I
Далекое, степное село равнинной Кабарды. Маленький, беленный известью саманный домик под старой, почти сплошь зеленой от мха черепицей, дощатая терраса с множеством мелких окон вдоль фасада. Краска на скромных, деревянных дверях с незатейливой резьбой растрескалась и частично облупилась. Некоторые стекла окон закреплены в рамах без штапиков — просто зафиксированы мелкими гвоздями. Кое-где под гвоздики подоткнута сложенная в несколько раз газетная бумага.На террасе — красивая и опрятно одетая старая женщина в легком, темном платке, завязанном под затылком. Она сидит на полу по-турецки, расправив свое длинное, цветастое платье, словно шаровары, по ногам. Левой рукой она обнимает девочку лет трех со спины — прижимает ее к своему животу, лишая тем самым возможности бегства, правой — кормит, поднося в щепотке к ее ротику кусочки пшенной пасты с навернутым на каждый кусочек сметанным соусом. Время от времени она прикладывается губами к ее затылку, прикрывает свои яркие голубые глаза поредевшими от старости, но все еще длинными ресницами. На ее лице прочитывается при этом умиротворение, она улыбается.
В небольшой мисочке, стоящей на низком трехногом столике перед ними, в сметанном соусе утопает куриная ножка. Ритмично и размеренно бабушка макает в соус пасту, не спеша, любовно дожидаясь, пока девочка прожует предыдущую порцию. Она приближает к ее губкам еду и ловко вправляет ее ей в рот. Девочка ест не жадно.
— Вкусно? — спрашивает бабушка внучку.
Девочка кивает головой, прикрывает глазки ненадолго и тянется губками за следующей порцией. Видно, что сцена для обеих привычная и совершается ритуально, однако, наполнена глубокой обоюдной нежностью. Наконец, девочка начала выражать нетерпение и выкручиваться из рук бабушки.
— Наелась? – спросила бабушка.
— Да, — ответила она.
Бабушка посмотрела девочке в лицо и взгляд ее ярких голубых глаз понежнел, сгустил синеву. Она отпустила внучку и, кряхтя, стала подниматься с пола. Наступив случайно на подол своей юбки, она слегка дернулась и покачнулась, но успела схватиться рукой за столик. Было видно, что она устала. Она прикрыла глаза на миг, пережидая свою немощь, потом с усилием выпрямилась. Рост у нее был явно выше среднего — она почти достигала головой потолка. Внучка смотрела на нее теперь, запрокинув голову так далеко назад, как только возможно и приподняв плечики. Ее пальчики беспокойно переминались в соединенных ладошках, как будто она что-то прятала в них. Глазки смотрели на бабушку просительно, с надеждой и верой в ее добрую волю.
— Сейчас пойдем спать, — сказала бабушка девочке как бы извиняясь и направилась в конец террасы, где стояли газовая плита и небольшой холодильник. Узкая спина и красиво развернутые плечи, тонкая талия, тесно охваченная тканью платья, стремительность в походке, противоречившая только что проявленной ею усталости — она со спины выглядела молодой, двигалась легко и грациозно, как девушка.
Женщина стала быстро перекладывать остывшую еду из толстостенной чугунной сковородки в более мелкую посуду, чтобы убрать в ее холодильник. На чайное блюдечко положила ножку, так и не съеденную девочкой.
— Ты не смогла съесть такую вкусную ножку? — спросила она ласково девочку. Не дожидаясь ответа, продолжила:
— Красивые девочки должны хорошо кушать, Лула, нельзя быть малоежкой тебе! Но я тебя понимаю — сегодня так жарко, что и мне ничего не хочется есть… Я не одолела сама и соуса с пастой, только воды попила… Ничего, после сна доешь свою ножку.
Девочка кивнула бабушке головой. Недоеденный соус из детской мисочки женщина между тем счистила в большую миску, в которой были остатки другой еды и отставила ее на табуретку.
— А это курочкам отдадим с тобой, когда пойдем их кормить в курятник. Пойдешь со мной, Лула?
— Да, нана, пойду. А когда мы пойдем кормить курочек?
— Вот поспим сейчас, потом ты погуляешь, а незадолго до того, как курочки сядут на насесты, мы пойдем и дадим им вкусной еды. Они не должны слишком долго есть свою еду, иначе она испортится.
— А как ты им скажешь, что они должны быстро поесть?
— Я им положу столько еды в кормушки, чтобы она у них быстро закончилась, Лула — объяснила бабушка внучке весьма благодушно.
Все мясистые кусочки курицы из сковородки она сложила в маленькую эмалированную кастрюлю, залила соусом и поставила в холодильник.
— Это — дедушке и нашим гостям. Сегодня к нам могут заехать родственники в гости, а гостям надо оставлять лучшие кусочки, Лула, — сказала она, обращаясь к девочке.
— И мужчинам надо давать больше мяса, самые достойные кусочки за столом для них, Лула.
— Да, нана! А кто может приехать? — спросила внучка.
— Ты их не знаешь, они — наши дальние родственники, — объяснила бабушка девочке. Они у нас не часто бывают, приехали к своим родным и сказали, что навестят и меня — будет неудобно их хорошо не угостить. Я им отложила тот большой арбуз, что привезла нам Красавица Лена в прошлый раз. Надеюсь, он окажется достаточно спелым, — добавила она и продолжила свое занятие.
Костистые кусочки она выложила в мелкую чистую миску и отправила следом за кастрюлькой.
— А это я доем потом, я люблю грызть косточки — втолковывала она девочке.
Женщине не нужно много еды, она должна много двигаться и быть расторопной, чтобы все успевать переделать в доме и на дворе. А то люди скажут: «Какая нерадивая хозяйка тут живет!» — и не будут уважать ни тебя, ни твоего будущего мужа.
Она налила в небольшой алюминиевый тазик горячей воды из чайника, разбавила ее парой кружек холодной воды из ведра, стоявшего на табуретке возле окна и принялась мыть посуду.
Девочка наблюдала за ней с некоторым недовольством. Ее тянуло к солнечному теплу и ароматам лета во дворе. Она попеременно то хмурила бровки, то расслабляла мышцы на лице, как бы взвешивая что-то. Переминаясь с ноги на ногу, девочка вскидывала темно-русую головку и смотрела на бабушку с некоторым сомнением, потом нагибала шейку вниз и разглядывала пол под ногами.
Крашеные доски пола были уложены неровно, и она сосредоточенно разглядывала щели у своих ног, каждая из которых ей была знакома. В них можно прятать всякие интересные вещи, и их потом никто не найдет. Правда, девочка и сама их часто найти потом не может… Но ей все равно нравится играть на полу — прятать в щелки секретики и обнимать кошку, не отошедшую еще до конца от ночного сна. Еще девочке нравится просыпаться по утрам от солнечных лучей — когда они достигают ее кровати и ласково нагревают ей щеки и ресницы. А днем спать скучно, потому что долго не засыпается. Однако, после сна становится здорово.
Девочка любила послеполуденные часы с мягким теплом и длинными тенями, когда ее беспрепятственно выпускали во двор, и можно было гулять и качаться на качелях под старой яблоней. Но сейчас ей нужно было как можно скорее посмотреть, на месте ли лягушонок, который прискакал накануне вечером и уселся неподвижно в круге света от лампочки, висевшей над крылечком. Поэтому она надеялась ускользнуть от бабушки, несмотря на полуденную жару. Через некоторое время девочка стала пятиться, немного присобрав плечи и пригнувшись вперед, не отрывая при этом напряженного взгляда своих зеленых глаз на белокожем, чистом личике от фигуры бабушки. Она заносила ножку наощупь над полом и, как бы крадучись, довольно ловко отдалялась от нее. Добравшись расторопно до порога террасы, она повернулась лицом к выходу и, оглянувшись быстро на бабушку, все еще занятую плотно своим хозяйством, шагнула за порог.
Раскаленная поверхность обожгла босые ступни. Она живо спрыгнула вниз, на приступок перед тремя литыми цементными ступеньками во двор. Там тоже оказалось горячо, и она резво перебрала ножками голую, высохшую, с широкими трещинами землю до травки, где ожоги не ощущались. Наклонившись низко, она начала искать лягушонка, но его что-то не было. Девочка стала продвигаться назад, к крыльцу, где он вчера сидел — между тем его так и не было видно нигде на ее пути. Вдруг ее внимание привлек какой-то едва заметный силуэт возле фундамента террасы. Бесформенный, бурый, пористый предмет не был похож ни на что. Она тронула его пальчиком и почувствовала сухость массы, ее невесомость. От прикосновения эта штука легко приподнялась и с равнодушным шуршанием опустилась чуть дальше, скребнув тихо по неровно выложенному цементу со следами неумелого мастерка. Это никак не могло быть тем симпатичным, живым лягушонком, которого ей не дали вчера вечером толком рассмотреть, а увели спать, пообещав, что она сможет поиграть с ним сегодня. И сейчас его уже нет, а вместо него какой-то непонятный, сухой ошметок… Едва она успела об этом подумать, как почувствовала такой сильный шлепок по ягодицам, что качнулась вперед, и тут же услышала раздраженный голос бабушки:
— Ах, ты! Нехорошая девочка! Не слушаешься бабушку! Я же сказала тебе — подожди, сейчас спать пойдем! Вот тебе — чтобы слушалась!
Шлепок повторился, теперь ягодицы обожгло еще сильнее: девочка схватилась за ушибленное место. Она не ожидала нападения, а бабушка и ее злые слова резко выдернули ее из состояния пытливой обеспокоенности судьбой лягушонка. Она заплакала — сильно, горько и громко. Бабушка, будто опомнившись, стремительно схватила ее на руки и прижала к себе. Девочка была в смятении от перемены эмоций у ее обычно спокойной наны. Да и ударов она еще тоже никогда не получала, хотя знала, что у плохих, непослушных девочек так бывает — их наказывают. Но не ее, она — хорошая девочка…
Она захлебывалась своим криком. Что-то перевернулось в мире только что. Что-то большое и опасное пришло и стало вдруг иметь отношение к ней — как страшный, рыжий, лохматый алмастын с когтями на лапищах, живущий в кукурузе, про которого бабушка ей рассказывала. Бабушка же тем временем стала снова обычной, знакомой ей бабушкой. Она стала приговаривать утешительно:
— А кто мою девочку обидел? А кто это пришел и шлепнул ее? Да я сейчас как дам сама ему! Он навсегда позабудет, как мою девочку обижать!
Девочка прямо-таки разрывалась от крика: ее грудная клетка ходила вверх-вниз, она громко всхлипывала, глазки опухли, ручки дрожали. Она яростно крутилась у пожилой женщины на руках и не давала той себя толком обнять. Можно было бы со стороны сказать, что она была возмущена всем телом. Еще больше, видимо, ее мозг сопротивлялся перевертышу с бабушкой — ну как это — кто ее наказал?! Она же сама ее и наказала! Разве не она подошла к ней сзади и шлепнула?! И что она теперь говорит?!
Происшествие разобрало ее мир на атомы, а сейчас они, по-видимому, пытались собраться снова в целый, ненарушенный мир и наталкивались на сопротивление только что приобретенного опыта. Было страшно и непонятно, как дальше жить…
Где-то в ней рождался прочный образ опасности, касающейся тебя, даже если ты — хорошая девочка, а первое столкновение с явной ложью возмущало и удивляло. Очевидно же, что все не так — зачем бабушка теперь притворяется? И что ей теперь думать — что ударов не было?! Но она точно знает, что были… И вон — она теперь обнимается, а сама только что кричала на нее… И говорит, что ее кто-то другой обидел… Кто другой?! Тут только она и бабушка… И даже лягушонка нет… Бабушка говорит, что он ускакал… Но ей кажется, что он сгорел на солнце и от него только сухая шкурка осталась… Если бы ее не увели от него вчера, когда он был еще влажный и живой… Милый… Ну, что им стоило! Она ведь очень, очень хотела его погладить и поиграть с ним!
Вчера вечером все было так душевно и хорошо: и гости, и разговоры, и сверчки… Лула очень любит, когда на двор приходит ночь и становится прохладнее, чем днем, а сверчки начинают стрекотать. Звезды — как лохматые тушки пчел, и травы, нагретые солнцем днем, испускают ароматы меда и цветов. Ярко-желтый, шершавый мед ей бабушка дает зимой. Больше всего она любит эти людные вечера! Это ведь так тепло и уютно, когда гости сидят в круге света под навесом и тихо переплетаются голосами… На дворе темно, но освещено место, где сидят гости, и крылечко. Над ним висит лампочка — голая, как груша, и как будто отделяет девочку от всех гостей, но и не скрывает ее от наны… И можно уходить от наны в темноту двора и возвращаться к ней и к гостям, быть одновременно одной и со всеми… Бабушка унесла девочку в дом. Она внесла ее в дальнюю, более прохладную спальню и положила прямо на гору подушек. Сюда обычно девочку не пускали. Тут подушки лежали на кровати высокой, нарядной стопкой и были покрыты кружевными накидками, а сквозь вышивку узором ришелье красиво выглядывали алые атласные наперники. Жесткие, крахмальные наволочки слепили глаза — такие они были белоснежные…
Ненадолго бабушка вышла и вернулась с мокрым полотенцем, стала вытирать девочке личико. Внучка все еще очень горько всхлипывала. Но понемногу в этой спальне ее охватил покой. Пространство спальни было исследовано ею давно и со всей тщательностью: это была как будто только ее территория, обживаемая часто втайне от бабушки. И душистые яблоки в ящиках под кроватью, застеленной нарядным покрывалом, и банки со сливовым вареньем там же, стоящие рядами, накрепко закрытые пластмассовыми крышками, которые может открыть только Залим, и запах этой комнаты — умиротворяющий и родной, и ковер над кроватью — на котором столько интересных узоров — все это было ее миром. Бабушка же чаще бывала на террасе, где она готовила и принимала не дальних гостей — односельчанок, и в другой спальне, которую она делила с дедушкой. Поэтому девочка смогла здесь привычно расслабить свое напуганное тело. Через несколько минут она закрыла глазки и уснула.
Она проснулась от прикосновений к своему лбу. Бабушка сидела над ней и гладила ее по волосам — крепко, хорошо захватывая всю ее головку и немного прижимая к подушке своей приятной, сухой ладонью, обладавшей тяжестью, несмотря на тонкокостность. Девочке стало неприятно — рука давила, и воспоминания об обстоятельствах, предшествовавших сну, ее не радовали. Хотя — обнаружив себя в «запретной», лучшей спальне для гостей, она вспомнила о банках с вареньем, у которых иногда крышки отлетали сами собой, и подумала, что хорошо бы было, если бы она сейчас была тут одна. Она стала решать, как бы уйти от ласк бабушки. Но та прилегла на край кровати, обернулась к ней лицом и обняла крепко, потом стала гладить от темечка через затылок, через плечи по всей спинке, спускаясь к ягодицам, так же крепко поглаживая ее по ножкам, до пяточек, забирая их затем в ладонь, немного задерживая их в ней и следующим движением как бы стягивая с нее носочки. Потом начинала ласки еще раз с самого начала, с головки. Девочка поерзала всем тельцем и ручкой оттолкнула бабушкину руку.
— Ну, хорошо, хорошо! — сказала бабушка. Она положила руку на свой бок, вытянув ее вдоль своего тела, согнула ноги в коленях и улеглась поудобнее. Внучка оказалась теперь зажата между стенкой с ковром и бабушкой. Сбежать не было никакой возможности, хотя она чувствовала бабушкино продолжающееся смятение после их дневной ссоры и подспудно понимала, что сейчас она может проявить свою волю наперекор бабушкиной, стоит только найти правильные слова и эмоции.
— Лула, ты же знаешь, кто такой алмастын? — спросила бабушка вкрадчиво, ласковым голосом. Девочка, лежавшая на спине, повернула хмурое личико к ней и искоса, снизу вверх, посмотрела на нее. Лицо бабушки было таким знакомым и еще с утра таким любимым, но сейчас ей не хотелось на него смотреть, и даже ее малиновую родинку над глазом не хотелось трогать, лаская и изучая ее веки и все лицо, как она раньше часто делала.
— Да. Ты рассказывала, — ответила она нехотя.
— Так вот… Знаешь, я умру, если он тебя сможет украсть. Он там все время ходит и может тебя схватить, когда ты выйдешь без спросу на улицу. На улицу можно ходить, только спросив разрешения у бабушки. Он же даже в наш двор может прийти: прямо по огороду пройдет из кукурузы и через калитку войдет во двор. Схватит тебя и унесет к себе. И не вернет никогда. А может — съест… И я не смогу тебе помочь. И дедушка не сможет. Алмастын унесет тебя — и все… А мы умрем от горя с дедушкой…
— И Залим? — спросила девочка.
— Да, и Залим. Он-то просто сразу умрет! Он не вынесет, если тебя заберет алмастын… У него разорвется сердце, если такое по нашей неосторожности случится! Он будет ходить к нам с дедушкой и спрашивать нас о тебе:
— А куда моя сестренка делась? Что, алмастыну ее отдали на съедение? Как вы могли! — скажет он нам. И мы с дедушкой не сможем смотреть ему в глаза, так нам будет стыдно перед ним. Видишь, сколько людей тебя любят и не хотят, чтобы с тобой случилось плохое? Разве можно без спроса уходить из дома, а?
— А Залим мне брат?
— Да, брат! Он — будущий мужчина, он тебя всегда будет защищать! Но сейчас он сам еще ребенок, и алмастын его может победить, потому что алмастын большой, он выше кукурузы! У него длинные, железные когти и сильные лапы, а все тело поросло длинными, вонючими волосами. Он одним ударом может свалить на землю даже взрослого мужчину, если тот без ружья! А уж детей он ест в свое удовольствие… Еще как ест!
— А как Залим меня будет защищать?
— Ну, для начала скажу, что ты должна себя правильно вести. Если женщина себя правильно ведет, то ей ничто не угрожает. Надо просто слушаться своих родных, старших рода. А если тебя все-таки кто-то захочет обидеть, то Залим по-мужски поговорит с ним. Но это не женское дело, женщины в такие дела не вмешиваются. Тебе не нужно знать, как тебя будут защищать. Надо только Залиму сказать, если вдруг, не дай Аллах, такое случится — и твой брат все сам решит! Он будет знать, как это сделать по обычаю — он же мужчина!
— А если надо будет защищать от алмастына?
— Тогда он возьмет ружье и застрелит его! — Бабушка смотрела уверенно и насмешливо. Девочка стала думать об обещанной поддержке.
— А я, когда вырасту, буду красавицей, как Красавица Лена?
На эти слова бабушка отреагировала неожиданно сухо.
— Да.
Она перевернулась на спину, прикрыла глаза и некоторое время полежала молча, потом резко подняла корпус, спустила обе ноги, сжатые вместе, на пол. Помогая себе рукой, с усилием поднялась на ноги и, пошатываясь от слабости, пошла в другую комнату. Девочка ловко сползла с кровати, с удовольствием проелозив животиком по мягкой поверхности перин и соскользнув, таким образом, коленками на пол. Стоя на коленях и упершись подбородком в кровать, она немного сильнее вжалась лицом в мякоть текстиля, личиком сделала движение вниз-вверх, как бабушка рукой и, ловко вскочив на ноги, унеслась в том же направлении, что и бабушка.II
Лула сидит на корточках и настойчиво пристраивает букетик первых анютиных глазок в большую треугольную бутылочку из-под бабушкиных духов. На флаконе — картинка, на картинке — черноволосая девушка в профиль с высокой прической, на щечке у нее — прядка колечком, в волосах — две розы. Она поднесла к губам еще одну розу в руке и вытянула их как будто для поцелуя. Девушка очень нравится Луле — красивая. Букетик не втискивается в маленькое горлышко, приходится его располовинить. Воткнула, наконец, уполовиненнный букетик в пузырек, убедилась, что цветочки достали стебельками воды, удовлетворенно поставила его на землю. Какой приятный аромат разносится вокруг от цветов и флакона!
Тихий разговор мужчин рядом с нею ей приятен — дедушка беседует с дальним родственником, сыном соседа — тот пришел покрутить «солнце» на дедушкином турнике. На нем белая рубашка и темные, отглаженные брюки со стрелочками. Луле хорошо в тени деревьев и этих двоих — дедушки Шумахо и соседского парня. Он кажется Луле совсем взрослым и ей очень нравится. Разговор между ними уважительный и теплый… Сосед не только удивительно красивый, но и сильный, и опрятный, и воспитанный — так говорит бабушка. Он скоро уезжает в военное училище — будет военным, как его храбрый и уважаемый в селе отец Гамель, прошедший войну танкистом. Да, Гамель сильный, у него усищи «будёна» — так говорит дедушка. А еще — он сам моет полы, что не делает никто из мужчин, знакомых Луле. Вообще, никто из мужчин — ведь это не мужское дело. Лула видела это однажды сама — как Гамель мыл пол, и на полу были мусор и окурки. Он мыл не как бабушка — не подмел предварительно, а просто сгребал мокрой тряпкой все лишнее от дальней стены комнаты ко входу. Когда Лула рассказала об этом бабушке, та сказала, что у него умерла жена — бедная Куца — и он теперь сам должен все делать. Бабушка говорит, что Куца была ее племянницей и была очень хорошей хозяйкой, не то, что некоторые. Еще она говорит, что имя у сегодняшнего гостя красивое, и оно ему под стать — Пестроглазый. Да, вот такое имя. Разноцветные, значит, глаза у него. Лула всегда пытается заглянуть ему в глаза, но она не видит, чтобы у него глаза были пестрыми — они зеленые, в коричневую крапинку, и смотрят на нее весело и хорошо.
Луле надо куда-нибудь поставить еще половинку букетика, а пузырька больше нет. Она обращается к дедушке:
— Дада, дай мне твой пузырек с одеколоном!
— Какой?
— Тот, что тебе Пестроглазый подарил — «Русский лес», как у его отца Гамеля — он так хорошо пахнет!
Дедушка увлечен беседой и не очень вникает, зачем ей его одеколон. Мимоходом бросает жене, вышедшей на крыльцо:
— Вынеси-ка мой одеколон, Шумасат!
Бабушка молча смотрит на него, идет в дом и выносит пузатый флакон, почти под горлышко заполненный изумрудного цвета жидкостью, протягивает деду. Лула радостно выхватывает у нее из рук одеколон, она ликует. Бабушка открывает было рот, чтобы что-то сказать, но видит, что дед занят беседой с Пестроглазым, так же молча поворачивается и уходит. Лула дрожит от радостного нетерпения. Она вытряхивает на землю одеколон и наливает туда воду из бабушкиной сулейки, которую та, видимо, не заметила тут — иначе отругала бы. Аромат одеколона кажется ей прекрасным. Он разливается стремительно в свежем весеннем воздухе, даже перекрывает запах сырости под сливами у забора, который Лула очень любит. Дедушка внезапно прерывает свою речь и спрашивает несколько ошарашенно:
— Ты вылить мой одеколон хотела?
— Да, дада! Мне нужно было букетик поставить, а то мои цветочки завянут!
Дедушка немного смущен. У него красное лицо, как будто он рассердится сейчас, но ничего не происходит — он просто смотрит на нее долго, потом улыбается. Пестроглазый смеется. Оба снова начинают разговаривать оживленно о своем, только дед время от времени не совсем к месту покачивает головой и поглядывает на Лулу.
Луле хорошо сейчас. Она гордится своей сообразительностью, любуется своими букетиками. Надо отнести их нане и показать ей, она внучку тоже тогда похвалит и назовет своей хорошей девочкой. Она берет по флакону в каждую руку и не спеша несет свои цветы в дом, как будто если она пойдет быстрее, с ними что-то может случиться…
Лула возвращается и идет к качелям в углу двора. Они висят на большой яблоне довольно высоко для ее роста, чтобы Лула могла на них без дополнительных усилий сесть: ей приходится немного подтягиваться с помощью рук. Доски для качелей дедушка обстругал гладко, чтобы внучка не поранилась о заусенцы, а в качестве веревки использовал старые вожжи. Девочка слышала, как он объяснял бабушке — так для нее, для Лулы, безопаснее — не оборвутся. Ребенок начинает качаться на качелях, разгоняется до самого верха, потом ухает вниз, снова взлетает наверх, касаясь веток яблони головой, пригибает головку от страха. Сердце у девочки так и стучит от радости и собственной смелости. Она счастлива — в этой весне, в своем дворе, со своими родными и близкими…
Это ощущение счастья останется для нее навсегда связанным со свежим весенним ветерком и полетом на качелях, запахами природы и цветом анютиных глазок, нарядной одеждой дедушки и Пестроглазого, парфюмерными ароматами, теплом хорошей беседы и бабушкиным невидимым присутствием везде: в доме и во дворе, в саду и в огороде, просто над нею — ведь это она, ее нана, умеет всегда обо всем позаботиться — так, что все могут заниматься своими делами, а вокруг все равно всегда порядок… Спокойствие и порядок…
Открывается калитка и во двор влетают братья, один за другим. Лула видит Залима и соскакивает с качелей на ходу, устремляется ему навстречу. Почти столкнувшись, они резко останавливаются. Оба ребенка молча замирают и радостно сверкают глазами, улыбаются друг другу, стоят в нерешительности. Потом, не сговариваясь, бросаются бежать наперегонки в одну сторону, два других брата бегут за ними. Дети носятся по двору, кричат, салят друг друга. Наконец, они устают играть.
Лула идет к качелям, оглядываясь назад и приглашая взглядом последовать за ней. Она все еще взволнована и дышит часто, личико заливает пот и волосы липнут к щекам. Она утирается и откидывает свои прямые прядки ручкой назад, расправляет широкую юбку и взбирается на качели. Мальчики окружают ее, весело гомоня, один громче другого. Залим начинает ее раскачивать
— А слабо до самого верха взлететь?! — говорит он, раскачивая ее еще сильнее, почти изо всех своих мальчишеских сил.
— А вот и нет! — кричит Лула уже из-под самых веток яблони. Она снова счастлива в этом полете и ей кажется, что она может все. Она смелая и ловкая, у нее есть нана, дада, Пестроглазый и Залим с Кастром и Мусарбишкой. Есть еще Замирка и тетя Рая, но о неприятном думать сейчас ей не хочется. Ведь все так хорошо: и турник у нее есть — он и привлек Пестроглазого к ним во двор сегодня — и это так здорово, когда у тебя есть турник! Она сама тоже будет «солнце» крутить, когда вырастет. И букетики сегодня нашлось куда поставить, и пузырьки с красивыми картинками сейчас стоят и пахнут приятно возле ее кровати в прохладе спальни… И Залим рядом, и Кастр с Мусарбишкой! Как же хорошо ей сейчас!
Луле скоро надоедает качаться, она просит Залима остановить ее. Он останавливает раскачку и придерживает доску руками, девочка спрыгивает. Она не хочет, чтобы ее пышная юбка задралась, но аккуратно соскочить в присутствии мальчиков у нее не получается и происходит ровно то, чего она опасалась: юбка слегка задирается. Она злится на Залима, потому что он смотрит на нее, как всегда, внимательно и насмешливо. Ей кажется, что он смеется над ней, потому что она не умеет быть по-девичьи собранной и ловкой. Она говорит ему:
— Ты меня толкнул!
— Нет, что ты! — Залим возмущен. Его обычно слегка прищуренные карие глаза сейчас широко распахнуты и в них — обида и растерянность.
— Толкнул!
— Да нет же! Я просто боялся, что ты упадешь! Поэтому придержал сиденье, а ты споткнулась и вылетела вперед! Тебе надо быть осторожнее — так и ушибиться можно!
— Нет! — кричит на него Лула. Ей обидно, что она не просто один раз неловкость выказала, но что как будто Залим говорит ей сейчас, что она вообще неправильно себя ведет. Ей хочется показать ему, какая она смелая, ловкая, сильная. Как у нее все получается — вон, сегодня весь день так все хорошо было… Какая она хорошая девочка…
— Я… Я… Я… ничего не боюсь! Мне ничего не будет! Я смогу даже повеситься на этих качелях! И мне ничего не будет!
Почему повеситься — она и сама не знает. Залим рассказывал про кино, в котором немцы вешали людей. Это страшно, выдержать такое испытание могут только герои. Но Лула очень хочет доказать, что она слов на ветер не бросает, и ей кажется, что и правда — можно братьям сейчас продемонстрировать, как она может повеситься. Она сердито обходит качели сзади, ложится грудью на них, стараясь шеей попасть на край доски, отпускает ноги и валится на спину, больно задрав подбородок. Сильно стукается затылком и сначала молчит, потом громко плачет от боли и обиды, что и повеситься не удалось, как следует, и мальчишки теперь совсем ее засмеют. Из дома стремительно выбегает бабушка и помогает ей подняться. Мальчикам говорит, что им надо уходить — потому что внучке пора идти домой. У Залима глаза становятся серьезными и грустными, он неохотно и медленно уходит вместе с братьями со двора. А Лулу бабушка быстро ведет, почти тащит за руку по направлению к террасе…
III
Бабушка в пестром платье сидит на лужайке перед калиткой… В воздухе тало совсем тепло, земля уже тоже прогрелась. Кажется, что от нее идет пар. Цыплята желтыми комочками рассыпались по яркому зеленому лугу. Луле кажется, что луг — необъятный, от края до края она как бы чувствует его плечиками, кожей. Да и всем своим существом — ввысь, под самую высокую вышину неба, отчаянно синего, с белыми облаками — она могла бы сейчас унестись, если могла бы летать, как это умеет что-то внутри нее.
Вдалеке — цепь гор и Ошхамахо. Дедушка любит на него смотреть каждое утро. Он выходит со двора, становится лицом к вершине и говорит:
— Здравствуй, Ошхамахо!
Луле в такие минуты кажется, что имя дедушки и имя горы похожи: Шумахо и Ошхамахо. Она думает, что дедушка такой же сильный, большой и белый,
как и самая большая гора на свете… Дедушка говорит, что красивее Ошхамахо горы нет…
Как пахнет воздух! Этот свежий аромат луга и весны Лула любит преданно, как саму жизнь. Да он и есть для нее жизнь в своей естественной развернутости. Она расправляет и раскладывает свою пышную юбку по нежной, молодой травке, присаживаясь рядом с бабушкой. Бабушкина юбка все же шире, чем у меня, — отмечает она мимоходом про себя и думает, что надо попросить Красавицу Лену в следующий раз шить юбки обеим одинаково раскидистые… А то у бабушки все время все лучше и ловчее получается делать, и даже юбка у нее вон какая широченная! А это, конечно, смотрится богаче и женственнее. Ну, и как за такой бабушкой угнаться?
Бабушка ловит цыплят, одной рукой держит их за шейки, другой раскрывает им клювики. Придерживая птенца за край желтой кожи у рта, кладет ему на малюсенький язычок немного корма, перемешанного с тетрациклином, и потом закрывает им ротики. Придерживает некоторое время клювик закрытым, пока цыпленок проглотит еду, не дает ему ее выплюнуть. Ведь бабушка знает, как растить цыплят! И не только — еще и индюшат, и утят, и гусят… У бабушки растет все — так говорят соседи. И живность, и огород… Лулина бабушка — самая умелая и умная бабушка на свете, поэтому все ее хвалят и спрашивают советов: и как птицу выращивать, и как Коран читать. Еще бабушка умеет гадать на картах, но она наказывает внучке не рассказывать никому, что женщины приходят к ней иногда гадать. Бабушка некоторым отказывает — говорит, что помогает только тем, кто без этого надежду потеряет… Что это дело взрослое, и что Лула сама все поймет, когда вырастет. А сейчас надо просто слушать бабушку. Да, с такой бабушкой не пропадешь…
Дедушка выходит из калитки и идет в их сторону. Девочка бросается ему навстречу, обнимает его, ощущает его объятия и бороду. Видит его сильно выросшие вперед брови и длинные волосы в ушах. Говорила же бабушка ему, постриги брови… Непослушный дед какой… Лула все равно его любит. Она становится по левую руку от него и ловит его шаг.
— Дада, а ты куда идешь?
— А, туда! — он машет своей палкой с фигурным набалдашником в сторону бабушки на лугу. Дедушка никогда не расстается со своей тростью. Лула любит разглядывать ее, особенно металлическую накладку с ровной вереницей букв ажурной арабской вязью.
— Дада, а пойдем бархатки собирать? — бархатками девочка называет одуванчики.
Она очень любит тыкать носом в невыносимо желтую плоть пыльника, слизывает языком споры с рук. Залим говорит, что пыльца сладкая и сахарная. Лула не замечала этого, она даже думает, что, скорее — горькая, но ей нравится думать о Залиме и слизывать эту пыльцу с рук, а потом рассказывать ему, что и ей она сладкой показалась. Ей нравится соглашаться с Залимом. Нравится, когда они просто разговаривают и не ссорятся, даже и не спорят друг с другом. Ведь хорошие девочки не спорят.
— Одуванчики уже отцвели, Цуцук, — говорит дедушка.
Внучке немного неприятно, что дед опять зовет ее так, как ему одному нравится. Ну вот что бы бабушка ему ни сказала — не слушается он ее, и все тут… Говорила она ему, называть чадо ненаглядное Лулой, а он деточку, несмотря на все бабушкины замечания, все одно на свой лад зовет…
— Ну пойдем, пойдем же! Мы посмотрим — вдруг не отцвели? Вдруг хоть один до сих пор есть? Ведь весна еще не кончилась, да ведь? А они бывают весной!
Лула не хочет смириться с дедушкиным отказом. Старик нехотя идет в сторону колхозных полей, до которых простирается луг. По дороге он несколько раз раздраженно тычет палкой в траву и говорит ей сердито:
— Вот видишь, они отцвели, — и поджимает губы, опускает свои длинные ресницы. Он так всегда делает, когда недоволен.
Но Лула не видит желтых цветов, и ей кажется, что она опять что-то такое сделала, что дедушка думает — она не хорошая девочка… Вот и его сейчас не послушалась, а потащила смотреть одуванчики. А их нет, и дада показывает ей какие-то шерстистые белые шарики и говорит, что это — одуванчики… Но Лула знает — одуванчики — желтые и бархатные…
Ей больше не хочется гулять с ним… Она поворачивается и уходит прочь. Сначала идет медленно, виновато опустив голову, но ароматы луга и свежесть воздуха, яркие краски зрелой весны делают свое дело, и она веселеет, неожиданно срывается и бежит к своей нане со всех ног. Добежав до нее, бросается ей на шею и обнимает горячо, прижимается ласково, говорит:
— Я люблю тебя…
Потом идет к арыку и наблюдает за выводком утят: серогривые и широкозадые птенцы с задорными хвостиками смешно тянутся вереницей за мамой-уткой: слегка враскидку, качаясь влево-вправо. Но их кривоватый строй редко рассыпается — только если передние задержатся… Тогда те, что сзади, могут налететь на идущих впереди. Бывает, что кто-то отстает и остается в одиночестве из-за препятствия, которое не может преодолеть, и уточка останавливает свою качку, оборачивается и ждет, когда утенок сможет следовать за ней. Иногда она призывает этакого птенца кряканьем, выстилая при этом шею как можно дальше по земле, тянет свой клюв ему навстречу, почти касается его … Луле кажется, что утка нюхает своего утенка — и утенок понимает ее и делает усилие… И почему бабушка говорит, что по запаху люди не понимают друг друга? Утки ведь понимают… И Лула понимает всех, даже если они молчат… Она вот не любит разговаривать… Она любит, когда ей рассказывают, любит слушать и понимать… И любит наблюдать за утками. Вот опять: утица во главе своего выводка плывет вниз по арыку, доплывает до соседского забора и выходит из воды, отряхиваясь от влаги. Она широко раскрывает свои крылья и трясет ими, но ей все равно не удается стряхнуть все до последней капельки. Какая-то часть за раз резво скатывается по ее маслянистому оперению, какие-то капельки воды стряхивается после нескольких взмахов крыльями, а те, что и после этого удерживаются на ее теле, блестят и отражают разноцветные огоньки от солнца. Потом она валкой походкой, почти бегом возвращается вдоль берега к месту, где арык выходит из большой трубы с бурлением и напором, с глухим гулом на их двор. Там она снова стремительно опускает свое жирное брюшко на воду, не оглядываясь на своих птенчиков. Утята же по утеночьи смешно и торопливо плюхаются следом за ней с берега, чтобы караваном унестись вниз по течению, до границ своей акватории. Здесь они все плещутся некоторое время, полощутся в воде. То нырнут под воду, то покажутся на поверхности, а то опять под водой скроются. И всё за качкой повторяют… Маме-утке никогда не надоедает учить своих утят… Она так может до темноты плавать.
