Автор и персонаж моей жизни

Куприянов К.

Автор и персонаж моей жизни

Повесть

(три главы о зиме и одна – о лете) 

Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас

-Евангелие от Матфея

 

1.

            Жизнь и роуд-муви

 

Популярный французский фильм «Амели» начинается с того, что камера ловит подряд нескольких случайных персонажей, а голос за кадром повествует, что такой-то любит это и это, а третье и четвёртое не любит. Однажды я смотрел этот фильм на ночном показе в московском кинотеатре «Художественный» и задумался, что бы рассказал о моих предпочтениях голос, который всегда витает где-то рядом.

Мой старый спутник сказал бы: этот парень любит такие мелочи, как рёв поезда метро, приближающегося, но ещё не показавшегося из тоннеля, запах дыма едва потухшей спички, вид пожилых бело-голубых катеров, ползущих по залитой летним солнцем Москве-реке. Ему не нравится, добавил бы бархатный голос, когда сосед в метро косится в его книгу, особенно в то место, до которого парень ещё не добрался; он не любит резкий свет в вагоне поезда Москва-Киев, когда посреди ночи проводница будит пассажиров за пять минут до границы; наконец, его ужасно раздражает, когда поисковые системы в Интернете отгадывают запрос раньше, чем он успевает его ввести.

…Разумеется, это всё крохи и мелочи, а вообще мне кажется, я нахожусь в мире со всеми окружающими явлениями; в прошлую зиму, когда мы сидели на очередном ночном показе, я был, пожалуй, вполне счастлив, хотя и случалось в те дни всякое.

Оля смотрела «Амели» в первый раз. Она сидела справа от меня, а слева дремала пятнадцатилетняя младшая сестра её мужа. Сам муж сидел от Оли по правую руку, фильм он уже видел и спал со спокойной совестью. Мы с Олей свернули в трубочку какой-то журнал и сделали из него жезл. Периодическая возня с этой штукой помогала нам не заснуть. Обычно на втором или третьем фильме я обязательно ненадолго присыпаю, и впоследствии кино вспоминается как набор фотоснимков, случайных, бессвязных фраз, а более-менее чётко откладываются тогда только начало и конец.

Но в ту декабрьскую ночь я ни разу не отключился. Жезл лежал одной стороной на моих коленках, другим – на её, вот и вся связь, которая была между нами. Иногда мы шевелились: ну там, ногу переставить, сесть повыше, сесть поглубже… – жезл укатывался, и либо она, либо я обязательно его поправляли, чтобы спасти мостик от разрушения. В тот момент, конечно, так детально я об этом не раздумывал, но когда задумался, почувствовал себя как-то нехорошо, и, отогнав безотчётную тревогу, забрал жезл полностью себе. Она заметила это, потянулась было за ним, но я не вернул. «Ну хорошо», — недовольно шепнула она.

Потом мы шли по утреннему Арбату, было часов семь, суббота, народу никого – только мы четверо, снег никто не чистил, он сыпался жирными влажными хлопьями, иногда падал мне за воротник, и я ощущал, как он стремительно тает, оставляя на шее мокрый прощальный поцелуй.

Круглосуточных кофеен на Арбате оказалось на удивление мало. В самом начале улицы была одна или две, но мы ещё хотели погулять, а потом больше не нашли – пришлось дойти до Макдональдса, что напротив МИДа, и посидеть там. Обсудили фильм, обсудили кофе, обсудили даже жезл, но в общем разговор не шёл, все были уставшие и растерянные

Часов в десять я был дома, тут же задремал, и вместо симпатичной француженки или хотя бы француза, танцующих в кафе на набережной Сены, мне приснилось убийство в хорошо знакомых русских декорациях.

Точнее, само убийство не снилось. Сон начался с момента, как мы уже избавились от трупа, причем каким-то нечеловечески жестоким образом: измельчили во что-то вроде пюре или пшеничной крупы и раздумывали, как не попасться полиции. Раскаяние нас не терзало – но я, впрочем, и не знал, кто жертва и что у нас был за мотив.

Потом, там же во сне, я спросил у своей подружки Светы: а камер слежения в подъезде случаем не было? Она безразлично ответила, что были. Я и третий сообщник (не знаю, кто он) раздобыли видеозапись – та почему-то была болезненного сине-серого цвета, и убедились, что отчетливо видно, как наша Света входит в подъезд, поднимается по лестнице до дверей квартиры, откуда спокойной походкой выходит через несколько минут. «Нам конец», — подумал я, а неизвестный третий прочитал эту мысль и кивнул, впрочем, когда я глянул на него, он поджал губы, улыбнулся и показал большой палец – мол, не переживай, прорвёмся.

 

Когда я проснулся, потёртый утренний декабрь за окном был точно такого же сине-серого цвета, как видеозапись во сне. На кадрах, которое транслировало моё окно, никого не убивали – показывали только пару дворников да группу собачников, вокруг которых весело резвились их блохастики. Я подумал, откуда мог возникнуть такой сон. Разумеется, мы бы никого никогда не убили. Тихо чиркнула мысль, что дело тут не в морали: индивидуальные раскольнические страдания и всечеловеческое раскаяние за грехи остались где-то в девятнадцатом веке.

А никого не убить городскому жителю нынче помогают две вещи, бормотала неугомонная сонная мысль: опасение возмездия, а ещё отсутствие подходящей жертвы. Я мысленно перебрал всех своих близких, дальних и убедился, что никого не люблю и не ненавижу достаточно, чтобы убить, а всех, кто меня не устраивает, я могу ликвидировать из жизни лёгким движением правой руки. Достаточно открыть сайт вконтакте-ру, фейсбук, или твиттер, или жж, и флегматично вырезать виртуальными ножницами фотокарточку с улыбающейся мордочкой надоевшего приятеля. Или, более мягкий вариант – можно ограничить приходящие от него новости и сообщения. Прогрессивный способ удаления человека.

Интересно, подумал я, а считается ли самоудаление из интернета аналогом самоубийства?… Но на этой мысли я уснул окончательно и проснулся через минут тридцать от шума за окном: собачники ушли, их сменила трансляция дворового матча, ребята гоняли заледенелый мяч, изредка он с оглушительным грохотом отскакивал от металлического забора.

 

Перекусив, я почувствовал прилив бодрости и вышел на улицу. Снегопад, казалось, и не кончался, но стало теплее, поэтому снег не задерживался на тротуаре, а сразу таял. Я встретился со своей подружкой Светой, и мы отправились на прогулку. Она спросила, не пойти ли нам в кино, тогда я объяснил, что и так всю ночь просиживал штаны в кинотеатре. Как же так? – удивилась она, — почему без меня? «А у тебя сессия», — напомнил я.

Когда я сказал это, то посмотрел на неё, а потом ей за плечо, и она тоже обернулась. «Что ты там углядел?» — поинтересовалась она, а я ответил, что во сне нас было трое: она, я и сообщник, который единственное что сделал – поднял большой палец вверх напоследок. Какой такой сон? – спросила любознательная Света. Я хлопнул себя по лбу (метафорически выражаясь – но, наверное, какой-то жест последовал) и рассказал ей про сон. Света пропустила мимо ушей все подробности убийства и в ответ лишь мечтательно промурлыкала, что я тоже ей иногда снюсь.

Это был мой первый опыт отношений с девушкой на несколько лет младше. Она, конечно, была далеко не школьницей и даже не первокурсницей, но всё равно дурацкая песня Цоя ненавязчивым рефреном сопровождала все наши прогулки.

-Что будем на следующей неделе делать? – спросила она. Я подумал, было бы здорово провести с ней вечерок, заняться любовью, проболтать до глухой ночи, точнее слушать лёгкий, ласковый щебет и многозначительно молчать (ох, чёрт, опять же эта песня!), радоваться ее теплу, дремать под убаюкивающее мерцание холодной луны. Но не выйдет, и я объяснил почему, начав, впрочем, издалека:

-Ты будешь к экзаменам готовиться…

-У меня первый в понедельник!

-Да, готовиться, праздновать и так далее, а я понедельник в командировку еду.

-Вот новость, — озадачилась она, — а почему ты раньше не говорил?

-Сам только в пятницу узнал.

-Куда?

-В Уфу.

-Далеко.

-Да нет, разве это далеко…

-А что будешь там делать?

-Права очищать, — ответил я. Вряд ли она поняла.

 

***

 

Я думал, что в Башкирии будет либо холоднее, чем в Москве, либо также, а в первый день оказалось, там даже теплее. Снег превратился в коричневую жижу, такси расшвыривало брызги самых причудливых очертаний, пока мы мчались из аэропорта в гостиницу. Перелёт пришёлся на ночь, причём из-за разницы во времени получилось, что мы приземлялись, когда уже закипал рабочий день. Рассчитывать выспаться не приходилось, поэтому я расслабился и постарался внимательно глядеть по сторонам, но кроме прямого, по-советского монументального проспекта, с семи- девятиэтажными кирпичными домами по обе стороны, ничего не увидел.

Впрочем, на одном перекрестке, где мы пережидали светофор, попалась широкая площадь, которую я сфотографировал. На ней, как много позже объяснил один приятель родом из тех мест, стоит памятник какому-то там по счету съезду коммунистической партии. Его безумная уродливость показалась мне довольно специфической: он походил на огромный хищный цветок из металла, чьи внутренности, а точнее, добыча, обнажены и выставлены на показ. За плотными стальными скулами, на постаменте, высилась мраморная плита с рельефами и надписями, но, когда я сделал увеличение и собрался снять ещё кадр, мы перескочили лежачий полицейский и помчались дальше.

Суть командировки заключалась в том, что я привёз с собой огромную пачку документов, связанную с созданием мультфильма под рабочим названием «Мохнатые: Расплата», над которым работала одна местная студия. Один остряк ловко (и относительно точно) перевел название мультика на английский как The Furry Revenge, и коллеги стали в шутку перевирать название как «реванш фурий».

Композиторы, сценаристы, дизайнеры и прочие спецы, участвовавшие в создании произведения, должны были подписаться под договорами, по которым все их права на интеллектуальную собственность уходили к студии.

«Это нормально, так всегда делают», — примерно так я объяснял происходящее каждому: поначалу убедительно и бодро, а уже к полудню с оттенком злой тоски, которую сам, конечно, не замечал, но мне о ней сказала Ксюша – молодая симпатичная девушка, работавшая заместителем администратора. Местные боссы очень волновались за результат нашего мероприятия, поэтому выделили её мне в помощницы, доверительно сообщив, что она у них самая «головастая». А ведь могли пожадничать и дать какого-нибудь щуплого ассистента режиссера с плохим запахом изо рта. Таких тут сновало человека три.

Нам отвели отдельный кабинет, в который очередью тянулись люди. Всего, выходило, над мультиком работало почти сто человек, но клиент очень просил, чтобы всё подписывали исключительно под моим чутким надзором, поэтому я быстро вжился в образ местечковой звезды, к которой вереницей тянутся фанаты за автографами – и разница только в том, что автографы оставляют они мне, а не наоборот.

Часам к четырём прошло уже восемьдесят человек. С пятнадцатью договорились на завтра, а ещё трое подписали документы заранее, потому что переехали в другие регионы, и студия разыскивала их самостоятельно. Была пара любопытных персонажей: один сидел в тюрьме, второй ушёл в монастырь.

-Этот умер, — Ксюша ткнула в чью-то фамилию маленьким указательным пальчиком, — а этот отказался приезжать.

Я посмотрел на строчку, на которую она указывала. Один из главных художников-мультипликаторов.

-Откуда он отказался приехать? Другой регион?

-Нет, он типа этот, м, дауншифтер, — она сделала вид, что слово даётся ей с трудом, но мне показалось, что оно ей нравится. – Сейчас живёт в деревне какой-то, в Мелеузовском районе.

-Чего-чего за район? Это далеко?

-Ну, так, часа три ехать.

-По-американски отвечаешь, — сказал я.

-В смысле?

-Расстояние измеряешь по времени. На чём хоть ехать?

-На машине, думаю, можно, но я не ездила. – Ксюша улыбнулась.

-Ну, может, нам до него доехать? – я тоже ей улыбнулся.

Она поглядела на меня как-то многозначительно – ну, некоторые девчонки так умеют: вроде глянула на тебя, а ты не будь дурак и говоришь ей, чего мол такое и улыбаешься. А она тебе: хоп, да ничего, и ресничакми морк, и пошла, поправляя прическу, а ты стой-раздумывай: догонять – не догонять… А впрочем, Ксюша быстро вернула взгляду деловую холодность и просто смотрела на меня, давая время принять решение. Мне показалось, что мы молчим чересчур долго, но вообще-то из-за недосыпа частенько случается нарушение временных ориентиров. Что-то порой тянется минутами, хотя прошло пару секунд, а что-то сверкает вспышкой и поминай как звали.

-Да, наверное, можно и доехать, — сказал я, — всё-таки главный мультипликатор. Раз не в монастыре и не сидит, то должен подписаться.

-Что-то мне не хочется никуда ехать, — осторожно сказала она.

-Ну, дело-то надо сделать. Но ты права, я и один могу поехать, так что не бери в голову.

-На чём же вы поедете, у вас и машины нет.

-На автобусе или такси, только вы адрес скажите.

-Хи-хи, — отозвалась Ксюша, а я почувствовал, что меня чуть-чуть огорчает, что мы вернулись с ней на «вы».

Вечером я уснул, как убитый, даже домой не стал звонить. Утром встал затемно, отдохнувший и бодрый. Потратил полчаса на поиски круглосуточного супермаркета, купил овсянки, яиц, пол-литра молока и сыра. С собой у меня была недавно купленная пластиковая омлетница, я приготовил два омлета с сыром: на завтрак и чтобы взять на обед. Как раз в тот ответственный момент, когда обеденный омлет кочевал в сумку, позвонила Ксюша.

-Не спишь? – радостно спросила она.

-Давно проснулся.

-Странно. Ты же москвич?

-Да, — ответил я, — а в чем подвох?

-Я думала, будешь часов до девяти спать.

-Не, это южные москвичи спят до девяти, а я северный, мы типа московских спартанцев.

-Ладно, спартанец. В общем, я договорилась насчёт машины. Сейчас этих пятнадцать подпишем, и можешь ехать.

-Угу, — сказал я.

По пути я размышлял о том, что рад, что мы с ней опять на «ты», но огорчился, что она не поедет со мной. Это было первые три автобусные остановки, следующие четыре я думал уже о другом: как, интересно, сдала экзамен моя Света и как там Оля – стало стыдно, что я никому вчера не позвонил. Впрочем, я даже не знал, есть ли в съёмной квартире интернет (после одной не совсем приятной командировки работа всегда снимала нам квартиры или комнаты вместо отельных номеров), в любом случае, именно на его неполадки и придётся сослаться.

Зимний восход был тяжёлым, медленным, как будто темнота была прошлогодней жвачкой, и кто-то с трудом отскабливал её от горизонта, но всё-таки огненно-красное солнце нехотя проступало, по лицам людей вскарабкивался его румянец его лучшей. Грязь под ногами заледенела, шагать было намного проще, чем вчера. В студии меня уже некоторые узнавали и здоровались. Ксюша пришла с опозданием, но ровно с одиннадцати мы опять начали принимать подписантов. Из пятнадцати трое до обеда не пришли, ещё один не явился вчера. Итого, оставалось пять подписей, за которые я отвечал.

-Ну и как, не передумал ты ехать? – спросила моя помощница.

-Нет.

-Но раздумываешь, да?

-Трое же ещё не пришли – вдруг вечером придут?

-Но договаривались-то на утро.

-И что? Ехать за одним, жертвуя тремя, — неправильно.

-Математика, — она улыбнулась.

В обед мне пришла свежая мысль, что следует попросту обзвонить тех, кто так и не явился ни вчера, ни сегодня. Мне повезло дозвониться до каждого, и все мне что-нибудь пообещали. Потом я зачем-то позвонил в Москву, на работу, рассказал, как идут дела, хотя, конечно, им было наплевать: в соседнем офисе (там работали какие-то «креативные» ребята) шёл чемпионат по настольному хоккею и всех наших куда больше занимал полуфинал Афанасьев против Махмутдинова. Мне посоветовали не вешать нос и больше пить. «Что нельзя делать в командировке? – сказал начальник и сам ответил: — Правильно: есть и работать! Хохохо». «Сам пошутил – сам и посмейся», с лёгким раздражением подумал я, и на том мы простились.

 

***

 

-Ладно, Ксения, где там машина, которую можно взять? – спросил я после обеда.

-О, ничего себе, решился? Да ты трудоголик. Другой бы махнул рукой и сказал, что просто его не нашёл.

-Ну, в студии же знают, где он живёт.

-Неа, это только я знаю, — сказала она.

-Откуда?

-А это мой старинный приятель, мы даже с ним … ну как бы это, были близки, — она многозначительно улыбнулась, лицо её пару секунд светилось от гордости. Видимо, хороший парень, подумал я.

-А что ж он от тебя в дауншифтеры-то убежал? – спросил я, всем видом пытаясь показать, что это лишь невинная шутка, но всё-таки она погрустнела.

-Да не, это когда было, — сказала она, — а уехал он из города недавно, летом только.

-О’кей, так что у нас за машина?

— «Фокус», автомат, на нём раньше исполнительного продюсера возили, а сейчас что-то покруче ему купили.

-Ты этому своему приятелю звонила? – уточнил я.

-Да, связь была плохая, но он сказал, чтобы приезжали, если хотим. В пути позвоню, уточню дорогу.

Мы поехали на юг, по шоссе на Шахтау. День, смахнувший, наконец, утреннюю тяжесть, выдался солнечным и казался лёгким, посвистывающим нам вслед. Мы слушали радио, иногда комментировали новости или музыку, но в общем разговор не клеился, и, тем не менее, молчание казалось вполне комфортным. Ксюша то дремала, то начинала с кем-то переписываться по телефону, то глядела в окно. Особо разгоняться не получалось, потому что дорога была узкой и скверной, часто идти на обгон я не решался, да и вообще я был совсем неопытный водитель, и опасался влететь на чужой машине в грузовик или в придорожный столб.

В очередном рекламном блоке радио-диджей сказал что-то про хобби: мол, что если оно у вас есть, то сегодня отличный денёк ему отдаться. Да, так и заявил – «отдаться». Мыслями я был довольно далеко, но именно это двусмысленное слово услышал и усмехнулся.

-Что смеёшься? – спросила Ксюша.

-«Отдаться» хобби говорит… почему сегодня? Почему «отдаться»? Не следят люди за словом.

-«Слово», — она повторила моё ударение.

-У меня хобби – правильно расставлять слова.

-В смысле? Стихи пишешь?

-Нет, зачем стихи, просто слова в предложениях.

-О чём?

-О жизни.

-И много написал? – спросила она.

-Нет, скучно живу. Что тут описывать?

-Зря так говоришь. Как говоришь – так и живёшь. Вот кто, по-твоему, интересно живёт?

-Не знаю. Путешественники.

-Вот ты сейчас путешествуешь, причём со мной, заметил?

-Заметил. По-моему, это забавно, что ты со мной поехала.

-Ну, неохота же на одном месте сидеть. Думаю, дай хоть с интересным человеком поеду.

Я на секунду задумался, что бы ответить, и тогда понял, что мы уже флиртуем, поэтому я не говорю первое, что пришло в голову. А что может первое прийти в голову, когда симпатичная девушка с бухты-барахты делает тебе комплимент? Я только расплылся в дурацкой самодовольной улыбке, но и Ксюша улыбалась тоже.

После Шахтау мы свернули на юго-восток и остановились заправиться в нескольких километрах от города. Ксюша начала дозваниваться своему бывшему другу-дауншифтеру, потому что у неё не было никакого представления, где именно он теперь живёт, и кроме названия района она ничего не помнила. Я смотрел на неё издалека и видел, что она хмурится, потом отнимает телефон от уха, поправляет волосы, задумчиво смотрит на экран и набирает снова. Так повторялось трижды. На четвёртый раз, когда я вернулся в машину, она, наконец, дозвонилась, и, видимо, очень этому обрадовалась, начала многозначительно мне подмигивать и суетливо показывать жестами, чтобы я записывал.

