№ 18 БОРЬКИНЫ РАССВЕТЫ

Любит Борька встречать зарю: выйдет во двор, положит свою молодую, с нарождающейся щетиной, морду, на жердину плетня, так, чтоб спина колесом, и стоит враскорячку, смотрит, похрюкивает от удовольствия.
Один он в семье такой. Его братьям и сестрам – нет, не понять Борькиной радости. Нет в них романтики. Нет острого чувства прекрасного; понимания красоты первого луча, тонущего в бархатных туманных перекатах, упоения ароматом трав, в момент, когда ночь, растворяясь в перламутре рассвета, умирает, и в удивительных, каждый раз разных красках, рождается новый день. Подолгу стоит Борька – нескончаема красотой мироздания.
Бывает, зовет его мать на завтрак, зовет, и не дозовется. Только хрюкнет в сердцах: «ох, блажной малый растет», и пойдет себе в хату.
Сегодня слякотно, но тепло: не вышло из-за туч солнце. Петухи голосить по второму кругу пошли. Наевшиеся, довольные, братья Борькины да сестры, разбрелись по двору: одни в сено врылись, отдыхают, а кто пошустрее – в салки гонять. Но Борька – на посту, у плетня. Упивается.
– Борь, пойдешь с нами купаться? – Вывел Борьку из задумчивости зычный Фроськин хрюк.
Борька повернулся, и увидел двух соседских свиней-малолеток; в меру упитанную Фроську и дородную Машку. При ходьбе их тела сочно лоснились и блестели, а гирлянды Машкиных молодых сосков развратно покачивались. Компания Борьке понравилась. Он решил присоединиться.
Едва выбрались с околицы на проселок, как напоролись на Кешу. Он стоял у самой дороги возле молодого дубка, и всеми своими тремя задними лапами рыл яму.
– Че, Кешь, никак трюфелеф решил нарыть? – Выкрикнула Машка.
Все кроме Кеши разом загоготали. Смеялись не над искаженным Машкой словом, а больше над самим Кешей. Всем в деревне давно известно, что полей на десять в округе, настоящих трюфелей уже давно нет – всё по сто раз изрыто и съедено. Редкий деликатес ещё водился в Дальнем Бору, но ходить туда побаивались, – можно нарваться на дикий люд. Знали все и про нескончаемое Кешино чувство голода. В поисках пищи хряк мог забраться в немыслимые места. Рыть, перелопачивая своим одеревеневшим кургузым пятаком пустой, давно объеденный огород, и самое удивительное – находить еду.
Кеша поворотил рыло. Ему не стукнуло и полутора лет, а выглядел он уже, как взрослый боров: щетина вылезла по всему телу, а раздавшиеся вширь плечи и узкая шея, делали его схожими с людом. Над этой его несвинскостью деревенские частенько подшучивали. Кеша злился на смехачей, жестоко с ними дрался. Но шея его короче от этого не становилась, а плечи так и вовсе только росли и крепли.
Кеша догнал компанию, пристроился в хвост.
– А куда чешите? – Поинтересовался он.
– В Дальний Бор идем. – Не оборачиваясь, бросила Фроська, одновременно подмигивая соседу.
– Да будет вам врать-то?! – Подал голос Кеша. – Купаться, небось, тащитесь. Да и Бор в другой стороне. И эта…
– Чего? – Поинтересовалась Машка.
– …забздите вы в Бор свои пятакИ казать. – Закончил мысль Кеша.
Троица разом остановилась.
– Фу! – Состроила брезгливую мину Фроська.
– Хам! – Согласилась с ней Машка.
– Однако воспитание! – Подхватил Борька.
Подвергнув хряка обструкции, друзья развернулись и продолжили путь. Какое-то время пристыженный Кеша молча семенил позади.
– А ты вообще молчи. – После долгой паузы неожиданно произнес Кеша.
Никто не понял, к кому из троих путешественников относится обращение. Когда же до Борьки дошло, что именно к нему, то он, не сбавляя ходу, поинтересовался.