Иной год у бабушкиного выводка есть не только мама-утка, но и папа-селезень. Поведение птиц становится тогда другим: утка и селезень как будто все время друг с другом разговаривают — кря да кря, при этом мама говорит гораздо больше папы. Наверное, она все лучше знает и подсказывает ему всякие важные вещи… Зато папа красивее — с переливчатой зеленой головкой, с блестящими крыльями… Он непрестанно то влеком, то тесним утищей куда-то. Девочке хочется, чтобы все это было иначе — ей не нравится безладица взрослых птиц… Словно, когда родители вместе, они заняты только друг другом… А утенята делают больше ошибок… Временами родители уходят далеко вперед, ровно забывая, что их детки за ними бегут изо всех своих сил и не поспевают… В такие моменты утята больше дружны между собой… Как Залим с Замиркой и с братьями… Луле не нравится, что селезня обычно по весне режут — ей качура жалко, поэтому она всякий раз просит бабушку оставить его в живых. Тем не менее, нана не всегда идет навстречу этой просьбе: говорит, что он только мешает утиной семье. Да и, строго говоря, девочка тоже больше любит, когда утка одна учит утят — им тогда нужно слушаться только маму, они не путаются. И маме не надо суетиться и отвлекаться от деток…
Луле никогда не надоедает наблюдать за утками…
IV
Утро задалось: кошка дала повязать на ушки бантики. Правда, держались они ровно минуточку — потом она их все же содрала лапками. Зато на нее легко налезло кукольное платье, и теперь она носится по коридору террасы, пытаясь его тоже с себя содрать. Бабушка варит мамалыгу. Дедушка сидит перед осколком зеркала, прислоненном к массивному будильнику и, макая бритвенный станок время от времени в черный пластмассовый стакан с мыльной водой, бреется. Лула подошла к нему и прижалась к его боку, стала смотреть из-под руки деда на его отражение в зеркале. Зеркало было рябое — Лула сама расцарапала сзади покрытие этого зеркала ногтями и знала, что оно легко отходит. Но оно все равно было для нее особенным, волшебным — дедушкиным потому что… В нем как будто дедова сила жила, поэтому она любила в него вглядываться, когда никто ее не видел, рассматривала его со всех сторон, царапала покрытие и не могла все же до конца разгадать его тайну.
— Цуцук, я порежусь так, — говорит дедушка весело. Прервав свое занятие, смотрит на нее сверху вниз.
— Брови тоже подстриги, — весело кричит бабушка от своей готовки, не переставая помешивать в чугунке.
Лула неохотно отошла от деда и стала наблюдать за ним на некотором расстоянии. Дедушка не спеша побрился, надушился одеколоном «Шипр» и расправил ворот своей рубашки, который был подвернут вовнутрь, чтобы не запачкать его во время бритья. Луле не нравился запах нового одеколона, ей больше нравился «Русский лес». И пузырька даже ждать не хочется после использования одеколона — такой запах резкий. И флакон некрасивый — прямоугольный. А «Русский лес» — пузатый, приятный на ощупь, с выпуклым рисунком на боку и аромат лучше — думала Лула. Ну, и танкист Гамель душится таким, а уж он толк в одеколонах знает, в самой Германии бывал — на своем танке доехал…
Дедушка закончил бриться и ушел в комнату. Близился полдень, становилось жарко. Он прилег на заправленную кровать прямо в одежде — расправил плечи, раскинул ноги и прикрыл глаза. Такой большой и красивый, такой чистый и так приятно всегда пахнет — думала Лула. Ну почему он не подстрижет брови? Тогда он совсем красавцем будет… И бабушка его ругать перестанет…
Дедушка, видимо, утомился после утренней прогулки по лугу и тем временем уже дремал, изредка подрагивая бровями. Они были густыми и широкими, а некоторые волоски выделялись длиной из его почти полностью седых надбровий и аж покачивались в такт его дыханию. Лула подходит к нему ближе. Вот какой он неслух — дедушка.
Лула знает, где лежат ножницы у бабушки — острые, большие, с темно-зелеными обшарпанными колечками на концах. Она идет на террасу и возвращается с ними наизготовку, звонко пощелкивая лезвиями. Приближается к даде и прячет ножницы за спину, потому что он открыл глаза.
— Ты чего?
— Ничего, просто смотрю, как ты спишь…
— Хорошо, — говорит дед устало и снова закрывает глаза.
Девочка некоторое время выжидает, потом прикасается к его щеке. Он опять приоткрывает глаза и косится на нее сквозь дремоту. Лула ждет еще некоторое время. Когда дедушка крепче засыпает и не реагирует больше на ее прикосновения, она все еще не без опаски заносит ножницы над его головой. Очень осторожно состригает выступающие над другими волоски с одной брови. Полюбовавшись на свою работу, решает приступить к другой брови, но делает неловкое движение, прикасается металлом ножниц к коже. Дедушка вздрагивает и открывает глаза, машинально проводит рукой по лбу. Лула отодвигается подальше от кровати. По выражению лица дедушки она понимает, что сейчас ей лучше вообще уйти отсюда и выбегает на террасу. Бабушка, услышав дедушкины проклятья по неизвестному адресу, спрашивает девочку:
— Чего это он?
— Не знаю! — отвечает она и бежит на улицу, прятаться.
Когда она возвращается домой, дедушка снова сидит перед зеркалом, как утром, и подстригает брови. Она не ластится к нему больше — стоит поодаль и виновато смотрит на его широкую спину. Кажется, он сердится ею… Сердечко у девочки ноет и тоскует по деду, его открытости к ней — ей нравится его лицо и обычно добрый взгляд. Бабушка ходит мимо него взад-вперед по длинному коридору и приговаривает, что давно надо было ее послушаться — вот и правильно ребенок сделал — наконец-то он, благодаря Луле, подстрижет свои кустистые брови… Но девочку эта, казалось бы, похвала не радует…
V
Лето… Жара… Арбузный сок стекает по голому животу… Лула с братьями прячутся от жары под виноградным навесом. Залим говорит:
— А спорим, ты не залезешь к Астемиру в коляску?
Астемир — дядя, один из трех. Они всегда приезжают вместе на своих мотоциклах с колясками: Астемир и другие двое — бабушкины племянники из далекого села. Кажется, они никогда не расстаются. Нана их очень любит и всегда кормит трехдневными сливками и сметаной. Иногда даже Луле не дает, когда знает, что они приедут — им откладывает. Сегодня они снова приехали — как всегда, втроем. Немцы. Так их называет соседка Милана, у которой — единственный на их половину села — сепаратор. Почему немцы -девочка не знает, но Милана говорит, что так только немцы ездили. Лула знает, что немцы — это плохо. Когда они были, они заняли весь дедушкин дом и чуть его не убили. Невозможно представить себе, как это немцы могли жить в их доме. Ведь это их дом… И эти немцы — хорошие. Ребенок надеется, что они весь дом не займут. Ну, хотя бы не навсегда займут — они обычно приезжают и в тот же день всегда уезжают. А еще она сама была у них в гостях с наной и знает, что они хорошо принимают бабушку с внучкой.
Лула думает, что ей не слабо залезть под брезент коляски Астемира и доехать к ним домой. А там ее снова будут угощать и дадут фиников, как в те разы, что она к ним в гости ездила, так что можно сейчас с Залимом поспорить и сказать — не слабо. И бабушка не поругает, потому что любит Астемира. Девочка его сама тоже любит. Только не любит, когда он на нее смотрит и говорит: «Круглоглазая! Ну ей-ей — Круглоглазая!» «Круглоглазая» — это Красавица Лена, Астемир так называет ее и почему-то всегда говорит, что Лула на нее похожа. Ну, с какой стати? Девочку раздражает эта тема. Лула — сама по себе, не похожа ни на какую Красавицу Лену. Ей хочется быть просто хорошей девочкой и красавицей.
— Нет, не слабо — говорит Лула сердито.
Эта жара и спор с Залимом ей все же сегодня трудно даются. Ребята гурьбой идут под навес с мотоциклами, и она забирается в коляску. Братья пристегивают брезент на все крючочки и уходят снова под виноградный навес.
Луле скучно ждать, и жарко — под брезентом еще жарче, чем на улице. Наконец, она слышит голоса гостей и замирает — нельзя себя выдать, надо быть, как партизан. Залим ей рассказывал про партизан — они такие смелые и мужественные, ловкие и хитрые — никогда себя не выдают, а если их предали — всегда до конца терпят все испытания, что им выпадают. Конечно, когда тебе прижигают руки-ноги, это пострашнее, чем сейчас сидеть тут в духоте, но и Луле не так уж сладко в коляске. Все-таки хорошие девочки так, наверное, не делают… Бабушка говорит, что хорошим девочкам живется легко, а ей сейчас что-то не легко выжидать отправки в гости… Бабушка совсем не обрадуется, если узнает, что она опять самовольничала. Но, учитывая, что Лула едет к Астемиру — может и не поругать, ведь он — родня. А родню надо навещать и с ней надо знаться. Это — закон.
Девочка слышит громкие голоса вышедших на крыльцо гостей и хозяев — гости по очереди прощаются с бабушкой, «немцы» обнимают, видимо, бабушку крепко — а она, как всегда, вскрикивает шутливо: «Осторожнее, богатыри, вы меня раздавите!» Но Лула знает, что братья, хоть и сильные, бабушку любят и обнимают не так уж крепко — как раз, чтобы не раздавить. Да и кто давит своих родных?!
Астемир садится на свой мотоцикл и заводит мотор. Дедушка стоит уже, наверное, в открытых воротах — думает Лула — и выпускает все три машины на дорогу… Ей становится грустно уезжать из дома. Наверное, надо было Залиму сказать, чтобы он сам себя на слабо проверил… Вот говорила бабушка, что не надо всех слушать, а надо только свою нану слушаться… А как теперь из коляски выбраться? Ведь увидят её немцы, скажут бабушке — а та непременно ее поругает и накажет, чтобы неповадно было. Да, точно накажет… Интересно, как далеко они уехали? Наверное, едут вдоль села, а на скамейках сидят люди перед своими дворами и смотрят на дорогу? И Гамель-танкист, и вредная Нальжан — соседка тети Раи, и, возможно, дядя Толя, Залимов отец, сам сидит у ворот и смотрит на дорогу — на идущих и проезжающих мимо…Как стыдно! Они все потом узнают, что Лула не была хорошей девочкой! Это — позор! От этих мыслей Луле становится совсем нечем дышать. Она шевелится, шуршит брезентом. Астемир вскрикивает:
— Ой, что это?
— Ой, что это? — повторяет он еще раз растерянно.
— У меня брезент шевелится! — кричит он братьям, очевидно, совсем смешавшись.
— Кажется, там кто-то сидит!
— Может, кошку ты увез? — предположил старший из братьев.
Младший промолчал. Лула поняла, что ее обнаружили. Ей совсем уже не хотелось ехать дальше — хотелось к бабушке, и уж точно не хотелось говорить с немцами. Астемир на ходу отцепил пару крючков, девочка сама освободилась от остальных и сняла с себя брезент, выглянула наружу и от души вдохнула посвежевшего к вечеру воздуха. Астемир сейчас смотрел на нее не менее круглыми глазами, чем у Красавицы Лены, и сказать, что он был растерян — было бы мало. Мысли сменялись быстро на его лице — он не знал, как начать спрашивать, откуда тут Лула взялась. Однако, отвечать на его вопросы в планы Лулы все равно не входило. Она отвернулась от него и стала примериваться к обочине дороги, стараясь просчитать, куда попадет ногами, если выпрыгнет. Ее удивило, что земля так близко. Захотелось ощутить ее под босыми ступнями и побежать со всех ног к бабушке. Хотелось есть, и хотелось к Залиму. И пусть ей слабо оказалось уехать, но ей не хотелось больше ничего доказывать. Лула выбрала момент, привстала, Астемир закричал:
— Сядь, ты вывалишься! Сейчас я поверну назад и отвезу тебя к бабушке!
Но Лула боялась уже только одного — что ее остановят. И она встала во весь рост и выпрыгнула на обочину. Она собрала на лету тело в клубок, как учил Залим, перекатилась несколько раз с живота на спину, ощущая плечами поверхность травы вдоль дороги, успела удивиться, что упала несколько дальше по ходу мотоцикла, чем она рассчитывала, когда выбирала место приземления на травку погуще и помягче. Больно почти не было. Мотоциклы остановились, люди повскакали со скамеек и побежали по направлению к ним, немцы оправдывались перед одними и здоровались с другими сельчанами — но Лула все это знала уже только спиной — она неслась со всех ног домой, к бабушке. Бабушка убирала со стола.
— Садись есть, Лула.
— Не хочу, нана. Я пойду во двор, играть.
— Куда ты собралась? Залим уже ушел! Или ты не набегалась?
— Я одна поиграю. Пойду на качели.
У ворот шумно остановились мотоциклы. Лула побежала скорее к сараям. Она сидела, спрятавшись за коровником и слушала, как немцы оправдывались и извинялись перед бабушкой, как она их утешала и говорила, что они не могли знать, что Лула забралась в коляску, что это ее вина, что не досмотрела за ребенком.
Немцы уехали. Лула сидела до темноты в своем укрытии и ждала, когда бабушка придет ее наказывать. Она очень страдала от мысли, что своим проступком огорчила ее, опозорила совсем перед всем селом. И поделом ей будет, если бабушка ее привяжет полотенцем к широкой трубе, подпирающей навес, и заставит стоять так полдня, как однажды уже было. А Лула тогда от обиды на бабушку и от нечего делать покидала все деньги, что та забыла на столе, в дырку в ней. Там даже три рубля были, а еще — мелочь, копейками. Бабушка их после искала. Но девочка ей не сказала, куда деньги делись, и нана отстала.
Сегодня Луле даже не было бы обидно такое наказание. Она его заслужила.
Вечером, после наступления полной темноты, Лула пошла в дом. Бабушка сидела у стола полубоком и пила чай. Она посмотрела на Лулу насмешливо и спросила:
— Нагулялась?
— Да, нана. Я есть хочу, — ответила Лула и подошла к ней ближе. Бабушка протянула к ней руки и обняла ее ласково, прижала к себе. Луле не хотелось вырываться, и сердце у нее таяло от смешанных эмоций и чувств.
VI
Лула любит мушмулу. Она такая коричнево-перламутровая, кисло-сладкая. Лула любит осень — осенью бывает мушмула. Надо дедушке сказать, чтобы на арбе в лес отвез.
— Дада, поехали за мушмулой.
— Ты мушмулы хочешь, да, Цуцук?
— Хочу. Я очень люблю мушмулу.
— Ну, поехали.
Дедушка запрягает ослика и говорит Луле:
— Все, садись! Мы сейчас поедем в лес!
Лула радостно карабкается на арбу. Дедушка разрешает ей сидеть рядом с ним на скамейке арбы — он держит вожжи и управляет осликом. Ослика Лула любит, но дедушка не разрешает ей без него подходить к ослику, говорит — может ударить копытом. Поэтому Лула гладит его по морде и между ушей только когда дада рядом, и всегда следит за тем, чтобы не подходить к нему близко, когда взрослых нет. Никогда не становится сзади него — ослик бьет копытом назад, если сердится.
— А сказку расскажи, дада? — Лула не хочет пропустить ни одно из возможных в пути удовольствий.
— Какую?
— «Батыр — Сына Медведя». Как мальчика медведь украл у его старых родителей и в лесу воспитал… Как он его медом и оленьим жиром кормил, и мальчик от этого стал сильным и ловким — сильнее всех на свете, и совершил потом много подвигов. Ее мне Залим рассказывает всегда.
— Ну ладно, раз Залим рассказывает… Жили — были…
Лула прижимается плечом к боку деда и под грохот арбы, подпрыгивая на кочках вместе с ним, до самого леса слушает его голос…
В лесу сыро и пахнет прелыми листьями. Лула любит этот запах. Дед показывает Луле своей палкой на деревья с крепкими плодами, а Лула их срывает. Дедушка ей тоже помогает, хоть и говорит, что Лула ловчее старого деда и что ему за ней не угнаться. Обещает рассказать бабушке, когда они вернутся домой, какой большой и хозяйственной девочкой Лула стала. Прямо как нана сама… Лула гордится собой. Они быстро набирают вдвоем жестяное бабушкино ведро до верха, даже немного с горкой. Дедушка везет разомлевшую от осенней прохлады и движения, счастливую и притихшую Лулу домой. На обратном пути он снова рассказывает ей сказку про подвиги Батыра.
VII
Огонь под чугунной плитой кирпичной кладки печки, обитой жестью и выкрашенной серебристой краской, шумит во всю мощь. В дымоходной трубе сильно воет ветер. Кошка сидит возле духовки и прижимается своим боком к теплой стенке. Пахнет только что внесенными с мороза дровами, в духовке доходит огромная, рыжая, пузатая тыква, разрубленная бабушкой надвое. Ее половинки наполнились соком и поверхность мякоти подернулась подсохшими волоконцами более темного цвета, чем сама мякоть, похожими на ниточки шафрана. Шкурка по краям срезов собралась, как будто на резинке, и от этого казалось, что тыква стремится внутрь себя. Лула любила смотреть за тем, как тыква постепенно становится съедобной в бабушкиной духовке и часто приоткрывала ее, чтобы увидеть это.
Но сегодня ей некогда слишком уж наблюдать за тыквой — к ней пришли гости: ее любимый брат Залим и тетя Рая, его мама. Аромат печеной тыквы обещает скорую еду, и присутствующие в комнате дети и взрослые радуются, предвкушая. Бабушка разливает по детским мискам самые вкусные, трехдневные сливки. Это значит, что надо, чтобы они простояли в доме три дня после того, как их принесут от Миланы, с сепаратора, и слегка загустели, оставаясь на вкус сливочными. Она-то, Милана, мастерица, умеет делать из молока сливки и молодую сметану. Бабушка говорит, что это одно и то же, но Лула знает разницу между ними, только объяснить ее она нане никак не может. Сколько раз пыталась — а бабушка не понимает: сметана, даже молодая, кислая. Бабушка иногда дает ей вместо трехдневных сливок сметану, бывает, даже не молодую. Такую Лула не любит совсем: когда бабушка отворачивается, она незаметно отдает ее кошке. Нана не замечает Лулиного своевольства — всегда смотрит в сторону, когда Лула вытряхивает свою старую сметану в кошачью миску. Иногда девочка дает Муре облизать свое блюдечко — ее язычок ловко и чисто снимает с него все лакомство, до последней капельки. Потом надо только незаметно подсунуть блюдечко нане, когда та начнет мыть посуду, как будто Лула только что закончила есть сама.
Мура вообще умная кошка — она ловит мышей и ест их, потом очень чисто умывается — так говорит нана. Мыши приходят на муку — у бабушки всегда есть мука.
Лула гордится своей бабушкой. У ее бабушки Шумасат всегда и все выходит ловко и ровно как надо, как будто она всегда знает, как поступать в каждой ситуации. Но она ведь и знает — она мудрая и воспитанная, а ее имя означает «маленькое солнышко». У Залима нет такой бабушки. Его бабушка вообще умерла. И их дедушка уже умер. Они, наверное, не очень любили своих внуков: и Замирку, и Залима, и Кастра, и Мусарбишку — раз ушли туда, а внуков оставили. А Шумасат любит Лулу — она никогда не умрет. И дедушка Шумахо очень Лулу любит — он тоже обещал ей не умирать никогда, а всегда жить для нее… Он даже ослика всегда запрягает, как только она попросит, и везет Лулу в магазин за карамельками и ирисками.
Ох, и любит Лула ириски! Особенно — «Кис-кис». На вощеной обертке — две кошачьи мордочки, как у Муры. К ирискам Лулу приучила Милана. Когда она ездит в город к своим родственникам, она всегда покупает там сладости и угощает сельских детей — и Лулу тоже. Милана уезжает рано утром, когда еще едва светает, с большой кожаной сумкой небесно-голубого цвета. У сумки длинные и широкие ручки, а на боку нашиты зигзагом два красивенных красных тюльпана на толстых ножках, обернутых богато листьями. Ох, и хорошая же сумка у Миланы! Когда Лула видит со своего двора, как она возвращается из города по проселочной дороге, опираясь на свою клюку и прихрамывая, Лула выходит ей навстречу и садится на скамейку у своего двора. Как только Милана равняется с ней, Лула с достоинством привстает со скамейки, как велят адат и бабушка, и вежливо, не спеша, чтобы той хорошо видно было, что она и это не забывает сделать, кивает Милане головой. Милана всегда останавливается и подзывает Лулу к себе, а потом ныряет в свою чудесную сумку рукой, роется там, улыбаясь Луле нежно, с грустью и достает гостинцы: две ириски «Кис-кис» или четыре — если это «Золотой ключик». Такой Луле не нравится: он как будто из песка сделан, да и вкус не такой приятно-сливочный, как у «Кис-киса»… Но Лула — воспитанная девочка, и она не показывает Милане своей меньшей радости, если перепадает «Золотой ключик» вместо любимых ирисок… И всегда интересуется ее здоровьем, прежде чем протянуть руку за угощением. Ей нравится, как Милана ее потом обнимает и тискает в объятиях, гладит по голове и говорит, что Лула — очень правильная девочка… И приглашает на сепаратор за трехдневными сливками.
Нана — хорошая хозяйка, поэтому у нее всегда есть не только мука, но и масло для лакумов. Лула больше любит хворост, чем лакумы. Для него нужно, однако, больше яиц — поэтому бабушка редко его выпекает: только когда надо особенно, по большим мусульманским праздникам, помянуть умерших родных. Ведь если не поминать родных, то они не попадут в рай, их душам будет томительно и неуютно там, куда их позвали. Куда позвал их Аллах…
А Залим говорит, что его мама лакумы тоже печет. Но она печет их с сахаром — а это почти не считается. Бабушка знает, что столько сахара туда нельзя класть. Это ведь не на свадьбу выпечка, а на помин… Так что, говорить, что и тетя Рая умеет печь лакумы, не совсем правильно. Но не спорить же с Залимом… Хорошие девочки не спорят… Да и не хочется — с Залимом спорить неприятно. Он всегда сам сильно спорит, не соглашается ни в чем с Лулой. А ведь Лула — бабушкина девочка, и тоже знает, как лакумы делаются. Но тетя Рая даже лакумы по-своему печет. У нее они получаются плотными, увесистыми, темно-коричневыми. Не как у бабушки — мягкими, пышными, нежно-золотистыми… И сахар кладет на помин… Однако, вкусные все же… Она всегда только три штучки им с бабушкой дает. Зато конфеты у нее всегда нарядные: в пестрых бумажных обертках, шоколадные: «Белочка» или даже «Мишка на Севере» … Дорогие. Их она тоже помалу кладет на поминальную тарелочку, две или три штучки всего… Бабушка с дедушкой свои не едят, ей отдают, но не все сразу — по одной, бабушка сама решает, когда Луле дать конфету.
Тетя Рая все равно очень важная — у нее есть сыновья: Залим, Кастр и Мусарбишка. Они делают только то, что скажет их мама, а бабушку им можно не слушаться. Еще девочка Замирка у тети Раи есть, но она Луле не очень нравится — та резка и черна обликом, как говорит нана. Тоже неправильная, видимо. Но самый главный у них дядя Толя. Ну, он свой человек — он родной, на него можно еще надеяться… Это невестки не родные. С них-то что взять… Охо-хо… Чем больше людей во дворе, тем двор богаче. Так бабушка говорит. Но с Лулиным двором, похоже, все в порядке, несмотря на то, что на нем только дада с наной и она сама. Хотя ей хотелось бы очень, чтобы и у них было много детей во дворе.
Тетя Рая сказала, что если Лула соберет тысячу рублей, она продаст ей Залима. У нее уже есть рубль, один целый рубль. Новенькая желтенькая бумажка с разводами и надписями… На ней так и написано мелкими буковками, после русской надписи «один рубль»: «сом». Девочка знает, что это значит «рубль» по-кабардински. На деньгах пишут, сколько там рублей, на всех человеческих языках.
Надо еще собирать деньги, и скоро она сможет выкупить Залима. Тогда можно будет кормить его правильными лакумами и трехдневными сливками. Скоро опять дядя Залимхан приедет в гости и даст ей рубль в подарок. Или даже три! Так она постепенно соберет тысячу рублей и купит себе Залима. И в ее дворе станет больше людей. И будет счастлива, потому что с ним все весело, все-все-все! И есть вместе, и играть вместе, и спорить на что-то… Например, на игрушку — он, правда, всегда выигрывает у нее: вот гармошку губную выиграл недавно… Бабушка потом ходила отбирать. А Лула не хотела после этого с ней играть — просто разонравилось… Ведь Залим так любил на ней играть… А теперь ее нельзя давать ему — он ее себе заберет… Или выиграет… Он же старше — ему Лулу легко обмануть… Он умнее, хитрее, ловчее… А Луле не хочется быть такой хитрой — ей хочется всегда любить его… Ведь это очень приятно — когда ждешь его, чтобы поиграть вместе, или вместе за стол садишься, чтобы поесть… Когда играешь в снежки или бегаешь по лугу по весне… Или смотришь на удодов, или наблюдаешь за ласточками летом. И в сердце так сладко ноет что-то, и радость затопляет всю ее. В такие минуты она счастлива и не хочет ничего другого, кроме как играть с Залимом…
Вот и сейчас — на него так приятно смотреть! У него такие длинные, пушистые ресницы и он так щурит глаза красиво… Он так хорошо улыбается ей и смеется всегда заливисто!
Лула отходит в сторону и тоже щурится перед дедушкиным зеркалом, пока тетя Рая с бабушкой возятся у стола. Затем Лула идет к Залиму, и они опять весело толкаются возле бабушкиных ног. Залим задирается — говорит, что Луле ни за что не приложить руку к плите очага. Как ни за что?! Еще как «за что»!!! А посмотри-ка! Лула прикладывает быстро обе ладошки к горячей плите и тут же их отдергивает. Успевает заметить, что плита не так уж и обжигает, если не прикасаться слишком плотно руками к ней, а сразу же отдернуть их вверх.
— Один раз не считается! — кричит Залим.
Лула прикладывает снова ладошки к плите уверенно и без малейшего страха — она соображает быстро и помнит, что только что испытала: если быстро отнять руки от плиты, то ничего и не будет.
— Нечестно! — кричит Залим и прижимает ее ладошки к горячей поверхности своими руками. Лула не понимает, почему Залим положил свои руки на ее ручки сверху, и почему так больно. Почти не слышит она и своего крика: внезапная боль захлестнула ее всю, рванула импульсом в голове. Яркая вспышка и темнота…
Придя в себя, она видит себя лежащей на кровати, а рядом — тетю Раю, которая держит ее руку в своей, прижимая к ее ладошке большой толстый ломоть сырого картофеля. На ладошке вздулся пузырь, из него сочится прозрачная жидкость. То же и на второй ладошке. Бабушка сердится и настойчиво указывает тете Рае на что-то непонятными словами и поэтому Лула не понимает ничего из их разговора. Ладошки болят сильно, и она отвлекается от перепалки взрослых. Ей только хочется сейчас, чтобы боль прошла. Тетя Рая говорит бабушке в своей дерзкой манере.
— Аллах, Шумасат, и я своих детей люблю не меньше, чем ты эту девочку! Голос ее звучит громко и сердито, звенит гневом.
— Аааа, Рая, Рая…
Бабушка делает паузу в речи, но она, по ее виду, и не собирается униматься, хотя речь ее звучит, как обычно, спокойно. Только непонятная грусть, кажется Луле, примешивается к ее словам.
— Ты знаешь, как мне трудно далось воспитание Лулиной матери, Лены… Хоть я и ее взяла в дом совсем маленькой, когда немцы пришли, все же в три года ребенок помнит уже свою родную мать, и мне трудно было стать для нее родной. Бедная Доухан, троюродная сестра моего супруга Шумахо, отдала ее мне не потому, что не любила свое дитя, а потому что иначе она не прокормила бы всех трех дочерей в военную годину… Мы отдали Доухан за это корову, хорошую молочную корову, и она смогла пережить военные годы и поднять оставшихся с ней двух старших дочек. Ведь она ушла тогда от своего мужа-осетина с тремя малолетними дочерьми, и родня не была рада ее принять — строптивую мужнюю жену, решившую стать одинокой молодой мамой… Тем более, что ее муж, Хаджимет — говорят, плакал, бедный, как не плачут мужчины — так не хотел отпускать Доухан от себя, так любил ее, свою красавицу. И все упрашивали Доухан вернуться к нему… Но она, упрямица, хорошо знала, наверное, сама свою причину, хотя и не сказала никому о ней… И осталась у родичей, а бедный Хаджимет так до конца своей жизни и не забыл ее, пусть потом и женился снова, и родил детей с другой женой…
Но ты также знаешь, что Лулу я взяла у Лены двухмесячной крошкой — она на одной моей руке до локтя умещалась, кроха эта, такой она маленькой была — родилась недоношенной, восьмимесячной — ты помнишь… Ты ведь сама помогала мне ее купать тогда, в начале, когда я сама боялась к ней даже прикоснуться — такой хрупкой она мне казалась… Я боялась ей косточки повредить или уронить ее нечаянно, больно ненароком сделать… За это я тебе всегда буду благодарна… Этот человек, за которого Лена вышла замуж против нашей с Шумахо воли, не смог обеспечить моей Красавице достойной жизни… Даже его ребенка выносить она не смогла нормально, потому что нужда и нервная работа учителя ослабили ее здоровье. Этот человек, по сути, украл мою дочь у меня. Он заставил ее работать много и тяжко и жить безрадостной, беспросветной жизнью, мою девочку. А она, бедная, что могла ему противопоставить? Она воспитана мной, как положено по адату — и она всегда будет такой работящей и ответственной, какой должна быть моя дочь. Она не будет жаловаться — не приучена… Снесет все. Аааа, Рая, Рая… Горько это — ты ведь знаешь, какая Лена умная, ученая и рукодельная, какая воспитанная и приветливая… И досталась этому мужлану без образования, из многодетной семьи… Этому, с коротким подбородком…
Голос бабушки стал неприятным, едкие интонации делали ее речь какой-то грубой, не такой, как внучка привыкла слышать.
— Его отец, хоть и друг моего Шумахо, все же не так силен и обеспечен, как мы. Шумахо старше него и всегда, как ты знаешь, покровительствовал младшему товарищу. Он и жену ему в свое время помог украсть. Говорят, ей всего пятнадцать было, когда ее украли. Она, Щаимат, родила сразу друг за другом много детей — девятерых родила, а выжили только шестеро… После она, бедная, ослепла и вообще уже не могла ничего по дому делать — только в постели сидеть… До сих пор сидит, средняя невестка за ней ухаживает — ну, да ты и сама знаешь…
Конечно, я недовольна браком моей Красавицы и ее мужем. И его жесткостью по отношению к Лене очень недовольна — он не отпускает ее к нам никогда одну, всегда сам тоже приезжает — ни поговорить с ней нормально, ни посекретничать…. Совсем никаких отношений не стало с дочкой…Но я им обоим благодарна за мою Лулу — за эту малышку, что сделала мой собственный брак, наконец, полноценным и счастливым — ты же знаешь, что у Шумахо не могло быть детей. До появления Лулы в доме я страдала такими головными болями, что не могла иногда с постели встать. С ее же появлением в моей жизни моя голова не болела больше ни разу… Я благодарна Лене и Шуре за эту нежную, чистую душу, что осветила наши старческие годы своим ангельским присутствием…
Конечно, просто так, без причины, и они не отдали бы мне ее — ты и сама знаешь, что они отправили ее ко мне на полгода, пока Лена не закончит университет. Но, так как мои головные боли, как только я стала заботиться о Луле, прошли, а у Лены с Шурой не был достроен дом, где они могли бы достойно содержать своего ребенка, они согласились оставить Лулу у меня на некоторое время. Вот уже почти шесть лет она находится в нашем дворе, и счастье не покидает нас с Шумахо с тех пор, как она вошла в нашу жизнь. Даст Аллах, они — Лена с Шурой — уважат нас и не будут стремиться лишить нас с Шумахо радости наших последних земных дней, и этот ребенок будет с нами до нашего конца.
И, знаешь, я не позволю твоему сыну ее обижать. Если хочешь, чтобы наши отношения с тобой складывались и далее так же хорошо, как до сих пор это было, то будь добра, следи за тем, как твои дети относятся к Луле! У меня есть только она на этом свете, даже муж мне не так важен, как это дитя!
Закончив свою речь несколько горячее, чем она ее начала, бабушка обиженно поджимает губы и опускает глаза, но видно, что она внимательно следит за реакцией тети Раи сквозь ресницы. Выражение лица у нее хитроватое, прямо как у лисы из сказки — думает Лула. Тетя Рая молчит, некоторое время сердито и громко дышит, тоже опускает глаза.
— Так вот, Рая, так вот, — говорит бабушка и встает с кровати, коснувшись перед этим решительно своих обоих колен ладонями, как бы оправляя ткань платья на них. Накинув в полном молчании дедушкину овчинную дубленку на плечи и не продевая рук в рукава, направляется степенно к двери на террасу, покачиваясь на ходу и пригибая низко свою голову перед порогом, чтобы не коснуться дверного косяка темечком, когда выходит наружу. Лула засыпает. Когда она просыпается, Залима уже нет, его увела тетя Рая домой.