«После Торгаски, ага… — записывал я, — налево, ага… медленно, о’кей медленно поедем, ха-ха, ну хорошо, а потом… вот оно как. А кто помнит?.. Вспоминай! Молодец… так, потом ещё раз налево, до перекрёстка и направо. Вот… теперь понятно. Эй-эй, не отключайся! А как называется-то?! – Ксюшин голос стал казаться мне почти возбуждённым, глаза её радостно блеснули, когда она глянула на меня. –  Раз-чего?…Уразбаево… ого, ну ты забрался, а там внутри как?..».

-В общем, едем в Уразбаево, — весело сообщила она, когда разговор закончился.

-Ну, это многое объясняет, — и мы поехали.

Асфальтовая дорога кончилась через пару километров, просёлочная была плохо разъезжена, нам повезло, что снег лежал невысокий. Начинало смеркаться. Мы двигались на север, поэтому солнце часто кололо справа, я щурился, но при этом всё равно косился вправо, чтобы видеть Ксюшин силуэт, чернеющий против закатного желтка. Мне казалось, хотя, скорее всего, это была только фантазия, что я угадываю, как её взгляд украдкой ложится на меня, а если так, то с натяжкой получалось, как будто мы всё-таки пошли на не слишком удачное первое свидание, на котором не клеится разговор, и оба проводят время не очень-то интересно, но под конец сговариваются, понимая, что тёплой московской зимой парочку вообще себе найти непросто: «Ну нет, ты ничего», – как бы говорит один. «Да и ты тоже в норме…», — соглашается второй, и они улыбаются своему безопасно-безвыходному положению, берутся за руки и принимают греющее равнодушие за первые лучики симпатии.

Вечер стремительно густел. Ксюша спросила:

-Тебя где-нибудь печатали?

-Неа.

-А много ты написал?

-Не считая рассказов, только одну книгу пока, — вздохнул я, — роман про постапокалипсис. Ну, то есть я его до сих пор пишу, дописываю и так далее.

-Про что?

-Ну, это про человечество после ядерной войны.

-О, и как у него дела?

-У романа или у человечества?

-У человечества, конечно, — она рассмеялась.

-Не очень. Всё сгорело.

-Зачем же ты такое писал, интересно?

-Не знаю. Просто это какое-то отражение подсознательного.

-То есть плохи у твоего подсознания дела?

-Еще пишешь ради ощущения. Гм, как бы объяснить. Короче, в лучшие моменты можно почувствовать, как в тебя вселяется какая-то сила и выдумывает за тебя, а ты видишь картинку с такой ясностью, что в её реальность нельзя не поверить. Ради нескольких таких вечеров и стоит писать роман. Чувствуешь благодарность, — добавил я.

-То есть это твоё описание вдохновения?

-Нет, это описание благодарности.

-К кому?

-К силе слова. За ней есть какая-то потусторонняя сила. Это типа мой способ поверить в неё и начать общаться.

-Легковерный, — она улыбнулась.

Еще почти через час мы наконец-то доехали: очень долго плутали по деревне, пока нашли домик на отшибе, с большим, заледенелым садом, за которым начиналось чистое белое поле. Я понял, что возвращаться в город – не самая лучшая идея, уже стемнело, уже сгинула даже тонкая оранжевая полоска заката, преследовавшая нас много часов.

Во дворе, опершись на огромную лопату для уборки снега, сгорбившись, стоял молодой парень, мне он показался нашим ровесником. У него было румяное худое лицо и густые неухоженные чёрные волосы. Я не запомнил цвета его глаз, но думаю, они у него голубого или серого цвета, потому что при мне он ни разу ничего не ел, а люди с карими глазами, когда голодают, по некоторым наблюдениям, стремительно теряют присутствие духа и озлобляются.

-Родион, — представился отшельник. Мне в нём всё было крайне интересно, и это рукопожатие я тоже попытался оценить и запомнить: оно было крепким, но сухим, хотя, может, всё это пририсовывается силой воспоминания. Но, так или иначе, мне показалось, что этим рукопожатием он как бы даёт понять, что он, с одной стороны, искренне рад нашей встрече, с другой – подчёркивает, что мы с ним, увы, уже стоим по разные берега жизни, я – на мирской и суетной, он – на спокойной, припорошенной снегом, дикой стороне.

-Ксения, ты похорошела. – Мою спутницу Родион тепло обнял, мне почудилось, что они глядят друг на друга абсолютно влюблёнными глазами.

Он пригласил нас в дом. Трудно было оценить обстановку, поскольку Родион сказал, что тут беда с электричеством, и сегодня единственным источником света оказалась керосиновая лампа на столе.

Я вспомнил, что приехал не просто так, а по важному делу, и, сказав «Ох», побежал обратно на улицу, с удовольствием слушая, как хрустит чистый деревенский снег под ботинками, открыл машину, забрал портфель с документами.

-Всё этот мультик не отпускает, — пробормотал Родион с усталой улыбкой.

-Ну а что поделать, — я развёл руками.

— Немного разучился расписываться, — художник тщательно вырисовывал огромную букву «Р» на документах, которые я подсовывал.

-Родя, а ты нас приютишь на ночь? – тут же звонко спросила Ксюша.

-Конечно, Ксения, у меня полно места. Вы ужинать будете? Разогреть в микроволновке не смогу, но кое-что вам оставил с обеда, специально в горшке, ещё тёплое.

И, не дожидаясь ответа, хозяин поставил на стол приличных размеров горшок с пловом.

-Неужели в печи готовишь? – сказала девушка.

-Да нет, тут газ есть.

-Хе, отшельник, с газом.

-И с мобильным, — веско напомнил он.

Сам не знаю, как, но я догадался, что и здесь, втроём, разговора у нас не получится. Наверное, это такой день – не получается толком заговорить ни с девушкой, ни с девушкой в компании с незнакомцем. В таких случаях выручает вредная привычка. Перекусив, я отправился на улицу для перекура. Походы пришлось повторять раза три, потому что Родион не ел, а только медленно и довольно занудно повествовал о своём отшельническом житье-бытье. Похоже, если когда-то он и находил в этом что-то романтичное, то зимой дела приняли оборот более крутой, так что его уже не так радовала необходимость вставать до восхода, дважды в день таскаться за водой, колоть дрова, пешком топать до магазина, чинить крышу, накрывать деревья в сильные морозы, искать по окрестностям запчасти для снегохода и так далее.

Жаловался, но не слишком жалобно, он и на родственников, особенно родителей, которые всё не могли, оставить его в покое и заезжали почти каждые выходные. Мне, впрочем, показалось, что чуть уловимый осколочек надежды мерцает в его словах: я бы, по крайней мере, точно надеялся, что кто-то будет приезжать помогать мне. Впрочем, сама суть такого ухода от мира тогда теряется, да и нельзя сказать, что это была какая-то ужасно заброшенная деревня. Тут было несколько улиц, десятков шесть-семь обжитых домов, во всех окнах горел электрический свет, и только у Родиона на столе мерцал ромбик керосинки.

Ксюша глядела на него с восхищением и периодически восклицала: «Какой же ты молодец!», «Да ничего ведь, справляешься!..», «Да-да, а ты чего им?.. О, и как же они не понимают?!».

 

***

 

На ночь меня устроили в комнате на первом этаже, а Ксюшу на втором. Спать не хотелось, но и думать особо было не о чем. Читать, пользуясь подсветкой мобильного, я не стал, поэтому внимательно слушал тишину и ждал, когда она, наконец, загустится в забытье.

В такие минуты я вспоминаю, что в детстве умел отвлекаться намного лучше. Например, когда было нужно, я визуализировал огромную альтернативную историю. Я её называл «Мысленная игра» — дело в ней разворачивалось в две тысячи сто каких-то годах. У нас, в смысле землян, было, как водится за будущим, объединённое и вполне крепкое общее правительство, заседающее на острове Кергелен на юге Индийского океана, а также несколько космических колоний, среди которых, разумеется, Марс, Европа, Ганимед, а ещё две планеты в далёких солнечных системах: Планета Ауля и Коламбра.

Планету Ауля назвали так по имени первого космонавта, Эла Ауля, который в одноместном аппарате приземлился на единственном континенте будущей колонии, и откуда начал её отважное покорение. Коламбру же, планету, напротив, почти лишённую океанов, зато сплошь покрытую пустынями и горами, назвали в честь некоего Кола Амбра, который был, впрочем, не космонавтом, а всего лишь астрономом, доказавшим наличие на планете условий, пригодных для жизни.

По сюжету игры, земляне вступили в войну с обитателями планеты Майнори – страшными огромными монстрами, похожими на динозавров. Потом Майнори заполучили в союзники одно из государств  планеты Тарна. На сторону «наших», в свою очередь, встали инопланетяне – Хельги и Гноры.

Летопись «событий» этой войны протянула лет на пять и наскучила мне только годам к двенадцати, когда я в третий раз перебрасывал войска землян в контрнаступление через реку Гарду на планете Ауля и перезавоёвывал отнятые инопланетянами руины и леса…

В ясную ночь, раскинувшуюся над башкирской деревней, где я никогда не предполагал оказаться, я почему-то очень захотел на минутку вернуться в игрушечный детский мир. Хотелось сладко задремать и смотреть, как потухает мир, как его краски перетекают в пасть холодному космосу, окрашивают битву гигантских линкоров и крейсеров в разноцветные краткие – длиной с выдох прогоревшего кислорода – сполохи плавящейся брони.

Я почти задремал часам к двум ночи, когда до слуха стали доноситься тихие голоса, скрип и шорохи. Первое время они органично вплелись в сонную действительность.

Стало казаться, что я лежу посреди космоса, на дне вёсельной лодки, под огромной яркой луной. Лодку изрядно качает, а если я хоть чуть встревожусь, попытаюсь приподняться, осмотреться, найти источник шума, то лодка перевернётся, и посреди холодного белого моря (море было белым от разлитого повсюду лунного молочка) тут же погибну. Этот страх заставил лежать спокойно, но сделал и более чутким. Кто лежит рядом? Почему наша лодка так жутко скрипит и вздрагивает всё сильнее при каждом следующем ударе волны? Как же я спасусь, если руки и ноги совершено одеревенели, и даже не могу убрать с лица её волосы (её – чьи?.. разве кто-то лежит рядом? нет ответа)… Нет-нет, надо переждать, сейчас шорохи уйдут, голоса стихнут, лодку оставят в покое, и мы будем в безопасности. Но затем страх пересилил, и я проснулся. Пару секунд я потратил, чтобы вспомнить, где и с кем нахожусь, посмотрел, который час, и вслушался в голоса.

Говорила Ксюша, тихо, вкрадчиво, невозможно было разобрать ни слова. Потом говорил Родион, его голос, доносящийся через межэтажную перегородку, был бархатным и лёгким, потом он смеялся. Она тоже смеялась, потом её голос сделался громче. Вновь скрипы, тихие шорохи, потом один громкий резкий скрип, и вот они снова спокойно разговаривают. О чём? Тишина минут пять. Вдруг Ксюша заливисто засмеялась, громче прежнего, а Родион громче прежнего воскликнул: «Тише, тут же стены картонные!…», — и вновь невразумительное бормотание. Они заговорили, наконец, почти бесшумно. Голоса превратились в шёпот, а шёпот в тишину.

Мне ударило в голову, что пора перекурить. Я поднялся, моя кровать совершенно не скрипела, пошарил в поисках сигарет, но вспомнил, что оставил их внизу. Уже открывая дверь, я услышал голос Родиона. Он сказал всего несколько слов, и Ксюша воскликнула: «Ах, вот оно как!», затем раздались звуки шагов, скрип старых петель и глухой удар двери. Видимо, в последний миг она передумала хлопать со всей силы.

Я спустился вниз, сел за стол и нащупал баночку из-под йогурта, подумывая приладить ее как пепельницу. Но вообще-то выходить на мороз не было никакого желания.

Родион вошел настолько бесшумно, что я порядком испугался: его чёрный силуэт застыл на ступенях, поначалу я и не понял, что он стоит и смотрит на меня – подумал, что просто темнота отчего-то сгустилась в том месте, но затем она шелохнулась, я вздрогнул, а он выбрался из широкого чёрного балахона в полоску тусклого света и помахал рукой.

-Привет, чего в темноте сидишь?

-А я не умею её включать, — ответил я.

Он зажёг керосинку, сел напротив. Крохотный ромбик алого света задёргался между нами. Я заметил, что он одет так, словно собрался на улицу.

Мы смотрели друг на друга странно – как будто познакомились ближе, но ведь с вечера не было сказано ни одного слова, он ничего не знал обо мне, а я ничего не знал о нём, а то, что знал, мне вообще-то не нравилось: мне казалось, что он лицемер. Наверное, мне так казалось, потому что в его доме я сам был лицемером – с улыбкой благодарил за гостеприимство, а сам думал, что его дом, его образ жизни, его попытка уйти от цивилизации – детская игра. Может быть, он обо всём догадался, а может, это его собственные мысли – что всё это ерунда, и никто ему не верит, потому что он сам себе не верит?.. Запутавшись во всём этом, я почувствовал усталость и захотел спать.

-Весь день рулил, да?

-Ага. Полдня. После обеда мы выехали.

-И свежий воздух тут, да?

-Да.

-Не хочешь пройтись немного?

-Зачем?

-Ну, покурим, поговорим.

Если судить по общему смыслу его слов (а я, понятное дело, не таскал диктофон и пересказываю приблизительными цитатами), то звучало предложение немного зловеще. Мне бы впору отказаться, пойти в комнату, закрыться за щеколду,  и надеяться, что он не маньяк, и не прирежет нас с Ксенией посреди ночи.

Но на самом деле его глаза смотрели по-доброму. Я толком не мог понять, почему, но вдруг догадался о его внутренней щедрости, которую он хотел бы показать, да не может, потому что живёт бедно. А еще я подумал, что он, должно быть, боится нас, приехавших, не меньше, чем мы побаиваемся его.

-Ну, пошли.

 

***

 

Я оделся и побрёл за ним. Он нёс керосинку, как факел, в правой руке, но скоро потушил её, потому что огромная белая луна висела над полем и отражалась в нём стеклянным блеском. Сначала мы шагали по дороге, уводившей из деревни, она шла параллельно полю, затем загибала на девяносто градусов, справа потянулся лес. Скоро мы спустились с дороги и пошли по снегу, Родион снова поджёг фитиль керосинки, а через несколько шагов, когда мы были уже у самой лесной кромки, обернулся ко мне и осмотрел с ног до головы.

-Ботинки у тебя неудачные, — сказал он с сожалением, — городские.

-Ну да.

-Промокнешь, — у Родиона на ногах были валенки. – Хочешь, обратно пойдем? Не проблема.

-А куда мы вообще?

-Показать то, почему я здесь решил жить.

-А это далеко? – с недоверием спросил я.

-Нет, но по снегу придётся идти.

-Ладно, пошли.

Как ни странно, я ни чуточку не боялся, то есть я допускал, что он может выкинуть какой-нибудь фортель, и в принципе физически я ему явно уступал, хоть и были мы почти одного роста и комплекции, однако опасности не чувствовал. К тому же меня успокаивала мысль, что я иду позади, и по ходу движения можно постепенно увеличивать расстояние, а если он вдруг вздумает наброситься, то в таком глубоком снегу, покрытом ледяной коркой, быстро и неожиданно этого не сделать. «Да всё это ерунда», — подводил я черту колебаниям и следовал за ним, спать уже вовсе не хотелось. Шли мы медленно и очень долго. Мысль о том, что когда в первый раз идёшь куда-то, расстояние всегда кажется неизмеримо большим, не утешала.

Левый ботинок у меня был сношен сильнее, поэтому левая нога промокла почти сразу. Впрочем, несильно отстала и правая, короче говоря, метров через сто ходьбы по лесу, я промок почти по колено и порядком замёрз. Ещё через некоторое время лес пошёл довольно резким склоном вниз, уровень снега стал меньше, мы двигались быстрее. Внизу засеребрилась полоска воды.

-Не замерзает, потому что родниковая, — объяснил Родион, когда мы спустились к источнику. Луна редкими пятнами доставала до оврага, где мы остановились. Поток воды вырывался из-под глыбы заледенелого снега на отвесной стороне оврага. К ней мы и направились.

-Послушай воду, — пробормотал Родион. Я подошёл к самому краю потока, он был не шире полутора метров, по обе стороны землю сковал лёд. Продавив его, я почувствовал, как в ботинки проникает жидкий холод. «Чего он ждёт?» — думал я, покорно слушая, как мерно течет вода.

К холоду, говорят, невозможно привыкнуть, и тогда ты просто ждёшь, когда же можно будет уйти в тепло. Мысли притупляются до дурацких однородных инстинктов: хочу тепла, хочу сна, хочу отдыха, потерпим-потерпим-потерпим, скоро станет тепло, ох ну когда же, ну да-да, потерпим, но как же хочу тепла, хочу сна, хочу отдыха… И в такие минуты я, бывает, тоже начинаю молиться: это, во-первых, отвлекает от сиюминутного, во-вторых, некоторым, говорят, придаёт сил. Но в конце холод никуда не уходит, и просто надо идти дальше, чтобы согреться.

Во время молитвы ещё, бывает, наступает утрата чувства времени, при этом, парадоксально, высвечивается временность жизни, и всё делается как бы «всё равно». И здесь не так важно, читаешь ты тибетскую мантру или шепчешь «Отче наш». Родион начал ломать ледяную корку на склоне, из-под которого лился поток воды. Вскоре обнажился камень, а когда он счистил с него снег, я увидел, что на камне вытесано человеческое лицо. Я подошёл и рассмотрел, что это лицо и шея девушки, исполненные с огромным тщанием. Лицо было чуть склонено, белки глаз опущены к воде. Первой мыслью было, неужели это Ксения?! Нет, никакого сходства, и девушка больше походила на католическую Мадонну, хотя не могу утверждать, будто таких лиц не бывает у русских девушек.

Заметив мой вопросительный взгляд, Родион сказал:

-Я однажды был влюблён, — я отступил на полшага, такое начало располагало к длинной истории, каких по миру прошёптано в великом множестве, но вместо этого он сразу и закончил: — А потом, когда от этого уже ничего не осталось, а она и я всё ещё были живы, то я вытесал её.

-Очень талантливо получилось.

-Это последняя, а до этого были из дерева, и даже из картона, и в других местах – тоже из камня, но эта последняя. Больше уж ничего не поделаешь.

-Пока жил тут, это сделал?

-Нет, приезжал к этому источнику с позапрошлого лета, потихоньку делал.

-Почему именно здесь? – я спрашивал через силу, потому что чувствовал, что он ждёт вопросов.

-А это, говорят, знаменитый раньше был источник, целебный, священный и так далее. Как-то оказался здесь случайно, один, зимой, тоже к ночи шло дело, спустился уже в сумерках, налил воды во флягу, знал, что в город не успею вернуться, заночевать придётся где-то по пути. Ну, в общем, решил уже не спешить. Постоял, покурил. Кстати, хочешь? Не стесняйся.

-Да, — я закурил. Родион молчал несколько секунд, будто изучал дым, который выходил из моего рта.

-А потом наступил катарсис. Это Ксюша потом мне объяснила, что это он.

-Наверное, он, — согласился я.

-Ха. Ну, так вот. Это была очень чистая мысль: «здесь, в этом месте получится идеально», и я сразу начал, были с собой кое-какие инструменты, ну, молоточек, стамеску я всегда с собой таскал, это только теперь налегке стал ходить, уже не жду. А вообще дело-то долгое: я ездил каждые выходные, потом уволился, ездил чаще, и когда было готово, переехал сюда.

«Господи, это у него какой-то алтарь, бедняга сумасшедший», — подумал я. Впрочем, это была дежурная мысль, не тревожная, то есть такая, которую обязан произвести мозг обывателя, если он столкнётся с чем-то подобным. А так, я его прекрасно понимал, в этом было что-то знакомое, хотя я никогда никого не любил, и у меня не было никаких алтарей.

-Тут у меня иногда, не скажу, что всегда, появляется ощущение, будто я знаю, что делать… «Бойтесь того, кто молвит «я знаю, как надо»», — есть такое высказывание. Но именно стоя тут я, как фанатик, говорю, что знаю.

-Что знаешь?

-Ну, про её лицо. Хотя это уже давно не её лицо, а просто ЛИЦО, понимаешь? – он так выделил это слово, что как тут было не понять. – Я уж и не вспомню, как она выглядит, давно всё было, ничего не осталось. Теперь у меня вот, — он похлопал по камню с удовлетворением. – Вместо памяти у меня теперь тут произведение искусства. Хоть это и не скромно звучит.

