную избу и вынуть
диктофоны, как Аля чуть было не схватилась за челюсть, чтобы не сидеть с раскрытым от удивления ртом. Никто не умел так профессионально «раскалывать» информантов, как он, так сердечно слушать ненужные для записи подробности про внуков, председателя леспромхоза или пенсию, добираясь до заветных историй про встречу Сталина с лешим перед войной или про то, как в последние времена женщины пойдут по медвежьему следу.
Разразилась жуткая летняя гроза, так пугавшая деревенских старушек, баба Нина с хитрым карельским прищуром бросилась завешивать окна и зеркала, сказав : «Чаю дак пейте, соловеюшки. А у любушки твоего глаза-то черные, ими пуй чай-то завариват».
Из-под опущенных ресниц Пашка следил за притихшей Алей, как бы желая восхищения проделанной работой. Она еще не знала, а он уже чувствовал, пусть и смутно, немного постараться — она влюбится.
Так и вышло. На третьем этаже деревенской школы, где поселились экспедиционеры, было пустынно и страшно. Местные рассказали, что там, в кабинете изо, повесилась школьная учительница. Аля могла бы зуб дать, что видела ее силуэт за коридорной стеной, когда они с Ленкой сдуру пришли туда на перекур поздним вечером, это было явно и жутко, спинным мозгом она чуяла: кто-то за спиной, кричала в пустоту, но выглянуть не было сил. Они, обнявшись и глядя под ноги, шептали «Отче наш».
Ходить туда с Мишей она не боялась, он был таким большим, что, казалось, отпугнет любую нечисть. Они подолгу сидели, прислонившись позвоночниками к ребрам батареи, целовались в злосчастном кабинете, надеясь на милость «белой дамы». Миша часто, как бы случайно до синяков кусал ее шею. «Аля, вы опять ушиблись?»,- часто насмешливо спрашивал Зверев в столовой.
В ту ночь на третьем было заперто, и они, выбравшись через окно первого этажа, долго шли в тумане вдоль непаханого поля, болтали о местных «колдовках», Мишка вовсе не разделял алиного подобострастия к бабкам и их историям. «Это они от скуки плетут, сами уже ни во что не верят. Вот я вчера спросил у одной про бога, а она мне: «Говорят, Иисус Христос в давние времена по деревне ходил, но все это ложь и профанация»», — говорил он нарочно тихо, как бы утомившись от умных бесед. Алька и сама не поняла, как его пахнущая по-охотничьи куртка оказалась на земле. Он поцеловал ее, почти до боли сжав в руках, так что ей стало нечем дышать. Они были совершенно одни в огромном поле, он содрал с нее синюю рубашку, ту, счастливую, в которой ей всегда везло на записи. Преодолевая колкость травы, она ощутила себя индейкой в день благодарения. «Мама, как больно»,- заорала она в рассветное небо.
Днем экспедиция отчалила в Москву. «Россия, которую мы потеряли», — широко сказал Зверев, сев в автобусе до райцентра рядом с Алей. «Не переживайте, Алевтина, — добавил он тихо, рассматривая ее набрякшие от рыданий веки,- считайте, что вы прочитали рассказ».
Через неделю в Москве Мишка позвонил. Тот год, что они провели вместе, казался ей теперь очень счастливым.
«Не помешал? Отлично выглядишь, не изменилась почти,- Мишка держался бодро, как будто не прошло десяти лет.
Аля не могла поверить, что это он. Через пару часов они уже сидели на остановке, пропуская один за другим алины трамваи, и болтали взахлеб, вспоминали экспедицию, сталинку, где снимали большую комнату.. Казалось, его маленькие, юркие, веселые глаза заставляют жизнь вокруг бежать быстрее.