Ладошки бабушка долго потом мажет какой-то желтоватой мазью и заматывает их бинтом. Не разрешает лепить Луле снежки на улице, чтобы не намочить их. Ей также не разрешают играть с кошкой — чтобы не подхватить заразу от нее. Но Лула все равно вычищает кошке уголки глаз от закиси и слушает ее мурчание. Мууура… Как она жмурится на солнце… Как умеет мурлыкать и сидеть неподвижно в солнечном пятне на полу, как дает себя гладить по голове… И прижимает ушки, когда Лула своей ладошкой давит ей на головку, как бабушка — когда гладит ее саму… Мууура, хороооошая…
Залима долго нет. Он не приходит играть. Тетя Рая не пускает его к Луле — она ведь сделала что-то плохое, когда обожгла свои ладошки… И Залима ругали из-за нее… Теперь он к ней не придет… Возможно, никогда… Девочка чувствует себя виноватой в чем-то, плохой… А ведь бабушка говорит, что она хорошая девочка. Нет, видимо, не совсем, раз тетя Рая так на нее сердится…Надо Залима поскорее забрать к себе. Лула недавно спрашивала у тети Раи, забежавшей по делу к бабушке — когда она отдаст, наконец, Залима… Тетя Рая скривила губы и сказала ей, стоя в дверях: «Ну, собирай деньги, ты же еще не собрала!» А глаза у нее были серьезные и злые… Черный пушок над губами топорщился и бросался в глаза сильнее, чем обычно. То ли отдаст Залима, то ли не только деньги ей нужны за него… Ну, хоть бы Кастра или Мусарбишку отпустила к Луле… Хоть бы просто поиграть, не насовсем… Хотя, этих она, может, и отдаст… Только их ей не надо. Она скучает только по Залиму.
И Замирку даром не надо…
VIII
Здорово, что Кастр и Мусарби пришли к ней! С ними все-таки тоже можно очень неплохо играть! Правда, еще не совсем понятно, как именно с ними играть? Они не умеют играть так, как Залим… Все время играют в то, во что сами хотят… А ей разрешают только смотреть на них… Их двое…Они неразлучники… Может, и с ними когда-нибудь будет здорово, как с Залимом? Его не отпустили… Отказала тетя Рая… Так его с тех пор, как они на «слабо» плиту трогали, и не отпускают к ней, к Луле… А тетя Рая называет ее резким голосом Лица… Это — сокращенное от Милица, и дети дразнят ее Лица-милиция-полиция… И все дети тети Раи, и соседские дети так ее называют. Но Луле не нравится такое имя. И Лула ей не очень нравится… Ее так только бабушка называет, а все другие — иначе… Но все же это лучше, чем Лица. Ужас. Когда ее так называют, у нее такое ощущение, как будто вся кожа на теле с нее как бы слезает под напором этих звуков… Таких — как бы плюющихся в нее… Лица… Лула чувствует, как от этих мыслей неприятно ползут мурашки по телу… Только Красавица Лена и Шура называют девочку Марита, когда приезжают. Ребенку нравится это имя. Но когда ее так называют, бабушка смотрит строго на Лену и Шуру, и на нее заодно… И Луле опять не хочется, чтобы звучало другое имя, кроме Лулы — ей неприятно, что из-за ее имени все как будто спорят без слов между собой… И у всех злые лица, нет веселья и дружбы между ними…
Кастр залез под стол, Лула проскользнула туда же за ним, влекомая его азартом. Мусарбишка сидит возле стола и играет в какую-то тихую игру. Кастр веселый, он говорит Луле, что теперь надо взять будильник со стола — его надо разобрать. Луле не хочется так делать — это нельзя, но так и хочется посмотреть — а вдруг понравится разбирать будильник с Кастром? Ведь он знает, что говорит?! Он же умеет разбирать будильник, и это, наверное, интересно, раз он предлагает это сейчас сделать? Но как его взять? Бабушка точно не разрешит — это важная вещь в доме: дедушка всегда сам его заводит… И прижимает к груди, когда крутит ключик в его задней стенке, прикладывает его сразу после завода к уху. Наверное, спрашивает его — правильно я тебя завел? Потом дедушка с довольным лицом ставит его своей тяжелой белой рукой на стол и еще некоторое время придерживает всей пятерней, только затем отнимает свою руку от железного зеленого монстра с черными стрелками-усиками. И вот его-то надо взять со стола и отдать Кастру. Значит, бабушку надо как-то перехитрить…
Лула смотрит из-под скатерти на бабушку — та как раз отвлеклась. Лула быстро хватает со стола будильник и передает его брату. Тот радостно улыбается и в нетерпении начинает откручивать заднюю стенку будильника отверткой. Лула тоже так умеет — она сто раз так делала, но потом прикручивала ее назад — и все, будильник становился снова целеньким! Но Кастр не останавливается на этом, а продолжает раскручивать весь механизм будильника — и скоро становится понятно, что он его уже не сможет собрать… Лулу охватывает ужас — так играть она не собиралась… Это все Кастр! Он же не слушал ее, когда она сказала ему — хватит, не надо дальше раскручивать дедушкин будильник, он расстроится! А бабушка будет ругать Лулу и Кастра! Лула растеряна, она кричит на Кастра.
— Зачем ты не послушался меня?! Я же тебе говорила — не надо!
— Уйди, я сделаю! Я соберу его! — Кастр не хочет признавать, что не справился со сборкой механизма.
Бабушка обращает внимание на возню и крики под столом и вытаскивает обоих на свет божий. Лула молча опускает глаза, а Кастр торопливо сообщает бабушке, что это не он виноват — это она — Лула — разобрала будильник. Лула оглушена и растеряна — ей кажется, что Кастр сошел с ума… И какое неприятное лицо у него… Углы губ опущены, взор не гордый… Он шепелявит и у него тусклый взгляд…
Тетя Рая уводит обоих братьев домой, высоко задрав свой подбородок, а на Лулу она даже не смотрит. У девочки тяжко на душе, но отчего — она не знает.
Бабушка купила плед в крупную клетку. Она называет его английским и шерстяным. Дядя Толя завез в свой магазин. Все сидят возле печки и обсуждают покупку. Бабушка очень гордится ею. Тетя Рая говорит, что бабушке повезло, что в прошлом завозе таких хороших не было. Ее муж говорит, что она не должна стесняться и нужно только сказать — он завезет все, что надо — если это в его силах. Лула идет в лучшую спальню, чтобы рассмотреть плед. Вот он — лежит на кровати. Лула вытаскивает его из пакета и разворачивает. И что в нем такого хорошего? Непонятно. Рядом лежат ножницы. По клеточкам так удобно резать — думает она — и берет ножницы. Лула режет плед на полосы — ей нужны косы, ведь дедушка сам сказал, что она должна отрастить косы для того, чтобы стать окончательно красавицей. А одну косу плетут из трех полос, значит, это будет три полосы и еще три полосы. Лула поджала губки и вспотела от напряжения, но заплела в конце концов две косы — две длинных, настоящих косы. Все, теперь надо приставить их к голове и показаться всем — пусть все увидят, как она умеет плести косы. Лула прикладывает к затылку обе косы и идет к гостям. Уверенная в своей красоте, она опускает глаза и замирает на пороге на виду у гостей и дады с наной. Последующее долгое молчание заставляет ее поднять глаза. У взрослых какие-то странные лица. Они смотрят на Лулу совсем не приветливо — не так, как ей хотелось бы. Потом бабушка вскрикивает:
— Ну, вы только посмотрите, что она сделала!
Она хватает с печного приступка свою лопатку для помешивания мамалыги и делает движение навстречу Луле, как будто приподнимется со стула сейчас. Лула не ждет, как развернутся события, а убегает снова в спальню, продолжая придерживать косы у затылка. Ей вслед несется громкий дедушкин смех и его призывы не мешать девочке быть красивой — вон она как вопрос с длиной волос ловко решила… Тетя Рая и дядя Толя тоже постепенно оживляются. Они следуют за дедушкиной интонацией и начинают призывать бабушку назад к беседе, а дядя Толя обещает привезти им еще один плед… Бабушка несколько раз топочет ногами, не вставая, по звуку, со стула — как будто догонит сейчас Лулу, но почему-то слышен и ее смех. Она останавливает «погоню», снова начинает степенно говорить с гостями. Лула понимает, что дедушка у нее очень умный и добрый — вон как бабушку быстро остановил. Одно непонятно — почему им всем ее косы не понравились?
IX
Как хорошо, когда солнышко после зимы начинает пригревать!
Вон и Залима с братьями к Луле отпустили, и они все трое радостно носятся по их двору с первой зеленой травкой… У всех рогатки, на зависть Луле -очень ловко изготовленные. У Залима рогатка самая лучшая, он сделал ее сам, в то время, как младшим братьям помог отец. Залимова — из обструганного дерева, и широкую резинку, нарезанную из лопнувшей автомобильной камеры, он примотал к рогатине проволокой от старого приемника. Лула помогала тогда с интересом разбирать его внутренности на детали. В старом приемнике было несколько катушек с проволокой, и Залим использовал ее для изготовления рогатки. Он молодец! Он теперь может стрелять в воробьев! Он меткий. Всегда попадает. Они падают на лету. Он их срезает! Еще он — мастер в метании ножа в круг на земле. Всегда в свой сектор попадает!
У Лулы рогатки нет, да и бабушка против. У наны становится такое злое лицо, когда она видит, какой Залим меткий — странно, он же будущий мужчина, ему нужно научиться меткости! Сначала из рогатки, потом — из ружья! Иначе как он своих сестер защищать будет? Почему бабушка так злится?!
Лула просит Залима дать и ей стрельнуть, но он смеется над ней.
— Ты девочка! Тебе нельзя!
Ну, раз Залим так говорит, надо слушаться. Так всегда — он говорит, как взрослые сказали бы. Он ответственный.
— Так ты мне не дашь стрельнуть? — уточняет она, потому что все же очень хочется откинуть плечо назад, натянуть резинку, прищуриться — как Залим. А потом отпустить резинку и увидеть, как сильно и быстро летит камушек! Дальше мысль девочка не додумывает, потому что все равно ни разу ей не пришлось так сделать и, кажется, вряд ли придется.
— Нет! — звонко выкрикивает он и убегает к братьям.
Бабушка, низко наклонившись, метет двор. Она выбирает весь мелкий мусор из травы жесткой метлой. Бабушка Шумасат — самая аккуратная хозяйка на улице! Она метет даже траву! Некоторые же свой асфальт во дворе вымести не могут… Лула тоже так будет делать, как ее нана, когда вырастет — это правильно и хорошо.
Но сейчас Лула хочет поймать хоть одного воробушка. Она просит бабушку:
— Поймай мне воробушка, а?
— Как? — сердито спрашивает та внучку, с трудом выпрямив спину и исказив лицо, но потом опускает взгляд, смотрит себе под ноги и говорит ей:
— Ладно.
Бабушка не спеша идет в дом, выносит на улицу медный таз для варки варенья и опрокидывает его на траву. Потом, покачиваясь, не спеша идет в угол двора, за старую яблоню с качелями. Там, сверху поленницы, горкой лежат обрезанные дедушкой сучья яблонь и слив. Бабушка берет оттуда одну короткую, раздвоенную ветку и возвращается. Она обламывает рогатку примерно одинаково по обоим ответвлениям и так же укорачивает основание рогатины. Вынимает из кармана своего длинного, плюшевого жакета смотанную в кривой шар бечевку и, освободив один ее конец, привязывает его к рогатине, подпирает таз изготовленным хитрым устройством. Разматывает веревку и дает ее другой конец девочке, просит пойти подальше и «спрятаться» в траве. Под тазик сыплет немного просяных зерен из другого своего кармана.
Лула пятится от тазика с бечевкой в руках, ложится животом в траву. Земля еще холодная, но травка довольно высокая и, хоть девочка животом чувствует прохладу земли, она не мерзнет. Лежать на траве приятно, запах земли неожиданно дает прилив сил и необыкновенную радость бытия, которая ощущается ребенком как полет в ароматах нераспустившихся, но уже сильно пахнущих первых весенних цветов. Она начинает наблюдать за птичками. Воробьи тут же слетаются плотной стайкой под тазик и начинают там толкаться и ругаться за зерна. Лула ждет, прибегает Залим. Он стоит рядом — подсказывает ей, как нужно охотиться.
— Подожди, пусть сядет побольше воробьев под тазик, и пусть они начнут клевать — вот потеряют осторожность — и тогда можно будет их накрыть.
— Хорошо, Залим. Я так и делаю… Но ты мне мешаешь — я сама хочу охотиться…
— Все, дергай! Давай уже, пора!
Лула неохотно и от этого не очень ловко дергает бечевку к себе, выдергивает рогатинку из-под тазика. Тазик падает и накрывает воробьев. Лула бросает свою бечевку и наперегонки с Залимом несется к добыче — ей не терпится выхватить оттуда воробушка и погладить его. И нужно успеть первой, а то Залим вон какой быстрый — может догнать ее сейчас же… Что будет, если он догонит, она не думает — ей просто очень не хочется, чтобы он первым подбежал к тазику и распугал всех ее воробьев… Залим что-то весело и заполошно на бегу ей подсказывает, но она не слушает его. Лула с разбегу плюхается животом на землю перед тазиком, ощущая снова сладкие ароматы жизни, запускает поспешно руку под тазик, щупает ручкой воздух и шарит там дальше еще в надежде кого-нибудь ухватить. В следующее мгновение воробьи вырываются плотной волной на волю и с резким звуком х-р-р-р улетают прочь. Залим громко смеется. Лула плачет, день испорчен. Скоро тетя Рая забирает мальчиков домой. На просьбу бабушки оставить их ночевать отвечает отказом. Когда они уходят, бабушка крепко запирает за ними калитку и подает Луле руку, и так, держа ее мягко за ручку, неспешно ведет домой.
X
Снова лето. Залим зовет на речку. Речка у них бурная и опасная, но с Залимом Лулу отпускают хоть на речку, хоть на пруд. Лула не умеет плавать, а ей очень хочется научиться, как все остальные девочки, плавать и красиво ходить в купальнике. У подружки Аси — тоже хорошей девочки — красивый купальник — слитный. Красненький, в цветочек. Бабушка говорит, чтобы Лула на речке ближе к Асе держалась, а не к Мализе — девочке из многодетной семьи. У них 13 детей в семье, Лула даже не всех по именам знает. Бабушка никогда не говорит об их маме плохо, но сельчане — говорят, Лула сама слышала. Бабушка же просто не разрешает с ними водиться. А они все умеют плавать, особенно хорошо плавает Мализа. Луле тоже хочется так нырять и потом встряхиваться гордо, хлестать себя своими мокрыми волосами по плечам и щекам, отряхиваясь, цокать языком — досадливо как будто, однако — понимая, что все восхищаются ею и ее смелостью заплывать на глубину.
На месте Залим говорит, что пойдет дальше, на речку — ему в озере мелко и неинтересно. Луле грустно, но она видит Мализу и думает — ну и хорошо, я побуду здесь с другими девочками. Вон, и Ася пришла. Но Ася не хочет сама с Лулой водиться, а Мализа ее весело окликает и зовет за собой в воду. Девочка радостно спешит к ней, входит в воду и останавливается. Мализа зовет ее войти дальше. Ей страшно, она смотрит вопросительно на Мализу — мол, разве я тебе не сказала, что плавать не умею?
— Давай, идем на глубину! — кричит ей Мализа.
Лула решается и идет. Она видела, как Мализа бросается в воду. Лула ныряет и сразу чувствует, что перестала понимать, где верх озера. Она пугается и начинает судорожно метаться и сучить руками. Воздуха не хватает и становится ясно, что ей не выбраться наружу, она вот-вот утонет. Не зная, что это означает в реальности, как это происходит — она никогда не видела утопленников, только слышала рассказы о них, когда ее подружка Ира утонула прошлым летом в речке — она понимает, что это именно оно — утопление. Девочка закрывает глаза и перестает двигать руками, перестает шевелить ногами. Она замирает, как во сне и перестает видеть.
Лула приходит в себя на берегу, рядом — Мализа. Она склоняется к ней и ее широкое белое лицо кажется Луле родным. Она сразу понимает, что Мализа ее спасла. Дома она рассказывает бабушке, что Мализа вытащила Лулу из-под самой толщи воды, когда она совсем-совсем было уже захлебнулась. Но бабушка ей не то, чтобы не верит, но как-то неохотно говорит на эту тему и не хочет благодарить Мализу — хвалить ее перед всеми. Не хочет нести ее родителям что-то — подарок, как когда выражают радость и благодарность за доброе дело или услугу. Луле это странно. Ведь бабушка сама говорила, что всякое доброе дело должно быть вознаграждено… И она точно не хотела бы потерять Лулу. А если бы не Мализа, то Лулы сейчас бы не было на свете… Бабушке пришлось бы только лакумы выпекать на помин да молиться, а своей девочки она не увидела бы…
Залим и Замирка говорят, что в магазине за деньги можно купить все. Они уже самостоятельно ходили в магазин и купили себе конфет и печеньев. И сейчас собираются снова. Лула тоже хочет с ними, но у нее нет денег. Деньги надо добыть. Замирка говорит, что деньги точно есть у дедушки — он пенсию получил, сегодня почтальон ехал на своем коне вдоль села и раздавал всем старикам пенсию. Лула вспоминает, что и правда — дедушка разговаривал утром с почтальоном Мухамедом и потом клал деньги в карман своей полосатой рубашки.
— Попроси у него!
— Ладно, только не уходите без меня!
Сейчас он спит, если его разбудить, он будет ругаться, что ему не дали отдохнуть. Но ведь Залим с Замиркой уже идут в магазин. А Лула не пойдет, что ли? Нет, надо пойти и взять деньги у дедушки — ведь он сам всегда возит ее в магазин за конфетами. Он точно не будет против, что Лула сходила за ними без дады, как взрослая. И Лула купит там конфет и чая, и тогда бабушка удивится, как она смогла добраться в магазин, да еще вернуться с покупками. Лула идет в комнату к дедушке. Он и правда спит крепко, точно не стоит его будить — рассердится. Лула тихо вытягивает из его кармана пачку денег, берет оттуда две бумажки — один и три рубля, остальные так же тихо задвигает в карман обратно. Зажав деньги в руке, она бежит к Замирке и к Залиму. Все вместе идут в магазин.
Магазин находится на другом конце села. Солнце уже совсем высоко, и жара стоит невыносимая. Луле уже не очень нравится это приключение, потому что голову печет и пот заливает глаза. Босые ноги обжигает поверхностью асфальта, и надо идти быстро, чтобы не было больно. Дорога кажется бесконечной — все время только асфальт и дома, дома, дома. Изредка проезжают автомобили. Залим говорит, что если бы у них были «Жигули», как у дяди Заурби, то им сейчас тоже не пришлось бы пешком идти так далеко. Но Луле кажется, что гораздо интереснее, когда дедушка везет ее этой дорогой на арбе — Лула покачивается в такт движению арбы, дедушка рассказывает ей сказки, и не так жарко — дедушка вообще не выходит из дома в жару. На автомобиле Лула никогда не каталась и не знает, каково это — иметь «Жигули». Она начинает думать, что взрослые, наверное, кое-что понимают в жизни и слушаться их надо — и тогда тебе не будет так трудно, как ей сейчас. Она жалеет о том, что ввязалась в это приключение. Наконец, магазин. Продавщица Феня — знакомая дедушки, Лула не раз ее видела в свои приезды с ним сюда. Феня всегда улыбается и ласково разговаривает с Лулой, выбирает для нее конфеты и может насыпать в кулечек какие только конфеты ни попросишь: и «Кис-кис», и карамельки со сливовым или вишневым джемом, и даже «Кара-кум». И печеньев положит в большой серый кулек, который она ловко навертит из толстой бумаги.
Сегодня она как будто не узнает Лулу — не отвечает на приветствие и не улыбается детям — а ведь девочка сегодня с Залимом пришла, без взрослых! Вместо приветствия Феня строго, почти грубо спрашивает — чего им тут понадобилось, зачем пожаловали? Замирка говорит ей, что пришли купить конфет, но Луле хочется объяснить, как это для нее очень важно, что она сама пришла, и она даже денег ей принесла — и Лула показывает ей в раскрытой ладошке три рубля. Рубль она держит в другой руке, потому что ей кажется, что деньги надо носить так — по цвету и достоинству: желтые рубли — в одной, зеленые трешки — в другой. Что было бы, если бы она взяла у дедушки еще и синенькую пятерку, она не думает — ведь у нее только две бумажки. Феня радуется деньгам и говорит Луле: «Ну-ка, дай мне сюда твои деньги! Я тебе сейчас конфет дам!» Лула отдает ей трешку, потому что еще не знает, чего хочет на свой рубль. Но на три рубля — уже знает. Девочка ждет, что сейчас Феня скрутит кулек и начнет, улыбаясь, спрашивать, каких конфет сегодня Лула хочет. А потом пройдет вдоль лотков со сладостями и из тех, на которые Лула покажет, положит по жменьке всего, чего девочка пожелает. Но Феня протягивает ей одну карамельку «Слива» и говорит ей, чтобы шла домой и прислала дедушку — конфеты она отдаст ему, Лула сама не донесет. Отчаянно хочется возразить продавщице, что она вполне справится, что она уже большая и сама покупки совершает, значит, и конфеты донесет. Но, глядя на Феню, понимает, что спорить бесполезно. Вслух ничего не говорит, а, чтобы не спорить, просто поворачивается и выходит из магазина на улицу. Возле крыльца ждет Залима и Замирку. Те выходят с покупками — им Феня дала 200 граммов конфет. Настроение у Лулы отвратительное — деньги отобрали, конфет не дали, и по жаре надо долго-долго идти домой…
Снова тот же асфальт. Стало еще жарче, и Лула совсем разомлела от усталости. Она уже не убегает ловко и быстро с дороги, когда их нагоняют автомобили — Залим сказал, что водители их все равно не задавят, объедут. Или резко остановятся. В какой-то момент Лула роняет свой бесполезный рубль на асфальт. Ей так лень за ним наклоняться… Сзади к ним приближается какой-то автомобиль, и Лула уходит с дороги, оставив свои деньги. Замирка говорит ей:
— Ты уронила рубль! Подними его!
— Не хочу! — упрямится она.
В ее голосе — своеволие и усталость. Она ждет, что Замирка сейчас сама пойдет и поднимет бумажку. Тогда Лула скажет ей, что она специально ее выбросила, и не разрешит трогать свои деньги, пусть и валяющиеся на дороге и уже почти ничейные. Девочка прикидывает — успеет она все же сама поднять свой рубль, если сейчас вернется назад, или нет? Залим сказал, что водитель никогда не задавит человека, если видит его. Но Лула так устала и не хочет даже наклоняться… И она идет опять дальше, потом оглядывается — автомобиль уже совсем близко, и он сейчас наедет на Лулин рубль… И, если наедет колесами — то он порвет его… И что тогда Лула дедушке скажет? Что она бросила его рубль на дорогу? Дала его порвать колесами «Жигули»? Нет, так нельзя! Дедушка расстроится или заругает… И Лула бросается навстречу приближающемуся авто. Она успевает выхватить купюру буквально из-под колес машины и убежать снова на обочину. Из окна удаляющегося автомобиля высовывается кулак водителя и слышны ругательства, но Лула гордится собой — она спасла свой рубль. Залим с Замиркой смотрят на нее испуганно, с осуждением, но ей все равно — она сама решает, как ей поступать…
Дома Лула говорит деду, что ему надо съездить в магазин к Фене и забрать свои три рубля. Дедушка ошеломлен, он смотрит на Лулу быстрым взглядом и вынимает из кармана остаток своей пенсии, пересчитывает. Потом быстро собирается и едет в магазин на арбе, Лулу с собой не зовет. Девочка знает, что она не заслужила этой поездки, ей тяжко. Она смотрит на уезжающего со двора деда с тоской, бабушка же, вышедшая на крыльцо проводить деда, молча поворачивается и уходит в дом, не замечая ее горя.
XI
Приехала Красавица Лена — дедушка болеет. Она ухаживает за ним, много готовит — потому что все приходят проведать дедушку, и их надо угощать. Между делом она шьет Луле и бабушке платья, с пышными юбками. У бабушки — длинная юбка, до пят, а у Лулы — немного ниже колена, потому что Лула уже большая девочка и ей не следует теперь носить короткие юбки. Это — нескромно. Но Луле нравятся длинные юбки, и ей важно только, чтобы они были достаточно широкими, чтобы кружились, когда она сама кружится. Это красиво и весело, а кроме того, у ее подружек нет Красавицы Лены, которая еще такая рукодельная, что сама шьет. И, конечно же, нет и шитых платьев. Все говорят, что Лена — мастерица. Сельчане любят, когда она приезжает к бабушке — приходят поприветствовать и поговорить о городской жизни. Лула гордится своей Леной.
Вскоре ее новое зелененькое платьице готово: оно с такой красивой пышной юбкой, что девочка кружится и кружится перед подружками. Те ей завидуют и говорят с Лулой теперь обо всем: и про кошку, и про речку, и про Красавицу Лену. Ребенку нравится говорить — «наша Лена».
Подружки зовут на речку, но ее отпускают только с Залимом. Скоро появляется Залим по дороге на речку, и Лула с удовольствием присоединяется к нему и к братьям. Про ее платьице братья почему-то не хотят говорить — они разговаривают про то, сколько мальков наловили в тюлевую накидку для подушек, которую они стащили у матери, как они потом на костре их жарили и как это было вкусно. Луле немного неприятно, но мальчишки вообще — странные, им все не нравится, что ты предлагаешь. Они любят сами все решать.
Возвращаются с речки засветло. Лула снова гордится своим платьем — она думает, что уж теперь-то, когда все события, связанные с речкой и с приключениями, окончились, мальчики все-таки похвалят ее новый наряд. Но Залим рассказывает опять истории про рыбалку и про ее чудесный подарок от рукодельницы Лены и сейчас никто не хочет говорить. Дети гурьбой идут под глубоким обрывом. Наверху же, над обрывом, стоят дома и тянется настоящая деревенская улица, производящая странное впечатление в пойме реки. У этих домов — дурная слава, там, по бабушкиному мнению, живут неприличные люди. Лула не знает, что такое неприличные люди, но раз бабушка так говорит, значит, с ними не надо водиться. Неожиданно над обрывом появляется стайка мальчишек из этих домов — Лула видела их издалека, когда бывала на речке. Мальчики здороваются с Залимом:
— Салам алейкум!
Лула думет, что Залим сейчас гордо отвернется и даже не посмотрит на них. Но он им радостно отвечает:
— Ваалейкум вассалам!!!
Потом смотрит на Лулу и виновато отводит глаза. Лула в недоумении — она точно знает, что это неправильно. Тетя Рая говорила Залиму при Луле — с теми, кто в пойме живет — не водиться, иначе не видать Залиму речки. Вопросов, однако, она Залиму по этому поводу не задает — ей почему-то становится стыдно.
Плохиши, тем временем, кричат Луле сверху, пытаясь привлечь ее внимание:
— Эй, ты, дура!
Лула не сразу понимает, что они обращаются к ней. За секунду до того, как до нее дошло, что ей говорят и что это ей говорят, она готова была быть воспитанной девочкой и уже собиралась с ними тоже поздороваться — как адат велит… Раз Залим счел нужным с ними здороваться… Он же сделал это, несмотря на запреты тети Раи. Значит, и Луле надо — ведь иначе Залиму за нее будет стыдно. Надо наклонить голову и опустить ресницы — нельзя мужчинам прямо в глаза смотреть — это наглость, сказать негромко: «Как Ваши дела?» Услышанное же заставило Лулу скукожиться, ее кожа натянулась, на, казалось, слишком большое тело и стала как будто как у того высохшего на солнце лягушонка — пористой и шуршащей, выскребывающей Лулу и изнутри, и снаружи противно, как песком.
— Дура! Ты такая … Ты…
Слова сыпались на Лулу, как камни, они были жестокими и грязными: такими словами ругались совсем дурные мальчишки с их улицы, но никогда никто не смел так говорить ей. Это были вообще не детские слова, а взрослые. Слышать их доводилось Луле издалека, рядом с ней такое еще не звучало. Просто она знала — так не говорят хорошие люди. Так не говорят взрослые из ее родни. Так говорят плохие мальчики, когда повторяют за дурными взрослыми. Но где они живут, эти дурные взрослые — Лула не знала, потому что никогда не встречала. Она только знала, что так дети говорят исключительно по глупости и невоспитанности… Повторяют за кем-то, подражают кому-то… Лула сразу разозлилась, вскинула голову и с бессильной яростью посмотрела наверх. Вот бы они были ближе — как только до них добраться? Да ведь Залим с ней — вот он им сейчас задаст!
Она оглянулась на брата — он смущенно краснел и мялся, но молчал. И Лула растерялась — она не понимала его: он здоровается с теми, кто способен ее обидеть? Он, ее Залим, бездействует, вместо того, чтобы приказать этим хулиганам замолчать тотчас? Слова продолжали стучать по голове, по спине, по всему телу — ей казалось, что ее забрасывают грязью, а она не может этому сопротивляться. Голоса стихли только по мере удаления Лулы и братьев от ее обидчиков.
Остаток пути Лула молчала, молчали и мальчики. Они повернули к своему дому, не предложив проводить Лулу до дома, а она и не хотела этого…
На следующий день Лула играла во дворе. С крыльца стали спешно спускать накрытый стол, который стоял у дедушки в спальне. Его только недавно накрыли для дедушкиных гостей, пришедших его проведать во время болезни, и было странно, что его уже уносят. Стол несли почему-то тетя Рая и Красавица Лена, а не мужчины. У Лены были заплаканы глаза. Лула пошла в дом и увидела, что дедушке подвязали подбородок белым платком, а его концы завязали на голове узлом. Она стала метаться возле кровати вправо-влево и кричать:
— Ему же нечем дышать! Развяжите платок! Зачем вы повязали его платком?
Кто-то сказал: «Уберите ребенка!» Кто-то отвел Лулу в гостевую спальню. Девочка не понимала, почему ее уводят. Она беспомощно оглядывалась на дедушкину кровать, однако даду заслонили мужчины. Бабушка сидела в другой спальне на полу, прислонившись спиной к кровати, подняв колени к подбородку и опершись на них локтями. Она закрывала лицо ладонями, при этом громко, в голос плакала и причитала.
Лула вышла на крыльцо, совершенно потрясенная увиденным. Так бабушка никогда себя не вела… В голове было пусто, мыслей ни о чем больше не было, кроме как об увиденном — почему дедушке завязали платок вокруг лица? Почему мужчины Лулу не послушали? Она же им сказала, что дедушке так дышать нечем? Почему унесли куда-то его брезентовую, зеленую, как лягушка, кислородную подушку? Она же им криком кричала, чтобы не отнимали у дедушки ее? Они что, не знают, что без нее дедушка умрет?
Оглушенная, она медленно пошла со двора, вышла на улицу и направилась в сторону дома тети Раи, к Залиму. По дороге встретила Пестроглазого, поздоровалась. Он спросил ее, как дела. Лула сказала:
— Дедушка умер…
— Правда, что ли? Неужели — правда?..
Пестроглазый посмотрел из-под руки в сторону дома Лулы, как будто он так мог бы увидеть что-то. Лула подняла на него глаза с надеждой: ей на секунду показалось, что Пестроглазый скажет — нет, он жив, он не может умереть. Твой дедушка не может умереть… Лула сказала:
— Он вернется ко мне. Только не знаю, как скоро. Надо обязательно молиться, как следует молиться, и он еще вернется…
Вечером Лула смотрела, как делают гроб. Щели в досках замазывали зеленым туалетным мылом. Маленький, худенький, почерневший от постоянного пребывания под солнцем сосед Мухадин ловко растирал мыло по доскам и совсем не боялся занозить пальцы. Когда зеленое мыло закончилось, он попросил принести еще мыла, и ему принесли розовое, земляничное. Мухадин капризничал, говорил, что розовое не пойдет, надо еще зеленого. Но зеленого больше не было, и он с неудовольствием продолжил свою работу розовым. Мыло приятно пахло. Девочке было интересно находиться в комнате. Лула знала, что гроб нужен, чтобы отнести дедушку на кладбище, потому что он грузный. В ковре не донесут. Потом ее прогнали оттуда — сказали идти спать. Проходя мимо комнаты, где лежал дедушка, она услышала знакомые молитвы, напевно произносимые женщинами и наной хором. Утром, когда она проснулась, дедушки уже в доме не было. Бабушка сказала, что он вернется, но внучка должна себя хорошо вести и молиться. Если она не будет хорошей девочкой, то дедушку Аллах не отпустит назад. Еще она сказала, что его душа с Лулой всегда, он ее видит, хотя Лула сама его увидеть не сможет.
Девочке было больно и тоскливо, она не совсем понимала, как это все будет. Но ведь бабушка знает, что говорит?
XII
Зима. Залим и Замирка пришли звать Лулу гулять на лугу, на котором весной и летом они с бабушкой пасут живность: цыплят, индюшат, уточек и гусочек. Бабушка отпускает Лулу с ними и говорит, чтобы в овраг не ходили. Лула обещает слушаться — она теперь все время слушается бабушку: ведь дедушка должен вернуться. Лула устала его ждать, но она очень старается. Дети выходят за калитку и Замирка сообщает остальным двоим, что они сейчас направляются прямиком к оврагу. Лула сопротивляется — она же только что обещала бабушке не ходить далеко. Залим тоже не хочет идти в овраг и не прочь успокоиться прогулкой у калитки. Но Замирка — старше, и если она говорит, что к оврагу обязательно надо — они там смогут физкультуру делать — то нужно слушаться. Как же надоело всех слушаться…
В овраге Лула и Залим становятся шеренгой, а Замирка стоит напротив них и командует про наклоны вправо-влево, вперед-назад. В шубе неудобно и Лула ноет, ей хочется домой — она уже устала слушаться Замирку. Однако, Замирка сама ими недовольна, она сердится и говорит, что настоящая физкультура делается вообще в олимпийках. И, значит, надо всем снять хотя бы шубы. Залим тоже не очень хочет снимать шубу, но Лула подчиняется, чтобы, наконец, сделать физкультуру по-настоящему и пойти потом домой. Залим следует ее примеру. Все кидают сначала шубы и пальто на снег, затем — кофты и свитера. А там Залим говорит, что может даже по пояс раздеться, так как он мужчина и не боится мороза. И вообще, мальчикам надо закаляться, они — будущие солдаты. Неожиданно возле них появляется запыхавшаяся тетя Рая, она кричит на них за то, что полуголые на морозе стоят. Лула начинает объяснять, что они делали физкультуру, но тете Рае не нравится, когда Лула разговаривает. Она приказывает ей идти к бабушке, и та в страхе убегает, а Залима и Замирку тетя Рая ведет домой. Дома бабушка не говорит ничего, помогает внучке переодеться в сухое и поит чаем.
Залим долго не приходит, и Лула знает — он в больнице, с воспалением легких. Бабушка ругается и говорит, что жаль, что воспаление у Залима — его заслужила Замирка. Луле же просто грустно. Когда она при встрече просит тетю Раю позволить Залиму прийти, та сердито выговаривает ей:
— Ты уложила его в больницу, теперь просишь его к тебе отпустить? Я не могу выполнить твою просьбу. Если хочешь, Замира придет поиграть с тобой.
Луле страшно от слов тети Раи, и она соглашается на Замирку, хотя ей совсем не хочется ее видеть. Когда Замирка приходит, им не о чем говорить. Лула долго молча смотрит на свою гостью и не предлагает той даже поиграть, Замирка небыстро и нехотя уходит.