-Я думаю, это звучит нормально. Сделано действительно прекрасно, — я шагнул ближе, чтобы рассмотреть лицо еще раз. Скульптура была вытесана очень качественно.

-Да, но мне было недостаточно позабыть девчонку, — Родион улыбнулся. – Рассказать тебе про следующий ка-тар-сис? – он зачем-то расчленил слово.

-Конечно! – живо отозвался я.

-Ну всё дело в том, что однажды я совсем отключился от интернета, и никого рядом не осталось. Поскольку мне и тогда не сделалось страшно, я решил, что это как раз то, что нужно! Потом как-то я целый день не курил, и решил, что больше не буду, но ведь логично – зачем курить без людей? Потом я перестал есть на ночь, перестал пить кофе и пакетированный чай. Потом не вышел после отпуска на работу, перестал тратить деньги на ерунду, как тратил раньше, перестал листать журналы с машинами, шмотками, курортами… И в конце концов подумал: а разве нужно в жизни что-либо, кроме самого выживания?

Он замолчал, весело глядя на меня, ожидая, видимо, одобрения и понимания. Я его в общем-то понимал, но решил сказать что-то своё:

-Ну, нужно еще веселье какое-никакое.

«Ха!» — громко отозвался Родион и посмотрел на скульптуру.

-Это верно, без веселья нельзя!

Тут у меня появилось странное ощущение, что девушка третьим персонажем давно вошла в наш разговор, Родион косился на неё, когда отвечал, но в шуме воды не было никаких перемен. Мы стояли совершенно одни, капля лунной слезы стекала по девушкиной щеке. Я поглядел по сторонам.

…Если человеку показать снимок леса и сказать, что на нем запечатлено три разведчика, замаскировавшихся под местность, то скорее всего, после долгого поиска человек найдёт фигуры этих троих, а то и пятерых в пеньках, кустах и пожухлой траве. Так и сейчас, после того, как я долго вглядывался в снег и силуэты деревьев, почудилось, что на другом берегу, совсем недалеко, метрах в двадцати, стоит человек и показывает мне большой палец: «мол, всё правильно, держись!».

Я вздрогнул, не поверив глазам, и повернулся обратно к Родиону. Он улыбался, но потом вдруг выдал что-то совершенно не относившееся к делу, поэтому я решил, что ради этой речи он, вполне возможно, и привёл меня сюда. Может быть, чуть ранее он то же самое пытался объяснить Ксюше, но она не стала слушать?

-А потом приходишь к очередному человеку, — сказал он, — и понимаешь, что вы похожи, или что вы разные – и радуешься тому и другому, ведь вдруг у вас получится? Я присматриваюсь: он смеётся, и видно, что для смеха счастливого человека это чуть громче, и ещё он кого-то любит, но его любовь похожа на суету и судорогу – в первый раз, как в последний, и наоборот. О его прежней любви можно разузнать, занявшись с человеком сексом – о ком он вспоминает, рядом с тобой? Чьё лицо пытается вытесать из твоего камня?

-А поговорив? – спросил я.

-Поговорив, можно узнать только немногое, что он сам о себе воображает. Но вообще, ты прав. Я сам всегда верю в лучшее – до той ночи, пока не обнаруживаю, что мы закончились: обменялись своими порциями боли, каждый остался один, наедине со своим адом; ад – это единственное, с чем мы останемся, если подойдём слишком близко друг к другу.

Я громко выдохнул, подивившись, как из такого начала Родион докатился до столь громкого слова. Боковым зрением я видел, что силуэт всё ещё держит большой палец поднятым и сверлит меня насмешливым чёрным взглядом.

-Я думаю, что все в конечном счете там кончают, — добавил он. – После очередной попытки спасти друг друга, которая ничем хорошим не кончилась, человечки разбегаются по своим тёмным углам. Они думают примерно так: «любовь нас оставила, это вроде как значит, что и Бог нас оставил, теперь-то можно творить что угодно!» Остается доразрушить не так уж много, только свою память. Главным становится хищное стремление что-то оставить другому – заронить в трещинки его сердца, которые он тебе показал, немного боли, чтоб он всегда носил её с собой. Ты иррационально радуешься – ты понимаешь, что его рана будет связывать вас, даже когда у вас давно не осталось ничего общего! Со временем к этому вырабатывается голод, постепенно ты чувствуешь азарт, хочешь провернуть это с другими, хочешь проковырять их пальчиком и выудить на свет их душу и располосовать её за то, что вы не оказались одним целым или одним и тем же…

Меня коробило, что он так пристально смотрит на меня, и чтобы что-нибудь сказать, спросил:

-Что, сейчас мне бы надо рассказать про собственный ад?

-Нет, — ответил Родион после паузы, и с черт его лица, хоть это никак не выразилось физически, сошло напряжение. Его плохо было видно, но мне показалось, что на его лицо вернулась красота. До этого я не задумывался, красив ли он, однако, когда его боль растаяла, словно её унесло речным ледяным потоком, красота именно вернулась, и стало ясно, что пока он говорил, ей не было здесь места.

-Я ещё никого никогда не находил и не «узнавал», — сказал я, больше для того, чтобы он не решил, что я пропустил его речь мимо ушей. Он кивнул, я немного перекурил, потом мы поскрипели в сторону дома.

Обратная дорога, как полагается, показалась вдвое короче, хоть и пришлось карабкаться по склону наверх.

 

***

 

Разок перевернувшись с боку на бок, я крепко заснул. Рано утром, когда ещё не рассвело, мы уехали в город.

-Ну, как тебе наш Родя? – спросила Ксюша певучим голоском. Обратная дорога вдохновляла её не меньше, чем накануне поездка туда, она с интересом глядела по сторонам, даже пыталась что-то фотографировать через автомобильное стекло.

-Запутанный парень, — ответил я.

-Нагрузил тебя, да? Это он любит. Я его отучала от этого, но, видимо, поздно взялась, поэтому он сейчас за всех будет цепляться.

-Ну, и это пройдёт.

-Точно.

Я подумал, что третий день не даю ни весточки в Москву, даже на работу звонил всего пару раз. Потом вспомнил, что до Нового года остается совсем немного, и у меня нет ни малейшей идеи, куда себя пристроить. Два самых невыносимых момента в году, это тридцать первое декабря и собственный день рождения. Второй чуть хуже, потому что всякий раз думаешь, что ничего сверграндиозного устраивать не придётся: ну так, я позову пару-тройку друзей, мы посидим в кабаке, выпьем за моё здоровье и расползёмся по берложкам, к своим девочкам, некоторые – к детишкам. Но каждый раз выходит, что всё не так: приглашённых по разным причинам не умещаются в один день, празднование растягивается, пьяные выходные стираются из памяти…

Как по волшебству, Ксюша именно в этот момент спросила:

-Когда у тебя день рожденья?

-Двадцать шестого февраля.

-О, ты рыбка?

-Ага, но ты же не веришь в эту псевдонаучную ерунду, правда?

-Не знаю, а почему ты улыбаешься?

-Просто забавно, что ты именно сейчас спросила – как раз думал, как в этом году праздновать.

-И что придумал?

-Да ничего, — вздохнул я. Мне казалось, что это разговор-мячик, который можно перекидывать друг между дружкой хоть полдня, и он не наскучит ни мне, ни ей, но тут мы вдруг оба умолкли надолго. Потом вдруг, как бы из ничего, я сказал:

-Не знаю, как ты, а я бы тоже, как твой друг, пожалуй уехал бы куда подальше.

-Слушай, ну у любого человека есть такой «перелетный период», — ответила Ксюша, — но это мне мама сказала, так что может это и не так, — со смехом уточнила она, — период, когда нужно облететь какие-нибудь места, чтобы вернуться домой раз и навсегда. Даже если это будет не тот дом, с которого ты начинал путешествие!

-Но только я планировал не сидеть в одном месте, даже в таком красивом, а отправиться в путешествие! Через Европу, потом по всей Америке, а потом ещё в Южную Америку хочу. В идеале бы ещё захватить Азию, но думаю, туда отдельно надо отправляться. И главное, чтобы всё это было одной неразрывной поездкой, от точки к точке.

Я коротко оторвался от дороги и глянул на Ксению.

-Глаза у тебя блестят, — сказала она.

-Да-а, это мечта, — я кивнул.

На самом деле, этот план существовал уже давно и, как я заметил, всегда пользовался популярностью у девчонок, я часто о нём рассказывал, с поводом и без, и самому было приятно перечислять и представлять все те страны, где я смогу побывать. В спокойной обстановке, в ресторане или у себя дома, я раскладывал перед другом или подругой несколько салфеток и пояснял: вот это у нас Россия (обычно ею выступала пустота столешницы), а вот Европа – две салфетки слева направо, вторая чуть опускается, чтобы как бы обозначить уходящие на юг Францию и Пиренеи, – а это, через океан столешницы – Америка, которую я буду проезжать поперёк, обязательно на американском автомобиле, ей отводятся заслуженные три-четыре салфетки. Ниже салфетка Южной Америки, где нас интересуют в общем пока всего две страны: Бразилия с её Амазонкой и Венесуэла со знаменитым парком Канайма, плато Рорайма.

Я расписывал, какие страны и в каком порядке буду посещать, какие есть намётки на промежуточные остановки. Можно, думаю, сравнить меня в те минуты с увлеченным школьником, который живописует даже не собственные планы, а рассказывает о том, как собираются провести лето родители. То есть он как бы предполагает, что это будет, и даже знает некоторые детали, которые донеслись из взрослых разговоров, однако и он сам, и товарищи понимают налёт сказочности, потому что говорит он о слишком далёких вещах, да и мелочей, вспрыскивающих в историю правдоподобность, всегда не хватает в таких случаях. Я мечтал, и от реальности это всё было крайне далеко. Так, если первое время мои расчеты позволяли надеяться сделать одну из остановок в Лондоне во время летней Олимпиады, то сейчас уже приходилось сдвигать мероприятие к чемпионату мира по футболу две тысячи четырнадцатого года.

Впрочем, кое-какие шаги я делал: например, копил деньги. По моим прикидкам, скопить надо было тысяч хотя бы пятьсот, но этого мало – лучше бы миллион, только где такие деньги взять? Только чуть скопишь – то холодильник сломается, то компьютер, то влюбишься, то еще что. Но лучше уж иметь хоть какую-то мечту, чем вовсе никакой.

О том, чтобы в конце вернуться домой, я даже никогда не раздумывал, хотя иные подруги, в том числе самые проницательные, говорили, что-де какая-нибудь латиноамериканка непременно совратит меня остаться. «Зачем бы ей это понадобилось?» — возражал я.

Около полудня мы перекусили в придорожном кафе. Ксения рассказала, что она уже пару раз была замужем, но оба раза совсем недолго, и в последний раз развелась благодаря Родиону. Она специально как будто подчеркнула это «благодаря», как подчёркивают многозначительно некоторые девушки слово «замужем», но Ксюше, похоже, проще давалось рассуждать о разводах, чем замужествах, детей у неё, впрочем, не было, и можно сказать, из обоих браков она выпрыгивала почти прежней. Родион, насколько я понял, был не столько любовником, сколько идейным вдохновителем последнего расставания.

-Вот главное, — обращала она моё внимание, — они оба были не ахти какие успешные, но на всё, что я делала, отвечали: подумай о карьере, тебе уже столько лет, возьмись за ум! А я не могу сказать, что бралась за что-то без ума, — и она громко смеялась.

Видимо, мужья у неё и впрямь были слишком серьёзные, но есть ведь причина, зачем люди именно так выбирают друг друга.

-А второй оказался помешан на религии, это у него как скелет в шкафу, — сказала она. – Ездили мы в Италию, вдруг меня чёрт потянул зайти в какую-то церковь, а он насупился и говорит: нельзя. Я такая – почему? Католики, шипит, неправильно в Бога верят. «Неправильно верят»… это вообще как так?

-А ты сама во что-то верила тогда?

-Ну, ты смешной, я же девушка, я в гороскопы верю… Шутка. Верю во что-то такое, но религия узковата для настоящей веры… Что, тоже не согласен?

-Нет, просто скользкая точка зрения. Вроде и правильная, но ни к чему не обязывает

Мы уже ехали по Уфе, и разговора о религии у нас, к счастью, не состоялось. Ксения написала мне свой Е-мэйл и попросила прислать ей книгу про постапокалипсис.

-Ты очень позитивная, а это тяжёлая вещь, — предупредил я.

-Что ж ты думаешь, у меня депресняков не бывает? Почище твоих, уж поверь.

-Ладно, поверю.

-Ты немного странный человек, мне кажется.

-Чем это?

-Холодный, но тёплый.

-Не, так не бывает, — я усмехнулся, — прохладный, вот как это называется.

-Да нет, что-то тлеет в тебе. Ладно, на прощание хоть обнимемся?

Я улыбнулся. Мы остановились у её подъезда.

-Вот опять ты смеёшься, себе на уме.

-Да не, вспомнил кое-что. Жил как-то я в Португалии, когда на практике был…

-А чего это ты в Португалии практиковал?

-Язык. Я ж по первому образованию переводчик, это на втором уже учился бумажки перебирать.

-Та-ак, ну, португальский мальчик, что ты там натворил?

-И жил я там несколько месяцев, и познакомился через девчонку, которая год до этого была в Москве на своей практике русского, с послом их российским, то есть обычно он в Москве жил, а тут приехал, каникулы были у дочери. Подруга с их семьёй меня познакомила, обедали несколько раз, потом погулял пару раз с дочерью посла.

-Так-так? – глаза Ксюши заинтересованно блестели.

-И как-то подвозит она меня до моего дома, прощаемся. И тут смотрит на меня, ну так, знаешь, как смотрят, когда мужчина понимает, что так он просто не убежит от неё.

Вместо ответа Ксюша округлила глаза и невинно помахала ресничками-бабочками, меня накрыла волна тепла, так что на секунду забыл, о чём говорил, но затем собрался и ровным голосом дорассказал:

-Говорит: «Прощаемся, а по нашей традиции надо поцеловаться напоследок». Ну, я её в щёчку поцеловал и говорю: «Ладно, устал я, пойду спать», — и ушёл.

-Ну ты дурак! – Ксения расхохоталась.

-Представляешь, она меня догнала и ударила, я даже не понял, что это была пощёчина, но это была она, только я уклонился! Зря ведь, да?

-Конечно, зря! Ни секса, ни пощечины!.. Ох, ну и дурачок, — радостно повторяла она и хохотала от души.

Когда она отсмеялась, мы ещё некоторое время посидели молча.

-Как думаешь, ничего страшного, если машину вернуть завтра?

-Конечно, ничего. Кто её сейчас будет искать?.. Можно спросить?

-Да.

-Ты ещё говоришь по-португальски?

-Говорю. Уже не так, как три года назад, но…

-Скажи, что мне пора идти.

Я сказал.

-Как чудесно звучит эта абракадабра, — она нежно улыбнулась. — Скажи, что на прощание у нас не принято целоваться – только обняться по-дружески.

-Ты очень красивая, — сказал я по-португальски, она по-прежнему улыбалась, ночь казалась очень светлой, а на самом деле её было едва видно. – Я бы хотел поцеловать тебя в губы.

Мы обнялись. Потом она ушла.

Утром я вернул машину на парковку студии, Ксении в офисе ещё не было, наверное, решила отдохнуть после поездки. Мой рейс был поздно вечером, я полдня шатался по городу, зашёл в кино. Показывали фильм про нападение пришельцев на Дикий Запад. Из просмотра фильма я ничего не запомнил, кроме того, что «наши» победили, а ещё что во время первого появления инопланетян на экране пожилая женщина, сидевшая на ряд ближе, в ужасе схватилась за субтильного юношу рядом с собой; я подумал, они мать с сыном, а он впился в неё страстным поцелуем – горячие башкирские парни…

В ночь на пятницу я вернулся в Москву.

 

2.

Триллер, избранность, Автор

 

Катя с Димой – мои старые знакомые. Правда, до той зимы мы ни разу не виделись. За это время Димин голос я слышал только раз, а Катин ни разу.

Дима не очень грамотный, у него, как у многих молодых людей в наши дни, беда с пунктуацией; Катя – блондинка, у неё довольно большая нога: аж сороковой размер; Дима болеет за московское «Динамо» и изредка, раза два-три в сезон, ездит в Химки на их матчи, и по странной статистике, которую я случайно отметил, визит Димы – для «Динамо» плохая примета, потому что команда эти матчи обычно проигрывает; Катя учится на филолога: Дима пару раз дарил (или по крайней мере намеревался) ей какие-то умные книжки, «Проблемы стихотворного языка», «Лексикология английского языка» или что-то в этом духе; однажды на День всех влюблённых у Димы с Катей был очень хороший секс, по крайней мере, он очень понравился Диме, потому что это и всё вышеперечисленное я знаю исключительно с его слов.

Есть и другие факты, но мои приятели, пожалуй, обидятся, если я продолжу так беззастенчиво их выкладывать. Наша троица познакомилась приблизительно одновременно, инициатором был Дима (он мне представляется вообще очень инициативным молодым человеком). Он написал мне смску:

«Девушка, здравствуйте! А вас, случайно, не Катерина зовут?».

Как правильно воспитанный городской житель, я, естественно, счёл это разводкой и ничего не ответил, однако через несколько дней пришла новая смска:

«Катя, привет! Как дела?Дима. Обещал позвонить вчера, но замотался, ну, как, погуляем сегодня?».

Я подивился, но снова промолчал.

«Катя, ну почему не отвечаешь на смски? Ты еще тут с тобой всд нормально? =)»

В этот день Дима, видимо, был настроен решительно, поэтому вечером раздался звонок. Это первый и последний раз, когда мы переговорили по телефону: «Извините, Катю можно?», — «Вы ошиблись номером, проверьте, вы мне и смски по ошибке шлёте», — «Ой, извините».

Больше он никогда не звонил, но смски спустя неделю продолжились, правда, с другого номера:

«Кать. Привет.=)) Как дела у классной блондинки? Есть сегодня свободное время?»

«Кать, это Дима, на полчасика опаздаю, извини, пжта»

«Слушай, не хочешь посмотреть фильм про боевых роботов, я, обожаю огромных человекообразных роботов,пошли? Дима.» – и так далее. Каждый раз, когда Дима менял свой телефон (а он почему-то это делал раз в несколько месяцев, и только этой зимой я догадался, почему), он начинал писать мне, и лишь потом, видимо, дописывался своей Кате.

Поначалу я раздражался, отправлял пару раз гневные ответы, что, мол, хватит ошибаться, а потом привык. Получать раз-два в месяц Димину смску стало даже приятно, я чувствовал, что у кого-то там что-то складывается, что, может, ребята даже друг друга любят, и косой луч этой любви иногда доходит и до меня – плохо ли? – тем более я почти не мешаю. Хотелось даже поздравить парня, когда через пару месяцев пришло сообщение в совсем иной, новой тональности:

«Привет милая как дела? Уже соскучился, можно встретится?»

В продолжение нескольких следующих месяцев мне продолжали приходить смски, иногда я сразу их удалял, иногда, наоборот, зачитывал вслух коллегам, весело рассказывая, что знаю эту парочку лучше собственных соседей. Я не задумывался об этической стороне вопроса (об этике сподручнее рассуждать, когда читаешь литературное произведение, чем когда проживаешь жизнь), о том, что занимаюсь подглядыванием и всё прочее. Это просто был способ развлечься и развлечь окружающих.

Бывало, я шутил, что, возможно, прослежу целую семейную историю: знакомство – отношения… – потом смски в духе «Не забудь завтра надеть подвязку, когда поедешь в загс))», «Дорогая, купить для Леночки подгузников?», «Я на заседание завтра не пойду, но мой адвокат заявит ходатайство об уменьшении алиментов, алчная тыжсука!!!» ну и что-нибудь в таком роде.

Однако история получила немного неожиданное продолжение.

Вернувшись из Уфы, я в пятницу не вышел на работу, а отправился слоняться по улицам: от станции метро «Пушкинская» по Большой, затем Малой Бронной, недолго вдоль Тверского бульвара, потом переулками, мимо посольства Узбекистана или чего-то такого, до Поварской улицы, но чтобы не угодить под тень зловещей Баррикадной высотки, в Трубниковский переулок и по нему до Нового Арбата. Там оказалось шумновато, поэтому я спустился к Москва-реке.