Попав домой к ночи, она услышала плеск воды в ванной, догадываясь, что Гриша пьет там, закрывшись, чтобы избежать скандала. Переодевшись, Аля тихо постучала, дверь была не заперта. Гриша лежал, приговаривая: «Обидел юродивого, отобрали копеечку», из глаз струились пьяные слезы. Он выглядел жалко, вероятно, ожидая, что она сейчас будет орать, а может, и стукнет чем-нибудь, но сумев-таки приподняться, принял вид горделивого индюка: «С кем была?». Наверно, вопрос совсем не содержал оскорбительного намека, но Алю было не остановить: «С кем я могу быть, а? Ненавижу тебя, ненавижу. Из-за тебя я старуха в двадцать восемь лет…Кто теперь на меня посмотрит? Ничтожество…Бездарность…Чтоб ты умер». Аля вцепилась в свои волосы, и бессильно рыдала, двинув со всей силы костяшками об дверь.
«Не волнуйся, милая, я скоро умру», — Гриша сосредоточенно глядел перед собой.
Когда-то каждую пятницу он выгонял ее из комнаты, чтобы разложить на их кровати трогательные подарочки в определенном, только ему известном порядке, приговаривая: «Сегодня аленькин день», когда-то они ни одного фильма они не могли досмотреть до конца.. Она радостно мчалась на его концерты, часами слушала под дверью, как он сочиняет, шила чехлы из зеленого бархата для его саксофона. Куда все это ушло? Аля давно перестала винить себя в происходящем с Гришей. Друзья боялись и намека на его слабость, предоставив ей бороться с тяжкой зависимостью в одиночку. Гриши как бы было два: талантливый музыкант и тихий пьяница, они не были друг с другом знакомы.
Желание найти немногое, оставшееся от экспедиции, пришло само собой. Она перерыла все антресоли и, наконец, после кучи хлама, изъеденных молью спальников и старых коньков, нашлась желтая коробка, где были кассеты с росписями, полевые тетрадки. В тетрадках было много о войне, история молодого остарбайтера, которую невозможно было читать без слез, потом – ах, да,- она нашла забытые, записанные карандашом, тайно, без диктофона, слова на любовь. Только зачем они теперь?
По дороге на работу или с работы, Аля часто представляла себе, как живет с другим мужем, зарекалась, что вот сегодня же соберет вещи и уедет от Гриши. Прекрасно зная: два карих глаза посмотрят на нее с тоской идущей на убой коровы, она опять пожалеет и останется. От ненависти к себе в такие моменты она в кровь раскусывала нижнюю губу. «Дедушка, я никого не люблю», — вертелась в голове фраза из «Чучела». Наверно, дедушка был единственным мужчиной, ни разу ее не предавшим.
Прихватив с собой заговор, Аля вышла на балкон. Когда-то она пообещала «ведающей» бабке Маше, что использует его только раз в жизни, в самый черный день. Почему не сейчас? Только for fun, конечно. Она ведь давно перестала верить в этот деревенский бредос. Да и разве подействует он в городе? А сколько раз свечи ставила, на колени перед иконами падала, чтоб с Гришей все наладилось, и не сосчитать.. «Потяните ветры буйные .. разнесите мою тоску-кручину со бела тела,- Аля едва различала написанное,-…нанесите мою тоску кручину в его ясные очи, черные брови.. раба Божьего Михаила».
«Ох, Мишенька, может, и я разобью тебе сердечко», — прошелестело в сонной голове. Аля улыбнулась.
Прошло полгода. В экскурсионном отделе было неспокойно, кто-то уже с утра убежал за цветами и парой бутылочек «Абрау-Дюрсо».
«Недолго, совсем недолго, — начала свою речь начальница Михалина Михайловна, — наша прекрасная фрейлинка ходила в девках. Теперь она вновь «мужняя» жена, с чем мы вас, Аленька, поздравляем! Я уверена, на этот раз все сбудется, мууаа. Так, теперь все целовать». Милые музейные тетушки гурьбой потянулись к Але исполнять заведенный в отделе «поцелуйный обряд». «Хорошааа. Виагра моя», — прошептал на ухо диссидентствовавший когда-то Клим Борисович, по-брежневски приложившись к ее щеке. К ней подходили педагоги и сисадмины, пиарщики и электрики, казалось, весь музей был в курсе ее оглушительного, непозволительного счастья. Она кормила собравшихся изготовленным накануне тортом «Захер-мазох», угощала лиловым супом собственного приготовления, кастрюлю с которым заботливый Миша завез в музей с утра пораньше.