– Это почему ещё?
– А то сам не знаешь? – Хмыкнул Кеша. – Кстати, это не заразно, Борь?
Борька сразу понял, на ЧТО намекает хряк, и предпочел отмолчаться. Поняли это и остальные.
– Кешь, не начинай, а. – Пыталась унять бретёра Фроська.
– Не, ну чего? – Удивлялся Кеша. — Купаться вместе ходим. Гуляем. А вдруг это заразно? А я, может, мясо есть люблю, и отказываться от него не хочу?
Борька упрямо не отвечал. Перебирая копытцами, шел к цели. А она уже виднелась. Около перелеска дорога уходила в низину, затем резко расширялась, открываясь огромной маслянистой, пахнущей прелым перегноем лужей. Слева от неё виднелась насыпь, которая скрывала неглубокую речку.
– Так уже бы подцепили бы давно. Вроде, не первый месяц дружим?! – Подхватила защитную речь Машка.
– Нет, я все-таки понять хочу. – Не унимался Кеша. – Чего это ваша семья человечиной брезгует? От чего не ест? И ответ – мы вегетарианцы, меня не устраивает. Что это ещё за слово такое? Может вы вообще шпионы?!
Борька остановился. Наклонил голову. Он знал, если сейчас повернется и посмотрит Кеше в его жирную щетинистую харю, то напорется на багровеющие в предвкушении битвы сузившиеся хрячьи глазки, на его нервно шевелящуюся шерсть, и на пятое копыто, выбивающее из земли комья грязи. И тогда придется биться, придется. Но он так же знал, как Кешу остановить. И Борька повернулся.
– Кеш, а почему во всей деревне у всех фамилия Периодполураспадайода, и только ваша семья – Моржовы? Это как так? Уж не засланные ли вы к нам?
Борька знал куда бить. Больше всего на хуторе не любили инородцев. Кеша инородцем слыть не хотел.
Услыхав отповедь, Кеша словно сдулся: потупил рыло, уронил взгляд, а передним копытом стал вычерчивать перед собой подобие круга.
– Да оставь ты его. – Попросила Машка.
– Правда, парни. Хватит уже собачиться, – подвела итог Фроська.
Обе свиньи развернулись и погнали в сторону лужи. Добежав до края, они развели в стороны ноги и, поднимая фонтан янтарных брызг, смачно доехали на пузе до самой середины оливковой жижи. Борька повторил их заплыв. Вся троица принялась плескаться и брызгаться.
Пристыженный Кеша обошел лужу со стороны насыпи. Лег у края. Стал наблюдать за купающимися, не решаясь ступить в жижу. Наплескавшись, Фроська, Борька и Машка легли на спины, и уставились в небо. Сверху по-прежнему сыпало нескончаемое пшено мелкого дождя.
– Хорошо то как! – Выдохнула Машка.
– И не говори. – Поддакивали ей друзья.
– Я вот иногда смотрю на звезды и думаю, – размечталась Фроська. – Не может быть, чтобы во всей Вселенной мы только одни. Чтобы кроме нас разумных существ на всех этих звездах не было? Неа. Не верю.
– Ты знаешь, и я иногда о том же думаю, – начал было Борька, и ещё хотел поделиться своими открытиями, как неожиданно Фроська сделала стойку. Свинья резво вскочила. Все её шесть ушей от загривка до бровей встали дыбом, завращались то влево, то вправо, а то и назад.
– Фрось, ты чо? – Зашептала испуганная Машка.
– Тсс! – Шикнула на неё подруга.
Шесть Фроськиных локаторов повернулись в сторону насыпи и замерли. Не произнося ни звука Фроська кинулась в сторону насыпи. Перескочила через задремавшего Кешу. Все сорвались за ней. Взлетели на холм. Высыпали на насыпь. Замерли. Внизу расстилалось зеркало реки. На другой стороне реки возле берега плескались два человека.