В холодном небе, отделившись от труб, ползли в голубую неизвестность клубы пара, я глядел по сторонам и не мог решить, куда идти. Если перейти реку и шагать налево, то спустя довольно долгое время можно добраться до моего бывшего института, если направо – в Москва-сити. В одной из башенок работает мой двоюродный братишка, мой лучший друг, отчаянный трудоголик – работает по шесть дней в неделю, по двенадцать-тринадцать часов в сутки. Я, бывает, выдёргиваю его на кофе-брейк, он смотрит сквозь меня ошалелыми глазами и приходит в себя только к концу получаса, когда уже пора прощаться

Когда стоять и раздумывать стало слишком холодно, я побрёл направо, а потом увязался за этой блондиночкой.

 

Одета она была в короткую курточку с меховым воротом, юбку и лосины. Я почему-то сразу обратил внимание на ее походку и на бедра – достаточно широкие при ее узкой талии. Блондиночка двигалась плавно, высоко подняв светлую головку, её каблучки звонко цокали по московской набережной. Поверх шарфа, обхватившего белоснежную шейку, подпрыгивали искусственно завитые кудряшки, от них пахло яблоком. Собственно, именно духи и привлекли моё внимание. Она как раз проходила мимо, когда очередной порыв ветра донес до меня капельку густого сладкого аромата. Я пожал плечами, быстренько сговариваясь с собственным окоченевшим носом, что он ещё немного потерпит, и пошёл за ней. В романе «Парфюмер», одном из моих любимых, который я помню чуть не наизусть, есть похожая сцена…

Юбка на ней не доставала до колен, по ткани шли две горизонтальные шёлковые полоски синего цвета, две волны – я уже упоминал, что она плыла по городу… Я был уверен, что у неё тоже нет цели. Я шёл на расстоянии шагов двадцати позади. Иногда казалось, что встречные прохожие замечают, что я за ней следую, и цокают языком, а я ухмылялся левой стороной губ и не обращал внимания. Многие оборачивались на неё.

Мне было холодно, ветер выдул из головы все мысли, кроме «чёрт, холодно» и «мм, как же она пахнет…». Наверное, на ней случайно оказался аромат, внесенный из раннего детства, из которого ничего другого, кроме как раз запахов и прикосновений, не запоминается. Теперь бессознательное поволочилось за ней, как голодная собачонка волочится по петляющей улице за кусочком фарша.

Я не пытался догнать и поравняться с ней, но потом возникло затруднение, потому что она остановилась около ларька и купила какой-то алкогольный коктейль за шестьдесят рублей. Расстояние между нами сократилось до пяти шагов. Я остановился, закурил, потом, когда она забрала сдачу и пошла дальше, попросил ларёчника продать мне то же самое. Так я узнал, что коктейль нынче стоит шестьдесят рублей.

Потом мы сели в маленьком скверике неподалёку от реки, близ Белого дома и пили свои коктейли на двух разных скамейках, отстоявших друг от друга шагов на десять. Ветер здесь был слабый, запах до меня не доносился, её лицо было закрыто кудряшками, я был уверен, что они сухие и ломкие из-за кучи химических средств. По сторонам она не смотрела, но мне начало казаться, что она косится в мою сторону. Я поднял коктейль и кивнул, как будто поднял тост и намекнул, что пьём мы вместе, что пью я за её здоровье, но Блондиночка (это уже было её имя) никак не отреагировала. Тогда я достал телефон и увидел пару пропущенных звонков и одну смску. Писал мой приятель Дима, я улыбнулся – от него уже месяца три не было вестей. Написал он вот что: «Кать у меня проблема забрали в ментовку на Серпуховской приедь срочно не дают позвонить». Несколько секунд я раздумывал, потом набрал его номер, впервые за всё наше знакомство. Робот ласково ответил мне, что абонент недоступен. Я сделал последний глоток и выбросил пустую банку. Поднявшись, я почувствовал, что алкоголь ударил в голову.

-Девушка, — сказал я, присаживаясь к Блондиночке, — я извиняюсь, что беспокою, но мне надо принять важное решение, и мне совершенно необходимо с кем-нибудь посоветоваться.

Она боязливо покосилась на меня и отсела на край скамейки, я решил её не преследовать, но заговорил громче:

-Не пугайтесь, я не опасный. Дело в том, что мне постоянно приходят сообщения от незнакомца, — тут я вкратце пересказал историю про Диму и Катю, а закончил вопросом: – мне кажется, будет правильно, если я попытаюсь перебрать номера, похожие на мой, и дозвониться до его девушки, как вы считаете? Может, вы мне поможете?

-Да, это хороший поступок, — сказала она, немного подумав. – Конечно, совершенно не понятно, зачем вам это нужно. – Голосок у неё оказался скрипучий, не такой приятный, как бёдра или запах парфюма, но всё же я воодушевился.

Она повернула голову, и я, наконец, увидел её лицо. Оказалось, \правая его сторона изуродована шрамом то ли от ожога, то ли от пореза, и правый глаз был скошен вниз и едва моргал, левая сторона лица была чистой и гладкой: когда-то у Блондиночки была милая кругленькая мордашка с правильным носиком и аккуратными накрашенными губками, а потом что-то, видимо, пошло не так.

-Испугался? – спросила она после паузы.

-Неа, — я действительно не испугался и даже не удивился, как будто всё время, что шёл за ней, догадывался.

-Пойдём, согреемся?

Мы зашли в мелкую закусочную и сели у окна, я набирал номера и спрашивал Катю, моя новая знакомая отламывала мне кусочки от сочной промасленной булки и клала рядом с бумажкой, на которую мы переписывали комбинации. Большинство телефонов, на которые я звонил, не отзывалось, по некоторым отвечали, но «нужная» Катя никак не попадалась.

-Так можно до вечера пытаться, — сказала она. – Надо туда поехать, на Серпуховскую, я знаю там одно отделение, прямо недалеко от метро. Может, твой приятель там.

-Сначала выпьем.

Мы взяли коньяка, выпили и познакомились. Блондиночка представилась Анжеликой. Сладкое, клубничное имя – ничего общего с яблоком. Я сказал, что меня сводит с ума её запах, она скромно притупила взгляд. Во мне колыхнулась похоть, но потом мы вышли на холод. В метро мы молчали, изредка попивали коньяк прямо из бутылки, в нашу сторону никто не смотрел – Анжелика улыбнулась и сказала, что это из-за неё, а я ответил, что они дураки, и она всё равно очень красивая, она сказала, что ненавидит врунов, но я говорил совершенно искренне. За одну станцию до Серпуховской в вагон вошла взлахмоченная бездомная собачка с оторванным ухом и приласкалась к нам. Я собак не люблю, а Анжелика начала её гладить и даже нашла в сумочке кусочек колбасы. Пассажиры по-прежнему угрюмо старались смотреть куда угодно, только не на нас, хотя не замечать трёх уродов – не так просто, как двух или одного.

На пёстрой рекламе прямо напротив наших мест симпатичная девушка с роскошными чёрными волосами и глазами шоколадного цвета с улыбкой звала на какое-то благотворительное мероприятие, вокруг неё толпились детишки, видимо, изображавшие больных, а может, и действительно больные, и глядели кто на её стройные ножки, кто на внушительную грудь, стянутую красным свитерком.

 

***

 

Анжелика привела меня к отделению, оно было в пятнадцати минутах от метро, во дворах, за гаражами, да ещё и скрытое унылым низким забором с колючей проволокой, сам бы я его вряд ли отыскал. Уже полностью стемнело, дул холодный ветер.

-Подожду я тут, не задерживайся, — сказала она, — вот, кстати, мой телефон, если что, — она записала мне его на клочок бумажки. Я кивнул, положил в рот пару жвачек и вошёл в здание.

Вначале пришлось некоторое время ждать, пока освободится дежурный полицейский. Когда я задал свой вопрос, нет ли у них сегодня задержанных Дмитриев, и уточнил, что из подробностей я знаю только его мобильный телефон, на меня поглядели очень строго, списали мои паспортные данные, заставили ждать ещё чуть не четверть часа, проверяя, кто я такой. Я никак не мог понять, чем их так обременил мой вопрос.

-Так он тебе кто? – спросил появившийся из недр здания человек в форме.

-Никто, я ж объяснил.

-Объясни ещё раз.

Я очередной раз пересказал всю историю наших взаимоотношений с Димой и Катей.

-Ерунда какая-то, — сказал полицейский, а потом очень долго думал, видимо, вникая в услышанное, наконец, спросил: – И ты типа такой самаритянин, да?

-Ну, просто хочу человеку помочь, его девушка и родственники волноваться будут, вдруг он больше не успел написать никому?

-Какая разница, успел, не успел, гондон, — пробормотал мужчина, я не понял, обругал он меня или Диму. Потом он, впрочем, очень точно определил причину моего поступка:

-Налакался, вот и пришел сюда, идиот.

После некоторых раздумий и совещаний с кем-то по телефону он провёл меня в кабинет, где сидел парень в кожаной куртке с разбитым лицом и что-то диктовал девушке в форме. Она записывала. Девушка была красивая, хотя я видел её только в профиль, но глупенькая, это я тоже утверждаю, исходя из профиля.

Парень был согнут, как запятая, грязные русые волосы у него стояли дыбом, на лице читалось полное отчаяние. Он был без наручников, но руки бессильно свисали вдоль туловища к полу, будто были переломаны. Я вопросительно поглядел на своего сопровождающего. Он сказал девушке, чтоб она дала нам с Димой минуту поговорить, а сам отошёл к дальнему окну этого же кабинета.

-Привет. У тебя номер на один два три заканчивается? – спросил я.

-Да.

-Значит, ты Дима?

-Да.

-Приятно познакомиться, — я улыбнулся, хотя никакой радости не испытывал, мне хотелось поскорее уйти. Я представился и объяснил, что и почему я тут делаю.

-Ясно. С Катей мы расстались, на самом деле, пару недель назад, она бы и не приехала, я ей так, со стрёма написал, а родителям уже позвонил, только что — сказал парень, — так что спасибо за беспокойство, но всё ОК.

-Заканчиваем через минуту, — строго сказал полицейский, который всё это время курил и внимательно за нами наблюдал.

-А за что тебя тут? – спросил я. Парень боязливо оглянулся, затем склонился ко мне и торопливо рассказал, его глаза впервые чуть-чуть загорелись:

-Остановили – типа для проверки документов, а у меня прописка тульская, привели сюда, подержали полчасика, потом приходит какой-то парень, начинает в меня пальцем тыкать. Сказал менту, что я ему наркотики продал. Я: «ээ, ыы.. никогда, мол не видел его». А оказывается, это ихний нарик-стукач. Я, говорю, его не знаю, и с наркотиками дел не имею. Тогда они меня обыскали, нашли пять меченных сотен. Он говорит, что мне их заплатил за наркоту. Меня чуть помяли, — он перешёл на шёпот, — электричеством били, пока я не сознался. А в чём сознался – я теперь даже и не помню, представляешь? Это называется, ээ..

-Амнезия! – подсказал я.

-Точно, амнезия. Блин, конечно, обидно получилось, знаешь? – он перешел на едва слышный шепот: — я из этого дерьма вышел пару месяцев назад. Раньше действительно приторговывал.

-Чем?

-В смысле чем? – было заметно, что Дима удивился, — спай-хуяйс…

-Погоди, так ты поэтому менял телефон всё время? – меня вдруг осенило.

-Ну а как? Меняешь телефон, номера не хранишь. Потому что если наших берут – все контакты потом теребонькают, а Катька девочка порядочная… Короче, обидно: вроде завязал с дерьмом, а теперь эти пидары в свою статистику вписывают. Черт, знать бы, что я за показания дал, а? Может, ты разузнаешь? – с надеждой подытожил он.

-Так, время вышло. На выход. Я смотрю, спелись тут, сосунки, – полицейский дал Диме подзатыльник, напротив него уже материализовалась девушка и сразу как ни в чем не бывало продолжила писать, хотя он угрюмо замолчал, когда я встал. На чистом лице девушки светилась немного пугающая в таких условиях простота и бесхитростность.

-А вас, собственно, как зовут, уважаемый? Звание там и всё такое, – сказал я полицейскому, стараясь придать своему голосу как можно больше веса.

Он молча вытолкал меня в коридор. Свет мерцал только в самом конце, на лестнице. По его свирепому взгляду я понял, что хватил лишнего.

-«Звание, всё такое», — передразнил он, потом гаркнул: – Много будешь знать, скоро состаришься. Нет чтоб спасибо сказать, мудло, что я тебя сюда провёл, мог и нахуй послать, мог и с ним закрыть. Вали нахер теперь отсюда.

Он развернулся, сделал пару шагов, потом посмотрел на меня. Я чувствовал, что злоба в нём накипает с каждой секундой, но я решил, что просто так уходить, поджав хвост, будет неправильно – возможно, я буду последним, кому Дима в ближайшее время сможет рассказать правду об этом деле. Я не журналист, да и в уголовном праве толком не разбираюсь, никогда с этим не связывался, но если что-то пытаться делать, то делать надо было сейчас.

-Слушайте, а это вы его допрашивали поначалу?

-Ну нет, а что?

-Он говорит, что себя оговаривает. Давайте ещё раз во всём разберёмся, а? Парня явно кто-то запугал и хочет засадить ни за что. Если надо денег, вы намекните нам, сколько…

-Так, про деньги-то заткнись. Зовут меня Игорь Николаевич, а сейчас пойдём со мной.

Он привёл меня в очередной кабинет, гораздо более тесный, чем предыдущий. Тут было только одно окно, вдоль стен стояли шкафы, забитые делами, и два стола, между которыми весело зеленела маленькая пальмочка. На полу и стульях тоже громоздились дела: в коробках, белых папках, пакетах – короче, во всех видах тары, в которую может поместиться человеческое преступление и наказание.

За одним из столов сидел молодой человек, который зачем-то вскочил, когда мы встали, но Игорь Николаевич предложил ему выйти подышать свежим воздухом. Когда мы остались одни, он указал мне на стул рядом с окном, вскипятил чайник и принёс печенья. Лицо у него было не сказать чтобы глупое, но было заметно, что он крепко над чем-то раздумывает, и размышление даётся ему с трудом, а главное, делает его чрезвычайно несчастным.

Вот, подумал я, что общественное мнение с человеком делает. И он, и я понимаем, что мы вроде как враги, что полицейский, тем более у себя на территории, не может быть другом простому гражданину, что гражданин должен двигаться с осторожностью, угодив сюда (даже если угодил по собственной воле) и с умом выбирать слова, а полиция при этом должна, с одной стороны, играть в защитников и поборников, и всё такое, а с другой, не забывать и о том, чего от неё все ждут. А все ждут, что им сейчас скажут: «плати», или что там положено говорить в казенных домах, когда люди добираются до сути дела, и все заулыбаются, и электрический свет даже станет поярче, и жизнь, главное, понятнее. У Фазиля Искандера в одном рассказе есть место, где спящего утром на пляже героя находит милиция и забирает в отделение. Я ещё, читая, подумал: «Господи, какой ужас, ему же сейчас несдобровать» — но потом, и по интонации рассказчика, и по диалогам в отделении вдруг понял, что дело было тридцать или сорок лет назад, и врагами тогда народ и полиция ещё не стали, и общаются они вроде как равные, за одно дело болеют и всё прочее. Этот эффект молодёжь называет «разрыв шаблона».

Да нет, я и сейчас хорошо думаю о полиции в целом, а по отдельности стараюсь о них не думать вообще, но так случилось, что пока Игорь Николаевич долго раздумывал, а я пил индийский чай, голова у меня закружилась и внезапно потянуло в сон.

-А можно я окошко приоткрою на минутку, чуть проветрю, а то духота, — сказал я и заметил, что у меня заплетается язык. Игорь Николаевич ничего не ответил, а внимательно меня разглядывал, пока я поднимался. Действительно, жара была страшная, на лбу у меня выступила испарина. Я сделал шаг, затем увидел, как огромное оранжевое пятно наползает сверху на глаза. Ох, что же это, подумал я, и всё почернело.

Очнулся я привязанным к тому же самому стулу. Рядом стояли Игорь Николаевич и его молодой коллега, которого он отправлял подышать, когда мы только вошли. Видел я их плохо, потому что они совсем приглушили свет и, видимо, намеревались меня изрядно припугнуть.

В дверях я заметил силуэт еще одного человека – невысокого, плотной комплекции мужчины. Он очень походил на силуэт, который я видел на другом берегу реки, у которой мы беседовали с Родоном. Незнакомец показал мне большой палец, потом сжал кулак – мол, держись, всё будет нормально. Не знаю, кто он был, но полицейские вроде бы знали о его присутствии, но не оборачивались. Потом незнакомец исчез в коридоре, скрипнула и захлопнулась за ним дверь.

-Я один раз ездил на Кавказ, ещё по молодости, — сказал Игорь Николаевич, — денег заработать, и участвовали мы в спецоперации. Что там и как было, сейчас не важно, но знаешь, чего меня поразило. Я лежу – первый раз на боевом задании, собранный, нервный, держу автомат, впереди дом, и вокруг него ещё человек тридцать таких, как я, окружение, короче, бляха-муха, и лежать ещё так до вечера, а то и до утра. Но при этом тишина, все ждут, напряглись: очко сжали, яйца подобрали. И вдруг приходит ко мне чёрная кошка, тощенькая, но глаза дерзкие, не боится. Трётся об лицо, мяукает, ждёт чего-то, жратвы, наверно. Не дожидается, я на стрёме, шевельнуться боюсь, а потом, устав просить, она берёт, и на спину мне забирается, свернулась калачиком и под солнышком греется. И так часа полтора, пока не стемнело… Я это тогда не совсем понял, но, оказывается, мир – он ведь там же, где и война, рядышком, граница может и по тебе пройти… — помолчав, он добавил: – Ещё, кстати,  коровы мимо бродили, гуси, но кошку я лучше всего запомнил.

Молодой человек присоединил к моим пальцам на обеих руках какие-то проводки, тянущиеся от здоровенной железной коробки, похожей на старый аккумулятор, и пустил ток. Я затрясся, попытался крикнуть, но раздалось только визгливое мычание.

-Видишь как, — меланхолично сказал Игорь Николаевич, хотя я уже стал догадываться, что зовут его совсем не Игорем Николаевичем. – Теперь рассказывай.

Я покачал головой. Потом он задал вопрос. Я ответил. Меня ударило током. Я ответил правду.

-Видишь, можешь, если захочешь, — обратил он моё внимание на правду. Его голос материализовался. Это было очень странно: вокруг всё потемнело, а голос сияющим пятном нависал надо мной и лился, будто поток воды. Голос был холодным, понял я, а то тёплым. Если найти баланс между ними, то я буду в порядке – не поджарюсь и не окоченею. Эта бредовая мысль дала мне пережить еще несколько ударов.

-Теперь слушай воду, — сказал он. Снова ток. Я кричал, потом хрипел, но в общем это был один и тот же звук. Последовательность мыслей и воспоминаний расцепилась, нагрелась до кипения, потом их распались на частицы, и стали произвольно меняться в голове местами: например, эта фраза про «слушай воду» — она была из позавчерашнего дня, а этот видимый холодный голос?.. Я меланхолично качал головой из стороны в сторону, остывая после очередного приступа.

-Теперь говори, — сказал он, и я заговорил. Темнота записывала. По моим зрачкам прыгали буквы и цифры, это были мои в чём-то признания. «Завтра в новостях скажут, что поймали парня, который утопил “Курск”», — подумал я, но сложить из букв хоть одно цельное слово не удавалось.

-Дальше, — говорил голос и сиял ярче.

-Боже мой, — прошептал я, Бог расхохотался, заткнул мне рот, его свет заструился в моё тело, и глазные яблоки лопнули, оба одновременно, из пустых глазниц потекла кровь задорного рыжего цвета, по вкусу как кетчуп.

-Говори! – требовал он, и я говорил.

…это продолжалось много раз. Я протёр глаза и ощупал себя, убеждаясь, что стою в том же коридоре, а этот страшный человек всё ещё ждёт моего решения. Теперь я не чувствовал ничего, кроме страха.

Отныне жуткий, преследующий меня кошмар, который со мной с тех пор, как я закрыл ту дверь – это незнакомец на пыточном стуле, он просит о помощи, а я молча убегаю. Из-за двери, как будто она перекочевала сюда из давно позабытых детских страшилок, вылезают картинки, которые стремительно заполняют меня, слизывают с берега в водоворот, играются мной как в мяч.