ХIII
Этой весной бабушка не стала разводить вообще никакую птицу. Ей трудно одной. Она продала корову и лошадь. Сказала, что надо разобрать коровник совсем — она не будет больше держать скотину. А Луле немного молока и сметаны она всегда сможет взять на сепараторе. Скоро она продаст и ослика, дедушкиного ослика. Когда Лула спросила ее, а как же дедушка — ведь он, когда вернется, захочет увидеть своего ослика — она ответила, что тогда они купят нового.
Лула с бабушкой вывозят мусор со двора. Они нагрузили полную арбу. Лула просит прокатиться на арбе, как когда-то с дедушкой. Бабушка разрешает Луле вскарабкаться на самый верх, подстилает ей старый дедушкин пиджак. Оттуда Луле все хорошо видно. Внучка думает, что опять нана сама себе противоречит. Ну зачем выбрасывать то, что потом покупать придется? Вот пиджак, например? Бабушка объяснила, что не все дедушкины вещи надо хранить, а только хорошие — те, которые даде могут пригодиться, когда он вернется домой. Лула смотрит, как крутятся колеса арбы — она привыкла рассматривать ход повозки, когда еще с дедушкой ездила. Неожиданно на дорогу выпадает стаканчик, черный пластмассовый стаканчик дедушки, в котором он разводил мыльную воду во время бритья. Девочка кричит бабушке:
— Стой! Нана, останови повозку! Останови ослика! Там что-то упало!
— Где? Что такое? — бабушка совсем не торопится останавливать арбу. Она как будто не понимает, что это важно и идет дальше, увлекая ослика за собой вперед. Колесо наезжает на стаканчик и раздавливает его, продолжает свой резвый ход, нисколько не замедлившись. Лула кричит и бьется в плаче:
— Все, мы раздавили колесом дедушкин стаканчик! Мы раздавили его стаканчик для бритья! Как он сюда попал? Теперь дедушка никогда не вернется, потому что мы не берегли его вещи! Мы не сберегли его стаканчика даже! Его душа обиделась на нас!
Напрасно бабушка уговаривает Лулу не плакать — она плачет все время на пути туда и на пути обратно… Она прощается с дедушкой навсегда.
ХII
Бабушка зовет девочку, как обычно, ласково, но настойчиво:
— Лула, Лула!
Как же не хочется прерывать игру! И куда это попрятались братья?! Она ищет Залима и Кастра, пробираясь между толстых стволов, уверенно раздвигая кукурузные стебли. Руки — в пыли и трухе. У ее кожи запах августовского, вечернего, деревенского воздуха.
Кукуруза сплошняком растет на их гектарах. Такое слово интересное — гектар. Важное, наверное. У взрослых очень серьезные и озабоченные лица, когда они его произносят.
Тетя Рая при этом слове кривит губы и щурит глаза. Говорит веско, а черный пушок над губами эту вескость как бы усиливает.
Дядя Толя кивает носом, большим и от этого перевешивающим его лицо вниз. Поля шляпы закрывают почти все лицо, а нос красуется над губами, забирая при этом кусочек губ посередке из вида. Края рта у него опущены. Плечи тоже.
Лула не любит, когда дядя Толя так делает. Гораздо лучше он выглядит, когда у него весело сощурены глаза, из них льется тепло и свет, а он сам сидит ровно и свободно, роняет ироничные и очень емкие слова. У него — красивая речь. Так бывает, когда он рассказывает гостям свои бесконечные смешные истории — Лула очень любит их слушать. Они в основном про охоту и всякие мужественные поступки его знакомых и друзей-мужчин. Про шахматные победы, про литературное творчество его знаменитого дяди Джансоха — младшего из шести братьев. Отец дяди Толи, Бабей, был посерединке. У них вся семья по мужской линии — веселые, сильные, большие мужчины. Смелые, умные и немного коварные с врагами. А как же, иначе враги обхитрят тебя. Иногда и убить могут. Да, враги — это неприятно. Но они бывают только у мужчин. У женщин врагов нет, если они сами разумные. Лула старается быть разумной.
Девочка с досадой думает, что игра закончилась. Надо лезть в дырку в заборе. Он отделяет яблоневый садик ее дедушки от кукурузы. Жалко уходить — еще не нашелся ни один из мальчишек.
Все братья любимые, но Залим — самый любимый. Он всего на год старше девочки. Так говорит бабушка. И его мама — тетя Рая.
Тетя Рая красивая, у нее красивый и звонкий, задорный голос. Ее белая, чистая кожа и яркие зеленые глаза прямо светятся, когда она нарядная проходит по их улице. Жалко, что Лула не может договориться с ней насчет Залима. Она так и не согласилась его продать им — видимо потому, что бабушка запретила Луле собирать деньги дальше на покупку Залима. Нахмурила брови и сказала — так не надо делать, не надо просить у всех гостей денег на покупку Залима, это нехорошо. Так что, хоть эта мечта про Залима все еще ее зовет, но Лула с грустью осознает, что вряд ли Залим ей достанется насовсем. А как жаль — вот сейчас, например, они вместе могли бы уйти из кукурузы к бабушке и потом снова вернуться и поиграть еще в прятки.
Когда тетя Рая на работе, девочка ходит к братьям домой. У них есть картошка, жаренная особым способом. Тетя Рая называет это жаркое. Вид у нее при этом очень гордый: она выпрямляет спину, смотрит прямо в глаза и слова ее звучат так же веско, как когда она говорит про гектары. Такое жаркое делает только она. Девочке оно нравится. Оно коричневатого цвета и пахнет так, что сразу хочется его поесть.
А у бабушки жаркое — белое, с зелеными крапинками тархуна и сливочным вкусом. И аромат едва заметный. Бабушка говорит, что сметаны или сливок надо больше класть. У тети Раи оно и так вкусное.
Но она так редко приглашает девочку поесть с братьями!
— Иди домой! Там тебя накормят!
Как она не понимает, что вкусно у нее — когда с Залимом, и с Кастром, и с Мусарбишкой вместе.
Вообще-то, это не настоящие имена. Залим — старший из братьев — Залимгарий. Кастр — средний — Асланбий. А младший — Мусарбий.
А Замирку иначе зовут Асият. Но бабушка считает, что на Асият Замирка не тянет. Замирка — она и есть Замирка. Не Асият, это для нее чересчур благородно и красиво. Просто Залим ее слишком любит и называет более красивым именем Асият, а не тем, которым ее назвали при рождении.
Девочкино наказание, а не Замирка. Она очень вредная. И это еще можно бы пережить, но она старшая сестра мальчиков — и поэтому Залим ей ближе, чем девочке. Родной. А Луле — не такой близкий. Троюродный. Лучше бы наоборот. Или бы Замирки совсем не было. Только Залим.
У Замирки уже есть обязанности, хоть она всего на два года старше Лулы — пол мести и мыть, посуду мыть, на речку за водой ходить с коромыслом. Она так гордо гнет шею — так красиво плещет водой из ведер в обе стороны, и прицокивает при этом языком — досадливо вроде, но все же гордо.
Лула тоже пойдет на речку Урух. Ей скоро разрешат, и она тоже будет, как Замирка, носить воду бабушке и будет тогда совсем хорошей девочкой. Она и так хорошая, но будет еще лучше!
У тети Раи хорошее коромысло. Добротное, богатое и блестящее, с большими резными выемками по концам, на которых ведра удерживаются, как влитые. Тетя Рая сама тоже носит воду с речки этим же коромыслом, подменяя иногда дочь. Но лицо у нее при этом недовольное, не как когда она просто нарядная куда-то идет по улице — наверное, она не любит свое коромысло так сильно, как Замирка.
У бабушки коромысло простое, деревянное, с шероховатой поверхностью. Оно живет на улице, поэтому дождь его намочит сначала, а потом солнце просушит. От него еще пар идет тогда. Оно из-за этого пористое, как тот высохший на солнце лягушонок — и жесткое, узкое, с металлическими крючками на концах. Плохо ложится на плечи.
Замирка дразнится: «У тебя коромысло-то какое старое, никуда не годится. То ли дело наше, хохлома!»
Она обнимает любовно свою хохлому руками, хотя ее ведет из стороны в сторону от тяжести ведер. Руки обвивают крылья коромысла очень нежно. Да уж, любит Замирка свою хохлому. И есть, за что.
Это такое… коромысло…
Лула мечтает тоже такое иметь. Она знает, что эта хохлома как-то связана с завмагом, дядей Толей.
Бабушка говорит девочке, что он пообещал такое достать. Но Лула не ждет исполнения своей мечты о коромысле — она знает, что дядя Толя важный и ему некогда. Вряд ли он сможет выделить время и заняться ее личной хохломой… Да и та история со стульчиком оставила осадок в душе…
Дядя Толя принес как-то три детских стульчика к ним домой: красивых, расписных, с лакированными спинками. Такой уже был у Залима. Стульчик был сначала один в завозе, и он достался ему, как старшему из мальчиков. Бабушка попросила завезти и внучке такой же. Замирке стульчик не полагался, только братьям. Луле тоже, вообще-то. Бабушка же баловала свою девочку. Теперь стульчики прибыли.
Один был с птичками на сиденьи: два обнявшихся воробушка красно-коричневого цвета, а два других стула — с лисичками. Девочке не нравилась лиса из сказок. Разве можно лису полюбить? Она же хитрая и коварная! А вот воробьи — другое дело! За ними так интересно наблюдать… Взъерошенные, когда им плохо, или гладенькие и чирикающие беззаботно — когда все хорошо. А эти, на картинке, так мило обнимаются, и такие сказочно красивые — лучше, чем в реальности. И они всегда теперь могут быть с ней?! В ее комнате?! И зимой, когда на улицу почти не выпускают — они, как живые, будут радовать ее?!
Взрослые предложили Луле выбрать один из стульчиков. Кастр и Залим тоже стояли рядом со взрослыми и ждали ее решения. И она, с радостью, прихлынувшей к сердцу теплом и счастливым предвкушением, схватила тот, что с птичками. Какая ты молодец, какая умная девочка! — скажет ей сейчас сам дядя Толя! И тетя Рая так скажет! Да все скажут! И Залим увидит, как она умеет выбирать стульчики! Он же тоже воробьев любит!
Но дядя Толя почему-то стоял с опущенными плечами, тетя Рая выражала молчаливое несогласие, несмотря на хитрое и довольное лицо бабушки, а Кастр громко заверещал.
— Нет, не дам! Не дааааам!
На его глазах были слезы.
Девочка растерялась — ей же предложили выбрать, она же не отнимала! А все понурые, и бабушка теперь губы поджимает, но не защищает… Тоже недовольна ее выбором?! Кастр тем временем схватил стульчик и заплакал, как девочка.
-Ыыыыыыыыыыыыыыы…
Стыдно так вести себя мальчику, будущему мужчине! Он что, не знает? И почему Залим молчит, ее Залим, который знает все?!
Еще не прозвучало решение взрослых, но девочка уже знала, что красные воробушки — это не та мечта, что сбудется.
Поэтому сейчас она тоже знает, что с коромыслом и обещанием завмага не все так просто. Кроме того, ей не нравится мысль, что ее мечта будет зависеть от дяди Толи. Она чувствует какую-то шаткость этой мечты, если она зависит. Тем более — от дяди Толи, который тогда молчал и смотрел в пол…
Как не мечта вообще, если ею распорядятся другие. Даже в смысле принести ее Луле прямо на дом…
Мечта — она такая… К ней надо идти самой… А потом — взять ее в руки. Обнять. И ощутить вот этот момент — я шла-шла и пришла. Взяла сама. Я люблю тебя, мечта!
Пролезая в дырку, девочка зацепилась платьем за торчащий из металлической сетки кусочек проволоки. Дернулась и надорвала ткань уголком, получилась довольно большая дырка на подоле. Обернувшись на препятствие, она привычно подумала, что ей теперь попадет от бабушки, но тут же устремилась дальше.
Все-таки ощущать себя в одиночестве в кукурузе, когда мальчишек — ее защитников — и близко не видать, не очень приятно. Вдруг и этот алмастын придет?! Порванная юбка пустяком покажется! Он может схватить ее прямо сейчас, сзади, например. Она даже испуганно обернулась, чтобы убедиться, что алмастын не пришел. И поспешила домой.
Бегом припустила через сад, потом через грядки — авось, бабушка не заметит, что напрямик мчалась! Оп! Почти нигде и не натоптала, везде удалось через грядки точно в междурядья поперепрыгивать!
А вот и калитка во двор! А вот и он — дом! И бабушка, и мир, где все всегда одинаково — чисто, уютно, свежеприбранно и пахнет вкусной курицей в сметане. А к ней будет и мамалыга, судя по казану на плите и деревянной лопаточке в руках у бабушки, которой она в нем помешивает.
— Лула, где ты была? Опять в кукурузе? А где братья? Зови их, сейчас поесть дам!
Девочка молчит.
— Почему молчишь? В кукурузе играла? Я говорила тебе про алмастына? Почему не слушаешься меня? Разве ты не знаешь, что хорошие девочки разумны и послушны?
Девочка все еще молчит и просто ждет, когда бабушка закончит расспросы. Ответить ей нечего. Да, говорила. Но в саду не спрячешься, там везде только деревья и за ними Залим ее сразу находит. Особенно по ее пышным юбкам, которые так мастерски шьет Лена.
Лула уходит в дальнюю комнату в доме. Тут тихо и прохладно, пахнет яблоками и сладостью слив, немного — брожением. Наверное, варенье опять вздулось.
Девочка подходит к окну и видит на жардиньерке возле него свою детскую гармошку — бабушка ее туда убрала, когда отобрала в очередной раз у братьев. Она берет ее и рассматривает красненькие меха с синими разводами. Гармошка — настоящая, только маленькая, хорошо пахнет деревом и лаком, немного — бабушкиными духами. Лула играет немного и кладет на то же место, откуда взяла. Это — подарок Красавицы Лены. Лена каждый раз с подарками приезжает из города. Подумав о Лене, тут же переключается мыслями на ее постоянного спутника — Шуру. У него густые, сдвинутые на лбу черные брови, строгий взгляд — девочка не выносит его тяжести и думает, что трудно Шуре долго в глаза смотреть. Он не привозит ей подарков и иногда ее пугает — делает вид, что сейчас как кинет в нее большой лягушкой… А ведь большая лягушка страшная, это вам не лягушонок…. Шура как будто веселится — но ребенок чувствует, что ему совсем невесело… Он как будто что-то говорит ей всем своим видом — но Лула не понимает, что он ей сообщает, и ей не хочется понимать его — как будто это тайна, имеющая отношение к ней самой и как будто она страшная — как алмастын.
И вообще, в нем какая-то нехорошая сила есть. Он не собирается слушаться бабушку, как все. Он не такой приветливый, как другие родственники-мужчины. Разговаривает отрывисто и резко, почти невежлив с бабушкой. От него лучше держаться подальше. Девочка не любит его и думает о нем сейчас с неприязнью.
Дядя Залимхан — тот совсем другое дело. Он — бабушкин любимец и девочка тоже всегда рада ему. Он носит белые наглаженные рубашки и красивые светлые брюки со стрелками, на нем хорошие туфли, которые бабушка сразу же моет и ставит сушить. А ему подает его домашние туфли, которые его всегда ждут у бабушки в спальне.
От дяди Залимхана хорошо пахнет одеколоном. По обычаю, он обнимает Лулу крепко и целует в макушку, гладит плечи. Потом позволяет проводить его в дом, как принято, продолжая ласково поддерживать ее за талию. Дядя Залимхан — это всегда здорово, всегда праздник. Летом он привозит арбузы, а зимой он не приезжает никогда, к сожалению. Правда, он Лулу тоже Лица зовет, и это ей неприятно. А у бабушки спрашивает каждый раз, не приезжала ли Красавица Лена, потом хмурится и качает головой.
Тетя Маржан — его третья жена, как называет ее бабушка. Лула не понимает, что такое третья жена, но часто слышит от бабушки, что жены бывают и первыми, и вторыми, и третьими. Вот тетя Маржан — третья. Все называют ее Маленькая Маржан и говорят, что она злая и хитрая. Лула сам не понимает, нравится она ей или нет. Она такая кругленькая и чистенькая — но всегда как-то меленько попискивает и не обнимает так хорошо, как дядя. Наверное, ей не объясняли в детстве адат. Иногда привозит что-то вкусное, но всегда мало. И не распробуешь, чего дала, потому что дает крохотульку какую-нибудь, а улыбается, как будто две или даже три ириски «Кис-кис» подарила. Вжимает ей в руку, тужа губы в помаде розового цвета, как вьюнок по весне на их рабице. А блеклые голубые глазки смотрят мимо при этом и Лулу, кажется, не видят. При ней дядя не так весел, и она его быстро увозит домой — в тот же день, что приехали. Никогда не остаются ночевать. Слишком быстро — девочка не успевает насытиться его обществом.
Иногда дядя Залимхан приезжает с мужчинами, на охоту. Тогда о девочке забывают все, даже бабушка, и дядя тоже не уделяет ей много внимания — не спрашивает, помогает ли она бабушке по хозяйству и не приезжали ли Лена с Шурой. Но зато остается на несколько дней гостевать и девочка успевает привыкнуть к его присутствию в доме. Оно особенное, не такое, как когда он приезжает с женой.
В такие приезды днем он в гостях у других родственников — все же хотят гостя в дом, это радость, когда гость! А вот по вечерам… Ох, и хорошо же по вечерам у них — прямо как у Залима — у них-то гости частые! Но и у бабушки, когда дядя тут — просто сказочно хорошо становится на дворе!
Все сидят в летней кухне за накрытым столом и едят — часто то, что мужчины принесли с охоты. Режут арбуз и дают детям конфет и печеньев к чаю с сахаром. Разговаривают, а от разговоров становится так здорово, что хочется слушать и слушать рассказы мужчин об охоте на козла или уток, а то и на медведя. И они еще так громко и заразительно смеются, что Лула чувствует, что мужчины наполняют двор какой-то силой. С ними все не страшно: и медведь, и алмастын. А потом можно уснуть под разговоры взрослых на коленях у бабушки. И проснуться утром уже в своей кровати, жмурясь от первых солнечных лучей.
Бабушка же носится в такие визиты дяди с гостями, все время готовит и убирает за ними, но при этом она радостно сосредоточенна и гораздо менее строга к девочке: ей разрешают в такие дни играть допоздна с братьями, ходить к тете Рае без спросу. И можно даже на речку улизнуть. И в кукурузе играть можно столько, сколько хочется. Если бы не этот алмастын…
Хорошо бы его не было. Вот так вот. Не было бы в кукурузе. И вообще, нигде.
И куда Залим с Кастром делись? Мусарбишка не захотел сегодня в кукурузу, он убежал к маме еще до начала игры. Неужели и эти двое ушли домой? Бросив ее на съедение алмастыну? Они разве не знают, что сестру надо охранять? Всегда и везде? Или их алмастын съел?…
От этой мысли девочке становится страшно. Ей жалко братьев. Ну, если только Кастра съел, это еще куда ни шло. Девочка представляет себе, что будет без Кастра. Конечно, с ним можно играть, но он любит только машинки. С Залимом веселее. С ним шалить здорово. Бегать. Кораблики в арыке по весне пускать. На речку ходить зимой и летом. На качелях качаться. Да все. С Залимом все интересно. Он такой… Так что, если алмастын Кастра съел, то пережить это можно. Тетя Рая, правда, будет кричать на девочку. Скажет, это из-за тебя его алмастын съел. Но что, если алмастын съел Залима?!
Ребенок чувствует от этой мысли такую душевную боль, что начинает метаться по комнате и трогать знакомые вещи руками, все подряд, пытаясь успокоиться. Вот кровать с покрывалом — с вытканными на нем оленями, вот вешалка бабушки, прикрытая красивой пестрой занавеской, сшитой Леной. Под ней висит зимняя одежда и ружье дяди Залимхана на зеленоватом жестком ремне. Его двустволка.
Лула видела, как его заряжает дядя. Он так ловко переламывает его напополам, вгоняет большим пальцем патрон в каждый ствол и, приподнимая его в воздух параллельно полу, на весу защелкивает его. Все, готово.
Вот кто не боится алмастына! А все потому, что он мужчина и у него есть ружье. И патронташ. Такое слово вкусное, его дядя так сочно выговаривает. При этом его жесткие седые усы шевелятся над красными губами, точно ежик серенький! Ппаттрроннтташш. Девочка чувствует, что страх за братьев куда-то отступает.
Патронташ лежит наверху вешалки. Надо встать на стул, чтобы достать его. Маленький стул не подойдет, слишком низко. Не любит его Лула — так и не смогла полюбить лису на нем — и думает, что и проку от него нет.
Она идет на террасу к бабушке и, ласково и хитро поглядывая на нее, ложится животом на большой дедушкин стул. Бабушка косится на девочку, но от готовки не отрывается. Девочка начинает подталкивать животом стул в сторону комнаты. Бабушка напрягается, но лопаткой помешивает в казане так же интенсивно. Все же говорит недовольно:
— Куда?
— Поиграть хочу…
Лула замедляется и расслабляет все тело, ноги свободно волокутся за стулом, пока он по инерции еще немного продвигается вперед. Остановившись, носками ступней она чертит по полу, опасливо и настороженно оглядывается на бабушку.
— Не устраивай беспорядка, Лула…
— Хорошо. Я только покатаюсь немного и поставлю на место.
Внучка уволакивает стул.
Так, на стул, какая я ловкая! Руку наверх, нащупываем, ух, какой тяжелый! А не скажешь — он кажется таким легким у дяди в руках. Извивается плавно, жирно поблескивая зубастым рядом патронов. Гибкий, как ужи, которых Лула летом на речке видит.
Девочка стаскивает патронташ вниз, почти роняет его. Сползает сама со стула и рассматривает свою добычу, положив ее перед собой на стул. Снова залезает на стул и снимает ружье с крючка вешалки. Спускается осторожно вниз. Вытаскивает из патронташа два патрона с желтыми головками. Переламывает ружье, вставляет туда патроны и защелкивает его почти так же лихо, как дядя.
Теперь надо проскользнуть мимо бабушки. Как же спрятать ружье, чтобы бабушка не увидела и не отняла его по дороге на охоту? Она идет к двери и выглядывает на террасу.
Бабушка устало смотрит перед собой. Она все еще помешивает свое варево, сосредоточенна на нем. Видать, скоро она уже опрокинет мамалыгу на большое зеленое блюдо с черной щербинкой на краю и станет прихлопывать ее мокрыми руками, чтобы придать ей форму и гладкость. Вот пристанет тогда, поешь да поешь… А как есть-то, если Залима нет?
Лула возвращается в комнату и оборачивает свою пышную юбку вокруг ствола ружья, которое держит дулом вверх. Теперь ружье у нее сбоку, с той стороны, где бабушка не увидит. Главное, прошмыгнуть мимо нее быстро и не дать ей рассмотреть, почему девочка так скованно двигается. Торчащее немного дуло над головой девочки она может не заметить, если как раз будет все еще заниматься своей готовкой.
Лула высовывает голову в проем двери и смотрит на бабушку. Улыбается ей и, дождавшись, когда она отвернется, быстро пересекает террасу, попадает на крыльцо, оттуда быстрым шагом, но не бегом, чтобы не возбудить подозрений, проходит в сторону сада. Слышит за спиной окрик: «Лула! Скоро есть будем!» Так, хоть бы не разглядела ружье! Она же говорит, что совсем плохо стала видеть! Хоть бы не увидела! Хоть бы не вышла вслед! Пусть мамалыга еще немного поварится! О, эта мамалыга! Она такая хорошая! Настоящая еда от Бога! Не может бабушка бросить готовить, не должна! Не бросают готовку еды на полдороге! Это харам! Еду надо уважать!
Девочка не может уже остановиться. Она влетает почти бегом в огород, достигает сада за ним. Убыстряет шаг, пытается бежать, нагибаясь время от времени под деревьями и все это время держа ружье параллельно земле на весу. Оно оказывается гораздо менее удобным для носки с собой и более тяжелым, чем ей хотелось бы. Она замедляет шаг. Чувствует, что вспотела и что охота не доставляет ей удовольствия. Останавливается и еще раз прикидывает, стоит ли продолжать путь. Лула уже устала и ей грустно, что приходится заниматься мужским делом. Потом вспоминает про Залима и алмастына и идет дальше. Ружье уже просто волочится за ней прикладом по траве, оставляя примятый след. Она, хоть и держит его все еще дулом кверху, сейчас тянет его небрежно за брезентовый ремень.
Вот показался впереди проем, через который она с братьями проникает из сада в кукурузу. Наверное, не стоит уже подходить ближе — ведь там опасность. Алмастын может сидеть у проема в сетке — он же тоже пользуется этим лазом, наверное… Можно стрельнуть и отсюда.
Девочка останавливается и отдыхает. Потом берет ружье и поднимает к плечу, как показывал ей Залим. Они баловались с ним этой двустволкой один раз, только она не была заряжена тогда.
Девочка примеривается к курку. Слегка нажав на него, девочка чувствует его сопротивление. Опускает ружье вниз. Понимает с удивлением, что легко он не щелкнет, как говорил Залим. Думает, стоит ли затеваться — как-то нехорошо становится на душе. Может, вернуться к бабушке и к мамалыге с курочкой? Но ведь теперь назад, в дом ружье тоже как-то пронести надо?! А вдруг ее поймают с дядиным ружьем? Об этом лучше даже не думать… А алмастын так и будет продолжать портить жизнь ей и Залиму?! Нет уж, раз взялась, надо доводить дело до конца…
Девочка снова вскидывает ружье к плечу. Ей трудно и тяжело, но ей удается направить его немного вверх, как учил Залим, и почти остановить его подрагивание. Целится повыше, чтобы точно попасть в алмастына — он ведь выше кукурузы, бабушка ведь так говорила — и нажимает на курок. Или думает еще только, нажала ли, стрельнула ли… Потому что лежит в этот момент уже на земле. Трава теплая, хоть и в тени, высокая. Девочку даже не видно в ней. И алмастын, по-видимому, все еще где-то рядом… Ей хочется плакать от неожиданности и обиды.
Лула быстро вскакивает, в страхе и разочаровании произошедшим. Она не может понять, выстрелила ли, поднимает ружье с земли. Запах. Какой неприятный запах. А как плечо болит.
Надо идти домой. Там мамалыга и бабушка.
Лула чувствует себя виноватой в чем-то. Она не понимает сама, в чем. Просто чувствует, что то, что она сделала — или все же не сделала? — было опасно. И что хорошо, что все так кончилось. Интересно, а выстрел был все же? Она останавливается и, перекинув ружье через коленку, царапает пальчиком место, где ружье переламывается напополам. Пытается понять, есть ли патроны все еще в стволе или их уже нет? Но выяснять это она не решается. А вдруг ппаттрронны не ушли из ствола и вылетят прямо на нее? Ведь сейчас понятно, что все пошло не так, и так же непонятно, какие сюрпризы преподнесет ей это ружье еще.. Лучше уж не трогать их, эти патроны, пусть уж там будут… Если они еще там… А если нет? Значит, она убила алмастына. Она начинает зябнуть, покрывается вся гусиной кожей.
Наверное, Залим все же ушел домой, потому что испугался тети Раи. Он послушный мальчик. Наверное, оба брата ушли… Кастр же должен слушаться старшего. Кастр его не может ослушаться. Значит, это Залим ее бросил в кукурузе?
Девочка знает, что Залим поступил правильно — ведь надо слушаться свою маму, но ей грустно и обидно, что он ее даже не предупредил, что уходит домой. Просто бросил одну в кукурузе. И, возможно, он хотел, чтобы она испугалась. Да, возможно — ведь он тоже любит пугать ее, как Шура. Хорошо еще, что у нее самой нет ни мамы, ни папы. Эти папамама только жизнь детям портят. То ли дело у нее… Дада и нана… Они добрые… С ними хорошо жить…
Девочке неприятно так думать о Залиме. Ружье она уже не прячет. Так же волочит за ремень, как и по дороге в сад. Ей все равно, поругают ее или нет.
Когда Лула вошла во двор, там не было никого. Не было никого и на террасе. Мамалыга стояла на столе, прикрытая чистым полотенцем. Девочке хотелось есть. Она прошла спокойно и устало в комнату и повесила ружье на место, снова забравшись на стул. Убрала патронташ наверх. Убрала стул на террасу. Нормально оттащила, руками — ехать животом больше не хотелось.
Ела мало и пошла сразу спать.
Когда дядя Залимхан приехал снова охотиться, девочка со страхом ждала разоблачения. Она не знала, можно ли узнать по каким-то одним мужчинам известным признакам, брал ли кто-то твое ружье в твое отсутствие. Специально пошла к компании в комнату и смотрела, как мужчины собирались в лес, хотя бабушка и предупреждала, что гостям надоедать нельзя. Но она должна была узнать, догадается ли дядя Залимхан, что она совсем не такая уж послушная? И ведь если он догадается, надо будет отвечать на его вопросы и смотреть ему прямо в глаза. Это будет очень стыдно и непросто.
Мужчины вели себя, как всегда. Заряжали ружья и весело смеялись, шутили между собой. Потом дядя спросил, громко и обеспокоенно: «Кто-нибудь позаимствовал у меня патроны?» Девочка стояла, замерев, и ждала ответа. Как будто кто-то, кроме нее, знал его, этот ответ. Но мужчины стали отшучиваться и говорить, что не в их правилах трогать чужое и что дядя сам, наверное, в прошлый раз расстрелял их и забыл об этом. Сначала дядя спокойно сказал, что нет, он точно помнит, что патронташ был полным. И снова повторил свой вопрос. Мужчины, слегка разобидевшись, снова все отрицали. Дядя вспыхнул и покраснел, его усы топорщились опять как колючки у ежика, он стал некрасивым, злым. Девочке стало вдруг скучно. Она ушла из комнаты, не дожидаясь, чем все кончится.
Больше она не играла в кукурузе.
XIII
Осенью Лула пошла в школу, в подготовительный класс. Учеников-приготовишек дразнили очень обидно, по-русски это звучало бы как «огрызки» — вроде уполовиненные какие-то дети. Ей не нравилось, когда ее так дразнили, да и вообще — не нравилось, что многие дразнятся и дерутся.
Бабушка не велела ни с кем дружить, кроме как со своими братьями и с Замиркой. С ними в школу, с ними — из школы. Лула уже умела читать по-кабардински, потому что, когда Залим с Замиркой делали уроки, она часто читала у них через плечо их задания. Так она выучила все сдвоенные, строенные и счетверенные буквы кабардинского алфавита, уверенно читала тексты из букваря, и учительница ставила ей за это пятерки. Лула любила пятерки, потому что это значило, что она и в школе — хорошая девочка.
Когда листья еще были желтыми, и пахло прелой листвой и яблоками на все село, было здорово шагать с Залимом и Кастром в школу, как настоящая ученица. С портфелем и с ручкой. Настоящей, шариковой. Учительница всегда брала ее ручку, чтобы журнал заполнить. А Луле хотелось носить чернильницу, как у Залима и у Замирки, и качать озабоченно головой, если она по дороге в школу проливалась бы. А в школе чернила заканчивались бы и домой ее нести было бы уже не так проблемно, и можно было бы идти небрежной походкой, с озабоченным лицом, как у Замирки, зная, что исписала все чернила — так много работала… И писать перьевой ручкой тоже хотелось. Но Красавица Лена очень настаивала на шариковой ручке для Лулы и бабушка неохотно подчинилась ей.
Конечно, с братьями все весело. Только Замирка всегда портила веселье, потому что кричала, что надо быстрее идти, а то они опоздают на урок. В отместку братья и Лула внезапно бросались бежать прочь от Замирки, и она в бешенстве топала по асфальту своими большими ногами и вопила разное на всю улицу.
— А ну-ка! Слушаться меня, я вам сказала! — неслось им вслед.
Но Лула с братьями убегали все равно далеко вперед.
Потом настала зима, и снова было здорово и весело всем вместе шагать по дороге, когда пахнет снегом и сеном для животных, когда на санях едут работники на ферму, а трактора испускают горячий вонючий дымок. На улице в такие утра совсем темно, но очень интересно — если бы еще руки не мерзли.
Лула и Замирка с Залимом опоздали сегодня на целый урок в школу — по дороге заигрались. Лула всю дорогу крутила свой портфель, выписывая им круги в воздухе и выронила свою ручку — ту самую, шариковую. Учительнице теперь нечем заполнять журнал. Она ругает Лулу, как будто Лула обязана носить свою ручку для нее.
И почему бабушка говорит, что она хорошая. Вон, другие девочки поднимают руки и тихо шевелят губами: «Разришитивити» — и она выпускает их из класса сразу, а Лула тянет-тянет руку — а учительница делает вид, что не видит… А Луле очень нужно в туалет — она замерзла сегодня в дороге, и ей нужно срочно выйти. Она не хочет описаться прямо в классе, как сестра Фатимка, которая сидит на последней парте и однажды так долго стеснялась сказать, что ей надо по-маленькому, что описалась прямо на свою парту. Наконец, учительница спрашивает раздраженно: «Ну, что тебе?» Лула шевелит старательно губами, как другие девочки, и негромко, почти неслышно говорит священное слово: «Разришитивити» — потом встает и быстро, не оглядываясь, выходит из класса. Ух, как все-таки стыдно при всех говорить о том, что нужно в туалет! Хорошо, что можно сказать «разришитивити» — и уходить, когда тебе надо…
В класс она влетает бегом и останавливается от резкого окрика учительницы:
— Ну-ка, погоди! Ты куда уходила?
— Мне в туалет надо было…
— А почему ты не спросила разрешения?
— ?
— Ты что должна сказать, когда выходишь из класса?
— «Разришитивити… Я сказала…
— Дети, Марита сказала: «Разрешите мне выйти?»
— Нееет!!!
Лула раздавлена… Все смотрят на нее и говорят, что она не сказала… А она ведь сказала… Только негромко — бабушка говорит, что хорошие девочки не кричат, а разговаривают спокойно и тихо…
— Ты наказана! Пересядь на последнюю парту к сестре!
Лула идет на последнюю парту к Фатимке, садится рядом. Та брезгливо отодвигается. Лула думает, что сестрой она ее не считает, да и Фатимка сама ее чурается… Ну почему все говорят, что Лула и Фатимка — сестры? Лула сестра Залиму и Замирке, а не ей… У Лулы должна быть фамилия дедушки, а не та, по которой ее записали в школу, и которая звучит точно так же, как у Фатимы… Нана говорит, что их отцы — родные братья… Но у дедушки же фамилия другая? И кто тогда ее отец? Он у нее вообще был? Может, у нее не как у всех — не было его никогда? Бабушка говорит, что все правильно: пусть в школе будет эта фамилия, а дома Лула будет считаться снова дедушкиной дочкой. Но ей так хочется гордиться своей фамилией и писать ее так, как Залим с Замиркой… А ей приходится — как у Фатимки…
Дома она плачется бабушке, жалуется на учительницу, которая ее наказала и посадила с Фатимкой, которая писается. Бабушка говорит, что это было один раз, что сидеть с Фатимкой можно, но Лула знает — даже один раз нельзя позориться. И ей не хочется сидеть с Фатимкой, и ей хочется знать, где ее отец… Но с бабушкой говорить на эту тему девочка не может — знает, что бабушка не любит таких разговоров… Однажды Лула у нее уже спрашивала — что значит, «угрожают забрать» и как это — Красавица Лена может угрожать? Она же почти не разговаривает громко? Она же — хорошая? И кого она угрожает забрать? Лулу? А почему? Разве Лула не дадина и нанина?