– Люд! Дикие! – Воскликнул Кеша, и все дико завизжали, заулюлюкали.
Мужчина и женщина, заслышав визг, в испуге выскочили из воды.
– Ты смотри. Обнаглели как, – сказал Кеша, когда парочка скрылась в лесу. – Раньше то так близко к деревне боялись подойти.
– Ой, ребят, я чей то сама боюсь. – Призналась Маша. При этом её хвостик вращался пропеллером.
Кеша подошел к ней вплотную и прижался своим плечом к её боку.
– Не бойся. Я с тобой. – Сказал он. Вращение Машкиного хвоста сменилось на непринужденное покачивание.
– Правда странно, – задумчиво произнесла Фрося. – Раньше их только в Дальнем Бору видели. А теперь, что же получается – тут обживутся?
– А меня больше вот что удивило. – Встрял Борька. – Чего это они вообще в воду полезли?
Все замерли, обдумывая услышанное. После его слов картина на реке казалась вдвойне странной.
В каждом хлеву, в каждом хозяйстве имелась своя скотина – человеческое существо, люд. В богатых семьях их разводили до десятка голов, но никто и никогда не замечал, чтобы люд хоть как-то проявлял интерес к гигиене. Люд воду любил – принимал внутрь в качестве пищи. Ещё старики заметили, что без воды люд болеет и дохнет. Без корма на люд тоже нападал мор. На фураже для скота в хозяйстве никогда не экономили, раскармливали по науке, чтобы жира в человеке становилось больше, а мяса меньше. Потому в хлевах преобладал люд женского сословия – бабы. Мужской люд ценился меньше из-за массового падежа в ранние годы и большой траты фуража – уж больно охоч был мужской люд до еды. А когда кому-то из люда удавалось дожить до преклонного возраста – четырнадцати-шестнадцати лет, – то скотина становилась агрессивной и всегда норовила сбежать. Таких держали на отдельных племенных фермах, исключительно для осеменения баб. После акта размножения, их по обычаю пускали под нож: рубили на колбасу и прочие вкусности.
Скотина содержалась обычно в отдельном хлеву. Борькина семья поголовьем похвастать не могла – один человек, и то со странностями. Иногда мать заставляла Борьку покормить люд. Делать этого Борька не любил. Всякий раз, когда он заходил в хлев, то в нос ему сразу шибал густой запах немытого человеческого тела. Борьку быстро начинало тошнить, он, зажимая копытцем пятак, бросал перед людом миску с едой, и наскоро выбегал наружу. Но Борька никогда не видел, чтобы ЕГО человек использовал воду иначе, чем для питья. Тем страннее ему казалось, что они при этом радовались, как и он сам. А в том, что оба человека издавали при купании звуки радости, Борька ни мгновения не сомневался.
– Интересно. Там ОН с НЕЙ был? – Мечтательно произнесла Фроська.
– Мне показалось, что – да. – Ответил Борька.
– Это что же? Получается, у них скоро могут человеческие детеныши появиться? – Предположил Кеша. – А давайте догоним и сожрем?!
– Ага, догнал один такой. – Фыркнула Фроська.
– Ой! – Воскликнула Машка. – А я однажды видела человеческого детеныша. На свадьбе. На стол подали. В блюде лежал. Такой хо-ро-ше-нь-кий! Лысенький. Маленький. БочкА покрыты корочкой, яблоками, желудями обложен. Носик прожаренный, не горелый. А вкусный какой! М-м-м! Копытца оближешь! Я б одна целиком такого съела, но там народу вокруг лом было – мне только рученьки достались.
– Жареного-то каждый жрал. А ты живого мяса хоть раз пробовала? – Восторженно воскликнул Кеша. Зрачки его расширились, запылали.
– Только не ври, что сам пробовал. – Воскликнул Борька.