На картинках я вижу себя: из меня вытряхивали какую-то замысловатую правду, я что-то подписывал, потом рвал, потом снова подписывал и снова рвал… снова трясся от ударов тока, и снова чувствовал, что мысли плавятся и путаются, как будто звенья цепи прыгают с места на место; и мучитель становится моим хозяином, которого я умоляю дать мне передышку: и прошу об этом и за себя, «и за того парня», но кто же из нас в конце концов на картинке?!

Поверх всех картинок, даже выше говорящего потока света, которому я молюсь, чтобы не чувствовать холода, усталости, страха и жизни, я вижу силуэт, поднявший большой палец вверх, пытающийся передать мне: «всё хорошо, держись», да где же тут, батя, «хорошо»? – думаю я, и вокруг уже самая тёмная ночь на свете, а он как молчал, так и молчит…

Но впрочем, всё зря, и картинки обращаются вовсе не ко мне: я старательный ученик, и по-школярски усердно переписываю их, разглядывая со своей парты близорукими глазами, по мне блуждает ток бессилия, по человеку же за тонкой картонной стенкой расходятся волны страдания. От его боли меня отделяет громадное расстояние, я не чувствую и не сопереживаю. Я не сострадаю, и от того, что мне ни капельки его не жаль, страх делается плотнее и гуще.

Я очень жду, когда же до меня донесётся хоть какое-нибудь чувство, но в замке проворачивается ключ: снова-снова-снова; для любви и сострадания, говорят в правильных классических книжках, нужно обладать недюжинной смелостью… Маленький, усмехающийся зверёк во мне ликует, что всё это не с ним, а где-то далеко и как бы понарошку!.. Громовыми раскатами мимо уходящей грозы до него доносятся шаги настоящей жизни.

А потом кто-то выдергивает штепсель, картинки гаснут, и всё кончается.

 

***

 

Очутившись на свежем воздухе, я сел на ближайший бордюр и несколько минут не мог выпрямиться. Показалось, что все силы ушли на то, чтобы унести ноги из отделения, а как теперь ехать на другой край Москвы домой, я и не подумал. Время было не самое позднее. Слава Богу, у меня было, кому позвонить.

-Блондиночка, — жалобно сказал я, — ты где?

-Что? Кто это?

-Это я, Анжелика, извини, — я сообразил, что назвал её неправильным именем.

-А-а, вышел, наконец? Я решила, ты там со своим приятелем решил переночевать.

-Не-ет, там неприятная история случилась.

-Какая?

Я сглотнул и понял, что не могу об этом никому рассказывать.

-Никакая. Ты где?

-Возле метро, приходи.

Мы встретились, купили ещё коньяка. Только теперь я понял, что ничего другого, кроме как изрядно выпить, организм не хочет. Ещё, правда, мы зашли в «Сабвей», и Анжелика заставила меня купить какой-то сэндвич, но от одного запаха меня начинало тошнить. Нет, определенно, я хотел только присосаться к бутылке и всё позабыть. Но через пару глотков мне стало необычайно весело и легко, я почувствовал себя счастливым. В институте мы дико нервничали перед экзаменами, а кое-как сдав, делились этим чувством – оно называлось «отходняк».

-Теперь можно и поесть, — сказал я и проглотил сэндвич.

-Ладно, расскажи, что там такого случилось?

-Меня чё-то малость… попытали… а потом отпустили, — сказал я.

-Пытали?? Чем?

-Электричеством.

-О, любимая тема, — мне показалось, что ее удивление прошло так же быстро, как появилось.

-Зато мент рассказал мне, как служил где-то на Кавказе, как он лежал в оцеплении дома и на него кошка улеглась, — вспомнил я.

-Чего?

-Да я сам не пойму, что у него точно было. Это надо к психиатру, наверное, обратиться – спросить, что у человека творится в голове, когда он делает и говорит такое.

-Ну, а у тебя что было в голове в этот момент?

-Ничего.

-Ничего? Кричал хоть? Или молился?

-Нет.

-А зря, надо вот было молиться. Я вот помолилась, чтобы ты поскорее вышел, и ты позвонил.

-Ну, спасибо, — я пожал плечами. Потом передумал молчать: – Нет, ладно, я не скептик: один раз я молился по-настоящему, — добавил я после глотка коньяка, — я тогда заставил свою девушку потащиться со мной на одно мероприятие, в другой город. Она жалуется, что болеет, а я решил, что капризничает просто, поэтому настоял, чтобы мы поехали. А ей в дороге поплохело окончательно, и тут я понял: действительно бывает такое, что можно принять неправильное решение, что ошибаешься, а обратно переиграть уже нельзя и страдать будет твой близкий человек. Ну, то есть что-то предпринять можно, но будет только хуже. И от безысходности стал молиться, но я-то не великий профессионал в этом деле. Ну, наговорил про себя всякого, но очень хорошо запомнил, что это было от всего сердца, настоящая молитва, когда о другом человеке действительно переживаешь больше, чем о себе. И вот я молюсь-молюсь, и под вечер ей действительно стало лучше. Я тогда очень обрадовался, посмотрел на небо, там звёздочки горели, и даже спросил (это я полностью трезвый был): «Так что же Ты, есть?». Вот. Но это было ровно один раз.

Мы помолчали, потом я добавил:

-Я где-то прочитал, что в радости человек язычник, а в горе – христианин.

-А что потом было с девушкой? – спросила Анжелика.

-Да ничего, расстались давным-давно, она замуж вышла, изредка встречаемся, только чтоб в кино сходить на ночные показы, вот недавно фильмы с Одри Тоту всю ночь смотрели. Я, короче, это к тому, что тот раз был первый и последний, когда я так искренне молился о чём-либо.

-Что, никогда не хотелось, чтоб кто-то решил проблему за тебя? – удивилась Анжелика. – Никогда не бываешь беспомощным, больным?..

Я нахмурился.

-Нет, бывает, конечно, но ведь это помогает даже меньше сигареты. А после того случая я, кстати, пришёл в церковь и рассказал, что был у меня такой опыт, а священник, не знаю, с чего вдруг, спросил: «а блуд у тебя бывает? – в смысле сексом с кем-нибудь занимаешься?» И таращится. Ага, говорю, занимаюсь. С женой? Нет, отвечаю, холост (но честен). Тогда он мне … «прописал» – как это называется? – епитимию читать: такую-то молитву столько-то дней.

-И ты не стал?

-Почему? Поначалу стал, а потом начал забывать, вроде уже тот случай давно прошёл, и больше ничего не располагало к… Ну и в конце концов, смотришь вверх, так же, как тогда, но уже не чувствуешь, что кто-то слышит. Это очень странно и неправильно. Надо, в общем, снова горе, чтобы помолиться. Сегодня вот буду молиться – вдруг что…

-Нельзя, вообще-т, чтобы тебя каждый раз кто-то слышал, — заметила Анжелика, — ты от гордыни с ума сойдёшь.

-Точно.

-Я серьёзно. Вот ты знаешь, есть одна писательница, которая про таких, как я, уродцев и покалеченных, написала рассказ, что мы, мол, «избранный народ».

-Улицкая написала, — я улыбнулся. Я всегда очень радуюсь, если узнаю чью-то на кого-то ссылку.

-Не суть. Это же избранность, там у неё написано: давать людям чувствовать себя счастливее хоть капельку потому, что они нормальные, а мы больные. И сильнее благодаря нам себя чувствовать, и всё такое…

-Да, я читал, ну и причём тут это?

-Но и с душой то же самое. Такие, как мы с тобой (тут меня изрядно повеселило, как она легко нас соединила) – избранный народ, раз нам доверили идти одним, не держась с ним за руку. Но это не значит, что никого нет, и никто не присматривает за нами.

В темноте её шрам был почти незаметен, я чуть было не протянул руку, чтобы коснуться его, нащупать это физическое уродство, и сравнить со своим, но вовремя остановился – не хватало последнего глотка коньяка, а мы уже всё допили. Она ласково рассматривала меня.

 

***

 

Но вообще-то, думал я, пьяненький, пока ехал в метро и вздрагивал, если видел поблизости мента, не такой уж я избранно-изуродованный. Например, я отзывчивый – разве человек без души пошёл бы выручать незнакомца в отделение? Какая была вообще вероятность найти его после этой смски? Да никакой, но я попытался. Напиши я об этом рассказ, никто бы не поверил. Сказали бы, так не бывает, выдумывает: Диму выдумал, Катю выдумал, Анжелику и отделение тоже – слишком много совпадений… А кто-то ведь высказывался на эту тему… (К нашим дням на все темы высказывались по сорок-тридцать раз). По-моему, мой старый друг Хемингуэй говорил, что рассказанные в хороших книгах истории всегда выглядят правдивее, чем то, что произошло на самом деле.

Скажем, мой дедушка (напротив меня сидел похожий на него старик – все старики после смерти деда кажутся похожими на моего) оставил по себе такое наследство, что наверняка никто не поверит. Его «Москвич» был уже лет десять не на ходу, все внутренности требовали замены, но корпус выглядел так, будто дед вчера забрал машинку из магазина – просто в своё время он покрыл её краской для космических ракет.

Но это мелочи – а что скажешь об изобретении, которое дед сделал, когда папа ещё ходить он умел? – он провёл радиосигнал к детской кроватке, чтобы когда ребёнок описается, бабушка получала сигнал в свою комнату – первая советская радио-няня! Конструктивным недостатком, правда, оказалось то, что намокшего ребёнка неизменно било током. Отчего он так и не решил эту проблему?.. Впрочем, сам я ничего не смыслю в электрике.

А почему мы полгода не могли войти и обнаружить все его чертежи, записки и папку с техническим обоснованием «устройства от подростков»? А потому, что дедушка соорудил собственную систему защиты от взлома. В его двери было три замка, ключ в каждом проворачивался по два раза, если последовательность открытия нарушалась, дверь блокировалась изнутри. Воры были бы повержены, а родственникам – пришлось ждать решения о наследстве, только после этого дверь разрешили срезать с петель.

…Старик с трудом поднялся и вышел на ближайшей станции. Я понял, что задремал, только сейчас проснулся и понятия не имею, где мы едем. А может, я умер? А может, умер ещё там от удара электричества? Не просто же так я вспомнил деда с радиоэлектронной манией. В прошлые времена узнать, жив ты или нет, было проще – к примеру, можно было спросить у соседа, который час, но кто сейчас такое спрашивает, если в человека вшито по два-три девайса и на каждом по десять приложений, сообщающих время?

Я посмотрел на свой телефон, потом на плеер: время вполне шло своим чередом, аппаратура работает, мелодии играют… мама вон звонила уже три раза, Света – четыре. А про то, жив я или не жив, надо бы уточнить, однако такого приложения в моем бесконечно умном телефоне не обнаружилось. Напрасно, подумал я, мы так быстро простились с Анжеликой – проводил бы её, проехался бы на такси, поболтал бы с водителем…

Не-ет, размышлял я, всё больше вытягивая ноги в центр прохода в гремящем вагоне, пожалуй, я вполне ничего! Бог бы меня любил, только стоит ему на глаза попасться, сказать что-нибудь, или сделать. Сколько раз я его звал. Тут Анжелика права – каждый раз, когда слишком холодно или одиноко, ручки тянутся вверх, и только взросление может постепенно отбить эту привычку и посмотреть в таком случае под ноги.

Я набрал в лёгкие воздуха, задержал дыхание, тряхнул головой. Ох, ну я и напился. И кому же я всё это рассказываю? Самому великому молчуну на свете?

Я чувствовал себя ужасно пьяным, от тепла меня разносило с каждой минутой, клеточки рук и ног разбредались по вагону, я не мог их зазвать обратно, я рассыпался прямо теперь, сидя как парализованный, пока за окном неслись незнакомые станции, и я нёсся вместе с ними. Я думал, в вагоне давно никого не осталось, но вдруг заметил, что из противоположного конца на меня смотрит какой-то мужик.

Против света был виден только чёрный силуэт, он был среднего роста, крепкого телосложения. Я встал и медленно пошёл к нему; нас ужасно трясло, в желудке трясся сэндвич из Сабвея и остатки булки, которую мне отламывала Анжелика, еще во мне плескалось три четвертинки коньяка, это поверх коктейля за шестьдесят рублей.

-Эй, — сказал я силуэту, — ты кто?

Мне показалось, что он собирается показать какой-то жест, а может, дать мне по лицу. Его правая рука медленно поднималась, кулак был сжат. Между нами оставалось пару метров, поезд ходил ходуном, как будто мчался втрое быстрее обычного. Я делал последние шаги, собираясь схватить его за рукав, и рассмотреть, кто это такой. Но вдруг мы резко остановились, я потерял равновесие и повалился на пол. Подумал: хорошо, что пьяный, а то бы точно разбил нос. Прежде, чем я поднялся, силуэт аккуратно перешагнул через меня и вышел на платформу.

-Эй, я ещё догоню! – весело пообещал я захлопнувшимся дверям. Он отошел на несколько шагов, так что лица было не разглядеть, и поднял большой палец вверх.

 

***

 

Я давно мечтал, чтобы со мной начало происходить что-нибудь эдакое – сказочно-потустороннее. И теперь, кажется, у меня появился он. Поначалу это было даже весело:

Вот я взмываю в тесном лифте к своей лестничной площадке, выхожу и поворачиваюсь направо. Функцию опорной конструкции тишины здесь выполняет неумолчный зуд лампы дневного света. Стены выкрашены в мерзкий розовый цвет. Казалось бы, мне известны эти декорации как облупленные, но если меня спросят, сколько на стенах и полу трещин или сколько метров они в длину и высоту, я запнусь и ничего не отвечу. Я стою в пустом коридоре и подбираю ключ. Сегодня я не выпил – просто очень устал.

Вдруг я отчетливо ощущаю его присутствие, медленно поворачиваю голову, и тёмное пятно слева вздрагивает и исчезает. Я видел лишь процесс его исчезновения, но знаю, что оно точно было, сердце падает в пятки, я с трудом нахожу нужный ключ и отпираю дверь.

Он показывает мне большой палец. Этот дурацкий, лишенный смысла жест уже сидит в печенках. Я встречаюсь со своим двоюродным братом в ирландском пабе, через дорогу от Манежной площади, здесь одно из немногих мест в Москве, где Гиннес подают правильно охлаждённым. Мы с братом выпиваем и разговариваем. Он увлекательно что-то рассказывает, а в конце спрашивает, когда я напишу про нашу компанию рассказ или роман. Я понятия не имею, что о нас написать, смеюсь и пожимаю плечами, а сам смотрю за его спину и вижу, что мне показывают большой палец очередной незнакомец за стойкой бара. Я по-прежнему улыбаюсь и с удвоенной жадностью впиваюсь в следующую кружку.

Брат исчезает последним: рассыпается, как карточный домик, построенный маститым фокусником. До этого момента расходятся картонные стенки кабака, в клетчатый тетрадный лист превращаются Моховая улица, Манежная площадь; далеко под нашими ногами разглаживается и утопает в небытии паутина метро, ластиком кто-то стирает небо, сглаживает шероховатости наших семи холмов. Мир делается двухмерным, гладким пленэром, на несколько секунд я остаюсь одинокой плоской циферкой.

Я прихожу домой и нюхаю запах смерти. В большой комнате, прикованная к постели, умирает – тело быстрее, чем разум, – бабушка, мамина мама. За эти месяцы у мамы сделалось строгое лицо, каждая его черточка строго обозначена, взгляд заострился, теперь он быстро порывает всё неглавное и видит только важное: выживание, смерть, деньги, работу, время. Рядом с ней я вспоминаю, что неглавного очень много, слишком много: лишние чувства, лишние люди, лишние желания. На самом деле, прожить можно очень быстро, понимаю я. Дома теперь я живу именно так: быстро и обстоятельно. Я сплю, ем, потом куда-нибудь убегаю или сижу над книжкой, или бессмысленно упираюсь глазами в Интернет, где времени вообще не существует. Я оплодотворяю Интернет собой, как будто это бездонная пробирка, из которой нас кто-нибудь когда-нибудь клонирует. На деле, от нас в Нём останется лишь бесконечное, колоссальное кладбище социальных страничек: сотни миллионов улыбок, умилительных кошечек и младенцев, нуарных стильных фотографий.

По вечерам, когда мама спит, а черты её лица не разглаживаются, я стою у бабушки в изголовье и объясняю спутнику, про которого знаю только я:

-Понимаешь, в детстве бабушка слушала эту всю ерунду, которую я говорил. То есть было ощущение, что если перебежать на другой конец сада и усесться рядом, тебя всегда кто-то выслушает и ответит. Когда я впервые не смог о чём-то рассказать бабушке, то подумал, что это и есть «взрослость», что у меня есть секреты – как у больших. И хотя до настоящего ещё было ой как далеко, я как будто тогда перешёл реку, и больше не вернулся…

Я замолчал. Никто не отвечал.

-А можешь её простить, а? Я же знаю, что это ты? – сказал я вопросительно. Бабушка чуть слышно дышала, я смотрел на тёмный угол, где стоял силуэт, за его спиной висели иконки. – Ну, давай, пожалуйста, можешь же, а?.. Я всё верну, только не оставляй нас одних. Если она… — мы же останемся одни-одни… Ах ты!

Я разозлился сам на себя, на свою просительную интонацию. За одну секунду я ужаснулся смерти и смирился с ней и шагнул в густую темноту, где стоял силуэт, чтобы как следует дать ему по морде. Я растворился в нем и принялся сыпать проклятиями на бесполезные молчаливые иконы.

-Вы же якобы всё можете, чёртовы обманщики! Или это обычный ход вещей, а? Почему?! Всё это бред, потом ничего не будет! Человек кончается, и мы больше не встретимся , ах ты ж чёрт, ах ты ж чёрт!..

Мой шёпот превратился в сбитое клокочущее дыхание. Я не произнёс больше ни слова, но мои мысли гремели, а потом наступило холодное равнодушие. Я подумал, что есть автор, который мог бы писать меня – тогда хоть одна из жалких мыслей, которые переполняют голову в такие моменты, обязательно приобретет вес, но если нет… если нет никого, кто хотя бы краем глаза подсматривает за твоими поступками, то к чему всё это? Ты кончишься, почувствовал я, пропуская через себя это слово куда осознаннее, чем прежде, и ничего не останется после тебя, ничего, что ты любил и делал. Вместо с тобой умирает всё, чем ты мог бы стать, но даже это не слишком важно.

Это была судорога оставленности, когда пустота вокруг затвердевает и ты перестаёшь верить, что хоть кто-нибудь слышит. Никого нет, там никого нет, — повторял я, — какой кошмар, куда же они тогда уходят, кому нас оставляют?.. И мне безумно захотелось, чтобы хоть на минуточку мой спутник, показывающий палец вверх, вошел в комнату и послушал всё то, что я тут наговорил и надумал.

Ночью не спалось. Я подумал, что если мне хоть кто-нибудь не ответит, то сойду с ума. Но при этом я понимал, что ни за что не сойду с ума, что завтра поднимусь и побреду на работу, а потом на учёбу, а потом снова лягу спать, и буду всё это время в сознании, а перед сном снова стану сходить с ума, и снова не сойду… Я встал и написал Ксении, своей уфимской приятельнице: «Должны умирать только те, кого уже никто не любит». «Это ты к чему?» — спросила она глухой ночью, через пару часов (у них там зачиналось утро). Никто не придёт, подумал я. Ощущение одиночества в очередной раз преобразилось в ощущение избранности, оно было горьким, но я гордился им, как единственным, что отделяет меня от безумия. Я повторял, как мантру: никто не придёт, он всегда молчит, что бы ты ни сделал, он продолжит молчать, время чудес давно позади. Потом, наконец, заснул.

 

***

 

Очередная киноночь была посвящена фильмам с участием Пенелопы Крус. Справа сидела Оля, между нами был проложен мостик в виде свёрнутой в трубочку распечатки моего недописанного рассказа. Оля последние полгода была моим единственным читателем. Слева сидела Света. Она отчего-то насупилась, и прямо так – насупившейся – задремала. «Слева от тебя всегда дрёмное место», — шепнула Оля, кивая в её сторону, я записал «дрёмное» в свой писательский блокнот, который сто лет ничем не пополнялся.