На следующий день Лула идет снова на заднюю парту к Фатимке. Начинается урок, и Лула ждет, что ее пересадят на ее место на первой парте — ведь наказание не длится долго: когда наказывают, это всегда на второй день заканчивается. И ее место никто не занял — оно так и стоит пустое… Но учительница начинает урок и даже не думает Лулу пересаживать вперед. Девочке скучно. Она привыкла, что ее все время спрашивают, вызывают к доске, дают прочитать вслух тройные-четверные звуки… Чтобы другие дети могли у нее учиться… А тут за весь урок учительница на нее даже не взглянула… Неужели за ручку можно так наказывать?
Лула сама сердится и снова скучает. А потом решается. Вот она сейчас так сделает, что учительница сразу поймет — Лула должна сидеть на первой парте! Но как сделать так, чтобы не нарушить ход урока? Ведь одно дело — восстановить справедливость, а другое — помешать уважаемому учителю вести урок… Еще некоторое время девочка перебирает варианты прохода к своему месту, потом ныряет под парты и начинает пробираться под ними ползком. В классе нарастет звонкий гул голосов, но она не обращает на него внимания: они сейчас всё поймут! Вот они посмеются! Вот они оценят ее находчивость!
Когда она появляется из-под первой парты перед всем классом, учительница теряет дар речи, смотрит на Лулу, сияющую радостью и азартом, враждебно и говорит ей:
— Ты что, с ума сошла? Ты что делаешь? Иди немедленно домой и завтра пусть твоя бабушка придет в школу!
Лула уныло идет к последней парте и бросает на Фатимку тяжелый взгляд. Та отвечает ей молча таким же ненавидящим взглядом, как будто сама лучше… Девочка с шумом тянет свой портфель по скамье и идет к выходу, перекосив плечико его тяжестью. Дети шумят за спиной и громко обсуждают ее, слышится — какая дура… дура… дура…
XIV
Весна. Арык оттаял частично, и вода пробивается сквозь лед пока еще несмелыми, но довольно резвыми потоками. Скоро бабушка будет выхаживать здесь уточек — она обещала Луле в этом году развести побольше птицы для нее — уж очень Лула любит курочку в сметане. Сегодня они с наной едут на мельницу: везут остатки зерна с осени на перемолку для будущих птенцов. Два тяжелых мешка нане помогают погрузить на соседскую арбу сыновья Гамеля. Там же уже лежат мешки от других одиноких соседок — Миланы и Фатимат. Бабушка садится в своем плюшевом жакете и длинной юбке на скамейку арбы, рядом с Гамелем, Лулу сажают на мешки. Трогаются.
Дорога идет сначала вдоль села, где Лула проезжала прошлым летом на мотоцикле с Астемиром, потом — мимо магазина, куда она носила дедушкины деньги, затем повозка въезжает в пойму реки, где над обрывом стояли тогда те мальчики, что ругали ее плохими словами. Дальше повозка грохочет по камням, вдоль реки — вверх по течению.
Река. Она очень широкая — другого берега не видно. Люди на том берегу — как муравьи. Валуны со страшным скрежетом катятся по течению, как яйца в бабушкиной корзинке, когда их слишком много и они трутся скорлупками друг об друга. Только здесь звук страшный — до неба, и от него сотрясается воздух в долине. Урух — грозная река, и всё тут, рядом с ней — грозное и высокое — наверное, до самого того небесного моста, на котором сидит Аллах, достать может. Говорят, раньше вода наполняла всю пойму, до высокого обрыва — такая она была глубокая. Ведь сейчас дома над рекой расположены выше самой высокой крыши в их селе — это же надо, как река промыла землю и вгрызлась в нее! С ней шутки плохи. Поэтому от Уруха прорыли канал для отвода небольшой воды в спокойное русло и вырыли озерко для купания детворы, в котором Лула чуть не утонула…
Где-то на самом далеком краю села Лула видит старое деревянное здание, похожее на огромный сарай. Здание очень высокое — оно выше их дома и всех домов, что она до сих пор видела. Сбоку от него она видит гигантское вращающееся колесо, похожее на колесо арбы, только с лопастями. Когда вода попадает на лопасти, от него во все стороны разлетаются брызги, оно как будто плюется водой. Здание мельницы сделано из деревянных досок, похожих на бабушкино коромысло: серые, много раз намокавшие под дождем, обтрепанные ветром и растрескавшиеся, высушенные до седины на солнце. С другой стороны мельницы — раскрытая дверь, перед ней — небольшой навес и скамейка.
Гамель останавливает повозку и сгружает мешки под навесом. Мельник — высокий и грузный старик — выходит к ним и здоровается тепло за руку с Гамелем, приветствует бабушку кивком головы. На Лулу он не обращает внимания. Мужчины быстро обговаривают очередность помола зерна — сначала пшеница, потом — просо и кукуруза — и начинают работу.
Лула заходит в помещение и видит очень высокие потолки и деревянный помост со ступеньками в центре. Она идет к нему, поднимается по ступенькам и смотрит вниз. Внизу — огромная яма, в центре — большой каменный жернов медленно набирает ход, под ним — еще один, из-под верхнего как бы выплевывается мука тонким прозрачным покрывалом вокруг жернова и попадает в поддон в самом низу. Оттуда мельник ловко и быстро выбирает остатки муки предыдущего сельчанина совком. Зерно для помола мужчины вдвоем засыпают в как будто огромных размеров жестяной кулек на самом верху помоста, и оно жидкой струйкой поступает в дырочку в верхнем жернове. Есть еще молоточек каменный, который скребет по верхнему жернову и словно не дает ему торопиться, а заставляет крутиться потихоньку — как надо для того зерна, что сейчас мелется. Лула смотрит на механизм мельничного постава, ход каменных махин ее завораживает.
— Не упади оттуда! — кричит ей мельник.
Лулу передергивает — да уж, не хотелось бы ей попасть между этими симпатичными и, в сущности, не страшными, камушками …
Пшеницу и просо уже смололи, и мужчины перекладывают остатки муки из поддона в последний мешок, перекручивают ему горло, потом ловко переносят его вдвоем к готовым мешкам, выстроенным у стены и перевязанным тряпочками от каждой хозяйки. Бабушка повязывает на него тряпочку от своего старого платья. Она сидит возле мешков, спину держит прямо и смотрит внимательно, как мужчины справляются с работой. Судя по ее довольному выражению лица, они справляются хорошо.
Теперь пора молоть кукурузу — кукурузу мелют в последнюю очередь. Лулу смотрит на то, как желтые крупные зерна сначала превращаются в оскольчатые кусочки, потом они становятся крупной кукурузной крошкой, а пройдя несколько кругов между камнями жерновов, становятся еще мельче и, в конце концов, становятся бархатистой горкой кукурузной муки в центре поддона, стекают к основанию кучи, занимая постепенно всю площадь емкости…
XV
Лето. Каникулы. Это так много обещает! На Луле новое белое платье с вырезом каре и с вышитыми васильками вокруг него. И с широкой, пышной юбкой. Васильки кажутся ей волшебно красивыми. Материал платья ей тоже нравится — Красавица Лена сказала, что это лен. Лула не знает, что такое лен, хотя она теперь — уже настоящая первоклассница. Она закончила учебный год. Однако, ей нравится узнавать новое и она старается запомнить название материала и свои ощущения от соприкосновения с ним ладонями, кожей. Нравится его колкость и грубость, нравится чувство свободы от него — как-то не страшно даже его запачкать, в нем очень уютно.
Сегодня она с бабушкой должна идти в гости к родственникам. Жалко, что ей не купили новых сандаликов — ведь в старые она уже не влезает. Бабушка отрезала задники с её прошлогодних — сказала, что сегодня она так пойдет в гости, а потом ей Красавица Лена и сандалики к платью привезет. Красненькие. Лула хочет красненькие. Не хотелось бы, чтобы Лена опять купила ей такие же, как у Залима. В прошлом году им купили одинаковые зеленые сандалики, мальчиковые, и они с Залимом долго спорили, чьи красивее. Он ей так и не уступил — все время говорил, что они одинаковые. Лула тогда плакала. А потом довела до слез Залима — тоже заупрямилась и стала говорить, что ее сандалики все же красивее. И Залим заплакал… По-настоящему, как девочка… Но разве могут быть одинаковые сандалики у девочек и мальчиков? У девочек они всегда красивее, даже если похожи на мальчиковые. Почему так — Лула не знает, но чувствует так. Как будто сандалики и девочка в них как-то связаны. Теперь от них остались только мыски с подошвой и в них неудобно ходить — они шлепают. И они даже не настоящие шлепанцы… Те хоть покупные бывают, красивые… А эти — так, просто срезали задники с сандаликов, торчат обрезки кожи вокруг пяток… Лула понимает, что это как-то портит ее платье с васильками, но все же чувствует себя красавицей, когда вспоминает про лен. А синие цветочки искусной вышивки нравятся ей очень изначально, и испортить это впечатление не может ничто.
Луле хочется поскорее уже идти в гости, но бабушка куда-то вышла из дома с Шурой. Он приехал рано утром один, без Красавицы Лены и задержал бабушку разговором. Она не накрыла ему стол, как обычно — они закрылись в комнате и не пускали Лулу к себе, а потом вместе вышли во двор. Но и на дворе их нет. Лула решила посмотреть за воротами и вышла за калитку. Она сразу увидела их: они стояли к ней боком, друг напротив друга, строго в профиль каждый. Лула по инерции еще некоторое время шла к ним, подошла довольно близко, но за несколько шагов остановилась и замерла. Она не знала, почему не надо идти дальше — но знала, что не надо.
Внезапно все стало, как тогда — когда она стреляла в алмастына — страшно, но неотвратимо… Все вокруг уже изменилось, и изменилось непоправимо, однако эта мысль пришла к Луле не в голове, а в телесных ощущениях и еще не осознавалась: просто замерло сердце и возник ступор, а ноги стали ватными. В следующее мгновение бабушка подняла руку к своему лицу и сделала такой жест, как она делала, когда сильно сердится: стала с раскрытой ладонью качать ею вперед-назад у своего лица, как будто сейчас нашлепает Шуру. У нее злое лицо и очень прямая спина, откинута голова назад и высоко вздернут подбородок, как у тети Раи. Легкий летний ветерок треплет ее косынку, ушки косынки развеваются назад, и она похожа сейчас на их собаку Тузика, когда та бежит навстречу ветру и уши не успевают за ним, а волнами следуют за хозяином. Шура тоже весь подобрался, выпрямился, его руки прижаты к бокам и вытянуты вниз, кулаки сжаты, как будто он сам себя за руки держит. Он смотрит на бабушку очень злыми глазами, что-то говорит ей. Его подбородок тоже вздернут высоко, а лицо совсем красное. Потом, не глядя на Лулу, он делает выпад в ее сторону и хватает за руку. Лула успевает еще раз бросить взгляд на бабушку и автоматически запоминает выражение отчаяния и беспомощности на нем…
Так как все произошло быстро и Лула не успела опомниться, она машинально просто пошла за Шурой — теряя на ходу свои шлепанцы… Он шагал широко и проворно, чуть не волок ее за руку, и Лулина рука была сейчас очень далеко впереди нее самой. Когда она потеряла один башмак, он рассердился на нее за проволочку, и девочка сочла за благо побыстрее подобрать его ножкой, стараясь не задерживать своего ведущего. Потом была дорога — маленький автобус вез их долго по незнакомому маршруту. Далее Лула уже не следила за дорогой, так как она ничего не понимала в происходящем, и страх неизвестности совсем ее парализовал: воля, мысли, желания кончились — кроме одного — чтобы это все тоже поскорее кончилось, а она оказалась бы рядом с бабушкой, в привычной обстановке. Она как будто оказалась вне своего тела, как будто она видела его со стороны: платье, шлепки — и пустота…
После автобуса Лула идет с Шурой пешком. Они доходят до чьих-то ворот, покрашенных в коричневый цвет, и Шура открывает калитку. Он впервые за всю дорогу пропускает Лулу вперед, не выпуская ее руки из своей, встает позади нее и вталкивает ее сильным движением во двор, отпускает, наконец, ее руку — потом заходит сам и запирает калитку на засов. Из дома с низкими ступеньками выходит Красавица Лена с испуганным и несколько неприветливым лицом. Углы губ сильно опущены вниз, как будто ее обидели, глаза смотрят нерадостно и кажется, что ей совсем не нравится, что Шура привез сюда Лулу. Лула сначала хочет обнять ее, как положено по этикету, но Лена поворачивается к ней спиной и идет в дом, по пути оборачивается и говорит Луле:
— Следуй за мной!
Лула поднимается по двум железным ступенькам на террасу и идет за Леной. Та снова оборачивается и, указав взглядом на красненькие матерчатые босоножки на полу, говорит Луле, как будто упрекает ее:
— Вон, это я тебе купила!
Лула бросает быстрый взгляд на них и, не задерживаясь, идет дальше — они ей не нравятся и ей просто не нужны, ей нужно следовать за Леной: ведь в гостях не ведут себя, как самой хочется. В гостях есть правила дома, и Лена сейчас ей их расскажет — не во дворе же с гостем разговаривать… Увидев Лену, она немного стала отходить от своего приключения, ей на минуту показалось, что раз в доме есть женщина, хозяйка — значит, все уже под контролем, и нечего бояться. Пройдя в комнату, Лена поворачивается к Луле лицом и, одновременно смущенно и с досадой, говорит:
— Вот, белю…
На полу стоит ведро с известкой, и действительно — низкий потолок комнаты был наполовину выкрашен не сильно подсиненной известью. У Лены был усталый вид, она явно не хотела дальше общаться с Лулой. Лулу учили такие вещи понимать — не всегда гость бывает к месту. Но бабушка часто говорила, что если гость на пороге — то свои дела откладывай и займись им — обеспечь наилучшую еду и будь приветлива. Ну кто эту Лену воспитывал… Но бабушка также не разрешает осуждать, если кто-то из взрослых нарушает этикет — говорит, не знаешь, что у него в голове — может, ему в туалет хочется… Просто сама веди себя так, как положено, и жди, что будет… Хозяин имеет право проявить себя как может и считает нужным… А ты — гость, будь скромной… Передумав все это в одно мгновение, Лула встала посреди комнаты и стала ждать указаний Лены. Та смотрела на нее тоже нерешительно и только утирала пот со лба согнутой правой рукой, в которой держала кисть для побелки, сдувала озабоченно упавшие на глаза волосы с лица. Как будто Лула должна решить, как все дальше будет…
Вошел Шура. Он явно успокоился и повеселел. Смотрел на Лулу с любопытством и довольно приветливо. «А он — хороший человек», — подумала Лула ни с того, ни с сего.
— Хочешь утят посмотреть? — спросил Шура.
— Да.
— Пойдем, покажу.
Он улыбнулся и энергично зашагал к выходу, легко спрыгнул со ступенек и пошел за дом — видимо, в сторону огорода. Лула прошла следом и увидела его стоящим возле сетки небольшого закутка из сетки рабица, как у дедушки в саду. Все в этом дворе было скромнее и как бы хуже, чем у дедушки с бабушкой. Прямо неинтересно как-то… Луле казалось, что темно-черно даже во дворе, и уж тем более — на задах дома… Никаких утят она не видела, а Шура спрашивал ее уже в третий раз:
— Ну? Нравятся тебе? У меня тоже есть утки, как у бабушки!
— Нет. Мне не нравится здесь — сказала Лула тихо. Когда я поеду домой?
— Ты хочешь к бабушке?
— Да…
Шура резко открыл и закрыл дверь в загон, она ударилась громко и закачались трубы, на которые крепилась сетка.
— Ты видишь утят? — спросил он снова.
— Нет…
— Ты что, слепая? Вон они, вон!
Он взял ее за шиворот и подвел ближе к сетке. Ей как будто кто настроил глаза в этот момент — девочка увидела, наконец, серые комочки и маму-утку, какой-то кривой таз с грязной водой и не очень чисто убранный загон. Плохо пахло, шея болела, Луле было горько и страшно. Алмастын, кажется, ее догнал…
Через несколько дней ей сказали, что сегодня Лула пойдет смотреть сестренку в садике — у нее сейчас карантин, поэтому до сих пор она не ночевала дома. Луле было все равно — она не понимала, ни что такое карантин, ни зачем и куда они пойдут. Ей бы Залима увидеть… И бабушку… Но каждый раз, когда она заговаривала о бабушке, Шура сворачивал разговор и не отвечал на ее вопросы… Это было противно, но прямо настаивать на ответах Лула не могла — боялась его разозлить и вообще — боялась… Особенно после того, как он хватанул ее за шиворот в первый день. Ей не хотелось повторения такого опыта.
Вечером Шура взял ее за руку и повел куда-то, было темно. Когда они пришли на место, они встали у каких-то окон, смотрели вовнутрь, и Шура громко радовался:
— Вон она, вон! Смотри! Видишь?
Лула вспомнила про его утят и сказала:
— Да…
Но ей неинтересны были дети в освещенном помещении… Она не видела никакой сестренки — Замирка ведь в селе осталась…Да и в чужие окна смотреть нельзя — так бабушка говорила…
— А теперь мы поедем к бабушке? — спросила она неожиданно для самой себя. Шура коротко взглянул на Лулу, азарт и радость на его лице сменились грустью, он опустил плечи. Еще раз взглянув на Лулу исподлобья, он молча взял ее за руку и повел к Лене… За всю дорогу не было больше сказано ни слова. Лула боялась заговаривать первой, а Шура просто не знал, что и как говорить.
XVI
Лула пошла в школу в городе. Она теперь настоящая первоклассница. Вчера был первый день, и ей уже дали задание — написать две буквы, каждую — заглавной и прописной, чередуя строчки. Она легко справилась с ним и стала прописывать другие буквы и на других страницах прописи. Это ей нравилось. От усердия и удовольствия она аж высунула язык, вспотела. Прописав все до последней страницы, полюбовалась на свои труды. И вдруг осознала, что учительнице может не понравиться ее самовольство. Сельская учительница ведь даже из-за собственной же шариковой ручки ее ругала, да еще как люто… Эта мысль вселила в Лулу тревогу — настолько сильную, что она заметалась по комнате и стала кружить вокруг стола, как бы поглаживая его поверхность и не отрывая взгляда от раскрытой тетради. Вот бы этих букв не было… Ну что она теперь будет делать?! Ей в классе писать нечего будет, и никто не похвалит теперь такую ученицу за ее самоуправство…
Лула села за стол и еще раз просмотрела всю пропись. Конечно, она пишет хорошо. Но и не удивительно — она ведь уже год отучилась. Она даже подписать свою пропись может сама… И Лула написала на обложке фамилию — бабушкину… Не ту, которую в селе в журнале писали — та пусть останется Фатимкиной. А на новом месте — новые правила. И ведь Лула может сама сказать, какую фамилию хочет? Разве Лена сама не носит дедушкину фамилию? Лула слышала, как она говорила, что у дедушки не было сына, и она поэтому носит его фамилию и не берет Шурину. Так вот, Лула тоже так хочет — зачем ей вообще какая-то неизвестная ей фамилия? Она тоже имеет право быть дедушкиной дочкой-сыном…
Справившись с подписыванием прописи, Лула думает о том, как она завтра учительнице все объяснять будет про прописанные полностью страницы. Ну зачем, зачем ей понадобилось все прописывать?! Как так опять вышло, что она сделала не то, что сказано ей взрослыми, а то, что ей самой захотелось?! От отчаяния до злости прошло некоторое время, потом Лула схватила свой карандаш и резко, прорывая обложку, кругами разрисовала ее каляками-маляками. Подумала, что скажет Лена, когда та придет домой… Представила, как она рассказывает это Шуре и показывает ему ее художества… Она всегда ему как бы жалуется на все — как будто он должен все сделать, как ей нравится, исправить весь мир как будто… Он ее иногда слушает и сочувствует ей, а иногда он говорит:
— Отойди от меня!
Лула не понимает, что это значит — почему Лена не должна к нему подходить. Но та ничего Шуре не отвечает, только обиженно отходит и вовсе исчезает в доме, и Лула сама тоже старается держаться подальше от него — на всякий случай.
Она решает обернуть пропись газетной бумагой — в селе Залим помогал ей так оборачивать ее учебники, да и многие дети в селе так делали. Учительница хвалила за это. Может, и эта похвалит и не заметит, что обложка прописи порвана… Лула находит газету с красивой надписью «Литературная газета» и читает огромные голубые буквы — она научилась читать по-русски тоже через плечо Залима, хотя значения русских слов еще не понимает. Отрывает половину листа, складывает его пополам и рвет. Из половинки делает обложку для прописи, прячет обернутую пропись в портфель и успокаивается.
Вечером Лена спрашивает ее, сделала ли она уроки.
— Да.
— Много задали? — спрашивает она и улыбается Луле.
Луле стыдно отчаянно — но не признаваться же, что она не слушалась учительницу и сама всю пропись расписала…
— Нет. Две буквы…
— Ну, покажи мне свою пропись,- говорит Лена с улыбкой. Она еще не переоделась после школы: у нее накрашены губы и ее голубые глаза смотрятся еще красивее и ярче на фоне ее голубой кофточки. У нее белые руки и розовые ногти, от нее приятно пахнет духами. Вот было бы хорошо, если бы она была доброй и обнимала бы Лулу… И не ругала бы совсем. Ах, как было бы замечательно сейчас показывать ей две прописанных строчки и знать, что она заключит ее в объятия и скажет — ты молодец! Ты все сделала правильно!
Лула достает свою пропись из портфеля, и Ленино лицо становится злым и некрасивым:
— Это что такое?
— Пропись…
— Почему она газетой обернута?
— Так Залим делает…
Лена хватает пропись и срывает с нее газету, раздраженно кидает ее на пол. Открывает первую страницу, смотрит внимательно и ее лицо резко смягчается. Ну, хоть бы не листнула дальше, хоть бы не листнула… Но она листает и видит, что прописана и следующая страничка, листает еще дальше… Потом она пролистывает все быстро, поджав губы, наконец, видит продранную обложку… Она еле сдерживается, Лула видит, что ей хочется кричать.
Лена идет в другую комнату и возвращается с новой прописью, строго говорит Луле, чтобы написала то, что задано и больше не писала. Потом подписывает фамилией как у Фатимки. Лула молчит и думает — ну хоть бы не била… Она знает, что некоторых плохих девочек даже бьют, хотя ей еще не доставалось — тот случай с лягушонком девочка уже забыла. Ведь она-то сама до сих пор была хорошей девочкой. Да и как у бабушки можно было быть плохой? Она сама хорошая и внучку учила быть хорошей, и у Лулы все получалось с ней… Все обходится, Лена больше не трогает ее в этот вечер.
Утром настроение у Лулы хорошее — сегодня она снова пойдет в школу. Не понесет она эту шариковую ручку только — возьмет, пожалуй, Ленину чернильницу с перьевой ручкой. Вчера Лула, когда Лена злилась из-за прописи, побоялась спросить, можно ли брать ее чернильницу. Но раз вчера за пропись не побили, то значит, из-за чернильницы вряд ли попадет — ведь это вам не пропись испортить… В селе только в подготовительном классе писали карандашом. И шариковыми ручками — у кого есть, а с первого класса — уже перьевыми. Так что Лула вполне может, наверное, взять Ленину чернильницу. Лула идет к зеркалу и смотрит на себя: здорово — она себе сделала два хвостика, как в селе делают девочки, и повязала два бантика на хвостики. Волосы такие длинные и красивые: неохватно густые, шелковые, блестящие — так и мотаются, как хвост у лошади. Лула нравится себе. Правда, переодеваться в школьное она не хочет — Лена купила ей для школы оранжевый брючный костюм с белым цветочком на кармашке. Ну, разве девочки носят брючные костюмы? Но спорить с Леной нельзя. Да и переодеться успеется, пока Лена вернется домой. Не узнает она, вероятно, что Лула ходила в школу не в ее противном костюме. Лула разглядывает свой байковый халат. Он широкий и длинный — его шила, как и всегда, Лена. Он Луле нравится гораздо больше брюк. Материал — красненький, с рисунком — оставался от пошива бабушкиного халата, поэтому Луле тоже сшили из него одежку. Девочка решительно берет портфель и смотрит у входа на красненькие босоножки. Нет, только не это — думает она и скользит босыми ногами в шлепки из прошлогодних сандаликов. Сегодня они ей кажутся более уместными.
Когда Лула появляется в дверях класса, с портфелем в одной руке и с чернильницей в другой, у учительницы округляются глаза и она хватает ртом воздух — вот как рада Луле! Девочка делает движение вперед, чтобы пройти на свое место, но видит, что в классе сидят незнакомые ребята — не те, что вчера. Учительница говорит ей:
— Марита, ты рано пришла. Приходи после обеда, в час. Это — не твой класс.
Лула не понимает ничего — разве в школу не надо ходить рано утром? Ведь она сделала все так же, как в селе было принято: там даже еще темно было, когда она в школу уходила. А здесь что? Не школа, что ли? Она разочарована, и ей снова стыдно, а дети громко кричат и смеются ей вслед.
В обед приходит Лена, одевает ее в брючный костюм и ведет в школу. Чернильницу Лула не пытается взять — вряд ли Лена разрешит, почему-то Лула так чувствует. Лена о чем-то долго говорит с учительницей перед уроком и потом смотрит на Лулу недобрым взглядом, сухо говорит ей:
— Сама дойдешь после школы?
— Да…
XVII
Лула начала писаться в постель, прямо как Фатимка. Каждое утро начинается с крика Лены:
— Ну опять в постель написала, негодяйка! Сколько раз тебе говорить — ходи в туалет перед сном?!
Лула сама не понимает, почему так получается. Она просто не может сквозь сон почувствовать, когда хочет в туалет. А перед сном она боится идти в огород, потому что бабушка ей не разрешала никогда ходить в темноте со двора. Она говорила, что в темноте ее шайтан поймает и с ума сведет, поэтому после наступления сумерек нельзя ходить без взрослых. Ну, как Луле в туалет со взрослыми ходить? Шуру не позовешь — он мужчина, и стыдно при нем даже говорить об этом, а Лена всегда такая сердитая и так кричит на нее и на Лулину младшую сестру Тому, что к ней лишний раз и обращаться страшно. Лучше ее не трогать, раскричится еще…
Еще они все смеются над ней, когда она начинает в темноте молитву читать — ведь для того, чтобы шайтан тебя не поймал, надо читать молитву. Ну, и как тут перед сном ходить на огород? А еще Лула всегда боится, что ее будут ругать. И, хоть она и старается быть хорошей девочкой, но все же ей никогда не удается быть настолько хорошей, чтобы Лена ее хоть один день не ругала. Каждый день та кричит на нее. Томе-то что, ведь Лена кричит скорее на Лулу, а не на Тому. Потому что, пусть она вроде обращается к обеим, но Тома себя ведет так, как будто она ни при чем, как будто ругают одну Лулу. И, как только Лена заканчивает ругаться, Тома идет к ней обниматься, и та ее обнимает и целует, называет «моя Томочка». Фу, противно аж смотреть…
Когда Лула сказала Лене, что это нечестно, точно она двух дочек неодинаково любит, Лена спросила ее:
— Почему ты так думаешь?
— Потому что ты обнимаешь Тому всегда и сажаешь ее к себе на колени…
— А ты тоже хочешь, чтобы я тебя обнимала?
Луле отчего-то стало стыдно признаваться в том, что и ей хочется быть такой же любимой, как Тома. Но — раз Лена с Шурой и ее папа и мама, то ведь это — просто справедливо, и таков порядок вещей? Девочка вместо ответа опустила глаза, она не смогла выдавить из себя ни слова…
У Лены лицо стало как тогда, когда Шура в первый раз втолкнул Лулу во двор и та вышла из дома им навстречу, вся в известке. Это выражение Лула не любила — оно было не гордое — как у Кастра, когда он соврал бабушке про будильник… Как будто она хотела сказать, что все плохо и она, Лена, всегда это знала, и ей всегда становится очень грустно от этого знания. Что лучше не будет, можно даже не стараться… Никто не должен стараться что-то улучшить, надо просто знать, как все устроено и пытаться это понимать и принимать… А Лула — слишком строптивая, все время все по-своему хочет сделать, вместо того, чтобы все узнать и просто делать, как все…
С этим выражением лица Лена взяла Лулу на колени и обняла так же как будто бы, как Тому, но еще не закончила она дочку обнимать, и не успела даже захотеть поцеловать — а Лула уже знала, что это не так, не похоже… Ей неприятны были ее прикосновения, и она уже жалела, что затеяла этот разговор. Она отвела Ленины руки и слезла у нее с колен… Она уходила от нее прочь, смущенная, опустив голову и приняв решение, что все-таки это не мама… Или мама — это не так хорошо и важно, как нана… Даже учительница в школе — и то лучше, чем мама…Теплее… Естественнее… У нее не надо выпрашивать ничего… Не надо подсказывать, как относиться к ней, к Луле.
XVI
Лула ходит в продленку. В продленке хорошо: Клавдия Семеновна добрая. Она не совсем учительница — в школе не ведет уроков, но присматривает за детьми после обеда, пока их родители не придут за ними. Она всегда приветлива. Луле не трудно делать уроки, надо только всегда показывать Клавдии Семеновне перед тем, как начать. А то она всегда выполняет задания слишком быстро, второпях получается не очень красиво. Клавдия Семеновна любит ее поучить перед началом работы. Луле это нравится — ей нравится слушать учительницу внимательно и слушаться. Она так радуется, когда Лула делает все-все, как она сказала! Она всплескивает руками и щурит глаза, потом говорит густым голосом:
— Нет, ну вы посмотрите на нее! Она опять все сделала без единой ошибки!
Лула не любит есть в столовой. А Клавдия Семеновна — очень любит. Детям там не дают сметану. А Клавдии Семеновне — дают, и она ест ее с булочкой. Когда она ест, у нее морщинки на крашеных губах заполняются сметаной. А Луле буфетчица дает суп гороховый или рассольник — и котлетку. Котлетка — маленькая, а суп — невкусный. Лула хотела бы тоже сметаны. Вот Клавдия Семеновна добрая, а сметанкой не делится, хотя Лула садится напротив нее и всегда внимательно смотрит, когда она ест. Бабушка говорила, что грех дразнить людей едой — надо делиться. Как сердце может выдержать, если с ребенком не поделишься?! У Клавдии Семеновны сердце выдерживало. Она еще пожаловалась Лене, что Лула не ест супа в продленке. Дома Лена спросила:
— А чего тебе хотелось бы из школьной еды?
— Сметаны…
— Что, одной сметаной ты наешься?
— Нет, у них есть еще булочки сладкие, в сахарной пудре. Клавдия Семеновна каждый день ест так… Я тоже хочу… А еще Маринка Адамокова всегда покупает булочку с котлеткой вместо второго… Иногда даже с двойной…
— Хорошо, я буду давать тебе денег, и ты сможешь покупать себе ту еду, что сама захочешь. Так пойдет?
— Да…
Ее сердечко радовалось осторожно — ведь никогда не знаешь, что от этой Лены ожидать… Вдруг разозлится и передумает? Однако, все же Лула думала о Лене сейчас с теплотой.
XVII
Сегодня Лула купила сметаны, как у Клавдии Семеновны — полстакана — с мягкой булочкой — той самой, в сахарной пудре — и сидела напротив нее за ее столом, медленно вкушая и булочку, и сметану. Сметана была не такой вкусной, как у бабушки — кислая. Не то, что трехдневные сливки… Булочка была повкуснее — но тоже что-то не так: бабушкины лакумы намного вкуснее.
Больше она не покупала ни тех булочек, ни сметаны. И не садилась за стол к Клавдии Семеновне. Она росла, и ей меньше нужно было одобрение взрослых — ей казалось, что она поняла правила новой жизни.
Лула училась уже во втором классе, а к бабушке она так и не ездила с того дня, как Шура ее увез. Лена и Шура ее от бабушки отучали — Лула слышала, как Лена объясняла Шуре — если ее не возить в село, то со временем она отвыкнет от бабушки и полюбит семью.
Луле никто не говорил, что такое семья, но она как-то сама поняла, что семья — это Лена, Шура и Тома. Лула вообще понятливая — она уже умеет почти хорошо говорить по-русски. А ведь в первые школьные дни она не понимала ни слова, хотя читать умела бегло: ведь читать и понимать — не одно и то же. Но Лула догадливая: вот вчера они с Маринкой Адамоковой сидели на продленке и рассматривали учебник по чтению. Маринка говорила, что Лула не знает русского языка, а Лула ей доказала, что знает. В книжке был рисунок лошади и лежащего на траве мужчины у ее ног — у него был очень бледный вид и печальные глаза. И написано внизу, под картинкой: «Я скоро умру.» И Маринка не знала, что такое «умру». И Лула до этого не знала, однако догадалась, что это означает, что его душа скоро уйдет туда, где дедушка. Она по-кабардински объяснила Маринке, что это означает. И победила в этом споре.
Правда, в классе девочка все еще стесняется говорить по-русски. Хорошо, что Римма Ляковна сама по-кабардински понимает. Когда в классе читали сказку про Батыра — Сына Медведя, и потом надо было ее пересказать, Лула сказала учительнице, что может рассказать по-кабардински, но по-русски ее, пожалуйста, не заставляй тут говорить. Римма Ляковна улыбнулась глазами и сказала своей необычной ученице:
— Садись, я поняла тебя.
Хорошо, что она Лулу понимает…
Плохо совсем с Томой. Замирка, конечно, черна обликом и груба, но адат знала. Эта нахалка не знает ни адата, ни этикета. И даже не собирается его соблюдать: совсем не слушается Лулу. А ведь Лула старшая. Она теперь ответственна за сестру. Но эта сестра как бы не совсем сестра, получается: она ведет себя так, как будто она — единственный ребенок в доме. И Шура с Леной ее так любят, что всё разрешают. Ей можно даже их не слушаться, не говоря о Луле, и ее не ругают совсем. Никогда. А еще ее водят в парк гулять и покупают ей мороженое.
Лула ела мороженое в селе — ей привозила однажды сестра дяди Залимхана — Большая Маржан. Правда, она называла его «морож». Оно было очень вкусным — холодный, белый брикет со вкусом трехдневных сливок между двумя вафельными пластинками. А в другой ее приезд Лула услышала, что она «снова привезла дрож». Девочка тогда решила, что «дрож» — это тоже мороженое. Стала ждать, когда гостья покажет, что привезла — ведь мороженое могло растаять, если его долго не доставать. Но Большая Маржан тогда все не торопилась отдавать гостинец, и Лула от нетерпения сама заглянула к ней в сумку: брикет лежал целеньким, даже не подтаял. Лула отвернула слегка бумажку и увидела, что морож в этот раз какой-то сероватый. Ох, как ей хотелось того морож! Но бабушка и гостья совсем забыли про ребенка и, если прервать их беседу, бабушка скажет, что Лула ее опозорила. А если отломить кусочек? Лула решилась тогда не просто отломить кусочек — она его от нетерпения прямо откусила от брикета. Однако, вкус оказался совсем не таким, как у того морож, белого. Какой-то мыльный… Лула подумала и приставила откушенный кусочек на место. Большая Маржан, наверное, не заметила — ничего тогда Луле взрослые не сказали.