– Угу. Было дело. Отец как-то ночью домой бухим пришел – где-то паленой брюквы обожрался, мать его таким в хату не пустила, – в хлеву, говорит, проспись. А там эти дрыхнут. Что уж там у него с ними случилось, не знаю, но я застал, когда батя уже полголовы у люда отъел и за руку принялся. Крови в хлеву было! Так я, когда он наелся, подбежал, всю кровь слизал и пару пальцев с ноги оттяпал. Вку-усно!
– Ой, да известно че у того бати там случилось. – Хитро сощурив глазки, ехидно захрюкала Машка. – Твой то, слух ходит, первый на хуторе кобелина.
– Не смей так про отца! – Взревел Кеша. Отбежал на пару шагов от Машки. Шерсть на хряке моментально встала колом, глаза ещё сильней налились кровью.
– Ой, да ладно тебе! Шутит она, шутит. – Примирительно встала Фрося между Кешей и Машкой.
– А чего она? Пусть языком не метет. – Злобно фыркал Кеша, разрывая пятым копытом землю вокруг себя.
– Не знаю ничего про твоего батю, Кеш. – Встрял в беседу Борька. – А только от отца мне известно, что на югах, горные секачи люд точно пользуют.
– Это как? – Удивилась Фроська.
– Я как-то не спал, у плетня стоял. Ночь была тихая-тихая. А у родичей окно настежь. И я всё слышал. Отец только с войны, с гор вернулся. Рана на боку огроменная! Во все брюхо. От черного секача досталась…
– Борь, харе про рану. Неинтересно, — оборвала его воспоминания Фроська. – Про то как пользуют расскажи.
– Как пользуют, про то мне не известно. Но я понял, что горные применяют мужской люд в качестве транспорта. Сядут ему на спину, врежут про меж глаз хворостиной и – ого-го! Ищи его потом. Так то. Отец ещё видел такое: скакал горец как-то на люде, скачал-скачал, а потом – бац! Соскочил с него и тут же в траве попользовал люд. Уж, что он там с ним делал, я не знаю, но отец так и сказал – вставил ему секач и попользовал.
Борька смотрел на Фроську и видел, как краска медленно заливает её всю от пятака до кончика хвоста.
– Какая мерзость! – Сказала Фроська и отвернулась. Однако в её изменившемся голосе Борька нашел какие-то новые оттенки. Слова она произнесла так, словно бы хотела увидеть эту картину сама.
– Да, чего с них взять то. Одно слово – черные! – Резюмировал Кеша.
– Ой ребза, че то жрать охота, сил моих нет. – Сменила тему Машка.
Борька первым сорвался с места, и рванул в пролесок. Обонянием он отличался отменным. Когда ещё только принялись голосить вдогонку убегающему люду, то слабый ветер донес до его пятака острый аромат пряных плодов. Ему не составило труда найти старый широченный дуб. Сперва решили набить брюхо себе, а уж затем притащить желуди подругам. Быстро насытившись, присели, забыв про Фроську и Машку.
– Слышь, Борь. Ты когда-нибудь в Дальнем Бору был? – Спросил Кеша.
– Да че я там не видел? – Ответил Борька.
– Там, есть пара дубовых рощ. А под ними не желуди, а трюфели растут. С копыто. Во!
Кеша выпятил свою не по-детски мощную конечность.
– Иди ты?!
– Ага. А трюфели те не простые. Не такие, что мы на грядках рОстим. А необыкновенные, сладкие, сочные, вкусные. Я даже название запомнил, что дед говорил,– шоколадные трюфели.
– Да иди ты? – Борька восхищенно повторил. – Шоколадные трюфели.
– Да, только ходу в Бор нет. Сам знаешь. – Грустно произнес Кеша.
– Знаю, Кеш. Знаю! – В тон ему сказал Борька.
Не прошло и месяца, как всей деревней помянули деда Кеши борова Игната. Уж на что был смелый хряк: здоровяк, охотник, но и тот не вернулся из Дальнего Бора.