«Как бывший?» — не могла не подпортить настроения костюмерша Люба.
«Живет и радуется, что мозг никто не есть чайной ложечкой. А, вообще, Люба, меня это не волнует, у рыжих, ты же знаешь, нет души»,- растянув губы в дежурной улыбке, Аля поежилась, вспомнив, как увозила из квартиры чемодан с вещами, а он шел следом, пошатывась, как хромая собака за хозяином. Сев в машину, она не смотрела в его сторону, чтобы не расплакаться.
Рабочий день завершился, и Алька, отказавшись вести свадьбы в выходные, дожидалась Мишу на остановке, чтобы поехать на дачу. Аля, как ни старалась, а перестать улыбаться ну, совсем не могла, Миша тоже улыбался, обнажая трогательные, по-подростковому острые резцы. Она погрузилась в сладкий машинный сон, успев подумать лишь о том, что, еще полгода назад и подумать не могла, что у нее будет тихое семейное счастье, с дачным камином, который Мишуня собрал сам, украсив его изразцами, купленными в абрамцевской усадьбе, с падающими по ночам яблочками «белый налив» (муж любил их запеченными с медом). Миша, на которого она смотрела с благоговением, как и подобает «доброй» жене, казалось, находил радость в простых вещах: мастерил стулья из упавшей на участке ели, закатывал огурцы…Даже ее любимый лиловый суп научился готовить по особому рецепту, добавляя в него ломтик лимона и мяту.
Перед обедом Аля и Миша решили пройтись. Они миновали поселок академиков и вышли к небольшому леску, разделяющему Абрамцево и деревню Жучки. «Господи, Мишка, смотри, какие следы, как будто рысь или кто побольше, кто это?», — Аля была воодушевлена особой лесной сыростью, запахами пней и грибов. «Не знаю, охотник мой», — он нежно обнял ее, что-то напевая под нос. Пробродив больше двух часов, они вернулись затемно. И, страшно облаянные соседскими доберманами, сели за поздний обед. Нагулявшись, они налегли на картофельный суп, расправились с небольшими индюшачьими филе с рисом, на сладкое был «Медовик». «Не наелся, милый»- Алю еще до свадьбы волновал недюжий мишин аппетит. «Ничего, потерплю до ужина,- он казался задумчивым, — Поспишь на веранде, любимая?», — чмокнув, он вдруг сильно уколол Алю щетиной.
Проснулась Алька в полной темноте, ей снился Гриша. Еще не встав с кровати, она ощутила, как в горле надувается горьковатый воздушный шарик, из-под опущенных век выкатилась маленькая слезка. Сейчас она обнимет мужа и все пройдет. Вдруг ей показалось, что кто-то смотрит в упор. «Мишаааа,- позвала она громко,- ты где?» Напротив тахты, где лежала Алька, послышалось прерывистое сопение. Догадка всплывала откуда-то из онемевшего от страха живота: соседский доберман прорыл лаз под забором, и забрался к ним в дом. Она до смерти боялась собак. Чуть больше привыкнув к темноте, Алька увидела глаза, маленькие, немигающие, как будто знакомые … нет, то были не собачьи глаза.. «Боже»,- оборвалось что-то внутри. Зверь дернулся..
-Папочка, сыграй на саксофоне?
-Нет, Алюнь, уже поздно. Соседей разбудим.
-Тогда давай сыграем в правду или вызов?
-Правда.
-Па, а ты любил кого-нибудь, как маму и меня?
-Ну, допустим. Но я зря это делал.
-Почему?
-Она была дурой и много кричала, как ты иногда.
— А где она сейчас?
— Ее медведь съел.
— Папа, неет, ты шутишь, опять ты все придумал.
«Конечно,- сказал Григорий Петрович, убрав седую прядь с лица,- папа же шутник. Да и кого мне любить, кроме вас?»
.