На втором фильме меня тоже одолел сон, и я довольно легко сдался, но изредка просыпался и видел сцены, которые запомнились как одна сплошная фантасмагория. Это, как мы узнали позже, была первая роль в кино красотки Пенелопы, в нём даже промелькнуло несколько сцен с её прелестями, а в последней сцене двое героев яростно сражались кусками замороженной ветчины, и один из них погиб на исходе битвы. Я проснулся во время сцены с дракой и с этого места досмотрел кино до конца. Потом я заметил, что Света по-прежнему чем-то недовольна и косится на меня, я видел, как в темноте, отражая экран, серебрится её огромный выразительный глаз. Я вспомнил, как полторы недели назад, в салоне машины, боковым зрением разглядывал чёрный силуэт Ксении, позади которого сквозь деревья мигало холодное солнце.

Я подумал, что боковое зрение сыграло немалую роль в разных моих влюблённостях. Например, одно из самых первых воспоминаний, сейчас даже не верится, что это было со мной: было лето, очень жаркий день; помню, как сижу на лужайке, где-то на природе или в парке, голову страшно припекает, а я забыл где-то кепку, и, разморенный, даже ленюсь перебежать в тенёк. От нечего делать я выдёргиваю мелкие травинки из земли, мну их в кулаке. Вдруг в стороне, боковым зрением я замечаю девочку, стоящую под солнцем, но девочке отчего-то не лень бегать. Она пытается выманить кого-то из тенька, я совершенно не помню, кого – маму или другого ребёнка… Несмотря на жару, она очень весёлая, и играет, хотя ей меньше лет, чем мне. Во мне ослепительной вспышкой загорается желание узнать её получше, мне уже не жарко, я встаю, разбрасываю травинки и бегу к ней. На этом воспоминание умирает в слепом белом пятне.

Света, когда мы познакомились, стояла в стороне, справа от меня. Она не курила, что, подумал я, очень здорово. Она смотрела на макушки елей, за ними испарялся светло-розовый ворс заката, диск солнца еще виднелся, но с запада веяло холодом, а к утру должен был пойти дождь.

В стороне зашумела машина, потом слышно было, как она приближается, скачет по неловкой просёлочной улочке – дело было в дачном посёлке «Лесенка» — поворачивает, подъезжает к нашему дому, почти останавливается, но затем толкается дальше и окончательно тормозит у следующего. Большой грузовик.

-Кино у нас снимают, — сказал я. Света повернула голову, приподняла брови.

-Прямо в этом доме, и по посёлку ходят, — пояснил я, — что-то про бандитов. Всех зовут в массовку и в мелкие сценки.

-И тебя снимали?

-И меня снимали, — признал я, — вам стоит к ним присмотреться: может, вы хотите попасть в кино? Я их всех знаю, замолвлю за тебя словечко.

-Ну, я не против, — ответила Света и улыбнулась.

-Но только не забудь заранее дать автограф, а то знаю я вас, звёзд, будущих, настоящих и бывших, ни от кого потом и звоночка не дождёшься.

-Нет, я благодетелей не забываю, — рассмеялась она.

-У вас доброе лицо, я вам верю, — значимо, с весом объявил я и тоже рассмеялся, чтобы показать, что всё это шутка.

Потом она сказала, как её зовут, я тоже назвался, мы поговорили, как тут очутились: через разных общих друзей попали на одну продолжительную вечеринку. А дело было летом, в праздничные дни, разъезжаться никто не собирался, и вечером, перетёкшим в ночь, мы играли в пантомимы, я приближался к Светиному уху и шептал поочерёдно загаданное слово и какой-нибудь комплимент… Она устало смеялась в ответ, показывала слово «картавость»: изображала Бродского и Ленина на броневике…

Мы досмотрели третьей кино с Пенелопой и вновь шли по Арбату. Очень полезно возвращаться в те места, где бывал тысячу раз, чтобы убедиться, что изменился ты, а не место. Постоянно обновляющиеся кафешки-рестораны и новые лица флаерщиков не в счёт – суета живёт здесь безотлучно днём, вечером и в субботнюю ночь, но утром улицу населяет только снег и темень. Пузырчатые фонари светят ярко и бессмысленно. Мы идём вчетвером: Оля, её муж, я и Света.

 

Я слышу, как в моих ботинках хлюпает бесконечный декабрь. Я слышу, как звенит громоздкий Светин браслет, я слышу, как муж Ольги флегматично отвечает, что не хочет ехать за новыми зимними ботинками… я слышу, как бабушка тяжело дышит и стонет в нашей тесной квартирке, вокруг неё суетится моя мама, плохо соображающая спросонья. Мама ещё не знает, что бабушка делает последние вздохи, а я слышу и успокаиваю маму: «Мама, не плачь… ну, это же жизнь», а она говорит, что не может теперь идти по улице, смотреть на людей и понимать, что ни один из них не задумывается, что однажды умрёт. «У меня мама умерла», — растерянно повторяет моя мама, и я слышу в этой фразе конец света: ровно через год, двадцать первого декабря две тысячи двенадцатого я тоже буду мёртв, потому что конец света наступит для всех. Я слышу, что никогда не увижу, как моя мама умирает, это огромное облегчение, я начинаю верить в бессмертие. Я слышу, как за нашими четырьмя спинами идёт кто-то ещё, и когда я думаю о Христе-Спасителе и воскрешении после смерти, он натужно крякает. Я оборачиваюсь и вижу размытый силуэт, поднявший большой палец. Я хочу сломать этот палец, я осторожно отцепляю от себя Светину ручку, она хмурится, она мной недовольна, она меня хочет, а я её нет, я устал, я обращаю внимание на Олины стройные ножки и вспоминаю их объятие… ладно, думаю я, и, оставив Свету, иду к чёрному силуэту. Я почти уверен, что это дьявол, Воланд, Воландеморт, Сатана; но он качает головой:

-Какая пошлость.

Он глубоко вдыхает. Его лёгкие заполняются сырым холодом. Холод тёмно-серого цвета струится по его жилам вместо крови, размывает изнутри, пока не начинают дрожать его очертания, пока силуэт не растворяется в улице окончательно. Холод, разъевший человека, распространяется дальше, разливается по улицам, густеет; вот он уже больше походит на ткань, я хватаю завернутый уголок и тяну на себя: отрываю нетерпеливо, резко, начинаю рвать куски, но незнакомца нигде нет, за холстом холода нет ничего.

Мои друзья ждут меня, не понимая, чего это я топчусь посреди Арбата, но они слишком устали, чтобы удивляться по-настоящему. А я слишком устал, чтобы что-нибудь объяснять. Меня пронизывает ужас от обилия собственной лжи, и тогда я пытаюсь догнать их, чтобы рассказать правду, чтобы вывернуть наизнанку кожу и обнажиться по-настоящему – если бы я только знал, что еще можно снять!..

Я пытаюсь сказать им, что моя жизнь стремительно распадается на фрагменты, что я охаю, цепляюсь за её текст, открываю рот, чтобы глотнуть воздуха, но зачёрпываю только серый холод, дышать мне нечем, поэтому я даже не могу говорить об этом «было» — ведь когда оно наступает, время замирает в статичном настоящем.

Я очень прошу автора моей жизни собраться с мыслями, успокоиться, сосредоточиться. Я чувствую его раздражение, дрожь его руки, и всё же он весьма редко останавливается: худо-бедно он пишет постоянно. Но иной раз он оставляет меня надолго: уходит, раздражённый, выпить с друзьями, переспать с подружкой, повидаться с родителями. У них он сидит, свесив ноги, как будто с них сошла усталость и возраст, а его родители не старенькие, а молодые, и автор – мальчик, а не огрубевший усталый мужчина.

В те дни, когда он не пишет, у меня выключается свет: как будто на этаже сгорела проводка, пришел инженер, пожал плечами, ушёл домой, выпил водки и теперь не вернётся, пока снова не возьмётся за дело мой автор. С выключенным светом жить неудобно. Я просыпаюсь, целый день в моей комнате и за окном – сумерки, я ничего не делаю, даже не выхожу из дома. Я не работаю, не думаю, вяло поддерживаю в себе жизнь: ем, пью, сплю, бреду в туалет, от безысходности звоню своей подруге и, если она приходит, занимаюсь с ней безысходным сексом. Ненадолго после неё загорается свет, я озираюсь, пытаясь уловить, вернулся ли автор? Но нет, он пока там же, то есть здесь же, то есть не знаю, где – и тьма продолжается, волочится, и нет ни прошлого, ни будущего.

Вопрос не в одиночестве, не в компании, не в любви или ненависти, не в литературе, а только в том, что если автор прерывается, всё становится ошеломительно пустым. Я прикладываю две морские раковины к ушам и различаю рёв океана, из которого все мы вышли. Справа сидит Света и смотрит с нетерпением. Шум в ушах нарастает, у меня вырастают ещё две руки, я обнимаю её, она ложится в постель, я наваливаюсь сверху и чувствую острую кисловатую пульсацию. У меня есть ощущение, что в такую минуту надо сказать какую-нибудь невероятную пошлость – наверное, это какая-нибудь ночная киношка вложила его в мою голову невидимой рукой.

Что бы такое томно прошептать: «это прекрасно, ты удивительная, невероятная, первая, единственная…», «давай делать это всю ночь», «повтори, умоляю, всё отдам, чтобы ты еще раз так сделала!», «всю жизнь хочу быть с тобой, одним целым, давай», «нечем дышать, ты – моё дыхание». Пошлости льются из моей головы, отравленной огромной кучей фильмов, книг, музыки, новостей, рекламы. Я трачу все силы, чтобы стиснуть зубы, и слова превращаются в слабый стон.

Рядом бродит несуществующая душа мёртвой бабушки, она умерла три дня назад и теперь косо смотрит на нас. Говорят, люди очень хотят заняться сексом после похорон, это выколачивает из головы разные глупости. Но ведь надо быть просто невероятным психом и уродом, чтобы это делать? или наоборот, именно человеком – чтобы слышать голос, отрицающий смерть?

Я делаюсь очень возвышенным, когда чувственность обуревает меня и превращается в пошлую сентиментальность. Я думаю в унисон со всей этой чепухой, которой забита наша ноосфера, но делаю усилие и держу её при себе. Очередь моих прародителей расходится на перекур, две лишние руки отваливаются, и приторные пошлости возвращаются с языка в подсознание, где им самое место:

-Если бог – это любовь, а ты моя возлюбленная, то в метафорическом смысле… — кого же я тут трахаю?

«Какая мерзость», — отвечает она, удовлетворенно улыбаясь, и скоро засыпает. Потом просыпается и спрашивает:

-Это что сейчас было, признание в любви?

-Или признание в то, что я верю? – я нарочно переспрашиваю, чтобы позлить её, но она не злится, а улыбается.

-Ты меня лю-юбишь? – спрашивает она, растягивая последнее слово.

-Да, — вру я.

Она держит в руках очень маленькую часть меня, но при этом я никуда не могу деться. Она знает и про враньё, и про то, что я перед ней беспомощен. Это странное взаимодействие: я делаю больно ей – она делает больно мне, я унижаю её отсутствием дела, она меня – тем, что делает вместо меня. Мы сплетаемся в узелок боли и выдавливаем из него слезу любви.

Той моей части, которую она в эту минуту держит, подчинена вся моя жизнь; я родился, развивался, учился, работал, чтобы «часть» была в целости, сохранности, сухости, боевой готовности, чтобы от нее произошли маленькие эмбриончики, за счет которых я условно сохранюсь в истории. (Хотя это не так).

…Всё затем, чтобы они тоже рождались, развивались и далее по списку – короче, боролись за наше никчемное воспроизводство. (На самом деле, нет).

…И как бы то ни было, нас держит женщина, самка, и это настолько первобытно, примитивно, прямолинейно, ветхозаветно… (Как только тебе удаётся в этот момент думать такими сложными словами? – вздыхает Автор).

…Впрочем, больше всего я боюсь, что сейчас она меня отпустит – и это, с какой стороны ни посмотреть, естественно и по-своему красиво. Я слишком остро чувствую себя человеком, с самыми простыми, объяснимыми потребностями, чтобы поверить в себя-бога: вечного и возвысившегося. (Европейский бог на самом деле очень молод по сравнению, например, с китайскими).

…У меня снова вырастают две руки, они судорожно ищут её тело (ничего большего, чем тело) под одеялом, и я выбиваю весь этот бред из себя и из неё, всего несколькими движениями заставляю себя отупеть до состояния двигателя, дёргающегося вперёд и назад, забирающего её дыхание и голос. Я делаюсь очень счастливым животным, но снова чувствую, что, сплетаясь с другим человеком, нельзя не ощутить через его тепло, прикосновение чего-то большего. Оно неминуемо ускользает в эту чёртову французскую «секунду Бога». Через несколько минут мои предки удовлетворенно расходятся, глупенькие, не понимая, что мы с ней всё равно их перехитрили. Она говорит:

-Ты сегодня не такой, как обычно. Обязательно кто-то должен умереть, чтобы было так?

«Мерзость», — отвечаю я. Хочу ответить по-португальски, но стоит об этом подумать, как я сразу вспоминаю Ксению, а мне не хочется, чтобы она почувствовала, что я вспоминаю сейчас  кого-то другого. Я рассказываю своей подружке, как оно было, я говорю только правду:

 

3. 3.

Семья, самоедство, крах

 

В день похорон мы рано встали и отправились на кладбище. Я надел новенький костюм, мама перекрасила волосы в черный, Света почти без макияжа, только глаза и щеки – словом, у бабушки есть все основания нами гордиться.

Какое счастье, что хотя бы теперь она может себе позволить ни о чём не беспокоиться и не коситься на нас с осуждением. Мертвецам до безобразия всё равно: я курю и хочу домой, чтобы выспаться, я хорошо понимаю бабушкино безразличие, потому что мне не жаль ни её, ни тех, кто рядом. Мне начинает хотеться, чтобы ощущение равнодушия никогда не исчезало; вместе с ней я чувствую себя мёртвым и некоторое время рассматриваю это ощущение отстраненно, с большим интересом: каково это – не быть?..

С самого утра все в сборе, наша пунктуальность впечатляет: пришли мама, Света, я, три бабушкиных подруги. Я начинаю тревожиться, потому что не хочу, чтобы кто-нибудь из женщин  заметил, что я не плачу, потом я решаю, что это вполне по-мужски – не плакать ни сейчас, ни когда бы то ни было.

Ту бабушкину подругу, которая быстро бормочет за священником молитву во время отпевания, строго прерывают: мол, нечего мне помогать, сам всё прочитаю. Она умолкает. Потом появляется трое старичков – вроде бы это друзья бабушкиных подруг. Теперь у всех присутствующих, кроме мамы, есть пара. Когда я думаю об этом, то чувствую ненависть. К нему.

Служба проходит чинно и красиво, хотя в воздухе едва заметно вибрирует чья-то спешка.

Гроб загрузили в автобус, крышка закрылась навсегда – мама сказала, что не хочет ещё полчаса смотреть на это лицо.

Я ничему не удивляюсь. «Автобусное окно, — вспоминаю я шутку рекламщиков из Интернета, – вводит людей в состояние умиротворенной задумчивости с 1801 года». Действительно, Света пустым взглядом смотрит на бесснежный декабрь, мысли её очень далеко, рука, которую я держу, кажется невесомой. До чего же я тяжёлый.

 

***

 

Потом было то, что они называют ритуалом, ты и без меня знаешь: это еще одно холодное, преисполненное сдержанностью мероприятие. Дело совершалось на новой части кладбища, над которой какой-то умник додумался перебросить провода ЛЭП, их гудение висит над могилами днём и ночью. Я бросил горстку глины на гроб и отошёл. Дул ветер, уши и пальцы у меня отваливались от холода, поэтому я долго не мог закурить.

 

Потом он подошёл ко мне. Он сделал это так обыденно, что любая драматичность момента, которая подобает литературному произведению, была напрочь испорчена. Думаю, моему автору должно быть капельку стыдно: во-первых, я услышал, почувствовал, заметил его ещё издали, во-вторых, я моментально узнал его, потому что я был его точной копией, только на тридцать лет моложе, в-третьих, единственное, что он сказал, предлагая мне огонь, было не «Ну, здравствуй, Люк, я твой отец» или хотя бы «Привет, узнал?», а наставительное: «Курить вредно. Давно балуешься?».

-Давно, — ответил я, в голове пронеслась тысяча вариаций начала, середины и конца этого разговора. – Как дела?

-Да ничего. Как вы, держитесь?

Мне с большим трудом давались мысли о том, что это я его копия, а не он – моя. В каждом разговоре я мимикрирую под собеседника, ловлю его интонацию, жесты, угол взгляда, а здесь не надо ничего делать, я разговариваю сам с собой, с чёрным силуэтом, показывающим большой палец… В ответ на «держитесь» я показал ему большой палец.

-Держимся. Как ты тут очутился?

-Приехал на машине, подвезти вас?

Я фыркнул.

-Это кто, твоя девушка? Симпатичная.

-Слушай, это отвратительно, давай ты уйдёшь, здесь не место, — сказал я скороговоркой.

-Чего такого я сказал?

Смерть – это священнодействие, хочу ответить я. Только она и рождение нового человека выбивают из людей настоящие эмоции. Всё остальное – это суррогаты и подделки, быстро завариваемый продукт: «Доширак – пять минут, и готово!», лёгкое средство от эмоций («мудовых страданий» – по версии Бориса Гребенщикова): «Всего две таблетки снимут спазм за минуту!», скоростной способ отхватить наслаждение и забыться: «Акция в честь нашего открытия: каждый час – один приват-танец по цене двух!!» …  Ты со своим быстрорастворимым разговором на тему девочки, машины, работы, чего угодно – разрушаешь единственный момент, когда я чувствую и веду себя достойно.

-Ничего, — выдавил я, — я не могу с тобой сейчас разговаривать.

-Ладно, понимаю. Тебе деньги нужны?

Я по-новому взглянул – на то, кем стану: огрубевшее морщинистое лицо с бульдожьими щеками, редкая тёмная щетина, серая марля век, бледная залысина, сухие, почти бескровные губы.

Сколько раз она говорила, что я превращусь именно в это, что моя чувственность выцветет в эту безобразную бронзовую базарную сентиментальность, что молодость износится до состояния угрюмого старческого бессилия, и я больше не смогу носить маски. Я отодвигал эту мысль в самый дальний угол подсознания, но теперь я стоял на краю могилы, пока ещё не своей, но её слова сталкивали меня в холодную яму.

Его глаза бегали по мне, затем уставились на часы: «Ну? Нужны деньги?» — поторопил он, и вместо всех гадостей, которые книжки, кино, телесериалы заготовили во мне на такой случай, я отбросил попытку быть гордым и спокойно ответил: «Нет, мне ничего не нужно».

-Я имею в виду работу, — сказал отец, — возьми.

Он дал мне чёрную офисную папку:

-Перевод.

-Я давно не занимаюсь переводами.

-Чем же ты зарабатываешь?

-Юриспруденция, — я устало выдохнул, — а это действительно важно?

Он растерянно посмотрел на свои пустые руки, как будто рассчитывал, что в них окажется ещё папка – например, с судебным делом?

-Мне больше некому это дать. Это очень важно, — сказал он.

Я собирался посмотреть на документ, но он остановил меня.

-Сколько там хоть?

-Посмотри дома. Переводи, не торопись, я заплачу, сколько скажешь.

-Какой бред, — я тяжело вздохнул. Подумал, было бы неплохо выбросить папку в ближайшую могилу, даже не интересуясь, что же там, однако любопытство и послушание перебороли меня. Он пожал мне руку. Каждый раз, когда я жму человеку руку, я тоже мимикрирую – это очередной социальный ритуал, общение с помощью языка жестов. Но с папой мне не под что подлаживаться, ведь он совершенно такой же, как и я. Он бы не прочь перекраситься в мой цвет, а я – в его.

Однако мы бесцветные, поэтому он лишь поднял большой палец, набрал в лёгкие побольше воздуха и растворился в потоке мокрого снега, словно холод разъел его изнутри.

…Вру. Он самым прозаическим образом оставил мне сине-серую визитку, развернулся и ушёл к машине (старая «Камри» золотого цвета). Она по-прежнему была припаркована у кладбища, когда мы спустя полчаса отправились домой.