Уже давно поговаривали, что пора прекратить гнаться за прибылью и ограничить бесконтрольное разведение люда. Размножившийся, он стал сбегать, и диким образом населять Дальний Бор и окрестности. Сперва, редко, но с годами все чаще и чаще, свиньи стали пропадать на полях произрастания трюфеля с регулярным постоянством. Цены на шоколадный трюфель взлетели до небес, а позже продукт с рынка и вовсе исчез, уступив место невкусному, дешевому, доморощенному.
Везунчики, которым удавалось покинуть Бор живыми, докладывали, что люд в тех лесах развелся совсем уж необычный. Будто бы поверх своей кожи они надевали вторую – с убитых свиней. Эта новость навела страх на всех, кто жил окрест Бора. На общем собрании хуторов было решено устроить облаву и выгнать дикий люд из леса. Собрали войско самых смелых. Двинулись на Бор. Но, дойдя до первого же кострища, в шоке повернули назад. На месте покинутого людского стойбища войско нашло массовое захоронение костей. Причем преобладали именно свиные останки. Страшная находка заставила содрогнуться – люд питается свининой! Весть быстро распространилась по хуторам. Кто-то сразу пустил скотину под нож, кто-то в отместку запалил несчастных животных в хлевах. Но к домашнему люду с тех пор стали относится с опаской, а в Бор – ни ногой.
В Борькиной семье людского мяса не ели. Запрет на поедание существовал давно. По слухам он шел от деда. Даже на свадьбе отец запретил сватам подавать на стол традиционное деревенское блюдо молодых – молочный человеческий детеныш в яблоках и желудях, – и в дальнейшем пищу признавал скоромную, природную. У Борьки от вегетарианства развилась необычная особенность – мощное обоняние, особенно на овощное. Едва подует ветерок, как Борька раньше всех срывается с места и устремляется к свежей еде. Бывало, что вросший в дупло корень хрена он находил за десять полей. Но сам он больше гордился тем, что как-то учуял, и глубоко под землей отрыл целое хранилище продолговатых цилиндров. На банках тех – странные белые полоски. На полосках малюсенькие изображения капусты, моркови и свеклы в точности совпадающие со своими природными оригиналами. Борька поступил на удивление умно – не стал разбивать банку и на месте есть содержимое, а показал клад отцу. За это был сполна вознагражден – ему одному разрешалось рано вставать, стоять у плетня, и мечтать на рассвет.
— Эй! Вы где? – Послышались вдалеке голоса Фроськи и Машки.
Борька и Кеша вмиг вскочили. Набили рты желудями и рванули к подругам, выбрав для этого другой путь. В какой-то момент, бежавший сзади Борька, почувствовал новый запах. Где-то впереди из-под земли явно шел сладковато приторный аромат разложившейся плоти. И пока Борька соображал, не окликнуть ли Кешу, дабы сменить путь, – тот уже остановился, принюхался, и стал рыть землю. Вскоре хряк извлек человеческую руку с ошметками мяса. Белые жирные опарыши копошились в сероватой склизкой массе. К месту находки уже подходили Машка и Фроська.
– Ну, где вас носит? Вас бы только за смертью посыла…, – Узрев находку, Машка прервала песнь упрека на полуслове.
– А вы и впрямь трупак отрыли, — радостно заверещала Фроська и, не дожидаясь, когда Кеша откопает все тело, вцепилась клыками в руку. С другого края к руке пристроилась Машка и, чавкая, приступила к еде. Кеша продолжил ковырять землю.
Борька остался стоять в стороне. Он смотрел на их ужин, не в силах оторвать взгляда. От безумного вида зрелища его пасть сама собой раскрылась, и ему под ноги посыпались жёлуди. Никогда прежде он не видел, как свиньи едят людей. Изголодавшиеся, они делали это с диким азартом. Вгрызались в осклизлую перламутровую мякоть с чмоканьем, сопением и ревом. Раздираемые их клыками захрустели кости.