Недавно Шура пошел с Томой на карусели и на канатку, потом сестра хвасталась, что сфотографировалась с «папкой». Она называет Шуру папой. Луле тоже хочется сфотографироваться, и хочется узнать, что такое канатка, но понятно, что Шура только Томе папка, а ей — нет… Он как будто стыдится взять с собой и ее. Когда Лена его спрашивает — обеих ли собирать? — он смотрит внимательно на Лулу и говорит — нет, возьму только младшую с собой… Девочка чувствует, что это потому, что она не такая, как Тома — хуже… Проблемная как будто, как будто она Шуре только хлопоты доставляет… И доставляет ведь, не слушается… Не получается слушаться потому что — ей заранее не известны правила, которые здесь заведены. Никогда не угадать их… Луле грустно — у нее дедушка ушел к Аллаху, его душа теперь в раю, хоть он ее и видит всегда. Конечно, пусть его душе там будет покойно, но Луле очень грустно без него и без бабушки.
Когда Тома хвастается своей прогулкой в парке с папой и съеденным мороженым, Луле становится совсем-совсем одиноко. Она идет к Лене и молча стоит возле нее, долго стоит — ведь Лена хотя бы знает тот двор и бабушку с дедушкой получше, чем Шура. И, кажется, относится к ним тоже немного лучше, чем он… Он-то вообще не хочет слышать про бабушку… Теперь, пожалуй, понятно, почему бабушка его не жаловала…
Лена моет посуду в большом тазу с теплой водой и не сразу замечает, что Лула мнется рядом, но потом спрашивает:
— Ты чего такая грустная?
— К бабушке хочу…
Лена молчит немного, потом говорит:
— Вот закончишь второй класс и поедешь летом к ней, ладно?
Лула не верит своему счастью. Она замирает и не знает, что сказать. Она смотрит на Лену с благодарностью и предлагает той помочь с посудой. Вечер проходит для Лулы в мечтах о встрече с Залимом.
Утром Лулино счастье в очередной нарушено криками Лены о том, что она устала стирать за этой неряхой: Лула опять описалась. Лена кричит громко и долго, потом обещает отнести ее простыню в школу и показать всему классу: пусть все посмотрят, какая Лула обманщица — в школе показывает себя как отличница и хорошая девочка, а вот дома обнаруживает свое истинное нутро — маму свою не жалеет. Лула уходит в школу в ужасе и весь день ждет, когда же в класс придет Лена с ее грязной простыней. Но Лена не приходит ни в класс, ни в продленку…
Однако, с этого дня ее энурез проходит навсегда…
XVIII
Летом Лулу действительно отвозят к бабушке на две недели — правда, в самом конце каникул, после ее неоднократных напоминаний и просьб, и ей этого, конечно, мало. Детское сердце не успевает даже освоиться в некогда родном доме, как надо собираться опять в город — к семье… Встреча с Залимом тоже не запомнилась ей ничем — она произошла случайно, на улице. Он радостно сощурил глаза ей навстречу, улыбнулся душевно и остановился поговорить, но Лула не стала долго с ним разговаривать и быстро ушла. Бабушка не звала его к ним во двор и не пускала девочку к родственникам — ей Лена наказала не поощрять дружбу с Залимом, мол, иначе внучку больше не отпустят в село. Когда она вернулась в город — прямо перед первым сентября — она совсем не могла думать об учебе и не рада была ничему: ни обновкам, ни встрече с одноклассниками. Даже встретившись с любимой учительницей, она все еще сердцем оставалась в селе, а вернувшись после первого учебного дня домой и не застав дома никого, она громко, в голос, завыла на весь дом и двор:
— Наааанаааа!!!…
Третий класс Лула закончила на одни пятерки — она, наконец, стала писать очень чисто в тетрадках и говорить на уроках, как требуется, по-русски. Только на уроках кабардинского языка она говорила по-кабардински, и в эти часы ее душа раскрывалась полностью. Кроме того, тут она была бесспорно сильнее всех одноклассников, и почти все внимание учительницы доставалось ей: было очень заметно, что и учительница отводит ей особое место. Обычно суховатая и строгая, с Лулой она была мягка и сердечна, и девочка платила ей искренней любовью.
Этим летом Лулу совсем не отпустили к бабушке, но она уже и не просилась — знала, что откажут. Надо помогать маме дома — так Шура ей сказал. Она по-прежнему звала обоих по именам, но уже поняла и почти приняла, что это и ее папа и мама. Равно как и Томины. Правда, приняла больше головой — ей казалось, что стыдно так долго мучить родителей, не признавая их право на родительство. Что, если в школе узнают, что она родителей не уважает, не признает? Это же нечестно по отношению к ним, в конце концов? И девочка как будто смирилась с этой истиной. Единственное, что она так и не могла для них сделать — это начать называть их «папа» и «мама» — все-таки это у нее с языка не шло. Она по-прежнему называла их по именам… Несмотря на эти подвижки, ей было тяжело жить в этой семье. Девочке казалось, что Тому они любили, а её — нет. Этой терзающей ее мысли Лула находила ежедневные подтверждения: ее ругали за все, в том числе и за Томины проступки, а Тому — нет. Тома не понимала правил честной борьбы, как Залим — когда просто разговариваешь и все решается по справедливости — она шла и все по-своему рассказывала Лене с Шурой, по сути, часто клеветала на сестру. А те на Лулу кричали и ругали ее, даже не разобравшись, как на самом деле развивались события. Наказывали. Обзывали негодяйкой, которая никогда человеком не станет… Томе разрешали смотреть мультики каждый вечер, и она смотрела их с папой, а Луле запрещали смотреть телевизор — Лена утверждала, что это нужно для того, чтобы зрение окончательно не испортить — Лула носила с некоторых пор очки.
Шура привез две машины дров на зиму и сказал, чтобы девочки перетаскали их в подвал понемногу. Лула пришла в ужас: две машины дров! Это же работа на все лето! Ни почитать, ни поиграть… Кроме того, у Лулы появились обязанности: мыть полы и посуду, мести двор, носить воду из крана и набирать полные емкости воды — воду в городе часто отключали из экономии, и хозяйство оставалось без воды.
— Если воду отключат, то в доме всегда должен быть запас воды, — повторял Шура.
Если вода вчерашняя, он заставлял выливать ее и снова носить из крана свежую. Но сам даже не разбирался, насколько вода свежая. Однажды он потребовал сменить воду для питья — не стал пить поднесенную дочерью воду, а отослал Лулу снова к крану во дворе. Лула вернулась с той же водой и мстительно слушала, как он ее хвалит:
— Вот это — вода! Вода всегда должна быть свежей!
Когда он попил и лег на кровать, Лула встала поодаль и сказала:
— Ты на самом деле из вредности заставляешь меня таскать воду — просто потому, что тебе нравится приказывать. Я принесла тебе ту же воду, которую унесла из дома, а ты даже не заметил! Значит, тебе важно меня заставлять! А ведь от души делать приятнее! Зря ты так со мной обращаешься! Зря! Добротой с меня можно больше взять!
Она ждала его ответа, и знала, что скажет ему все, что думает о нем и его методах воспитания. Он промолчал, только внимательно исподлобья посмотрел на нее своими черными глазами. Наверное, понял, что Луле и вправду тяжело?
Кран был позади дома, в их дворе, но воду носить надо было помногу, каждый день, и Лула уставала. А еще надо было набирать её в огромный, железный чан для купания отца, выстланный резиной изнутри. Он приходил с работы и прямо от калитки скидывал одежду, кричал дочкам, чтобы убрали ее и позаботились о ней, а сам плюхался в емкость с водой и с удовольствием плескался некоторое время. Потом просил принести ему чистую домашнюю одежду и переодевался, шел ужинать. Вечерами он часто уходил к соседям и разговаривал там с мужчинами о чем-то своем. А чан надо было мыть и заливать в него воду на следующий день, чтобы она прогрелась от солнца до вечера, когда отец снова придет с работы. И, хотя свежую воду нужно было набирать в чан шлангом, грязную не было возможности так легко оттуда удалить: приходилось вычерпывать ведрами. Лула знала, что в чан входит 40 ведер воды. Хорошо, что далеко не надо было ее носить — отец сделал удобный слив в канализацию. Можно было из чана прямо рядышком лить на желоб — хоть в этом девочке было облегчение.
В вечерние часы Лула пряталась на чердаке или в огороде и читала — день был окончен вместе с делами по хозяйству, и она могла, наконец, до темноты уйти в мир, где ей было место и где ей нравилось. За лето она перечитала почти всю домашнюю библиотеку — у Лены было очень много книг. Повадилась Лула читать еще серию брошюр общества «Знание» — Лена, как классный руководитель, выписывала литературу по воспитанию детей. Лула нашла в этом для себя не только защиту от произвола отца и матери, но и решение ее конфликта с Томой — она стала читать их все подряд, чтобы предложить Лене правильно воспитывать своих детей — и Тому, и ее. Ведь неправильно, что Тому так любят, а ее обижают. Тем более, что Тома не скрывала этого, а наоборот, гордилась и открыто делала пакости, зная, что ей ничего не будет. Достаточно было ей скривиться и показать, как она расстроена из-за «этой Мариты», как Лена тут же краснела лицом и кричала на Лулу, а Шура вообще обещал ее на вертел посадить и зажарить, как барашка. Мол, если мне еще раз скажут, что ты не слушаешься мать… У него все случаи — самые разные — попадали под объяснение: «Это потому, что ты мать не слушаешься». Получалось, если слушаться Лену, то все будет отлично. Но такое объяснение Лула получала и когда с Томой ссорилась из-за чего-то, и когда вообще не виновата была ни в чем…
А как эта Тома умеет выкручиваться… Вот недавно — сказали им вместе за молоком пойти к Наибу — соседу, который держал корову. Девочки пошли вместе, перед соседской калиткой задержались, прислушиваясь, не бегает ли по двору их собачка — маленькая, но очень злая и кусачая. Лула приоткрыла только калитку, чтобы лучше рассмотреть, где собака, а Тома втолкнула ее во двор и прикрыла за ней дверь… Да не просто так прикрыла, а сама привалилась к ней, чтобы Лула не смогла выбраться оттуда. Хорошо, Наиб вышел и спас ее от собаки — она как раз не привязана оказалась… А дома Тома сказала Шуре, что просто не хотела, чтобы он остался без обеих своих дочек — ведь если бы собака съела двух дочек, то он совсем одиноким бы стал… И Шура поверил этой врушке и смеялся громко, как будто это смешно. И обнимал Тому, а она смотрела на Лулу из-под его руки и показывала ей язык.
Или с мороженым опять же… Тома показала ей мороженое в стаканчике — как раз, как Лула очень любит, пломбир — и сказала, что Лена посоветовала ей съесть его быстро, чтобы Марита не увидела. И Тома съела прямо на глазах у Лулы, даже поделиться не захотела… Девочка даже попросила поделиться — преодолев гордость — ведь Лена ее часто упрекала в том, что она молчит и обижается, а не запрашивает свое. Но Тома спрятала руку за спину и отказала — объяснила тем, что мама не разрешает ей с Лулой делиться. А ведь можно было разрезать мороженое напополам, и это было бы честно… У Лены были деньги только на одно мороженое, и оно досталось Томе, потому что Тома оказалась рядом в тот момент — вот как Тома все объяснила… Кому повезло — тому и повезло, не на что обижаться вроде… Луле же было все равно ну очень обидно и понятно, что не для нее тут всё и вся. Пусть они считаются ее родителями — но ее настоящие родители не здесь… И эта Тома ей никто… Хотя… Иногда, когда она не вредничает, с ней можно поговорить, поиграть. Недолго — она не любит правила, а любит, чтобы все было, как она скажет… Даже не понимает, кто тут старший…
XIX
В четвертом классе Лулу посадили с мальчиком. Он ей нравился — он был добрый и приветливый. Еще он не называл Лулу «Четырехглазой», и за это она давала ему списывать — а он не стеснялся просить, не брезговал обращаться к ней, как другие и всегда говорил «пожалуйста» и «спасибо»… Но он был единственным в классе, кто ее считал за человека. Остальные относились к ней с презрением или осуждением. Считали, по меньшей мере, странной. Луле было одиноко и, кроме этого мальчика, ей не с кем было в классе общаться. Но она сама стеснялась проявлять к нему интерес — ведь это было бы нескромно, хорошие девочки так себя не ведут. Если он задавал ей какой-нибудь вопрос, она опускала глаза и отвечала что-то, но первой никогда не заговаривала. Да и с Шурой шутки плохи — он сказал, что если узнает, что она «не слушалась мать» — то есть не была хорошей девочкой, то не миновать ей наказания от него…
Одноклассникам не нравилось, что девочка всегда получает «пятерки». Им, скорее, хотелось не самим тоже «пятерки» получать, а чтобы Лула получила ну хоть раз «тройку». Чем чаще они высказывали эту мысль в разных ситуациях, тем упорнее Лула получала свои «пятерки», как будто утверждала свое право делать так, как она считает правильным для нее. Как будто хотела подать всем правильный пример…Она и хотела. Но всегда выходило как-то не то все… Никто в классе ее не поддерживал и не стремился ей подражать, хотя она от всего сердца хотела помогать и подсказывать. Часто ее критиковали за несуществующие грехи и проступки — как будто она всех обмануть хотела или как будто предлагала что-то, что может навредить кому-нибудь из них… Равно как и дома, где она это отчуждение ощущала всегда…
В книгах было много рассказов про то, как надо вести себя пионерке и советской школьнице. Ведь как иначе? От этого зависит жизнь в обществе — как каждый человек поступает, так потом сумма поступков складывается в качество жизни всех. И надо поступать честно и открыто, потому что скрывать требуется только нечестные намерения, а честность не боится оказаться на виду. И кто, если не ты? Бывает, что кроме тебя, некому принять на себя решение за всех…
Вот недавно: Шура сказал не пускать во двор никого, если придут в отсутствие родителей. Так и сказал: никого. Но Лула пустила двух женщин -контролеров за электричеством, пустила прямо в комнаты. Ведь они не просто какие-то тетеньки, а контролеры! Важные птицы! Да как говорят начальственно!
— Девочка, отопри нам калитку, мы только посмотрим ваш счетчик электроэнергии и уйдем!
Ну, разве можно их не послушаться? Взрослых надо уважать и слушаться — в данный момент, когда нет родителей, они решают, что правильно Луле делать. Надо пустить все же, ведь Шура имел в виду проходимцев не пускать… А контролеров — разве можно не пустить? Их-то надо пускать, точно…
Лула открыла калитку и провела женщин в дом. Они там смотрели счетчик, открывали его, что-то крутили. Счетчик жужжал и быстро-быстро крутился диск, аж рассмотреть его нельзя было — он просто сливался в одну линию. Потом контролеры ушли.
Вечером пришел Шура и, едва он закрыл калитку за собой, Лула ему с гордостью рассказала, как она помогла контролерам пройти в комнату, как она была с ними вежлива и даже показала им, как открывать счетчик. Она научилась еще в селе, от Залима, и тут она смогла свои знания продемонстрировать и им. Но Шура мгновенно вскипел, разъярился совсем и схватил ее за волосы, потрепал вправо-влево за косу и бросил на асфальт. А потом стал бить ее ногами в ботинках — по бокам, по плечам, по спине — везде, где мог достать. Лула сжалась в колечко и лежала на боку, прикрывая голову руками. Залим говорил ей, что когда ты в меньшинстве и тебя могут побить, важно хотя бы постараться получить как можно меньше ударов по телу, и надо уметь подставлять те части, где синяки пройдут, а вот голову надо руками защищать от ударов — иначе можно дураком стать. Вот Лула и старалась защитить себя, подставив спину и бока, а сама тем временем ждала, когда все закончится…
Лена стояла тут же и смотрела на них — она же сначала как бы жаловалась Шуре на Лулу за ее самовольство. Когда Шура стал Лулу колотить, она в первую минуту все еще стояла и смотрела, и как будто говорила своим видом — ну, видишь, какая она негодяйка, я же говорила — а потом стала метаться, и было очевидно, что она и вправду не знает, как унять разбушевавшегося Шуру. Кажется, в какой-то момент он устал, и от этого перестал пинать Лулу ногами. Или послушался Лену? Непонятно, потому что не очень-то она и просила — она просто туда-сюда кидалась и не говорила ничего, махала руками в воздухе, как будто сражалась с кем-то, но ведь молчала… Оно и понятно — родители всегда заодно… Они оба — заодно… И непонятно, как же им угодить…
Непонятно, как совместить то, что читаешь в книгах и слышишь в школе и то, что они хотят от нее… Вот даже когда в пионеры Лулу приняли, Шура не рад был вовсе. Она примчалась тогда вся счастливая и сияющая домой, с алым галстуком на груди… Он был дома, мясо разделывал на террасе. Глянул на нее коротко и сказал ехидно: ну, ты счастливица теперь… А ведь быть пионеркой очень важно и почетно… Так что надо было думать, что контролеров пускать в дом нельзя… Все-таки надо слушать внимательно, что родители говорят, и слушаться их, а то и пострадать недолго…
Лула заболела гриппом, сильно — зима, в классе все болеют. Ничего удивительного, что заболела и она. Лена к ней внимательна и добра, сама ходит в школу и носит ей от учителей задания. Лула читает много, но писать пока не может — у нее все время температура. Не снижается уже несколько дней. Она очень устала болеть.
Скоро к ним придут гости — у Томы день рождения. Лула знает, что день рождения есть у каждого человека. Только в их семье это не считается праздником: дни рождения не справляются. Лула даже не знает, когда дни рождения у родителей. А про Томин — только что узнала. И не покупаются в семье тортики, и не кричат все вместе имениннику: «С днем рождения!» И подарков не дарят… Про такое Лула только в книжках читала…
Но сегодня происходит что-то невероятное: на Томин день рождения ожидаются гости… Шура и Лена готовят баранину и индюшатину, а ведь если баранину Шура еще часто готовит, то индейку он режет только по особым случаям. Лена делает еще курочку в сметане — они с Шурой перешучиваются, весело суетятся… Говорят про гостей, называют имена Толя и Рая. У Лулы сердечко прыгает от радости: неужели Шура и Лена пригласили родителей Залима? Может, и Залим с ними придет? Но из дальнейших разговоров взрослых она выясняет, что речь идет о других людях, которых Лула тоже знает: их бабушка живет на соседней с ее бабушкой улице, и они даже им родня. Они сами живут своей семьей в городе. И зовут их тоже так же, как родителей Залима — Рая и Толя…
Этот Толя — дядя той хорошей девочки Аси в купальнике, которая не захотела водиться с Лулой, когда она, еще будучи в селе, на речку с Залимом ходила. А Рая — его жена. У них есть дочка Мадинка — Лулина ровесница, она тоже в селе гостила часто и всегда ходила важная и нарядная. Лула с ней даже пару раз играла на речке, и было очень приятно, что девочка из города выбрала ее для общения.
Лула расстроена, что не угадала гостей, но ей очень хочется повидать людей, знающих ее село и ее бабушку… Она могла бы им рассказать, как она со своей бабушкой к их бабушке в гости ходила, и как их бабушка угощала Лулу орехами и конфетами. Наверное, им было бы приятно услышать, что и Лула знает их сельский дом и их нану… Что она считает их нану Щамилат хорошим человеком… Ведь всегда приятно услышать хорошее о своих близких… Но Лула так некстати заболела, и пролежит весь вечер в постели, а все будут веселиться в другой комнате и есть вкусную, праздничную еду… И вряд ли кто с ней беседовать тут будет…
Лена заходит к ней и говорит:
— Я иду в магазин, тебе купить чего-нибудь? Хочется чего-нибудь?
Луле страшно даже вслух произнести что-то — ведь она уже совсем большая, как хозяйка, должна бы помогать Лене в приеме гостей. Но, так как она не может участвовать в полной мере в домашних делах, она должна проявить понимание, что Лене сегодня не до нее и не нагружать ее собой. Однако, у Лулы есть сильное желание хоть что-то получить от этого замечательного вечера, есть жажда быть причастной к радости в семье — и она шепчет Лене, едва слышно:
— Груш…
— Чего? — переспрашивает Лена.
— Груш, — шепчет Лула еще тише — ей кажется, что Лена сердится на нее.
Лена не слышит ее и правда сердится, она кричит на Лулу:
— Да говори ты уже! Онемела, что ли!
— Груш! — почти кричит Лула ей тоже…
Лена смотрит на нее неодобрительно — как будто что-то еще хочет сказать Луле, что-то неприятное, но, помедлив, поворачивается спиной к ней и выходит из комнаты. Луле кажется, что даже Ленина спина выражает досаду на нее и отвергает ее совсем. Когда Лена уходит, Лула плачет и засыпает.
Просыпается она от громкого разговора и смеха тети Раи: девочка узнает ее голос и радостно вскидывается. Тетя Рая настаивает на том, чтобы пройти и поздороваться с Лулой, а Лена ее отговаривает — ведь тетя Рая может заразиться гриппом. Лула не надеется, что гостья сумеет переспорить Лену, но еще через минуту тетя Рая уже обнимает Лулу и прижимает к себе крепко-крепко, гладит по волосам и удивленно-радостно отмечает, какая она стала большая.
От нее хорошо пахнет — духами и морозом, в руках у нее — сетка с мандаринами. Она отдает их Луле прямо в постель и говорит, что этот гостинец только для нее одной, мол, остальные свою долю уже получили.
Лула счастлива, она весь вечер сидит и прислушивается к звукам застолья и ест мандарины: сразу съедает несколько штук, остальные прячет под кровать. И, хотя ей все еще немного обидно, что за стол ее так и не пустили, настроение у нее улучшается.
Тома к ней даже не заходит — оно и понятно — за столом звучат тосты, и она сидит там вместе со взрослыми, как равная. Зачем ей ходить к Луле…
Наступает весна, и вместе с весной — день рождения Лулы. Лена спрашивает ее — чего ей хотелось бы получить на день рождения. Лула говорит, что тоже хочет пригласить тетю Раю и дядю Толю — тех, что зимой приходили к Томе. «Своих» тетю Раю и дядю Толю пригласить Лула боится попросить: все равно не позовут. Все, что связано с бабушкой, с Лулиным пребыванием в селе — табу. Но этих тетю Раю и дядю Толю можно ведь приглашать в гости? Если родители уже так поступали они раз, почему бы не сделать этого еще раз? Так — хоть день рождения получится… Ей тогда, зимой, очень понравилось, как все было. Дело было не в подарках и мандаринах, а в том настроении, которое эти люди принесли в дом.
Тетя Рая такая красивая и добрая, и так ласково всегда про свою Мадинку говорит… Не может быть, чтобы она ругала или била свою Мадинку… И дядя Толя, хоть и не похож на другого дядю Толю — Залима отца — тот-то вообще самый лучший отец на свете — тоже очень добрый и красивый, всегда с Лулой вежливо разговаривает и, как и Рая, любит свою Мадинку. И — что вообще не понять Луле никак — не строгий отец… Он свою Мадинку «и вдоль, и поперек балует» — Лула слышала, как Шура с Леной это обсуждали…
Однако, Лена мнется и увиливает от разговора о праздновании дня рождения Лулы с гостями, как у Томы, и Лула понимает — опять мечта не про нее… Ей очень и очень обидно, но делать нечего — взрослые решают все сами и не должны спрашивать Лулиного мнения… Мало ли, чего ребенок напридумывает… На то родители и приставлены к ней Аллахом, чтобы принимать за нее решения — те, что пойдут ей на пользу. А баловство еще никому пользы не приносило — это ведь всем известно…
Вот Шура говорит, что балованные дети — родительское горе. Говорит, что дети не должны сидеть без дела: пусть хоть землю с места на место перекладывают, но они должны двигаться, а не сидеть, сложа руки, и привыкать к безделью… Вот он сам и старается, чтобы Лула и Тома не сидели.
Вон, опять привез дрова и уголь, только почему-то даже каникул не дождался… Лула спрашивала его, почему он привез топливо среди учебного года — знал ведь, что в учебном году у Лулы с Томой времени меньше? Он ответил, что когда дали, тогда и привез… И теперь им с Томой надо было все перетаскать в подвал… А когда читать? Опять читать нельзя будет целыми днями… Он, как увидит у Лулы художественную литературу, сразу ей работу по дому находит… Луле приходится книги в обложки для учебников заворачивать и так читать, как будто уроки учит. Если Шура видит, что еще уроки не сделаны, то ничего не скажет и не позовет работать в доме или на дворе. А вот с просто книжкой он ее прямо-таки видеть не может — сразу кричит и ругается, говорит, что зрение совсем посадит… Но Лула понимает, что дело не совсем в зрении: он просто злится, что Лула не любит домашнюю работу, и хочет, чтобы она Лене помогала больше. Лула хочет помогать, но хочет, чтобы правила были для всех одни: пусть и Тома помогает, а не Лула одна. Ну и что, что она почти на три года младше — ведь она тоже может так же работать по дому, как и Лула… Вон, опять он увел Тому смотреть мультики, как только начали дрова таскать, и сам ушел, а ей сказал строго:
— Работай!
И что теперь? Таскать весь вечер дрова одной? И завтра? И послезавтра? Ну, уж нет!
Лула решает совершить, наконец, то, что давно вынашивала… И назначает день, когда она сделает это. Пусть это будет ближайший понедельник… Сегодня суббота. В воскресенье все будут дома и план не удастся выполнить, но уж в понедельник — и ни днем позже — Лула сделает решительный шаг своей собственной жизни навстречу…
Когда она думает, что осталось всего два дня потерпеть это все: эту несправедливость и эту Тому, это пренебрежение к ней, к Луле и ощущение своей второсортности, ей становится легче и она начинает работать споро. Вечером ее даже хвалят, и на минуту ей становится приятно, но, если раньше похвала вызывала у нее желание сделать в следующий раз все еще лучше и еще старательнее, в этот раз похвала почти проходит мимо ее чувств. В голове роятся мысли о побеге из дома…
XX
Строго говоря, мысли о побеге стали посещать Лулу давно — еще в третьем классе. Она тогда прочитала книги про Тома Сойера и Гекльберри Финна. Она была в совершенном восторге от образа жизни героев двух книг. Аж жалко было, что повествования кончились, когда она их дочитала… Вот это — настоящая детская жизнь! Со взрослыми, у которых есть правила — которые любят своих детей, но и наказать могут — однако, только за дело. И у ребят есть право решать свои ребяческие дела по-своему и, если уж заслужили — то и наказание принять можно… Тем более, когда всё так весело и дружно… Как они там весело на плоту плыли! Сколько приключений пережили! И какое благородство проявлял Гек в адрес Джима… Лула тоже хотела бы так… Помогать, дружить и быть свободной…
«… Нет лучше дома, чем плот. Везде кажется душно и тесно, а на плоту — нет. На плоту чувствуешь себя и свободно, и легко, и удобно». Эти слова из книги запали девочке в душу, и она часто мечтала, что и она с Залимом могла бы путешествовать по их реке Урух на плоту. Именно на реке, широкой, вольной и сильной течением она чувствовала самую большую свободу в своей еще очень недолгой жизни. Она мечтала о таком же дружном сообществе друзей и знакомых, о жизни, когда можно запросто самому решить — идти гулять или книжку почитать, съесть пирога или дружить с мальчиком… Ей, Луле и думать о дружбе с мальчиком нельзя — Шура сразу на вертел ее — и в печку сунет, даже не задумается. Зажарит, как целого барана для застолья… Он такой… И в огороде потом закопает…
Он даже с девочками дружить не разрешает. И на занятия в кружки ходить… На гимнастику Лула записалась — он не разрешил посещать секцию. Один раз только Лула съездила на соревнования в команде, а потом Шура сказал, что нельзя, дома сидеть надо, матери помогать. Да и секция вечерняя — а вечером Лулу никуда не отпускают, хотя школа рядом — через дом от них.
В секцию легкой атлетики Лула записалась, по утрам рано-рано бегать стала на школьном стадионе с подружками и с учителем физкультуры — но тоже что-то Шуре это не понравилось, и Луле запретили бегать…
В студию бальных танцев записалась, но тут Лена сказала, что три рубля в месяц — это очень дорого, что танцевать она и так научится, пусть время придет…
Такое ощущение, что любимое слово у Шуры с Леной — это «нельзя». Все нельзя, все-все, что Лула придумывает, чтобы жизнь была интересной и активной — нельзя… А ей все хочется… Всегда хочется что-то необычное делать, и нравится придумывать, что можно бы такого увлекательного организовать для себя… И она не прочь бы делать все вместе с сестрой… Если бы с ней можно было дружить. Но Тома не хочет с ней даже разговаривать — у нее есть родители для дружбы.
Лула очень завидовала девочкам, которые могли поговорить со своими родителями о чем-то важном для них, и родители их слышали, иногда — шли навстречу. Таких было много — и в секции гимнастики, и легкой атлетики. А уж в танцевальной студии было так необыкновенно свободно и радостно, что, благодаря этому, любовь к танцам стала одной из самых сильных в ее жизни… Она связала в своих ощущениях эту свободу и вид спорта.
Больше всего свободы, по мнению Лулы, было у русских девочек — у них, по всей видимости, были другие правила жизни. Лула выходила из дома, только если родители куда-то послали по делу или ей в школу надо было идти — русские девочки сами решали, что им после школы делать: могли в магазин пойти и купить то, что хочется им, а не то, что родители сказали. Могли гулять в школьном дворе. Могли выбирать, в какую секцию ходить — сами, по своему желанию. Могли учиться даже на «тройки», и их все равно любили и все им разрешали, покупали одежду и подарки… И дни рождения они всегда праздновали и потом хвастались подарками в школе. А их папы и мамы могли шутить и разговаривать со своими дочками просто так — потому что хочется — им просто было радостно разговаривать со своими детьми. Лула им завидовала, и сама понимала это…
Бабушка рассказывала ей про русских людей: про русского царя и революцию. Про то, что революцию они принесли в Кабарду, а последователями революционеров были самые оголтелые бедняки, которые в свое время у ее отца в «унаутах» были — это значит, в слугах — и пошли в революцию, чтобы не работать, а отнимать имущество у тех, кто работает. Всегда ругалась, что такого красивого и достойного человека, как царь, убили эти «балшевикь». Рассказывала, какой он достойный мужчина был — с пониманием и принципами, как он любил свою семью, какие красивые и воспитанные у него дочки были… Говорила, что последние деньги она при нем только видела — после революции все эти «киринки» ничего уже не стоили… А про советские рубли она говорила, что это вообще не деньги…
Нана рассказывала, что ее саму сватали за русского офицера, и Лула понимала, что бабушка явно гордится этим. Но когда внучка спрашивала ее, почему она не вышла за него замуж, а вышла за дедушку, нана отвечала что-то невнятное, и разговор заканчивался.
Лула не совсем понимала, кто такие русские и что их отличает от других — ведь в ее стране, в Советском Союзе, неважно, какой ты национальности — все равны. Национальность — это как цвет волос, просто есть… И люди отличаются друг от друга только языком. И ведь все знают русский язык, кроме совсем старых людей — как нана. Нана — особый случай, она родилась еще задолго до революции и не может знать русского языка, однако, читает по-арабски. Тогда девушек так воспитывали. Да и царь — когда еще был… Это уже прошло и больше не вернется… И про революционеров в школе совсем иначе им рассказывают, чем бабушка…
Из-за этих противоречивых знаний, почерпнутых из самых разных источников, у Лулы в голове была полная каша, и, когда кто-то из одноклассников вдруг начинал рассказывать о себе и своем происхождении, девочка всегда внимательно слушала, стремясь разобраться в так сильно интересующем ее вопросе… По телевизору она увидела в фильме «Здесь наш дом» одного артиста, и ее сердечко затрепетало — таким красивым он ей показался. Он там долго боролся за справедливость и всех побеждал в конце, прямо как Батыр — Сын Медведя. Она дождалась титров и выяснила, что актера зовут Петр Вельяминов. С тех пор ей казалось, что все русские мужчины должны быть похожими на него по внешности и по характеру. И опять же — была разница между русскими учителями в их школе, к примеру, и теми артистами, которых она знала: Петр Вельямининов, Вячеслав Тихонов, Эдуард Хиль. Все артисты обладали чем-то неуловимым — такой небывалой человеческой мягкостью, которой не было ни в ком из знакомых ей русских людей. Это была и строгость, сдержанность, взвешенность — и в то же время некая непостижимая, загадочная глубина и доброта… Девочка чувствовала выпуклость характеров, конечно, путая характеры героев, которых играли артисты, и их собственные качества, которых она знать не могла и за которые принимала качества персонажей. Но образ русского человека складывался в ее голове из этих отражений. Еще ей казалось, что они чем-то похожи на ее бабушку — и больше ни на кого из ее круга знакомых…
Гораздо позже, будучи взрослой, она вспомнит об этих своих размышлениях и найдет слово для обозначения общего между поразившими ее воображение образами русских мужчин и характером бабушки. Это слово будет «цельность». Это было то, что их роднило. Покуда же Лула копила впечатления и постепенно формировала свои преставления о «правильном», достойном человеке и об идеальном мужчине.
Она думала, что другая жизнь ей сейчас все равно недоступна, и вряд ли это будет потом иначе: правила для кабардинцев и для русских, по всей видимости, почему-то разные. Об этом не говорят открыто. Однако, есть какое-то различие между тем, о чем не говорят, но все как будто знают — в школе — и тем, что не говорят, но тоже как будто знают — дома… И это опять же, в свою очередь, отличается от того, что говорит или иногда умалчивает бабушка и не обсуждается у других родственников, но всегда присутствует в недосказанности, висит как бы в воздухе… Ну, как во всем этом разобраться?!
Девочка не понимала, почему, но понимала, что вместо нормальной детской жизни ей надо вследствие всей этой чехарды терпеть нелюбовь родителей, капризы сестры и мучительную ревность к тем, кого, как ей кажется, любят — дома и в школе. А еще — таскать дрова и уголь в одиночку, мыть обувь за всеми — особенно трудно осенью и весной, в грязь и в слякоть… Никогда с ней не поговорят и не спросят, как у нее дела, не разрешат спокойно читать книги и дружить с девочками. Никогда, никогда не полюбят ее за то, что она просто есть. Нет уж, она будет жить с бабушкой и видеться с Залимом столько, сколько сама захочет! А еще — ходить в гости к родственникам — ну, что это, день и ночь — только семья, и никогда — гостей… За все время только один раз и были, и то — к Томе пришли… Конечно, к Шуре гости приезжают — у него несколько братьев, родных и двоюродных, и они часто видятся друг у друга в домах, но, когда они приезжают к ним, девочкам нельзя крутиться возле гостей, их сразу же прогоняют подальше от них. Даже Томе редко удается к ним присоединиться, а уж за стол ее тоже никогда не сажают со взрослыми. Так что, эти гости почти не считаются…
А у бабушки — как душевно сидели под навесом… Особенно, когда дядя Залимхан приезжал… Говорят, он и сейчас навещает бабушку регулярно… Как Лула соскучилась по нем… По его шумным гостям и разговорам взрослых, которые и детям можно слушать…
В понедельник Лена и Шура ушли на работу, как обычно. Лула все уже продумала: чтобы ее не узнали люди и не вернули родителям, надо подстричь волосы, как у русских девочек, прическа «каре» называется. И тогда ее не узнают, потому что с косой она выглядит совсем по-другому. Лула была радостно возбуждена — это интересно и здорово — сделать себе прическу, как у радистки Кэт из «Семнадцати мгновений весны»! — Луле разрешили смотреть несколько серий из этого фильма, любимого всей семьей. Петелька на щечке у Кэт была как у Кармен на пузырьке с бабушкиными духами. Лула думала, что ей очень пойдет мотать резко головой — так, чтобы волосы вокруг головы летали при движениях. Ух!