 

***

 

Большая часть воспоминаний вымывается и превращается в соляные отложения, которые со временем вытесняются новой памятью и новой мыслью. Важно еще помнить, что человек не может совсем не думать, поэтому неудивительно, что прошлое превращается в набор самых устойчивых и удачливых отложений – сохраняется случайным образом, а многое гибнет навсегда. Всё как в законах дикой природы.

Допустим, я сидел над переводом невероятно занудного отцовского договора и понимал, что черный силуэт, преследовавший меня последние дни, недели, месяцы, годы – всего лишь выдумка, одна из лап странной машины, разбирающей меня и моего автора на составные части; я подумал, что только сейчас придумал ему имя и объяснение, а до этого не допускал, что он существует физически; до этого он был скорее тенью, довлеющей на всё происходящее, но не имеющей  названия и лица; до этого, наконец, я мог путать силуэт с моим автором, которого тщетно разгадывал и не приблизился ни на шаг.

Автор, кстати, вновь вернулся к работе. Он взялся за неё флегматично и последовательно, как прежде, поэтому я немного ожил и зашевелился. Он пришёл отдохнувшим, принёс с собой метель и мороз. Мы готовились к новому году, его пальцы бодро отбивали названия букв, которыми будет расцвечен мой пьяный праздник.

Тем не менее, я поглядывал вверх, на черное матовое небо, где-то за которым висела полная круглая луна, и думал, что странно сейчас начать говорить что-то автору и пытаться его предупредить. В конце концов, мои мысли – это так или иначе его производное, все чувства и сантименты – эхо его старческой черствости. Короче, он должен знать всё. Поэтому я и молчал.

 

Потом, покончив с очередной страницей отцовского перевода, заперев за Светой дверь, я снова стал вспоминать те моменты, когда чёрный силуэт следовал за мной по улицам, скользил за деревьями, отражался в воде и так далее. Я понял, что он упивается любовью человека к собственному горю и несчастью.

Выдуманная печаль еще более безутешна, она сладка почти до приторности. Допустим, мне нравится испытывать боль и писать на последней белой странице вопросы отцу. Это страшные вопросы, потому что я даже не догадывался об их существовании, пока не коснулся бумаги, но теперь моё тело исторгает их, это походит на приступ тошноты:

«почему ты ушёл?» «где ты был всё это время?» «что я сделал не так?» «неужели я кому-то принес столько боли и зла, что ты таким образом решил наказать меня?»

— черный силуэт, как ни странно, не ленится отвечать. Он касается листа пальцем, из-под ногтя льётся черная кровь, которая оказывается чернилами, и на бумаге появляются ответы. Чернила попадают и в мою кровеносную систему, и на несколько лет поселяются в ней в виде тяжкой болезни. Это всё равно что сильно напиться: несколько часов на следующий день ты чувствуешь себя ужасно, а потом внутри как будто пробивает какой-то клапан, и молодость берёт верх, и кровь, преодолевая отравление, струится по телу уже выздоровевшей, а в выцветший мир возвращаются краски.

Единственное, на что я не нахожу ответа, обдумав всё это, — это как же будет выглядеть рай, когда боль уйдёт, а чёрный силуэт растает? Чем плотнее меня окружают демоны, чем активнее они разбирают меня на кусочки, тем безапелляционнее делается вера в то, что наступление счастья неизбежно. Поздняя ночь, а я пишу Ксении в интернете:

«Как выглядит рай?».

Она печатает:

«Я не религиозный человек, я тебе говорила))».

«Хорошо. Как выглядит “хорошо”»

«Когда я вкусно поела, как следует выспалась и когда можно поцеловаться с любимым человеком)))».

«Я так и думалJ» — говорю я, широко улыбаясь экрану.

«У нас, кстати, за окном полный ад, всё в снегу, и он не прекращается!!!!!. Я спать. Цалую)))».

 

Перед сном я сажусь на край кровати, закрываю глаза и представляю, что в дверях стоит бабушка. Мы улыбаемся друг другу. Она на пятнадцать лет моложе: она стоит прямо, её не мучает болезнь, она не сходит с ума, ноги слушаются, она улыбается. Мне только чуть-чуть не хватает ее голоса. Но плотная тишина кажется вполне органичной. Так и положено: в смерти очень тихо, но у неё есть своя музыка.

Проходит некоторое время, и в мою комнату входят новые люди. Первым появляется мой лучший друг Андрей. Он тоже помоложе, чем на самом деле, здесь у него густые волосы и румяное лицо, потом Рашид, Дима, Катя, Оля, Антон… Последний садится рядом и хлопает меня по правому плечу. У него мощное накаченное тело, а единственное, чем отличается видение – в его глазах нет ни капли сожаления или разочарования. Слева садится Света. Впервые за очень долгое время я не вижу в ее глазах этого изнуряющего нетерпения; кажется, я и позабыл, когда она в последний раз была полностью всем довольна.

Итак, все счастливы. Они смотрят на меня, друг на друга, и мне кажется, что им достаточно одного взгляда, чтобы тут же перезнакомиться. По-прежнему висит густая тёплая тишина, но есть полное ощущение, что она вот-вот пройдёт и просто не хватает нажатия одной кнопки, после чего сразу раздастся взрыв смеха и голосов. Тишина пропитывает воздух и образует невидимые ниточки, которые связывают нас в одно целое крепче любой болтовни.

Последними в комнату входят Ксюша и Анжелика. Они чуть-чуть запоздали, отряхивают снег с одежды прямо на пол и присоединяются ко всеобщему улыбчивому молчанию. У Анжелики красивое чистое лицо без намёка на шрам, её глаза смотрят с поволокой удовлетворенного, юного счастья.

Я начинаю догадываться, что за всеобщими улыбками скрывается какое-то знание. Они говорят, что, мол, мы уже во всём разобрались. Приходи, присоединяйся. И не переживай, если кто-то нас когда-то потерялся – здесь, где нет звуков, мы снова встретимся. Тёплое предчувствие, что жизнь не может закончиться, обволакивает меня. Я угадываю, что это та же самая тишина, в которой мама носила меня девять месяцев, что это самое уютное и безопасное, куда я только могу вернуться. Кроме смерти, во всём есть радость.

 

***

 

Потом мы со Светой разошлись окончательно. Она сказала странную фразу напоследок: «Смотри, какой снегопад, такой еще не скоро будет, надо запомнить». Она сказала именно это, хотя минула только треть календарной зимы. Я не помню, как скоро случился следующий снегопад. Мы крепко обнялись, она была очень красивой. Я облегченно выдохнул, автор перевёл дух и отдал мне ночь, наступила его очередь передохнуть. Мы прощались у её подъезда, из соседнего на нас глядел черный силуэт и держал поднятым вверх…

На следующее утро я шатался по Тверской улице, в самом центре Москвы. Меня увидел какой-то американец и попросил сфотографировать его возле памятника Юрию Долгорукому. Отчего-то ему так понравилось, как я сфотографировал, что после он обратился к товарищу по своей группе, чтобы нас четверых: меня, его и Долгорукого на коне – сняли вместе. Этот второй турист долго не мог разобраться с кнопками.

Вышел забавный кадр: усмехающаяся лошадь Долгорукого, сам Долгорукий – не улыбающийся и не усмехающийся, – и мы с американцем, выцеживающие улыбки навстречу порывам ветра. Американец часто гладил свою бороду, я гадал, какого же черта он приехал на новый год сюда из Лос-Анжелеса.

-Я выращиваю кукурузу, а весь сверхдоход отдаю на благотворительность, потому что это бизнес моего папы, а папа умер, и завещал всю прибыль отдавать бедным, — объяснил американец, но я ему не поверил.

-А я юрист, и немного подрабатываю переводами, а ещё я немного writer, — сказал я.

-Какой ты порекомендуешь здесь кофе?

-Любой. Здесь хороший кофе.

-Ты writer? Пишешь для кино или для сериалов?

Я выделяю слово writer, потому что оно обозначает и писателя, и сценариста, а в Лос-Анжелесе каждый второй – сценарист, поэтому американец думает, что я из той же обоймы.

-Нет-нет, я пишу книгу.

-О, книгу, и о чем же?.. – официант приносит его заказ. – О-о, спасибо, отлично! Это выглядит gorgeous (здесь – «шикарно», англ)!

Я выделяю слово gorgeous не потому, что не могу перевести его вместе с остальными и даже не потому, что оно вдруг показалось мне красивым (это не так), а только потому, что русское «шикарно» щипет и рычит, хотя его значение гогочет и с удовольствием потягивает «с» на конце – в общем, больше соответствует тому, что чувствует американец в ресторане на Тверской улице в десять утра, когда смотрит на свой безразмерный сэндвич.

Собеседник принялся за бургер и кофе, а я ждал свою кашу.

-Так о чем …ммм, действительно вкусно… о боже, тебе стоит тоже попробовать.. мм, о чем книга?

-О другом авторе.

-Это биография?

-Нет.

-Автобиография?

Я рассмеялся: «Если пустота попытается смотреть на себя в зеркало или писать о себе, может случиться разрыв какого-нибудь там континиума и ненароком – конец света».

-Нет, это просто книжка о другом писателе в другом городе, который шатается…, и с ним происходят всякие штуки, — рассказал я, — а в конце он понимает, что все его страхи – глупость, да и писательство – глупость и каприз, и даже любовь… Короче, всё глупость, поэтому он уезжает в родную деревню и живёт там.

-Один? – удивился американец.

-Не знаю, наверное, один, я пока не дописал до этого места.

-Одному не надо ехать, пусть едет с лэйди, окэй?

-С лэйди? Окэй, – пообещал я и широко улыбнулся. Каша в ресторане всё-таки подурнела, пора искать новое место для завтраков.

 

Когда американец уехал, я умудрился просидеть в ресторане полдня, до самого обеда, потому что здесь у меня была назначена следующая встреча. Я гадал, придёт она накрашенной и разодетой, как в прошлый раз, или замотается в платки и будет прятать лицо. Но когда она появилась, я увидел, что Анжелика ничего не прячет. Её грудь чуть не вываливалась из платья. Она уселась напротив меня, я подумал, что она, может быть, пьяна, тем более прошло всего четыре дня с нового года.

-Ладно, неважно, — я решил не гадать и сразу перейти к делу.

-Что, мне уже уходить? – удивилась она и рассмеялась. – Нет, я тебя не отпущу без обеда.

-Нет, неважно, трезвая ты или нет, — объяснил я.

-Конечно, неважно, — согласилась она и закурила. Мы сделали заказ. Официант смотрел на меня с любопытством, я тратил тут уже третью или четвертую тысячу за неполный день.

-Я хочу кое-что исправить и наладить, для этого мне надо помочь тебе, — сказал я.

-Это по-мужски, — одобрила Анжелика, выдыхая дым мне в лицо.

-Да. Поэтому я хочу, чтобы ты отправилась в то путешествие, которое у меня не получится осуществить.

-А почему у тебя не получится? – спросила она. По плану я должен был соврать, что не собрал все необходимые визы, но неизвестная переменная заставила сказать правду:

-По-моему, мне скоро конец. После той ночи в отделении, они сжимают кольцо и идут за мной. Короче, каюк, алес-мордалес, хендехок и прочее – наступает.

-Ха-ха-ха.

-Нет, я серьёзно. Есть вероятность, что очень скоро они меня сцапают. Я должен помочь тебе. Говорят, если он видит, что делаешь что-то бескорыстно, то щадит тебя.

-Кто?

-Не знаю. Он, — я повернулся, чтобы показать на улицу, где стоял чёрный силуэт и одобрительно кивал нам, но как назло именно теперь он отошёл за угол отлить.

-Да кто же?!

-Я.. не знаю, кто он. Я только знаю, что он меня за что-то покинул, и теперь дразнит своим двойником – я называю его «мой Автор». Когда он вернётся, будет… по-другому. А сейчас он меня наказывает, поэтому я должен что-то сделать. Например, помочь тому, кто ещё жив – из моих знакомых, ты самая живая. Точнее, ты хочешь жить.

Анжелика закивала, как будто что-то поняла, и повернула лицо так, чтобы я отчетливо видел её шрам.

-Говноед, который это сделал, до сих пор жив, — сказала она. – Он плеснул в меня за то, что я видите ли… ай, да ты и сам догадался давно, не так ли?

-Конечно, — без тени улыбки ответил я. То, что она сама говорит о причинах, было некоторым облегчением.

-Как ты собираешься отправить меня в это своё путешествие?..

-Как-как, денег дам. Для этого мы здесь и встретились!

Анжелика облизнула губы и влюбленно посмотрела на меня своим единственным глазом.

-Деньги! Это как раз то, чего никогда не бывает достаточно. Только ты учти, что тогда я перед поездкой попробую ещё заказать его, окей? – она дотронулась до своего лица.

-Конечно. Я тебе даже помогу, если ещё буду на свободе.

-Как-то ты слишком легко соглашаешься.

-Я должен помочь кому-нибудь, чтобы мне самому стало лучше, помнишь? – сказал я.

-Ах, ну да, ну да.

-Ты очаровательна. Выпьем?

-За тебя! – воскликнула она и осушила бокал залпом.

 

***

 

Вскоре слежка сделалась явной. Это было игрой в шпионов: они делают вид, что тайно следят, я делаю вид, что живу как обычно. Хотя на самом деле чуть ли не главной целью стало развлечь тех, кто смотрит. Я даже стал удивляться, как жил до этого: когда думал, что никто не наблюдает. Наконец-то я был не один, и это придавало любым действиям осмысленность.

Стоило мне заснуть, как посреди ночи раздавался звонок, а когда я поднимал трубку, никто не отзывался. С телефона моего приятеля Димы возобновились смски, только теперь они были не смешными и не романтичными, и даже не пошлыми или глупыми. Их писал кто-то другой: «вам осталось недолго», «готовьтесь. Скоро». Не знаю, как, но я сразу почувствовал, что он обращается не на «вы» ко мне, а пишет сразу обоим: мне и автору, который торопливо шлифовал финальные аккорды своей истории.

Это очень странное ощущение – быть героем истории, которую придумали за тебя другие. Например, я шёл по улице и вдруг видел человека, который выскакивает из подъезда дома, пробегает мимо, а затем буквально ныряет в машину, которая до этого на всей скорости неслась по улице, и не было ни малейших догадок, что именно ради этого человека она резко даст по тормозам и распахнет дверь; затем они вливались в поток машин и уносились в метель. Или, например, бывало, я торопился с работы и вдруг чуть не врезался в какого-то подпитого старичка, который начинал выпрашивать мелочь; я останавливался буквально на несколько секунд и не успевал на уходящий автобус, а спустя минуту замечал, что несколько пар пристально глядящих глаз окружают меня на остановке. Я чувствовал, что мне никто не угрожает, но в то же время они всё плотнее собираются вокруг, чтобы образовать живую, хрипящую тюрьму..

«у меня все ваши признания», «он тебя не защищает», «дождитесь весны …» — сообщения учащались, а я всё больше погружался в состояние тупого безразличия. Только одна тема по-прежнему меня беспокоила:

На корпоративе в честь дня рождения компании, который праздновался прямо в офисе, я выловил из толпы коллег самого религиозного и спросил, как будет выглядеть рай на земле.

-На земле? – он пришёл в полное замешательство. – Жизнь вечная обещана после смерти…

-Ну да, ну да, но ведь сейчас всё это не просто так. Значит, он будет, а почему всё вокруг смотрит вниз и грустит? – спрашивал я, пользуясь, пока возможно, действием алкоголя, когда ни один дурацкий вопрос не звучит в полной мере по-дурацки.

-А в городе том са-ад, — вдруг принялся петь кто-то уловивший наш разговор, — всё травы да цветы-ы.

-Ты путаешь мотив, — с досадой огрызнулся я, чем только раззадорил певца:

-Рай коммунисты строили. У нас всё и так заебись!

-Всё очень здорово, да, — живо отозвался я. Теперь я взглянул на него уже без раздражения. Религиозный же товарищ ловко ретировался, поэтому я остановил взгляд на том, который, может, меньше понимал в рае, но больше улавливал моё настроение; он тоже был изрядно пьян.

-Всё горит особым светом, и ничего не поменялось, — сказал я, нащупывая точку опоры. – И нас зовёт это чувство, да, ты слышал его? Тишина и безопасность, когда все всё понимают, как бы уже сговорились, но только улыбаются, не произнося ни слова, как будто воды в рот набрали!.. Но в принципе говорить действительно не надо, так что пускай тишина, пускай…

…И вот они приглашают тебя пойти с ними. Мне сделать только шаг, и я перестану причинять кому-либо боль… О, а ведь действительно, я знаю человека, который предпочел сбежать в одиночество, чтобы только больше никого не ранить!.. Он сам мне сказал и даже показал причину. Но это глупости: побольше музыки и побольше молодости (из чего её взять, если ты стар? Только из любви), и подобные опасения пройдут. Не знать наперёд, чем всё закончится – это радость!..

А меня пугает только одно — мой автор, который всегда молчит. На всю мою болтовню он отвечает только новыми ударами по кнопкам! Иногда я боюсь, что он вовсе меня не любит. Иногда я ощущаю, что он забросил, оставил меня, как я забрасывал и оставлял свои детские рассказы и сказки, как я выбрасывал старые надоевшие игрушки; ведь и я чей-то автор, ведь и моё слово могло создать или оживить. В ту ночь, когда я понял, что бабушка умирает, я впервые испугался, что нет никакого бога и никаких святых, которые могли бы полюбить и простить нас. Я понял, что нет ни судьи, ни адвоката, никого, кто слушает или выносит вердикт. И тогда кто остаётся? Неужели никого, и я один? Я не смог в это поверить, поэтому мне нужен мой автор, который гонит строчку за строчкой, который сыпет мне на голову волосы, направляет ко мне друзей и врагов.

…И вот я стою на набережной, тебя, незнакомец, давно нет рядом: я сбежал из офиса, раскидал на ветер деньги и кружусь под зрачком белой луны. Я наслаждаюсь избранностью: у меня есть автор. Вслушайся в музыку этих слов. Именно благодаря этой песне я чего-то стою, кто-то смотрит, кому-то не всё равно.

Демоны облепляют меня, скребутся по позвоночнику, гладят череп. Они пишут мне на телефон и закидывают почтовый ящик спамом с угрозами. Я наслаждаюсь мыслью, что именно меня он выбрал для боли, испытания и, значит, счастья. Когда я полностью пресыщусь, то перестану верить в смерть и бояться.

Я иду по набережной – дует ветер. Я иду по реке – хрустит лёд. Я тону в ледяной воде – трубят ангелы, автор выбрасывает в корзину неудачный черновик, и я всплываю живой, в целости и сохранности. Я иду дальше по городу и сочиняю белый стих. Он выходит из меня, уродливый, неровный, я тут же его забываю, ветер сносит его в черноту подворотен:

«Сладкой

Любовной

Летаргией

Ты охвачен –

О, мир людей.

Любовной судорогой –

Потому что любовь – первое

И последнее, что спасает тебя от

Осознания смерти. И да, ты мёртв,

Потому что всего достиг и всё увидел.

Так было в первый день, будет и завтра.

Ты рожаешь детей, думая, что они поймут больше,

И оправдаются. Но нет-нет-нет – они так и продолжат

Воспроизводить друг друга, танцевать, а единственным,

Что скрасит их путь в вечных сумерках – будет чувство, что всё не напрасно, и кто-то наблюдает, и кому-то не всё равно, и кто-то благословляет то чувство, которое рвёт их душу напополам, бьёт их током и не даёт уснуть, заставляет писать стихи и петь о том, что кто-то больший есть, добрый, милосердный, мудрый, всевмещающий. И он не оставит.

Их.

Совсем одних».

 

Из подворотен на мои пьяные стихи выглядывают машины, в которых горят зрачки наблюдателей. Они выписывают количество шагов и вздохов, число поворотов головы и сигарет. Они считают минуты – сколько ему надо, чтобы окоченеть и потянуться домой, а я всё также упрямо вышагиваю своей дорогой и делаю вид, что ничего не боюсь.

-Мама, — говорю я на утро, встретившись со своим самым любимым человеком в ресторане, — всё так прекрасно. Я ничего не боюсь.

Мама улыбается. Я ничего не замечаю: как она стареет, как устаёт, как любит и цепляется за меня. Я хочу доковыряться до её глубины, как привык делать со всеми остальными:

-Мама, — я светло улыбаюсь, — я не хочу жить, я не люблю жить. Я не люблю себя, и не люблю тех, кто меня любит. Я их презираю, потому что они полюбили меня.