Борька видел, каким диким безумным пламенем заалели глаза у всех троих, как вздыбилась шерсть на телах, выступил и побежал по спинам пот. Самое странное творилось с Машкой, все её соски постепенно набухли, заалели и стали расти. Рыло разошлось ровно по середине пятака, словно его кто-то невидимый разрубил пополам, и взору явился новый, прежде скрытый ряд огромных и острых клыков.
Кеша докопался до туловища, и с безумным рычанием набросился на труп.
Борька не выдержал безумного вида пиршества. Его замутило. Он качнулся в одну сторону, в другую, и бросился бежать прочь. «Животные, какие же они все животные», — монотонно повторял он одну и ту же мысль. Он бежал, не разбирая дороги. Вокруг трещали ветки, корни. Несколько раз он слышал под собой предсмертный писк каких-то раздавленных существ. Но остановился он, врезавшись во что-то высокое и твердое. С мыслью «все мы в сущности звери» сознание покинуло его.
Он лежал и видел себя в хлеву: мать попросила сходить, покормить скотину. Он заходит в натопленный хлев, бросает миску в загон, и уже собирается уйти, как видит нечто необычное – человек протягивает к нему руку, а в ней – маленькая хрюшка. Борька в испуге отпрыгивает в сторону. Тогда человек кладет хрюшку на землю и Борька замечает, что хрюшка не настоящая. Она соломенная, как покосившееся чучело люда в поле. Человек что-то лопочет на своем, но Борька не понимает его. Он смотрит то на человека, то на хрюшку. Хочет, но боится к ней подойти. Потом решается: кружит вокруг, тычется пятаком, обнюхивает. Чучелко пахнет сеном и людом. Первый запах приятный, второй – противный. Но чучелко настолько нравится Борьке, что он и сам не замечает, насколько заигрался, – от удовольствия начинает повизгивать. И это не всё. В какой-то момент игры Борька ощущает за ухом слабое прикосновение, от которого он почему-то не бежит, а наоборот, переворачивается на спину, подставляя для ласк брюхо и подбородок, и неожиданно для самого себя начинает мурлыкать.
То, первое чучелко вмиг разодрали братья и сестры, едва он появился с ним во дворе. Борька стал чаще бывать в хлеву, и каждый раз человек делал для него новую игрушку. Хрюши, ёжики, белки появлялись ежедневно. Позже, появились и вовсе невиданные существа, с огромными ушами, длинными шеями или треугольными хвостами. На деревне жил свой игрушечных дел мастер, одноглазый плешивый шамкающий беззубой пастью боров Тит. Лепил он свои игрушки из грязи и глины, замешивая на птичьем помете и золе. Фантазией он не блистал: несколько вариантов свиньи на прогулке, борова, разрывающего пасть люда, да пару видов хряка с веслом, вот и весь его арсенал. Но в какой-то момент Борька почувствовал, что в наивных соломенных поделках люда скрывалась та степень доброты, которую он не видел в работах Тита. Борька нашел силы и постепенно поборол тошноту. Стал чаще забегать в хлев, смотреть, не приготовил ли для него человек новой игрушки. Стоял и слушал, как неразумное, поросшее седой шерстью существо, сплетая солому, что-то мурлычит себе под нос.
Этой зимой случилось странное. В тот день мать выпорола Борьку за то, что он без разрешения убежал смотреть битву – трехлетки сходились на льду с ровесниками из соседней деревни мериться силой. Дрались жестоко, до первого оторванного уха. В пылу битвы обезумевшие хряки не всегда разбирали, где свой, где чужой, где боец, а где зритель. В этот раз победа досталась нашим. Борька прибежал домой, восторженно виляя хвостиком, и стал рассказывать матери подробности боя. Вместо слов поддержки получил по хребту скалкой. Обиделся. Реветь убежал в хлев. Когда слезы кончились, ещё долго сидел, дулся.