Она взяла раскройные ножницы Лены и подошла к зеркалу. Так, сначала надо отрезать челку, как у Ленки Романовой, потом — всю косу обрезать. Вот так вот! Вот как здорово получилось! Лула теперь смотрится совсем как русская девочка! Никто и не догадается, что она кабардинка и должна себя вести, как родители скажут! И никто-никто не догадается, что ей нельзя быть в дороге самовольно и одной! Она может теперь ехать к бабушке, и никто ее не сможет удержать от этого! А там есть правила, которые Луле нравятся гораздо больше — ведь жить по обычаям легче, чем когда тебе просто говорят всякий раз, делай точно так и этак, а почему — непонятно… Да еще когда такая бабушка рядом — всегда подскажет, как правильнее поступить и как достойно вести себя на людях! Ведь важно быть хорошей девочкой по адату… А Шура с Леной так не живут, они живут, как придется — даже не молятся… Не понять их совсем — нет правил… А угождать Лула не любит… Да и не получается у нее угадать, как не попасть под раздачу. Всегда ей достается на орехи…
На Луле была школьная форма с белыми кружевными манжетами и воротничком. Манжеты она забыла в выходные сменить на свежие, воротничок тоже выдавал, что уже несколько дней был ношен. Но не начинать же теперь подшивать их! Все закончилось для этой жизни! Больше — никогда! Никогда не надо будет бояться, например, допустить оплошность в школе или на улице, забыть что-то сделать, не увидеть чего-то важного для других, а не для тебя самого. Никогда больше Шура не будет пинать ее своими ботинками и заставлять ее таскать дрова и уголь! Никогда больше она не должна будет возить воду от соседей, если у них во дворе перекроют воду в кране, как это часто бывало — и тогда ей и Томе приходилось ставить на тележку кучу неподъемных бидонов и ехать по улице, просить соседей дать им набрать в их емкости воды. Одноклассники не смогут больше называть ее «Водовозкой» и «Четырехглазой», пинать и толкать на улице, отнимать и портить вещи и школьные принадлежности. Все, все ужасы кончились для Лулы — она уезжает к бабушке, в свою жизнь… А манжеты она поменяет у бабушки уже, они терпят…
Лула знала, что брать деньги без спроса нельзя — пионерки так не поступают, да и она сама, Лула, не может так поступить. Поэтому она не взяла совсем денег, хотя знала, где лежат деньги на молоко и хлеб. Она не могла все-таки настолько огорчить Лену, даже если бы решила, что деньги на дорогу имеет право взять. Как ни крути, но она почти своя — бабушкина дочка. А своих не подставляют, так Залим ей говорил.
Что же ей взять в дорогу? Без чего ее последующая жизнь не будет полной? Пожалуй, надо взять только физкультурную форму для школы — в селе такой точно не купить. А учебники ей по наследству Залим передавать будет — он же на год всего старше Лулы, как раз очень удобно будет за ним наследовать.
Лула положила свои физкультурные трусы и майку в сетку-авоську, добавила к ним свои кеды и задумалась — а что еще у нее есть? Получалось, что кроме школьной формы, которая на ней, больше у нее ничего и нет… Может, и пришло бы в голову еще что-то, но Лула уже дрожала от нетерпения — ей хотелось навстречу приключениям. Да и Лена могла вот-вот вернуться из школы — какой тогда побег… А если Лена увидит, что она со своими волосами сделала… Нет, вот этого точно допустить нельзя. Убьют, она ведь и пикнуть не успеет…
Лула заперла за собой калитку и направилась к автобусной остановке. Она пока не знала, как добраться до бабушки — это еще надо было выяснять. У кого бы спросить, чтобы нормально ответили, вместо того, чтобы начать ее воспитывать и рассказывать ей, что маму-папу надо уважать и нельзя без спроса уезжать к бабушке? Пожалуй, из всех ее взрослых знакомых надо выбрать кого-нибудь из русских — те не такие строгие родители и чужим детям не выговаривают… Вот ее учитель рисования в художественной школе, может быть… Виктор Иванович… Он ей наверняка подскажет, как без риска добраться до села… Он добрый и ответственный, как Залим, и к Луле хорошо относится.
Лула поехала в Дом Пионеров, где располагалась художественная школа. Однако, Виктора Ивановича не было в студии, а вместо него вела занятие какая-то незнакомая учительница. Она посадила Лулу за мольберт, дала задание — нарисовать голову — и отошла в сторону. Лула не могла ослушаться ее, ведь неизвестно, как она отреагирует, если ей сказать, что Лула ушла из дома… И непонятно — не кабардинка ли она… Если она кабардинка, она точно расскажет про Лулу всем и даже вернет ее домой. Еще, не дай Бог, родственницей окажется… Взрослые кабардинцы почти все друг друга знают, хоть по фамилиям. Нечего и думать, что она объяснит ей, как доехать до бабушки, и отпустит восвояси…
Занятие закончилось, и все стали собираться домой. Лула копалась еще некоторое время, на всякий случай делая вид, что тоже собирается уходить, но сама прикидывала, куда спрячется, чтобы ее не вывели на улицу — она вдруг поняла, что не знает, куда ей идти, если за окном уже темнеет, а дороги к бабушке она не знает. Лула улучила момент, когда никто не смотрел на нее и нырнула за шкаф с работами учеников. Все ушли, ушла и учительница, выключив за собой свет и заперев ее в комнате. Лула осталась одна.
Она вышла из укрытия и стала рассматривать комнату — когда Лула тут занималась со своей группой рисунком, ей было некогда толком рассмотреть обстановку. Сейчас комната не дышала волшебством и не манила ее, как всякий раз после занятий, когда она не хотела идти домой и думала, что счастливцы те, кто не должен домой торопиться, а может тут подольше побыть. Скорее, пугала. Хотелось есть, к тому же стало довольно зябко — весна еще не вступила полностью в свои права, и комната была совсем не прогрета. В витрине шкафа, за стеклом, Лула увидела фрукты в чеканной вазе. Они красиво блестели и манили голодную девочку своими аппетитными боками: груши, яблоки, сливы. Большая кисть сизого от спелости винограда. Как хочется есть, — подумала она и подошла ближе к шкафу. Фрукты так и не отпускали ее взгляда — она неотрывно смотрела на них сквозь стекло. Конечно, это фрукты Виктора Ивановича, их ни в коем случае нельзя брать, — думала Лула. Но ведь он сам ее угостил бы, если бы знал, что она тут… Он бы не допустил, чтобы голодный ребенок смотрел просто на еду и глотал слюни… Он же — добрый человек, Лула точно это знает… У него сердце не выдержало бы…
Лула решила поближе рассмотреть фрукты, но не есть их. Что такого, если она подержит их в руках… Просто, может, понюхает, насладится ароматом, полюбуется спелостью. И — положит на место… Она протянула руку за стекло и сама не заметила, как понесла яблоко ко рту и надкусила его. В следующую секунду Лулины зубы скользнули по его слишком твердому боку, а она сама щелкнула челюстью и больно прикусила язык. Девочка разочарованно смотрела на следы своих передних зубов на красном с белым воске. Еще немного подождала и положила муляж в вазу.
В замочной скважине заскребся ключ и дверь открылась, зажегся свет. В дверях стояла уборщица — пожилая женщина в синем рабочем халате и в белом платочке в синий же горошек, с ярко-красной помадой на полных губах.
— Ох, ты ж… Госпадииий! — вскрикнула она и схватилась за свою грудь в области сердца. Потом округлила испуганно глаза и спросила:
— Тебя что, закрыли и ушли?!!! Тебя же родители ищут уже!!!
Вид у нее был сильно встревоженным. Лула помедлила и сказала, что ей нужно уехать к бабушке еще сегодня вечером и что она не может вернуться домой, к родителям, потому что ее побьют. До смерти. Потом зажарят на вертеле, чтобы неповадно было нарушать родительские запреты и закопают в огороде… Уборщица коротко посмотрела на нее взглядом, идущим как будто из самой ее глубины и не стала больше спрашивать подробностей. Видимо, рассказ Лулы показался ей убедительным. Она сказала подождать тут, ушла куда-то и принесла Луле стопкой матрас, одеяло, подушку и чистое постельное белье. Спросила, умеет ли она надевать пододеяльники и наволочки. Лула гордо ответила, что да.
— Тогда постелешь себе на этом столе… Сейчас мы его разложим с тобой.
Она потянула на себя половину большого полированного стола, Лула взялась за край стола с противоположной стороны и тоже его на себя стала тянуть — она помнила, что так же раскладывался стол у Залима дома.
— Меня зовут тетя Нина, — сказала женщина. Я сторожем работаю тут, в Доме Пионеров, и заодно — уборщицей. Вот, пришла на дежурство… Она прервала свою мысль, опустила голову, как бы задумавшись.
— Сейчас принесу тебе поесть и потом закрою тебя на ключ — ты сможешь спокойно переночевать и утром уехать к своей бабушке, — сказала она и шагнула за порог.
Женщина вернулась с двумя крашеными яйцами на щербатой тарелке, там же лежал кусочек паски с белой глазурью и цветной обсыпкой — Лулу угощали такой едой соседки в городе — тетя Аня и тетя Луша. Поэтому она без опаски приняла еду, поела с аппетитом и выпила чашку сладкого чая. Голова, начавшая было болеть, прояснилась. Лула вежливо поблагодарила за еду и предложила помыть тарелку и чашку, но тетя Нина отказалась. Луле нравилась ее новая, свободная жизнь. Тетя Нина подождала еще, пока Лула сходит в туалет, и заперла ее в комнате с пожеланием спокойной ночи. Утром она рассказала Луле, как доехать до вокзала, девочка максимально вежливо попрощалась с ней, поблагодарила за все и поехала.
На вокзале она увидела много автобусов, стоящих в ряд наизготовку, словно и им не терпится рвануть в свои села и города, навстречу счастью. Асфальт был вымыт, в воздухе пахло свежестью, и Лула с радостью подумала еще раз о том, что она молодец — решилась таки изменить свою жизнь…
Лула села в первый же автобус, стоявший на ее пути. Она не задумывалась о маршруте, потому что была уверена, что все автобусы так или иначе едут мимо ее села — у них же там федеральная трасса проходит… Значит, не провезут — надо просто смотреть внимательно, чтобы самой не прозевать свою остановку. Лула заняла место на переднем сиденьи, у окна. Постепенно автобус наполнился людьми. Все скамейки были уже заняты, когда вошла женщина-контролер. Девочка вся сжалась — она знала, что ей нужно купить билет. Но ведь у нее нет денег… Что она будет делать, если эта женщина сейчас у нее спросит, где билет? К счастью, контролерша только громко крикнула в салон:
— У всех есть билетики? Все в кассе были?
— Да, есть, конечно! — закричали люди в ответ, разноголосо и весело.
Она удовлетворенно кивнула всем и сразу, затем уселась рядом с Лулой. Улыбнувшись ей мимоходом, она стала разговаривать с водителем и до конца маршрута не закрыла больше рта, находя разные интересные и не очень, на взгляд маленькой путешественницы, темы для него. Собеседник же терпеливо сносил их всю долгую дорогу, только изредка кивал головой или мотал ею из стороны в сторону, на все реагировал коротко: «угу» или «ага»…
Мимо тянулись однообразные пейзажи: поля, поля, поля. На некоторых участках — деревья вдоль дороги, с обеих сторон, или, иногда — только с одной. Лула все ждала знакомого пейзажа с проселочной дорогой вдоль крайнего ряда домов, но его все не было. Она уже устала вглядываться в окно. Ей казалось, что дорога вообще не похожа на их дорогу в село. Но ведь она одна? Другой дороги к бабушке все равно не бывает? Когда-нибудь она увидит же свое село?
Неожиданно автобус остановился, пассажиры стали выходить. Лула сидела спокойно, думая, что она еще не приехала — ведь село еще не проезжали. Но водитель посмотрел на нее и спросил:
— А ты чего сидишь?
Лула испугалась, что он сейчас спросит про билет и поспешно вышла из автобуса. Какая-то площадь… Толпа…Огромное количество людей бросилось ей в глаза. На другой стороне площади стояло многоэтажное здание, к которому тянулся весь поток людей. Наверху здания шла крупными неоновыми буквами надпись: АЭРОПОРТ. И еще одна: МИНЕРАЛЬНЫЕ ВОДЫ.
Неужели я приехала в аэропорт? Почему аэропорт? Неужели я проехала бабушкино село? Я же не отрывала глаз от дороги?! Лула не выдерживала напора своих мыслей. Тело было ватным и ноги подкашивались. В коленках было то часто испытываемое ею ощущение, что ее ноги не туда идут и Шура их ей точно за это переломает, как только она окажется в его руках… Снова разболелась голова, тем более, что последний раз она ела вчера вечером, в Доме Пионеров. Утром тетя Нина просто проводила ее, не предложив больше ни чаю, ни перекусить. Наверное, Лула вчера ее ужин съела, а наутро у нее у самой ничего уже из еды не оставалось… Лула исполнилась благодарности к тете Нине, полностью подтвердившей ей образ русской женщины из книжек и кино. Лула твердо знала, что русские люди не дадут пропасть тому, кто им встретился в дороге. И что особенно добры простые русские женщины… Приютят, накормят-напоят и в путь проводят. Как с ней, с Лулой, и произошло…
В здании аэропорта Лула встала у одной из колонн в центре зала и стала думать — что ей делать дальше. Нестерпимо хотелось есть — запахи еды просто преследовали ее. Не прошло и пяти минут, как рядом с ней встала красивая, полная тетенька в белом фартуке, прикатившая тележку с беляшами. Она привычными движениями откинула клеенку и покрывало с тележки и поставила ценник, сразу же стала весело зазывать покупателей:
— Беляшики горяченькие, беляшики! Подходим, берем! Беляшики горяченькие, беляшики! Все подходим! Берем-берем!
К ней стали подходить покупатели: в ярких летних одеждах, многие — со стаканчиками мороженого в руках, потные от жары. Брали помногу, часто по «троечке-пятерочке» беляшей. Продавщица заворачивала их в белую непрозрачную бумагу, которая сразу же пропитывалась жиром от выпечки, а ее рука ловко сжимала при этом «тройку-пятерку», продавливая большим пальцем стопочку чуть ли не насквозь, и во всем этом была какая-то непривычная душевность — не такая, как Лула привыкла видеть и понимать, как душевность. Это тоже было по-русски, все: тетенька, та легкость, с которой люди заказывали себе, особо не раздумывая, беляши, доставали деньги и расплачивались, уверенно забирали свои беляшики… Многие были семьями — было видно: вот это — папа, это — мама, это — дочка или сыночек… Лулу удивлял вид девочек — их одежда и прически, обращение с ними пап и мам. Вот оно, вот так ей хотелось бы, чтобы с ней обращались дома… Если бы Шура мог хоть иногда быть таким, как эти дяденьки… Добрым, открытым… А девочки еще капризничают, выбирают… Ах, если бы Луле кто-то предлагал так о ней заботиться! Спрашивал бы ее, чего она хочет…
Хочет… Хотеть ей казалось немыслимой роскошью. А хотеть и получать было ее несбыточной мечтой. И опять ее мечта — это то, чему не суждено сбыться… Ну, кто станет ей предлагать что-то? У каждого — свои дети… И семьи у каждого — свои. Свою семью надо уважать, а не завидовать чужим семьям. И поэтому поедет Лула к бабушке с Залимом — ведь там ее семья, и будет жить с наной — в селе здорово. Она сможет у нее быть счастливой, как раньше. Надо только как-то добраться до села…
Тем временем поток покупателей схлынул, и тетенька с беляшами обратила, наконец, внимание на Лулу. Оглядев ее слишком плотную одежду, которая, к тому же, еще сама притягивала солнечное тепло и, видимо, хорошо удерживала его, отметив также ее усталый вид, она начала разговор с Лулой:
— Девочка, а ты что тут делаешь?
— К бабушке еду…
— А где твоя бабушка живет?
— В Старом Урухе.
— А откуда ты едешь?
— Из Нальчика.
— Из Нальчика?! Это же в Кабарде! И Старый Урух — в Кабарде… А как же ты едешь тогда?
— Не знаю… Я убежала из дома — хотела уехать жить к бабушке… Но заблудилась… Я отрезала свои волосы, чтобы меня не узнали родственники или знакомые родителей и не вернули домой…
Женщина внимательно посмотрела на Лулу.
— И правда, у тебя волосы кривовато подрезаны…
Она протянула руку к Лулиным волосам и показала ей длинную прядку, которую Лула случайно пропустила, не отрезала вместе с косой.
— А как же ты добралась сюда?
— Села в автобус и приехала…
— Но как? Как ты купила билет? Где ты деньги взяла?
— Я не покупала… Я думала, что скажу контролеру, что бабушка отдаст ей деньги потом, когда узнает, что я доехала без билета… Я думала, что контролером в автобусе будет кто-то из нашего села. Но автобус оказался не тот, что едет в село… Он вообще мимо села не поехал. Наверное, ехал в объезд…
Луле нравилось слово «объезд», хотя его значения она до конца не понимала. Просто знала, что если автобус в село долго едет, то это «в объезд».
— Какой объезд?! Ты в другой город уехала! Здесь — аэропорт города Минводы! Ты уехала за пределы своей республики!
Продавщица беляшей все еще не могла понять, как Лула умудрилась оказаться в одном с ней пространстве. Но она уже понимала, что объяснений, кажется, не будет…
— А как тебя зовут?
— Марита. Но бабушка зовет меня Лула… Так что, наверное, я снова буду Лула — если доеду до нее и буду с ней жить…
— Знаешь что, Лула… Хм… Марита, а ты пионерка, наверное?
— Да, — Лула даже встрепенулась — появилась хоть одна тема, где она может эту женщину порадовать, и, возможно, показать себя в наилучшем виде… А то все про неприятное да непонятное говорили до сих пор.
— Посторожишь мне тележку? Мне в туалет надо сбегать.
Женщина улыбнулась Луле так приветливо, что девочка просто растерялась. Она вспыхнула от удовольствия, что может оказать небольшую услугу такой замечательной женщине и сказала вежливо и робко:
— Кончено! Я с удовольствием помогу Вам!
— Ты, наверное, голодная?
И, не дожидаясь ответа:
— На вот, возьми беляшик!
Лула взяла беляш в белой бумаге с достоинством, тихо сказала:
— Спасибо!
Женщина убежала, резво виляя бедрами — наверное, очень ей уже надо было — а Лула стала есть.
Ела она жадно и быстро. Проглотив беляш буквально в два приема, она стала смотреть на тележку и мечтать, что тетенька сейчас вернется и даст ей, наверное, еще один. Или даже два? Может же она подумать, что Лула очень голодная? Конечно! Она ведь догадливая… Бабушка учила Лулу быть догадливой, предупредительной. Она говорила, что таковы все хорошо воспитанные девочки — из них потом получаются воспитанные и достойные женщины, умеющие ужиться в семье. Иначе кто ее замуж возьмет, не умеющую позаботиться о близких? Ведь если ты заботишься о человеке, ты ставишь себя на его место? А эта тетенька явно способна быть догадливой… Один же беляшик дала? У нее вон сколько их… Везет же ей… Она может есть их, сколько захочет… Интересно, каково это — есть вкусности, сколько захочешь? А заметит ли она, если Лула возьмет сейчас еще один? Нет, нет, нельзя! Даже если не заметит, это харам, впрок не пойдет. Это человек не видит, а Аллах все видит…
Луле стало легко и просто — она поняла, что снова может жить так, как учила бабушка — слушать свое сердце и повиноваться Аллаху, и все в ее жизни будет снова ясно и хорошо. А вот тележку сторожить она зря согласилась — говорила ведь ей Лена, что нельзя оставаться наедине с чужими вещами — хозяин может сам по себе подумать плохо о тебе, даже если ты не брал чужого… Она же понимает, что Лула голодная и ей очень хотелось взять еще один беляш из тележки? Она же догадливая… Как она поймет, что Лула устояла и не взяла ее беляшика? Там же целая гора беляшей? Она же не понимает про Аллаха? У русских же другой бог?
Пожалуй, впервые в своей жизни Лула осознала, что все в мире имеет две стороны: догадливость может быть как хорошей, так и невыгодной чертой характера. Лула еще не знала, как это называется, но узнала само чувство экзистенциальной тревоги. С этого момента тревога стала ее осознаваемой спутницей навсегда…
Продавщица вернулась довольная и веселая, встала снова возле тележки и заголосила с удвоенной силой:
— Беляшики горяченькие! Беляшики!
На Лулу она больше не обращала внимания. Через короткое время к ним подошел среднего роста белокурый мужчина, в сером костюме, молодой. Русский. Лула это поняла, потому что он был похож на Вельяминова. Он приветливо поздоровался и спросил Лулу:
— Девочка, пойдешь со мной погулять?
— Нет, спасибо…
Лула была озадачена — такой красивый и с виду умный, в хорошем костюме и пахнет одеколоном — а предлагает девочке с ним куда-то пойти? Он что, не знает, что воспитанный человек не предлагает чужим девочкам с ним куда-то ходить? Может, у русских так принято? Это нормально? Но она-то не русская… Она не может пойти гулять с незнакомым человеком, да еще с мужчиной. Нет-нет, это исключено…
Мужчина не уходил и, к удивлению Лулы, продавщица беляшей тоже стала уговаривать ее пойти с мужчиной, куда он зовет. Изумлению девочки уже не было предела — как, и она не в курсе, что с дяденьками нельзя никуда ходить? Взрослая женщина? Такая добрая, воспитанная и догадливая?!
Девочка уже не знала, что и думать, но уговоры женщины и признание мужчины, что он на самом деле — переодетый милиционер — сыграли решающую роль, и Лула пошагала с дяденькой — правда, взяв с него обещание, что он поможет ей сесть на нужный ей автобус до Старого Уруха. Она шла рядом с ним, и ей казалось, что она попала в тот мир, о котором раньше только догадывалась, что он есть, порою была убеждена, что именно такой мир нормален — но не знала, как это называется и где такие люди живут. Она всегда хотела стать частью этого мира. А сейчас это стало реальностью… Еще немного — и все совсем будет хорошо…
Они поднялись на второй этаж и подошли к какой-то комнате. Мужчина вошел вовнутрь, усадив Лулу на скамейку перед дверью. Сквозь неплотно прикрытую дверь Лула услышала, что ее спутник докладывает своему, видимо, начальнику, что поймал беглянку, что девочка не скрывает данных, адрес сообщила и надо ее отправить домой сегодня же, пока еще не вечер…
Услышав это, Лула вскочила со скамейки побежала. Она бежала так, как бегала по лугу с Залимом — быстрее ветра, казалось ей… Через минуту сзади послышались крики и топот, погоня началась почти сразу после побега. Но Лула была маленькой и юркой, страх встречи с Шурой придал ей сил, и она бежала, как от смерти. Увидев узкий ход куда-то вниз, она нырнула в него, покатилась вниз по лестнице. Добежала до помещения с множеством синих крашеных шкафов по периметру и спряталась в один из них. Тихо, стараясь не шуметь, прикрыла дверцу, зацепив пальцем за дырку в ней. Замерла. Ее погоня не заставила себя ждать — в помещение вбежали, раздались мужские голоса. Страх сковал все тело девочки, она дрожала. Ей казалось, что ее дрожь слышна снаружи шкафа как дребезжание. Но ее не обнаружили, мужчины, предположив, что она убежала в другой ход, ушли. Все стихло.
Прошло некоторое время. Лула понимала, что выходить все равно когда-то надо. Ничего хорошего, если ее здесь запрут на ночь. Скорее всего, она спряталась в раздевалке для рабочих — судя по шкафам. А вот пришли и те, кто ими пользовался, по всей видимости. Голоса были женские, и Луле стало немного легче. Потом они тоже стихли. Пленница тихо приоткрыла дверцу шкафа. В помещении была только одна женщина. Она сидела на скамейке спиной к ней — крупная, рыхлая, потная, в белом лифчике и в белых трусах. Услышав шорох, она обернулась к Луле и побледнела, но молчала. Лула приложила палец к губам, показывая ей, чтобы не кричала и не выдавала её. Та опомнилась и шепотом спросила:
— Ты кто?
— Я из дома сбежала, теперь меня милиция ловит.
— А…
— А ты одна?..
— Да.
— …
Рядом с женщиной, на скамейке лежали такие же крашеные яйца, какими Лулу вчера угощала сторожиха в Доме Пионеров. Лула сглотнула слюну — внезапно прорезался голод.
— Есть хочешь?
Лула кивнула.
— Ну… Садись… Вот тут садись, давай… Сейчас будем есть… Я тоже голодная, не обедала…
Женщина засуетилась, захлопотала. Раскрыла газету и начала чистить яйца, тут же на газету насыпала соли, положила чищенное яйцо рядом с кучкой соли и начала чистить следующее. Потом достала что-то крупное, завернутое в полотенце, что оказалось пасхой — такую Лула тоже видела у русских соседей, и ей всегда хотелось ее попробовать. Разрезала маленьким, кривым ножом с ржавыми пятнами на лезвии, и Лула почувствовала запах железа. Достала помидоры и тоже крупно порезала, запах железа стал сильнее. Достала нарезанного черного хлеба и пучок зеленого лука, все положила также на газету. Сама первая взяла яйцо и лук и стала есть, глазами показала Луле, что и ей нечего стесняться.
Они поели быстро, и женщина стала одеваться, а девочке она сказала, что она может теперь идти дальше по своим делам. Лула поела скромно, стараясь не показаться жадной и голодной — ведь это было бы некрасиво — но не наелась. И пасхи попробовать только маленький кусочек удалось. Но, делать нечего — хозяйка почти выпроваживает гостя… Лула поблагодарила, попрощалась и пошла к выходу.
Она хотела подняться по тому же лестничному ходу, по которому спустилась сюда, но не успела она поравняться плечами с уровнем пола первого этажа, как увидела прямо над собой милиционера — как с картинки из книжки про дядю Степу — высокого, в милицейской форме, с голубыми глазами и малиновым околышем. Он как раз занес ногу над ходом, из которого поднималась наверх Лула, собираясь перешагнуть его поперек. Увидев внизу ребенка, за которым он с товарищами недавно бегал, милиционер уперся своими длиннющими ногами в оба края подземного хода, наклонился вперед и выдернул Лулу за плечи вверх. Поставил ее на поверхность справа от себя и, подтянув вторую ногу, ощутил опору под ногами. Лулу он больше не выпускал из своих рук до самого того кабинета, что Лула уже видела сегодня. Под дверью ее больше не оставляли, а завели прямо вовнутрь. Там сидели: и переодетый милиционер, и, видимо, тот начальник, которому он в первый раз про Лулу докладывал. Оба выглядели несколько озадаченными и смущенными. Стали выспрашивать про семью, про причины побега и спросили еще раз адрес родителей. Беглянка все рассказала. Она понимала, что скрывать нет смысла, а сила тут явно не на ее стороне. К тому же, надоело бегать и хотелось уже, наконец, доехать до бабушки. Может быть, эти добрые люди согласятся не отдавать ее Шуре, а отвезут к нане?
Добрые люди объяснили ей, что ее отвезет женщина, которая должна вот-вот подъехать. Женщина приехала тоже одетая в форму, как милиционер, но отвезла Лулу не к бабушке, а в совсем незнакомое место. Лулу покормили и отвели в спальню с железными кроватями.
Утром Лула проснулась одна в комнате. Пришла воспитательница и отвела Лулу в столовую, где, как ей показалось, было много детей. От волнения она не видела отдельно никого — только фигуры и головы над столами. Все сидели тихо и ели. Между столиками ходили воспитатели, а детям вставать не разрешали. Лулу посадили одну за столик, где уже стояла тарелка с яйцами под майонезом и лежало несколько кусочков хлеба на общей тарелке. Она поела, дали чаю в чашке с оленями. Лула подсластила его двумя кусочками сахара и стала осматриваться. Кругом были одни мальчики — ни одной девочки в помещении… Дети вели себя не как в школьной столовой. У Лулы в школе всегда стоял дикий шум в буфете — такой, что физкультурники часто кричали на детей:
— Тиихааа!!!
Луле нравился такой балаган, это было весело. А здесь было что-то пугающее в тишине и хмурых лицах воспитателей.
Постепенно столовая опустела. К Луле подошла одна из воспитательниц и сказала, что надо уже идти на занятия.
В помещении для занятий стояли обычные столы и стулья вместо парт, но дети сидели парами, как в школе, и уже шел урок. Лула заняла место за совершенно свободным столиком поближе к учительнице и стала слушать.
Она объясняла очень простое упражнение из учебника русского языка за четвертый класс.
— Зара Нерсесовна, я пЫсать не могу! — раздался неожиданно гортанный мальчишечий голос сзади.
Лула оглянулась и посмотрела на говорящего. Это был кареглазый и рыжеволосый кудрявый мальчик в грязноватом пиджаке и такой же грязной, однотонной желтой футболке. Правое плечо у него было выше, левая рука беспокойно теребила край стола и грязный ноготь пытался отскребнуть что-то от лаковой поверхности, на которой весело играли солнечные блики. Мальчик щурился на учительницу и нервно вздрагивал высоким плечом — как будто готов был вот-вот вскочить и выбежать в дверь. Зара Нерсесовна — крупная, усатая, с огромными черными глазами навыкате и роскошной халой из волнистых черных волос на голове всплеснула руками и затряслась вся, как тесто. Она ринулась к ученику и от ее шагов задребезжали стаканы и стекла в большом буфете у стены.
— Что с тобой, деточка? — она наклонилась к нему своим мощным бюстом так низко, что девочке ее спина показалась похожей на «долины и взгорья» из песни, которую Шура любил петь, обычно — во время бритья, перед выходом из дома на первомайскую демонстрацию. Горошчатый купон ее цветастого платья перекосился, ткань платья затопорщилась на одном из «взгорий», и стали видны ямочки под толстыми белыми коленями.
— У меня ручка не пЫшет, — ответил мальчик ей.
Зара Нерсесовна шумно задышала, затем резко выпрямилась, не отрывая рук от соломенной поверхности стола и грузно развернулась назад, полыхнув на него сердито взглядом во время разворота. Пошла снова к доске, пыхтя и опять заставляя дрожать стекла буфета. От ее кучерявой шеи шел пар, как показалось Луле.
— Вот ты все-таки беднота! — сказала она, снова обращаясь к тому же мальчику. Не пЫсать, а писАть надо говорить!
Лула отметила, что Зара Нерсесовна сама говорит с акцентом, какого она раньше не слышала.
На уроке она, казалось, совсем не обратила внимания на новенькую ученицу — Луле даже немного обидно стало. После урока она глянула ей прямо в лицо и сказала:
— Новенькая, останься! Остальные — на прогулку, с нянечкой! И не дай вам бог, она мне пожалуется, что вы ее не слушались!
Зара Нерсесовна грозно сдвинула брови, как у Брежнева — Лула знала, кто он, видела по телевизору.
Маленькая нянечка в белом халате и грязноватом белом фартуке из очень плотной ткани пришла за детьми, выстроила всех в колонну по двое, заставила взяться за руки и вывела их во двор. Луле через окно было видно, как дети врассыпную разбежались по площадке для прогулок. Там стояли качели и несколько скамеек, песочница, турник, лежали два больших бревна, образуя угол площадки. Несколько мальчиков сразу же оседлали одно бревно — как вороны на заборе, уселись верхом друг за другом. Стали делать вид, что скачут на коне — тот, что впереди, самый высокий, подпрыгивал и кричал: «Нннааа!» Еще четверо, рассевшиеся за ним по росту, тоже ритмично «скакали» «следом».
— Вот черти! — сказала Зара Нерсесовна в окно и повернулась к Луле.
— Ну, рассказывай, как ты попала сюда. Она уселась перед девочкой на стул спиной к окну. На фоне солнечного света она казалась просто великаншей, которая может и самого Батыра — Сына Медведя через плечо кинуть, и потом полакомиться еще медвежьей лапой.
Лула опустила голову.
— Я убежала из дома…- тихо прошептала она.
— А что случилось?
Луле стало вдруг не хватать дыхания, она заторопилась:
— Меня не любят родители… Меня забрали от бабушки и не разрешают к ней ездить… А там Залим… И Кастрик… И Мусарбишка. И еще у них есть Замирка — я не люблю ее, но она все же лучше, чем Тома…
Лула захлебывалась словами и постепенно залилась слезами. Вскоре она уже не могла говорить от рыданий. Плечи ее ходили ходуном, она дрожала и всхлипывала, втягивала носом воздух и снова всхлипывала. Зара Нерсесовна протянула к ней руку и взяла за плечо, потянула к себе. Потом обняла своими огромными руками. Лула чувствовала ее голую кожу и запах пота из-подмышек, ткань платья приятно пахла подпалинами от утюга и духами. Шея и грудь в вырезе платья у нее были влажные, руки тяжело давили Луле на плечи, но ей не хотелось отлипать от Зары Нерсесовны. Она продолжала плакать беззвучно и обильно, увлажняя и без того распаренную плоть учительницы.
Через какое-то время Лула все-таки успокоилась, стала воспринимать окружающее и ей стало неловко оттого, что она не сдержала слез, и вообще — обнимает чужую женщину — так забылась. Она собралась телом, отняла лицо от могучей груди и, опустив глаза, спросила ту:
— А Вас зовут Зара Нерсесовна?
— Да, деточка, зови меня так.
Голос у нее был густой, еще гуще и как бы шире, чем у Клавдии Семеновны, может, и глубже — да и она сама была как бы много глубже и объемистее, как и ее голос. Как будто голос и тело должны соотноситься по величине… Она продолжала мягко поддерживать Лулу за локти, пытаясь поймать ее взгляд. Не отпуская ее, она неожиданно ловко встала, почти опрокинув Лулу своим животом, но девочка даже не пошевельнулась и не подняла глаз.
— Пойдем со мной, я покажу тебе игровую комнату, — сказала учительница. Сегодня гулять не пойдешь, там эти братья — их завтра уже заберут — тогда выйдешь на прогулку. Нечего тебе с ними знаться… Даже не разговаривай с ними, особенно с Магой…
«Мага» резануло слух — так сокращали имя «Магомед» плохие мальчишки на их улице, и было в этом что-то запретное для нее. С ними она не только не имела права разговаривать, но и не подходила к ним никогда — да и как, если со двора нельзя было выходить без ведома родителей? А они выпускали только в магазин и в школу… Те мальчишки были «уличные», как называл их Шура…
— Хорошо, Зара Нерсесовна! — Луле хотелось показать, что она знает правила поведения. Та плыла, колыхаясь, рядом и смотрела сверху вниз на свою спутницу слегка влажным, сочувственным взглядом.