Мама смотрит на меня с болью, я забываю оговориться, что только её я и не презираю. Сроки подходят, автор гонит текст, закусив язык, сгорбившись над бумагой. На улице четыре машины, в которых мои преследователи ведут скоростную фотосъемку нашего разговора. Фотоаппарат щёлкает беспрерывно. Когда на одном кончается плёнка, в дело вступает следующий. Не пропадает ни одно движение моих губ. Почему бы просто не записать на видео? Нет, они хотят разбить мои молекулы на кадры и распихать их по карманам дьявола. Он будет похваляться и писать автору: гляди, до каких фрагментов я разобрал твоего человечка!

-Мама, — я испытываю лёгкость, — когда всё кончится, я всё-таки уеду в путешествие. Знаешь, почему?

-Почему, радость моя, — произносит мама.

-Потому что я чуть-чуть разобрался в себе: я люблю вкусно поесть, я люблю выспаться, я люблю писать и бросать тексты недописанными. Я люблю, когда моим текстам говорят комплементы, я люблю, когда мне говорят, что я молод и всё впереди. Я люблю путешествие, люблю чувство дороги, видеть горизонт и убегать всё дальше. Короче, я люблю самые простые, приземленные вещи, во мне нет ни капельки Бога. Бог – это выдумка. Его не было, никто не приходил к людям, чтобы искупить их грехи – они просто совершенно запутались в своей похоти и наслаждении, и тогда им понадобилась вера в то, что пустота минет хотя бы после смерти, и придумали себе бога, называющих их детьми. На самом деле, никто не следит за нами, никто не судит, это просто сказка, красивая концепция, а мы животные, как были ими, так и оставались, и счастье, и радость, которую мы неибежно построим – это новый Рим, наслаждение собой, наслаждение своим телом, красотой, боль никому не нужна, сколько можно ею упиваться.

Когда моя мысль окончательно разваливается на кусочки, я останавливаюсь, перевожу дыхание и пытаюсь начать снова:

-Мама, мама, прости! Когда это случится, мне уже ни в какое путешествие не поехать, поэтому отдай все мои деньги моим друзьям, — я даю ей бумажку с телефоном Анжелики, я представляю, как светится её вылеченное, красивое лицо, вижу, как удовольствие накрывает поволокой её глаза, когда она смотрит в зеркало и любит себя, я вижу её отражение, отвечающее ей взаимностью.

-Что случится? – мама задыхается, её душат слёзы. – Что с тобой случится?

-А это, — отвечаю я на другой вопрос, — папин перевод. Он обещал заплатить столько, сколько я скажу. Так вот требуй от него денег столько, сколько тебе понадобится! Ты еще меня слышишь?..

-Слышу, — произносит мама, но я разбираю её речь только по губам и понимаю, что больше не успею ничего сказать.

Дело в том, что город накрывает оглушительный рёв. На нас мчится буря. Она шагает, прежде не виданная, никем не предсказанная. Люди бегут, падают с ног, мечтают в последний раз обнять любимых, самых дорогих, желанных, заслонить их собой. Я вижу Свету, бегущую ко мне через город, я вижу Ксению, до которой буря тоже скоро дотянется, и хочу побежать к ней; я вижу маму, и мы бросаемся друг к другу в объятия.

Я вижу исполинские ноги снежных вихрей, которые растаптывают дома, машины, корабли и дороги. Я вижу мосты и поезда, которые буря проглатывает одним махом, слышу скрип металла, вой и скрежет огромных конструкций и сооружений, построенных людьми, чёрную громаду цивилизации, миллиарды пчелиных сот, в которые понабились люди и которые теперь пропадают в считанные секунды.

Демоны выскакивают из машины и бросаются к нам прямо через стекло. Буря гремит, и официанты забывают о счетах, воришки в магазинах – о воровстве, а любовники – о своей страсти. Всё остановилось, и только демоны несутся через залы ресторана, чтобы схватить меня, потрясывая огромными пачками бумаг: здесь и моё признание, и результаты слежки, каждое слово и дело, какие я когда-либо посеял.

Я стою, обняв маму. На самом деле не существует никакой бури, кроме той, что разрывает мою грудь от любви и отчаяния. Это последний спазм оставленности, который я должен ощутить. Это последний предел боли, который сцеживает мне автор, с восторгом ударяя по клавишам. Это его последние слова мне. Следующим летом придёт время радости. Человек пресыщается болью и вспоминает, что всё, находящееся вне смерти, — это радость. Почему до этой минуты я даже не подумал о том, чтобы сбежать?..

На меня надевают наручники.

 

Искупление. Закат. Титры

 

У Анжелики теперь было новое лицо. Пожалуй, я даже немного скучал по старому. В нем была какая-то история, а теперь всё начинать сначала – писать новую. Впрочем, это нормальный ход вещей. В конце концов, мы не герои кино и нельзя просто сменить сцену и перенестись на несколько лет вперед, как будто ничего и не было. Были и эти месяцы, и даже эти годы, которые отделили наш последний разговор от этой новой встречи.

Я с интересом ее разглядывал. Странно, но первое, о чем я подумал, — теперь, когда она снова симпатичная и более-менее не отличается от остальных людей, ее дерзость куда-то запропастилась. Она не смотрела на меня с вызовом, хотя и голова ее была, как водится, вздернута, и глазки прищурены. Восстановленный глаз смотрел мутным слепым стёклышком и отражал солнце. Был жаркий час накануне полудня. Кругом шумели кузнечики и птицы, очень далеко слышно было, как работает какая-то полевая машина, но её механический рёв сливался со звуками ветра, насекомых и птиц и понемногу тонул в них. Наконец, через несколько минут водителю там надоело работать, он заглушил мотор, и я, не глядя туда, знал, что он соскочил из кабины, расположил на колесе скромный обед, быстро покончил с ним и завалится сейчас в тенёк.

А Анжелика так и смотрела, и мне не приходило никаких дурацких прежних мыслей в голову: типа того, что ей не идёт это имя, или что девушки с такими именами не приезжают в нашу глушь, или что тут ее яблочный запах ни за что не перебьёт запах свежескошенный травы и куриного помёта и так далее… Я ни о чём не думал – просто любовался симпатичной девушкой и солнечным белым пятном на волосах. Не так уж и давно это было, а мне странно было припоминать, сколько я упахивался и беспокоился ради денег, которые теперь превратились в её здоровое чистое лицо.

Я ходил по серым несмолкающим улицам, звонил застресованным, измученным людям с зелеными от недостатка солнца лицами, боялся оторвать взгляд от пола и взглянуть на небо, которое прекрасно в любую погоду – а всё для того, чтобы превратить свою молодость, свою кровь в кучку свинцовых бумажек. Потом я снёс их ей и отдал с мыслью, что скоро мне они никогда не понадобятся. Вообще-то, разумеется, я не верил в тот момент, что это так. Я убегал от совсем другого чувства, и уже просто не знал, что отдать, чтобы меня оставили в покое… И вот она употребила здоровый кусок моей бесполезно прожитой жизни почти в заклинательных целях и превратила его в красоту.

Тут я вспомнил еще одну часть того нашего последнего разговора и спросил:

-Ты убила его?

К этому времени она уже устала, похоже, стоять молча, и чуть склонила голову, но её улыбка не исчезла. Внешне мало что изменилось, когда я задал вопрос, но было видно, что она сильно напряглась и словно прислушивается.

-Да-да, ты не ослышалась, — сказал я, — я спрашиваю – ты убила его? Здесь можешь говорить, здесь никому не важно.

Она огляделась, потом снова осмотрела меня с ног до головы. Что тут описывать – я был в безразмерных коричневых штанах и мешковины и некогда белой рубашке, заляпанный по пояс травяным соком.

-Да, — сказала она одними губами, как будто боясь, что что-то изменится от ее слов. Но ни солнце не стало светить по-другому, ни мушиный зуд вокруг нас не поубавился, ни ветер не стал стихать или усиливаться. Всё как прежде осталось величественно простым и равнодушным.

-Скажи нормально, я хочу это услышать.

-Да, — сказала она вслух, и я услышал отголосок своей старой жизни, и действительно ветер как бы притих, потому что я слушал Анжеликин выдох, в котором клокотала злоба.

-Ну, расскажи, как это было?

Она молчала.

-Ты смотрела?

Её лицо медленно покраснело, и подбородок задрожал. Она качала головой, но я ждал, когда она скажет: «Да». Если бы она развернулась и пошла обратно к машине, я бы просто взялся снова за косу и продолжил своё нехитрое дело. Но Анжелика была сильной девушкой, поэтому она просто начала плакать, стоя передо мной, и в то время как ее левый глаз смотрел то на небо, то на мою рубаху, то на далекое бесхозное поле, то на край нашей деревни – правый стеклянный, не мигая глядел в меня, без какого-либо укора или обиды. Когда она перестала сдерживать слёзы и несколько раз громко всхлипнула, то ей как бы стало проще, и через еще несколько минут она смогла выдавить из себя:

-Нет.

Я не стал спорить, просто спросил дальше:

-Ну, как это было?

-Зимой. Он сделал это прям той зимой, как тебя взяли.

-Где?

-Возле его дома.

-В Москве?

-Да, оказывается ублюдок жил все последние годы в Москве. Всё это время я могла столкнуться с ним на улице, понимаешь? Когда я узнала, что он в Москве, то у меня как будто всё почернело перед глазами. Я сказала: жди, и стала ездить туда и смотреть, как он ходит. Туда-сюда, на работу, с работы, к друзьям, от друзей, с женой, без жены, с собакой, с детьми… Он постоянно ходил! Я там сидела целыми днями и обращала внимание на время, только когда он появлялся возле подъезда, а в промежутках как будто и не было часов, минут, понимаешь?

-Конечно, понимаю, — сказал я, отмахиваясь от овода.

-Я смотрела, смотрела, пожирала глазами его жизнь, его улыбку. Я думала, с ума схожу.

-Это всё ненависть, — заметил я.

-Он звонит мне каждый день – спрашивает, ну что, барышня, дело делать-то не пора? А я сквозь зубы: «Жди, не рыпайся». И так целыми днями. Потом стала зима заканчиваться, дни всё дольше, и однажды этот случай: во дворе пацан какой-то провалился в люк. А этот как раз с собачкой гулял. Я даже на два шага ближе подошла, понимаешь?

-Да. Из-за пацана-то?

-Да, из-за пацана, — признала Анжелика. Её слёзы давным-давно высохзли на солнце, превратившись в соленую корочку на опухших щеках, — смотрю: все выковырять пытаются, кричат чего-то. А этот собаку оставил, а сам прыгнул внутрь. Минута идёт, вторая, третья. Вдруг я так перепугалась, когда меня эта мысль стукнула!.. Заплакала, чуть не навзрыд, начала топать ногами даже, заревела в общем!

-Почему?!

-Ко мне стали подходить… но ты знаешь, они как лицо видят, сразу уходят. Вот и эти: увидят – и обратно к дырке. А потом он вдруг вылез! С ребенком. Вытащил пацана. Тот жив, просто с сотрясением, ничего такого. Жив! И этот жив, грязный весь, но довольный. Герой! Я тут же перестала рыдать и спряталась за гаражами и подсматривала оттуда. Какая-то журналистка даже интервью у него взяла, прямо там, а ребята на телефоны фотографировали, я потом искала его в инстаграмме по хештегу #герой.

-По чему? – уточнил я.

-Хештегу. Это такая штука… ну, по которой можно фото сортировать в интернете. Короче, неважно. На следующий день в местной газете было про него интервью и репортаж, а пацана звали Василий Нейгебауэр. Оказывается, шведская фамилия.

-Ясно, — сказал я. – А я бы сказал, еврейская.

-Он тоже сказал, когда я ему рассказала.

-Кто?

-Киллер, кто ж еще. Меня весь этот случай как ушат холодной воды. Я ж поняла, когда он не вылезал, что если он умрёт сам по себе, я тут же сама убьюсь! Это меня как следует взбодрило! Я поняла, что раз он такой герой, что ради какого-то пацана ныряет по канавам, то пока я не вижу, он в городе может нырнуть куда-нибудь вообще с концами, даже пусть собачка, жена и дети останутся сиротами. Поэтому я на следующую же ночь, как вышла газета, сама перезвонила и говорю: Пора. Он говорит, потирая руки (ну, то есть по телефону сложно сказать, потирал или нет, но он их всегда потирал, когда мы общались, так что и сейчас должен был потереть): «Пора, так пора, дамочка». Вечером приезжает, посидели вместе, выпили. Тут я про тебя вспомнила.

-Про меня??

-Тоже коктейль выпили. Помнишь, как мы с тобой?

-А, при встрече-то, да… — пробормотал я. Тут я, кстати, не пил алкоголь, чем вызывал у многих осуждающее недоумение.

-Выпили, поболтали еще немного. Потом он говорит: ну, сейчас он выйдет с собакой гулять, так что иди. Я встала и ушла, а на самом деле нырк за гаражи. Я ж понимала, что он не даст спокойно посмотреть, но мне надо было видеть. Ведь последнее, что я видела обоими глазами – это было его лицо и то, как он в меня… — Анжелика вдруг осеклась, я снова, как много месяцев назад, испытал облегчение, что она не стала рассказывать свою старую историю. – Короче, МНЕ НУЖНО БЫЛО ПОСМОТРЕТЬ. Этот и вправду скоро вышел со своей микрособакой. Идёт-идёт, а мой его подкараулил под сломанным фонарем и очень быстро всё сделал: ударил электрошоком, вырубил, собачку поводком задушил, а этому напихал мокрого снега в глотку и убежал. Я, честно говоря, даже не увидела толком ничего, всё за минуту прошло: полминуты на собачку и полминуты на снег. Он туда, наверное, килограмма три снега впихнул, представляешь? Но этот умирал некоторое время, я точно знаю, ведь нужно время, чтобы задохнулся. Я так надеюсь, по крайней мере. И я смотрела, да… смотрела, наверное, полчаса, как он там лежит. Далеко было, я не видела глаз, не видела ничего, просто тело, совершенно неподвижное, мне показалось. Через полчаса кто-то прошёл мимо и заметил его, и тогда я убежала и больше туда не возвращалась.

Она замолчала и вопросительно на меня посмотрела. Но я только развёл руками. У меня снова перед глазами пронеслись те несколько лет старой жизни, потраченный мной для того, чтобы она могла совершить своё маленькое зло, в котором, похоже, совершенно не раскаивалась.

-Знаешь, странно, — вспомнил я, — тогда мы ехали, и я думал о своём уродстве. Думал о какой-то там оставленности… я думал, что мы оба уродливы, короче говоря. Но больше я так не думаю.

Анжелика глянула с удивлением.

-Что, нравится, как меня подлечили? – спросила она самодовольно. – Я в общем-то затем и приехала. Не для того, чтобы это всё рассказывать, а чтобы сказать тебе спасибо. Хотя, честно говоря, я никогда никому об этом не рассказывала, — подумав, добавила она. – Но мне было легко тебе говорить. В конце концов, ты же мне помог…

Я хотел было ответить, что её совершенно не подлечили и что она совершенно не стала лучше, и еще должна пройти куча времени, чтобы залечились те шрамы, которые делают ее по-настоящему уродливой, но побоялся, что эти слова прозвучат по-менторски, и выкинул их из головы. В конце концов, я только отвечал за сенокос и уход за животными, а то, что нас считали какой-то там общиной и приезжали сюда иной раз за ответами на серьезные вопросы, так это из-за простого недопонимания.

Мы пошли к машине. Водитель оказался моим знакомцем – он часто привозил нам крупы по весне и осени, когда дорога делалась непроходимой для обычных автомобилей.

-О, привет. Так вот кому я жонку привёз! – крикнул он.

-Да, это для меня, — брякнул я, не подумав.

Выгрузив Анжеликины сумки, мы пошли в деревню. Я жил в соседнем от Родиона доме. Первую зиму мы прожили в одном, но потом весной я перебрался в собственное жильё. Так было, может, менее удобно, зато никаких ссор по мелочам. Мы обедали: съели окрошку, хлеба, курятины, выпили молока, потом я сказал, что должен докосить участок. Анжелика переоделась и пошла за мной.

-Слушай, ну ты ведь не собираешься тут на всю жизнь застревать? – спросила она с некоторым беспокойством.

-Почему это?

-Ну, ты городской житель. Я тоже, нам положено жить в городе.

-На положено… — начал было я, но остановился. От выражений, которых понаслушался на зоне, надо избавляться. Засмеявшись, я сказал: — Знаешь, тут очень хорошо. Тебе понравится. Сегодня побудь, посмотри. И завтра побудь – посмотри. И послезавтра… Потом воскресенье. Но если с понедельника решишь не браться за работу, то лучше ехай обратно в город. Тут все работают, туризмом долго заниматься…

-Что?

-Не положено, — с улыбкой сказал я.

-Так, а что там с воскресеньем? Скажешь, надо в церковь ходить и попам молиться, то я и завтра, наверное, поеду…

-Нет, зачем? Не надо.

Я уже собирался взяться за косу, но Анжелике явно охота было еще поболтать. Она встала, руки в боки, и всем своим видом показывала, что разговор не закончен, и у нее есть вопросы.

-Ну чего?

-А что с твоим автором?

-Автор, — я задумался. – Давненько я о нём не вспоминал.

-Ну, в траве и навозе целыми днями копаться – ты, поди, и думать-то разучился. Писать-то еще умеешь?

-Да пока умею.

-Ну и?

-Автор при деле, — сказал я. – И моя душа тоже. Все при деле, поэтому всё нормально.

И тогда я вспомнил (поначалу воспоминание накатывало медленно, как будто это было миллион лет назад, но постепенно его сила возрастала – не прошло и минуты, как оно встало передо мной во всю силу): про силуэт с поднятым вверх большим пальцем, и про чувство зудящей тревоги, которое кидало меня то в жар, то в холод, а потом кинуло в полнейшее безумие и отчаяние, и про темноту и одиночество зимних месяцев несколько лет назад. Я вспоминал про ощущение того, что кто-то смотрит на меня сверху вниз: огромный, могущественный, железный, а я могу противопоставить ему только жалкое, едва пульсирующее чувство любви к людям, которых почти не знаю… Я вспомнил всё это, и время, разделявшее нас с теми событиями, перестало казаться сказочно далёким. Нет, все эти чувства были со мной совсем недавно, и никуда не подевались. Во мне как жил, так и живёт персонаж, автор, главный герой и злодей. Надо мной как свершалась, так и свершается битва между машиной и крылатым духом. В моих записках, которые я делаю в свободное время, украдкой от тысячи бытовых забот, как спорили, так и спорят вера и безверие, и с полным спокойствием я могу по-прежнему произнести лишь ту же фразу: «Знаю наверняка лишь то, что ничего не знаю!».

Но прокрутив всё это в голове, медленно, не торопясь, не прячась от полыхнувших где-то далеко-далеко глаз автора, я посмотрел на Анжелику и сказал:

-Ты задумывалась, зачем приехала, кроме как сказать «спасибо»?

-Ну, это важно. Ты вернул мне мою жизнь. Разве не видишь? – она ткнула в свое лицо пальцем.

-Нет, об этом можно было написать и смску. Ты здесь, чтобы рассказать.

-Рассказала, — насупившись, буркнула Анжелика, — можно ехать, да?

-Зачем? Может, осталось что-то еще. Полюбуйся на закат сегодня. Он тут красивый. Вечером поговорим.

Я подумал, что она разозлится и соберется уходить, но нет. Она смотрела, как я взялся за косу, а потом стала глядеть уже сквозь меня, и я понял, что ее автор тоже вновь принялся вновь за работу после долгого перерыва. Когда я почувствовал, что наконец-то, раз за целую жизнь, смогу помочь человеку, которого люблю, причем помочь по-настоящему, а не вымученной лживой интеллектуальной игрой в слова, то поднял глаза вверх и пробормотал: «Спасибо». Скоро это мгновение прошло, и по-прежнему кругом было только поле, трава, мухи и понемногу клонящееся солнце. Он – кем бы он ни был – всегда молчит, но есть мгновения, когда это перестает нас ужасать. Родион бы назвал такой миг словом «катарсис», но честно говоря, оно ничего не объясняет. Мне довольно было знать, что выйти из скорлупки собственной истории всё-таки можно, а это ведь небольшой шаг вперед, по сравнению с тем, с чего мы начинали.