Печалясь на судьбу, Борька в очередной раз тяжко вздохнул, и тут же из темноты услышал в ответ людскую речь. Борька сначала не понял, что произошло. Скорее по инерции ответил на голос. И только, когда вновь услышал сиплые гортанные звуки, осознал, что он понимает смысл сказанного – человек его жалел. Но самое странное состояло как раз не в этом. Куда как сильнее поразило Борьку то, что эта двуногая домашняя скотина понимает ЕГО речь, ЕГО переживания и боль.
От удивления Борька бросился вон из хлева. Прибежал к отцу и все ему рассказал. Отец отвел Борьку в сторону. Глядя сыну в глаза, долго молчал и, наконец, высказал:
– То, что для тебя новость, для меня давно не тайна. Они и понимают, и думают, как мы. Я тебе даже так скажу. – В этом месте отец понизил голос до еле слышного похрюкивания. – Мне иногда кажется, что они поумнее нас с тобой.
Тут Борька развеселился, захрюкал.
– Да, что ты такое говоришь, батя?! Если так, то тогда мы бы в хлеву жили, а не…
– Цыц, щенок! – Враз оборвал Борькино веселье отец. – И про то, что в хлеву произошло – забудь. Чтобы молчок у меня. Понял.
Отец поднёс к Борькиному пятаку своё мощное, всё в порезах и сколах от ударов о чью-то тупую горскую башку, копыто.
Борька урок понял. Но всякий раз, когда теперь посещал хлев, то прислушивался к тихому шелестению человечьих губ, запоминал слова, ловил интонации.
А через месяц их завалило. Крыша не выдержала снежного бурана. Накрыло ту часть хаты, где спала с молодняком мать. Отец бегал вокруг обвалившихся бревен, метался среди разбуженных, воющих детей. В одиночку пытался расчистить завал. Вымотался, устал. На секунду замер, повалился на спину и от бессилия завыл. Но уже через миг вскочил, рванул в хлев. Обратно вернулся уже не один.
Завидев люда без цепи на шее, все с визгом выскочили из хаты. Борька поддался общей панике, но потом, осмелев, вернулся в дом. Он видел, как умело и споро человек разгребает завал, как вынимает из-под бревен окровавленную мать: как заботливо обмывает её водой, лечит сломанную ногу. С тех пор человека никогда больше не сажали на цепь. А Борька всё чаще стал видеть отца не на футбольном поле, пинающим шину, а в хлеву.
Отец входил в хлев. Подходил к загону. Облокачивался на дверь, и приветствовал человека. Тот отвечал ему тем же. У них завязывалась беседа. Она текла ровно, вязко. Иногда разговор заводил не туда и тогда, чувствуя свое превосходство, отец вскипал. Начинал ругаться, визжать. С горяча крушил хлев, и убегал. Но, успокоившись, возвращался. Молча садился у загона и, словно осознавая свою вину, шумно вздыхал. Так повторялось не раз.
Борька очнулся. Голова после удара гудела. Он приподнялся. Увидел перед собой старую кирпичную стену, частично разрушенную в месте соприкосновения с его лбом. Втянул в нос вечерний воздух. Уловил еле слышный родной аромат дома. Встал, и небыстро засеменил в деревню.
Он застал отца в хлеву в беседе с людом.
– Бать, мы тут с ребятами купаться ходили. – Встрял в паузу Борька. – Так там на реке двоих этих видели. Они там КУПАЛИСЬ.
– Не понял?! – Сказал отец.
– Ну, чего не понятно то? Они купаться любят. Нравится им это.
Отец на это ничего не ответил. Задумался. Затем повернулся к загону и спросил, обращаясь к люду:
– Слышь? Если воды в корыто налью, будешь мыться?
Из загона показалась лохматая седая голова и весело ответила отцу. Человек говорил так чудно и быстро, что Борька ничего не разобрал.
Услышав ответ, отец рассмеялся. Перевел.
– Купаться, говорит, не буду, а то привыкну. Веселый он, да Борь?
Борька кивнул в ответ, хотя никакого веселья в словах не нашел.
– Па, а ты давно их язык понимать стал?
– Давно сынок. Отец научил. Дед твой. Он и запрет на человечину в нашей семье ввел. Этот то, – отец мотнул башкой в сторону загона, – твоего деда помнит. С ним рос. Старожил уже.
– Ого! – Восхитился Борька, прикидывая в уме возраст.
Человек из загона подал голос. Стал делать короткие резкие движения руками возле лица.
– Шерсть, говорит, с головы хочу убрать. Борь, ты сходи в избу, принеси там такую железку с двумя кольцами на концах и гвоздем посеред – ножницы по-ихнему.
Борька убежал в избу, долго рылся в ящиках, а когда вернулся, то отца уже не застал. Борька протянул в загон требуемое. Между жердин пролезла рука и стала нежно трепать Борьку за ушами и под подбородком. Борька сомлел от удовольствия, залег.
Под неторопливую свою речь человек долго-долго состригал с головы седую в колтунах шерсть. Когда он закончил, то оказалось, что голова у люда, ну ничуть не больше Борькиной, и такая же веселая, лысая. Смешно торчали уши, топорщилась крохотная, как у козла бородка. Человек собрал с земли свои длинные седые пряди и отошел с ними в дальний угол загона. Там, он принялся обкладывать небольшой земляной холм шерстью. Борька не знал, когда в загоне появился холм и зачем он там. Борька с интересом стал следить за человеком. Тот закончил свою работу. Прилег на холм, и потекла песня.
То, что это была песня, Борька понял сразу. Эту же мелодию им с братьями выводила мать перед сном. А ей в свою очередь пела её мать. Человек пел-пел, а потом заплакал.
– Не мешай ему. Пойдем, – услышал он за спиной отцов голос.
– Па, а он что? Плачет? – Спросил удивленно Борька, когда они оба остановились у плетня. Дождь давно перестал. Небо укуталось в синее звездное одеяло ночи.
– Да сынок. Баба там его. Жалеет он о ней. Потому и не ушел, когда я его с цепи снял.
– Съели?
– Чего?
– Бабу-то его, съели?
– Сама подохла. Болела. Давно дело было. Я щеё малец был. Ох, и убивался он, помню. – Отец помолчал. Даже земляные цикады и белобрысые майские сверчки-секачи после этих слов, словно приглушили звук своей ежевечерней трели. Природа замерла.
– Теперь ты понимаешь, почему мы их не едим?
– Не-а. – Честно признался Борька.
– Грех это. Они – как мы. Только слабые. Я так полагаю, когда-то давным-давно мы вместе с ними жили. Возможно, дружили даже, общались. Потом в мире что-то случилось – бац! и все наперекосяк пошло – языки разделились, понятия. Взгляни.
Отец указал на высоченную ржавую колонну, что торчала из земли в центре деревни. Круглое и сильно зауженное, строение к верху резко расширялось.
– Старики говорят, что эту хрень в незапамятные времена мы, свиньи, строили. К богу хотели дорогу проложить. Да, будто бы, он запретил. Вот и бросили. Только враки это. Никто из наших такую работу не осилит. Она ж железная. Тут не сила – мозги нужны. Вот и подумай, кто ещё такое сработать может?
Борька задумался, но так и не смог представить, чтобы люд, собравшись даже вдесятером, смог бы такую махину поднять: они же слабые все. Замолчал, задумался о своём отец.
– Это что же? Выходит, что у них и душа есть?! – Неожиданно даже для самого себя выдал Борька.
– Ну, это ты хватил! – Воскликнул отец. Посмотрел на сына. – Хотя…
Отец потрепал Борьку копытом по загривку.
– Большой становишься. Взрослеешь.
Отец отвернулся. Положил свою тяжелую морду на верхнюю жердину плетня. Забор затрещал, покачнулся, но устоял. Борька облюбовал жердь пониже. Он стоял, жмурясь от удовольствия, тишины, присутствия рядом умного, сильного и такого родного существа.
«Хорошо с отцом, — думал он. – А я его ещё и зарю встречать научу?»