В игровой Луле понравилось: кругом книжки и куклы, игрушки и мячи. У противоположной от входа стены стояло большое кресло. Зара Нерсесовна прошла к нему и села, расставив ноги, пырхнула губами, отдуваясь, положила руки на подлокотники и запрокинула голову назад.
— Нну, и как ты учишься в школе? — спросила она своим приятным голосом с заметным акцентом.
— На «пятерки», — ответила девочка увереннее и веселее, чем прежде.
— А какие предметы любишь?
— Все, — просто ответила Лула. Я люблю учиться.
— А маме помогаешь? А где мама работает? В школе?! А что преподает?
Вопросы сыпались на Лулу быстро и весело — и она уже разошлась и рассказывала свою маленькую жизнь, как пела. Впервые ею интересовались как человеком, а не только тем, как она слушается родителей. И Лула рассказывала, все-все: про Тому — как они за молоком к соседу ходили и та впихнула Лулу к собаке во двор, про то, как та съела ее красное яблоко, когда Шура принес им обеим по одному, и Лула отложила свое на тумбочку, а Тома съела его и смеялась над ней — вот дурочка — оставила на виду! И про то, как однажды Лула перепрыгнула через забор к соседям и спряталась у них в доме, потому что случайно разбила тарелку и боялась, что Шура ее убьет или посадит на вертел. Когда он вернулся с работы и стал открывать калитку, Лула побежала к забору и перелезла через него, вбежала в дом к русским соседям и спряталась за их открытой дверью террасы. Когда же те пришли домой: тетя Луша и дядя Володя с сыном Мишкой — то они ее не заметили и стали жить своей жизнью. И вот тогда Лула окончательно поняла, что есть семьи, где с детьми разговаривают, и услышала, как это происходит. Мишка — он учился в параллельном классе — не хотел учить уроки, но его не ругали, а шутили с ним. Он смеялся и отлынивал — а Лула думала, что если бы с ней хоть раз так хорошо поговорили родители, то она тоже смогла бы вести себя гораздо лучше, чем сейчас. А так ей никогда не удается угодить им — ни в чем, никак…
Лула долго еще изливала свою боль — казалось, она не сможет остановиться никогда. Но через какое-то время в комнату вошли дети — одни мальчики — мальчики и мальчики — невероятно! — и стали шумно играть. Нянечка покрикивала на них, одергивала — но весело и как-то необидно. Зара Нерсесовна вышла. Лула тут же подобралась — она боялась шумных братьев. Те кричали и толкались, но из-за нянечки, по всей видимости, еще сдерживали себя. Нянечку они называли «нана» — как Лула свою бабушку, и ей это было странно и любопытно. К Луле подошел высокий мальчик — худенький, с голубыми глазами, в сером школьном костюме на голубую рубашку.
— Ты прямо из школы убежала? Я тоже… А как тебя зовут? Меня зовут Олег,- сказал он ей.
— Меня зовут Марита, — сказала Лула и почувствовала себя самозванкой. Внутри себя утешила — ну, я ведь не вру, меня же правда так зовут… Ей было приятно его внимание и хотелось в этой новой жизни взять и назваться Маритой, покатать это имя во рту и посмотреть, как оно к ней подойдет, когда ей самой так хочется… Не тогда, когда на нее это имя надевают, как чужое платье…
— Пойдем, в шашки поиграем?
— Пойдем…
Она поплелась на ватных ногах за Олегом к одному из столиков для настольных игр, испытывая сильное чувство вины — сама не понимая, за что. Возможно, за то, что она собралась сейчас разговаривать с мальчиком, и даже играть с ним, тогда как Шура ее точно убил бы за это… На столе лежали шашки в куче и раскрытая картонная доска. Нянечка тоже вышла, оставив детей одних, и братья достали карты. Сели с криками за другой стол, остальные окружили их и — все притихли — чтобы не выдать свою не разрешенную здесь, по всей видимости, игру. Лула вспомнила, как играла зимними вечерами в подкидного дурака с бабушкой и своими братьями, как это было весело и как потом они пили чай с арбузным вареньем и сметаной… На минуту ей захотелось к игрокам — посмотреть, но — вспомнив Зару Нерсесовну и ее наказ — она переключилась на шашки. Олег играл хорошо, а Лула — плоховато, хоть она с Залимом и играла в селе. Новый друг сразу же съедал ее фигуры и выигрывал, едва они начинали новую партию. Но он нравился девочке — он вежливо разговаривал, и сам был приятный. Из-за соседнего стола вскоре стали доноситься матерные слова, произносимые негромко, но с удовольствием.
— Мага, не надо тут материться! — сказала вдруг Лула неожиданно даже для самой себя.
— Чтааа?!!! — Мага повернулся к ним резко, всем корпусом и покраснел от злости.
— Ыды на…! — взревел он гортанно и страшно, повышая голос к концу этой короткой фразы. Лицо его, в грязных потеках от пота, исказилось. Казалось, все презрение мира собралось сейчас выплеснуться из его глаз на Лулу.
— Ти девачка! Малчи! Я мушина и гавару, как хачу!
Все молчали. Ждали чего-то.
— Я не буду молчать — я не должна тебя слушаться! — ответила девочка звонко и гневно. Нельзя ругаться таким словами даже мальчикам!
Гогот покрыл конец ее фразы. Братья стали кричать наперебой: «Эй, ни матирис!» Толкались и пинали друг друга под зад — стоящие, Мага подошел к Луле и замахнулся кулаком, как будто ударит ее, но остановился… Олег поднял на него взгляд, встал и взял его за вскинутую руку, заставил пятиться. Через секунду Мага плюхнулся на свой стул. Олег вернулся к Луле и сел снова играть в шашки. Он волновался, и это было видно по опущенным ресницам и дрожащим пальцам рук. Было страшно, что Мага накинется на него сзади, но обошлось.
Ночью Зара Нерсесовна спала в девичьей спальне вместе с Лулой — сказала, что завтра должны привезти еще одну девочку, и тогда почти ровесница составит компанию ей. А сегодня она побудет сама тут, чтобы обеим не страшно было, у нее — ночное дежурство. Кряхтя, она улеглась на узкую железную койку, поворочалась и затихла. Лула думала об Олеге и о том, как было бы здорово вот так тут жить и никогда не возвращаться домой, к Лене и Шуре. И уж подавно к Томе.
На следующий день Олег встал в пару к Луле, когда их повели на прогулку. Во дворе он сразу предложил Луле посидеть на скамейке и поговорить. Они присели рядом, его профиль был как в книжке про римских воинов — прямой нос и красиво выдвинутый вперед подбородок. Прямые русые волосы отсвечивали на солнце. Они были тщательно причесаны и кое-где еще немного мокрыми от воды. В этих местах их хотелось потрогать, чтобы рассыпать слипшуюся прядку.
Погода совсем разгулялась, Луле было жарко в школьном платье, но у нее не было с собой ничего другого, кроме физкультурной формы. Запахи от травы и цветов были такие же, как и в селе ранней весной, только тут ароматы были еще и сладковатыми, а воздух — теплее.
— А почему ты убежала из дома? — спросил он.
— Не знаю сама, — Луле не хотелось сейчас про побег. Ну, я к бабушке ехала и заблудилась… Не на тот автобус села…
— А ты что любишь делать?
— Ну, не знаю… Я учусь… И книжки люблю читать… Рисовать люблю… Легкую атлетику и гимнастику люблю… Еще мне хочется на художественную гимнастику ходить… И танцевать… И на пианино играть… Я все люблю. Но мне ничего нельзя — родители не разрешают… Танцы и пианино — дорого, а в кружки и секции меня не отпускают… Отец говорит, что порядочные девочки хозяйством занимаются, что за забором, на улице ничего хорошего нет. А я не могу больше так жить…
— И как ты теперь будешь? Тебя же домой отправят отсюда? Как ты после побега дома жить будешь?
— Не знаю… Меня отец, наверное, просто убьет, если меня вернут домой… Но мне обещали не отправлять меня к родителям. Мне заведующая сказала, что отправит меня к бабушке…
— Это они всегда так говорят, что отправят, куда ты просишь. Но отправляют туда, откуда ты убежал, — Олег говорил убежденно и зло.
— А ты что, не в первый раз убежал?
— Нет, уже в третий. Я так погуляю немного, а потом снова меня домой возвращают, к мамке. Она пьет у меня…
Вид у Олега был невеселый, слова он произносил равнодушно, как будто ему было все равно — есть у него мама или нет. Лулу это удивило — ну ладно, у нее так сложилось, что ее мама не любит — но ведь она ее и не воспитывала, отдала бабушке. Почему мама Олега не любит сына? Разве так бывает, что настоящие мамы, воспитывающие своих детей с детства, просто не любят своих детей? И что значит пьет? Пьют ведь все? Воду и чай… И компот в школе… И кисель — правда, его девочка не любила.
— А что она пьет?
— Ты что, не знаешь? Водку пьет. С мужиками.
— С мужиками? — Лула уже не знала, что и думать. Слово «мужик» было как из книжки про русскую деревню, но совсем не из современной советской жизни.
— И что? Что бывает, когда она пьет?
— Ну как что… Пьяная лежит дома. Однажды мы чуть не сгорели с ней — она уснула с сигаретой… Я проснулся и разбудил брата и мать, брат вывел ее на улицу. Пожарные приехали и потушили. Все залили, да у нас и сгорело почти все… Жили потом во времянке, пока брат снова небольшой домик не поставил. Но когда женился, совсем житья не стало от невестки. Ей не нравится, что мама пьет, она ее в дом не пускает. Вот мы с ней во времянке так и живем. Зимой холодно, летом — жарко. Готовим на керосинке. Во дворе хозяйничает невестка — жена брата. Я там никому не нужен…
— Как не нужен? Наверное, ты не понимаешь — ведь брат — это родной человек! Старшего надо слушаться! Он тебе плохого не пожелает ведь! И мать своему ребенку плохого не пожелает! Наверное, ты непослушный!
Олег смотрел на нее непонимающе, медлил со словами, как бы пытаясь их подобрать поточнее.
— Нет. Я там не нужен. Но мне еще нет восемнадцати, и я не могу пока уйти оттуда насовсем. Вот и путешествую.
Подумал немного и добавил:
— Знаешь, что самое страшное? Не то, что иногда и хлеба поесть нет. Я вот сюда когда попадаю, отъедаюсь… А вот когда мамка пьяная… Я ее ненавижу тогда… Она так садится — тут Олег показал, как садится его мама — подперев щеку рукой — и у нее глаз вываливается. Стеклянный, ей его по пьяне выбили. Я подбираю и мою, отдаю ей, чтобы вставила на место. А она снова так садится и у нее опять он выпадает… Беспутная она, не протянет долго…
Все эти страшные в своей простоте слова Лула не ожидала услышать от советского мальчика, такого же советского ребенка, как она сама. Она твердо знала, что в Советском Союзе все дети счастливы и что обо всех хорошо заботятся. Она думала, что ей самой просто немного не повезло… То, что рассказал Олег, казалось ей похожим на «Детей подземелья» Короленко… Она не знала, что ему сказать. Но она почувствовала к нему жалость и в то же время какую-то близость. Он был ей теперь почти как Залим, только в нем было что-то гораздо более тонкое, чем в Залиме. В нем не было той однозначной уверенности в себе, как у брата. В нем был надлом, и он привлекал Лулу своей безопасностью. А еще она увидела, что бывает беда больше ее беды. А ее беда от этого становится вовсе не бедой, а как бы ее капризом, желанием просто взять верх над сестрой перед родителями.
В группе другая воспитательница, которая сменила Зару Нерсесовну, раздала листочки и карандаши, сказала, чтобы все, кому раздали листочки, написали письма домой. Лула сильно заволновалась — несмотря на то, что разговор с Олегом почти не оставил ей надежды на окончание ее путешествия в селе, ей вовсе не хотелось так быстро домой. Ей казалось, что стоит ей написать это письмо, как тут же откроется дверь и войдет Шура. Дальше ей даже додумывать не хотелось… Это уже было достаточно страшно.
— А у меня конверта нет, — сказала она воспитательнице.
— Ничего, пиши адрес в конце письма, а в конверт мы сами положим, — ответила та спокойно.
Стало понятно, что письма не избежать. Появилось откуда-то чувство вины за то, что у нее, оказывается, вполне приличные родители и она их своим побегом опозорила. В начале авантюры она о них думала иначе… Лула стала думать, что написать в этом письме к родителям — чтобы скрыть свой стыд за побег и чтобы ее речь выглядела в письме естественной.
Дорогие папа и мама! Я очень по вам скучаю. Я нахожусь в Пятигорском детском приемнике-распределителе. Здесь мне хорошо. Я хотела уехать к бабушке, но заблудилась.
Дальше текст не писался. Девочке совсем не хотелось писать дальше. Но ведь как-то надо письмо закончить?
Я жду, когда вы приедете меня забирать. Ваша Марита.
Марита надписала адрес на листочке и сложила его треугольником — она читала в книжках, что так складывали солдаты свои письма с фронта, потому что у них тоже не было конвертов. Но была еще одна причина — тайная, в которой она не признавалась и самой себе. Она отчаянно надеялась, что письмо без конверта не дойдет… Ведь конверт стоит денег, может же воспитательница пожадничать и отправить письмо просто так, треугольником? Тогда оно вполне может где-нибудь в пути затеряться…
Когда все написали свои письма, воспитательница собрала их и ушла. В класс вошла помощница с кухни и позвала братьев — всех пятерых сразу — помогать на кухне — сказала, картошки надо побольше начистить. Ребята шумно повскакали с мест и стали прощаться с другими детьми.
— Давай, салам! — звучало тут и там, но женщина их сильно торопила, и прощание вышло скомканным. Марите показалось, что как-то нескромно они себя снова ведут, можно сказать, вызывающе. Всего-то идут картошку чистить, а такой театр тут устроили. Они ей категорически не нравились.
К вечеру прибыла та девочка, про которую Марите Зара Нерсесовна говорила накануне. Она оказалась очень крупной и высокой, полногрудой, как женщина, и кучерявой, как Тома. Черные блестящие глаза и пухлые красные губы, белые зубы, подбородок с ямочкой — все в ней было законченным и прекрасным, но от нее было ощущение, что с ней что-то не так. Разбитная и веселая, она сразу подошла к Марите и представилась:
— Я — Галя! А ты кто?
— Марита, — ответила девочка сдержанно. Ей не нравились манеры новенькой.
— А ты в первый раз убежала? — спросила она точно так же, как и Олег.
— Да, — Марите было неприятно почему-то отвечать на ее вопросы. Они как бы проникали в нее дальше, чем она хотела.
— Ой, какая ты! А ты кто? Ты кабардинка, говорят? Да? Тебя теперь отец убьет? Не боишься?
Марита не хотела продолжать разговор, да и на ужин было пора — поэтому вместо ответа она спросила новенькую:
— Пойдем ужинать?
Та обрадовалась:
— Да, пойдем! Я очень люблю, как здесь кормят!
Вопросы сыпались из нее прямо на ходу:
— А кто здесь сейчас есть? Мага с братьями тут? — она стала называть еще какие-то имена, и Марита поняла, что Галя знает тут не только их.
— Да, они тут, — Марита почувствовала вдруг свою некоторую причастность к «тут» — и отвечала, как старожил. Но они такие наглые, мне они не нравятся! А ты их знаешь, да?
— Ну конечно! Я ведь здесь не в первый раз! Я все время убегаю из дома и езжу, пока меня не поймают! А братьев не бойся! Я Магу, знаешь, как поколотила однажды! У него из носа кровь шла! Он плакал, как девчонка!
Вид у Гали был воинственный, щеки раскраснелись и пылали, спутанные кудри тряслись задорно в такт ходьбе. Она сжимала кулаки, как будто вот только что произошла та потасовка, о которой она рассказывала.
— Я езжу к своему жениху!
— К жениху???
— Да, я хоть и в пятом классе, но я уже женщина!
Окинув с ужасом крепкую фигуру Гали, чем-то напоминающую в будущем таковую Зары Нерсесовны, Марита все же не совсем поняла, о чем та говорит. Ведь женщина — это уже та, что вышла замуж… Однако, в словах Гали было нечто, что не позволило ей задавать вопросы, а та сама не стала продолжать тему.
В спальне они ночевали в эту ночь вдвоем. Марите было неуютно и опять неприятно вести разговоры с вновь прибывшей — она чувствовала, что дистанцию между ними сокращать не следует. Быстро разобрав постель, девочка поспешно попрощалась на ночь и повернулась на бок. Но Гале хотелось поговорить, и она окликнула её:
— Ты спишь уже?
— Нет.
— Хочешь, я тебе расскажу, как я замуж выходила?
— Ты же еще школу не закончила, ты же не можешь выйти замуж…
— Я цыганка, а нам можно. Но только за своего. А я полюбила Сережку. Я тогда еще такая маленькая была, как ты. Я с ним убежала, к нему домой. Но он русский и жениться на мне не мог — у них так рано не женят. И меня его родители прогнали. Ну, я шла по городу, а меня милиция поймала и сюда привезла. Так я в первый раз сюда попала. А потом меня отправили к родителям, но я все равно убегаю!
Галя победно сверкала глазами, как будто в побегах была неизвестная Марите доблесть.
— И с тех пор я так и делаю каждый раз — убегаю к Сережке… Несколько дней с ним провожу и попадаю сюда. Меня здесь все знают,- добавила она с гордостью после некоторой паузы.
— А у тебя грудь уже растет? — спросила она Мариту после молчания.
— Нет.
Марите уже совсем-совсем не хотелось разговаривать, но и не отвечать ей было не с руки — она боялась конфликта с такой бойкой девочкой. Мало ли, что той в голову придет — еще драться полезет — лучше как-то усыпить ее бдительность и спокойно отвечать на вопросы. Странные, конечно, вопросы, но она и производит впечатление странной девочки. Она слишком возбужденная, говорит — как бы выкрикивает слова, она как бы немного не в себе… По соседству с родителями живет одна такая девочка — она вроде бы не совсем в себе тоже — говорят, у нее немного не хватает в голове. Вдруг и у Гали не хватает? Ведь убегать к парню, взрослому — когда тебе всего 11 лет — это ненормально… И почему ее интересует грудь Мариты?
Впервые с момента побега ей стало страшно и захотелось домой — к вредной Томе, к Шуре, к Лене…
На следующий день братья не вышли к завтраку. Не было их и на прогулке, и на обеде. Марита старалась не разговаривать с Галей и держаться ближе к Олегу. Они снова играли в шашки и потом вместе гуляли. Галя общалась со всеми, к обеду, кажется, перезнакомилась с каждым, кого еще не знала.
В группу после обеда снова вошла нянечка и забрала одного мальчика на дежурство на кухне. Он молча пошел за ней, в дверях оглянулся на ребят и тихо сказал: «До свидания!»
— Почему он прощается? — спросила Марита Олега.
— За ним приехали, — ответил он буднично.
Марита заволновалась:
— Если зовут на кухню помогать — это значит, за ребенком приехали родители? А вчера братьев тоже домой забрали?
— Да, они не хотят, чтоб дети сопротивлялись. Тут знаешь, как бывает… Бывает, и драться лезут… Вот братья, например… Они всегда впятером убегают, все вместе. Когда их один раз забирали при мне, представляешь — кинулись на воспитателя Магу отбивать. Он домой не хотел… Их тогда еле увели… Они воспитательницу поцарапали в тот раз…
Ночь Марита провела опять с Галей. В этот раз она увернулась от разговоров, но Галя и сама не жаждала — она наобщалась днем с ребятами. Перед тем, как уходить на ночь в спальню, Марита столкнулась с одной из нянечек — с той, что в первый день была. Та сразу спросила:
— А что, сейчас Галя тут?
— Да.
— Ты, это…Не разговаривай с ней. Совсем. Она ненормальная, еще наговорит тебе — не разберешься потом… Поняла меня? — она смотрела на Мариту серьезно и ласково.
— Да, она мне самой не нравится… Книжки не любит читать… И все время про свое замужество хочет говорить…
— Вот еще! Какое замужество! Голову она морочит! Говорю тебе — просто не разговаривай! Ее завтра заберут уже! Родители звонили. Потерпи до завтра! Ну, ты же хорошая девочка… Иди, иди уже спать. Смотри — сразу спать, не разговаривай с ней!
На третий день Маритиного пребывания в приемнике забрали Галю. Пришла нянечка и позвала ее на кухню помогать… В дверях она обернулась к Марите и улыбнулась ей очень по-доброму. Попрощалась. Такой и запомнилась — больной, не от мира сего…
Пройдут годы, и в совсем другой истории, с сестрой Томой, Марита снова увидит такой взгляд — направленный одновременно и внутрь себя, и на другого человека, и глобально — вовне… Пока же это будет ее первым опытом соприкосновения с нелеченным сумасшествием или, по меньшей мере, пограничным к нему состоянием.
Еще через день забрали Олега. Он тоже остался в ее памяти навсегда -высокий, стройный, ладный, нервный — в своей голубой рубашке. Русые волосы и тонкие руки, хорошо развитые плечи и особое отношение к девочке — не такое, как у многих ее одноклассников или братьев из приемника — станут для Мариты важными черточками, по которым она будет опознавать после «своего» мужчину. Осталась незаконченная шашечная партия, потому что нянечка позвала его на кухню в самый разгар игры… Они простились только глазами — быстро, навсегда… Слов они от растерянности не нашли…
На пятый день на кухню позвали Мариту. Она встала, еще немного не отошедшая от грусти по Олегу, к которому успела привязаться, неловко споткнулась о стул перед ней, заторопилась за нянечкой вслед. Стала нервно спрашивать:
— А что, за мной приехали?
Нянечка шла молча по длинному коридору и не оборачивалась, но видно было, что она спиной ведет Мариту, как утка — своего утенка… Только это была как бы чужая утка, и она не понимала Мариту, совсем, но ее почему-то надо было слушаться… Поняв, что ответа не будет, Марита стала отрывать рывками, я мясом свои так и не постиранные манжеты — с рукавов и с горловины… Шла нянечка быстро, и времени едва хватило, чтобы оторвать их и скомкать в кулаке, и не хватило времени снять нитки с платья. Так и вошла она в кабинет директрисы приемника-распределителя вслед за нянечкой — в школьном платье с торчащими из него белыми нитками… Увидела Шуру и директора маминой школы — он был другом отца и, видимо, приехал с ним помогать забрать Мариту домой. В руках у отца была сетка с апельсинами — он протянул ее ей:
— На, мандаринов не было, я купил тебе апельсины…
Девочка машинально отметила, что в сетке их много — наверное, килограмма два — столько на всю семью покупали в Новый год… Сердце заныло в предвкушении — вот оно, теперь все изменится… Меня тоже можно любить… Вот, он и меня любит… Он купил мне апельсины и приехал за мной… Он, наверное, спросил у Лены, почему я могла бы убежать, и она ему, возможно, рассказала, что я хотела отпраздновать день рождения. И мандаринов… Все-таки, отец — это здорово! Да еще такой красивый и добрый! Он теперь будет понимать меня и не будет больше бить, думается! Он же все понял, почему я не захотела с ними жить! Теперь он изменится!
Девочка смотрела на своего отца и не могла поверить, что этот Шура и тот, от которого она убежала в страхе несколько дней назад — это один и тот же мужчина. Он так весело шутил сейчас с директрисой, она так ему улыбалась особенной улыбкой, в которой было еще что-то, кроме открытости и дружелюбия — какая-то тайна, кажется, чисто женская — Марита чувствовала это инуитивно… И Музрак Хацукович — мамин директор — так весело подергивал плечом по своей всем известной привычке… Все выглядело так, как будто Марита ничего плохого и не сделала. Неужели пронесло, и ее не убьют? И не посадят на вертел, не зажарят, как барашка?!
В автомобиле на обратном пути мужчины больше молчали. Марита боялась, что дома ей все же достанется — она подозревала, что отец, скорее всего, просто притворился спокойным, а дома задаст ей. Она не могла есть свои апельсины — так ей было страшно. Отец обернулся к ней и спросил:
— Чего апельсины не ешь?
— Не хочу,- еле слышно прошептала она.
Приехали в Нальчик затемно, вошли во двор. Их сразу окружили родственники, друзья, знакомые родителей, учителя из маминой школы и из той, где училась Марита, родители одноклассников… Кого тут только не было: сельские и городские, близкие и дальние, приятные и не очень, молодые и старые… Эта черная масса заполнила весь двор, но ни одного лица, которое ей хотелось бы видеть, среди них не было. Мариту сразу же провели в дом, к бабушке: та, как всегда, занимала почетную спальню и сидела в нарядной одежде на заправленной постели. К ней Марита бросилась на грудь и долго стояла, прижавшись. Вот бы сейчас обернуться вокруг и не увидеть никого, кроме бабушки! — думала она. Она вдыхала родной запах, ощущала знакомые ласки по спине — бабушка гладила ее, как в детстве — и ей не хотелось отрываться от сухой плоти женщины, вырастившей ее — она как будто слилась с ней, вернулась… Как бы ей хотелось — чтобы навсегда…
Матери нигде не было. Потом Мариту позвали во двор, и там она увидела Лену. Та стояла с тем же выражением лица, которое дочери было ненавистно: на нем опять было горе и ожидание только горя — бесконечного… Неизбывной тяжести жизни и тотальной несправедливости ее… Марита не знала, что теперь нужно говорить матери. Они стояли напротив друг друга — дочь опустила голову и ждала, что ее начнут о чем-нибудь спрашивать, и она снова расскажет им, как путешествовала — как только что немного успела рассказать бабушке. Но все наперебой стали говорить ей, грубыми голосами, с неодобрением:
— Ну, извиняйся, давай! Ишь, какая! Родителей так опозорить! Такое горе матери принести! Негодяйка! Бессовестная! Как не стыдно только!
В основном это были женские голоса, мужчин среди стоящих вокруг них почти не было, и те, что были — молчали. Марита поняла, что извиняться ей не хочется. Она не чувствовала вины — ни капли. Ей хотелось сказать всем — да вы знаете, что я не хотела сюда возвращаться?! Да знаете ли вы, что я отрезала волосы, потому что не хотела, чтобы меня кто-нибудь узнал и вернул сюда?! Вы знаете, что я ненавижу этих людей?! Эту Лену? Этого Шуру — притвору? Эту Тому, которая ко мне даже не подошла, хотя видела, что я приехала, нашлась? За что мне извиняться? Я не хочу жить с ними! Не хочу! Я хочу жить с моей бабушкой, в моем селе! Я хочу жить по понятным правилам! Соблюдать адат и нормы поведения, когда знаешь, как себя вести и тебя хвалят, а не устанавливают правила, как в голову взбредет! Как сию минуту захотелось! Я хочу быть не здесь! И ругают, ругают, ругают… Бесконечно! Только ругань и трепки! И всегда должна, должна, должна! И — никогда — никому из них — не угодить!
Давление толпы нарастало — послышались уже совсем грубые крики:
— Вы посмотрите на нее! Она еще молчит! Эта бесстыжая еще молчит! Не извиняется перед матерью!
Девочка подняла глаза, увидела мать с все еще опущенной головой. При последних выкриках та опустила голову еще ниже — видно было, что она упивается своим унижением.
— Извини, — совсем тихо, почти беззвучно прошептала Марита. Потом она повернулась и пошла к бабушке, как будто ей больше нечего было решать тут со всеми этими людьми. За спиной зашумели опять, возмущение и досада слышались в голосах. Входя в дом, услышала последний ропот толпы, и с этого момента она поняла силу своего слова — можно, можно сказать то, что от тебя хотят услышать — и не согласиться даже с большим количеством взрослых людей. Им можно противопоставить слово, формально — не твое, но в него можно вложить свой смысл — который кажется тебе важным, пусть они даже вырвали у тебя это слово силой…
Вокруг бабушки сидели женщины и утешали ее — та плакала и причитала:
— А я думала, Шура ее убил и закопал в своем огороде… Я заставила Толю искать свежие следы копания там, ей-ей — заставила… Счастье, что Аллах уберег ее от недобрых намерений дурных людей… Дай Аллах здоровья и долгой жизни той русской женщине, что продавала беляши и сдала ее тихо в милицию! Надо ее найти и поблагодарить, обязательно скажу Шуре, пусть съездит, найдет ее… Аааа, Марита, Марита, дочка ты моя, кусок сердца моего, плоть моя, хоть и не кровь моя… Как я без тебя жить дальше смогу? Увидев тебя снова живой, возрадовавшись на то, что с тобой все обошлось, что Аллах уберег тебя — как же мне пережить новую разлуку с тобой, а? А поговорите вы, люди добрые, с этим твердокаменным Шурой, пусть отдаст мне девочку! Она не может и не хочет жить тут! Она выросла ведь со мной, считала меня и Шумахо отцом-матерью! Ну почему ей нельзя со мной снова жить? Она же жизнью рисковала, чтобы убежать ко мне, жить со мной!
Ее компаньонкам было, очевидно, неловко, и они, сославшись на позднее время, потихоньку распрощались. Шумасат попросила каждую, проникновенно глядя в глаза всякий раз, повлиять на Шуру и Лену в вопросе определения места проживания Мариты. Те опускали глаза и говорили:
— На все воля Аллаха, Шумасат… Смирись… Они — родители, они — в своем праве…
Когда все женщины ушли, в дом зашли отец и дядя Харун — самый старший в роду отца мужчина. Они сели за стол напротив друг друга, Марита стояла между ними — получилось, что мужчины сидели по разные стороны от нее — справа и слева.
— Ну, расскажи и мне, почему ты убежала? — дядя Харун смотрел ласково и тепло.
— Я к бабушке хотела…
— Но ты же понимаешь, что все дети живут с родителями?
— Нет, я раньше жила с бабушкой…
— Хм… Видишь ли… Это был исключительный случай… Твои родители не встали еще на ноги, когда ты родилась… Им пришлось принять помощь твоей наны… А она тебя так полюбила, что не захотела отдавать назад папе и маме…
— А обязательно было назад отдавать? Ведь если ты с чем-то расстался, то не надо уже жадничать — это означает, что ты можешь без этого жить… А нана не может… И я — не могу…
Отец начал ерзать на стуле, но Харун остановил его жестом руки.
— Ты пойми, девочка, тебе нужны отец и мать. У тебя есть такая прекрасная сестренка. Тебе только жить и радоваться!
— У меня есть уже сестра. Замирка. И братья есть. Они адат знают, умеют уступать. А Тома меня не любит, все время на меня родителям жалуется. А они меня бьют. Они не верят мне, а только Томе верят. Я не хочу тут жить. Ты же старший! Скажи им — пусть меня отпустят! Пусть сами живут семьей и любят друг друга! Я хочу к бабушке!
— Ох… Охо-хо… Ну, все же тебе нужно учиться. В городской школе. Твоя мать учительница, она лучше наны позаботится о тебе. Ты еще просто не поняла, что тебе надо получить профессию, а для этого лучше учиться тут, в городе…
— Знаешь, вот ты уйдешь — и меня обманут… Отец меня изобьет…
— Не говори такого про отца! Кабардинская поговорка гласит: «Коровье копыто не убивает теленка». Твои родители хотят тебе всего самого наилучшего. Они заботятся о твоем будущем! Доверься им! Поверь мне — тут тебе будет намного лучше!
Дядя встал и попросил отца проводить его к калитке. Марита пошла вслед за ними — так положено, и хорошо, что есть такой уважающий адат дядя — можно ему показать, как Марита тоже его знает и уважает. Во дворе дядя Харун стал прощаться, обнял ее по обычаю и сказал тепло и сердечно:
— Приходи к нам в гости! Мои дети и жена будут рады тебе!
— Но меня отец не пустит…
— Пустит. Я сказал — пустит — значит, пустит! И, обернувшись к Шуре — так, Якушев?
Братья звали Шуру «Якушев» — как известного хоккеиста Александра Якушева — они дружно болели за сборную команду СССР. Так как полное имя Шуры было Александр, прозвище прилипло к нему крепко.
— Как скажешь, брат мой! — казалось, отцу весело.
Марита недоверчиво посмотрела на них обоих и пошла в летнюю кухню. Одной стеной она выходила на улицу, и девочка услышала завершение разговора отца и дяди.
— Шура, если я узнаю, что ты хоть пальцем тронул свою дочь, я тебя больше знать не хочу! Обещай мне! Неужели ты не понимаешь, что так нельзя! Она же девочка! Ты же из нее всю жизнь выбьешь! Она не сможет потом среди людей жить, кому-то доверять! Не смей! Я сказал!
Марита замерла в своем укрытии. В ней горячо закипали слезы, боль пронизывала ее, казалось, из середины мозга сквозь все тело и выходила через пятки. Хотелось писать. Она стерпела, чтобы дослушать окончание разговора.
— Ты слышишь меня, Якушев?
В щель стенки из деревянных досок Марите было видно, что дядя держит свою руку на плече у отца и смотрит ему в лицо, наклонив к нему свою седую кудрявую голову.
— Да, я все понял, Харун! — сказал, наконец, отец тихо и неохотно. Они обнялись, крепко пожали друг другу руки, и дядя Харун уехал на своей белой «Волге» прочь, резко рванув с места.
Через несколько дней нана уехала в село. Марита пошла в школу, началась обычная жизнь.
В школе одноклассники рассказали ей, что искали ее по фотографии со школьной доски почета, где Марита в школьной форме и пионерском галстуке висела первой в первом ряду. Это была единственная ее фотография, на которой она соответствовала своему возрасту сегодня — их удивляло, что у нее не оказалось домашних фотографий. Они сказали, что это был всесоюзный розыск — ее искали по всем пятнадцати республикам Советского Союза. Сказали, что пока они искали свою одноклассницу, нашли мужские золотые часы в парке, которые забрала себе учительница — и еще много приятных мелочей, которые им разрешили оставить себе. Три дня ребята не учились и были Марите за это даже несколько благодарны. Она стала героиней недели.
Постепенно стали проявляться и неблагоприятные последствия ее истории с побегом: на нее стали коситься. Стали сплетничать и рассказывать небылицы про украденные из дома тысячи рублей, появились другие подробности побега, которые ей самой не были известны, потому что были придуманы школьниками или их родителями — кто ж угадает… Учителя не знали, что делать с ребенком, которого нельзя ставить в пример, но который учится примерно и его поведение не вызывает снова никаких нареканий. Как будто это не она убегала из дома и позорила родителей…
Дома было не лучше: Тома стала относиться к Марите так, как Марита отнеслась к Гале из приемника — брезгливо. Она просто игнорировала ее, не вступала ни в какие разговоры, смотрела презрительно, а однажды сказала, что мама запрещает ей водиться с сестрой, потому что та «испорченная». Марита поняла так, что кроме того, что «непослушная», там есть еще какое-то значение, такая неприятная неясность, которая была в Гале. Но опыт сопротивления у ребенка уже был, и клевета от родной матери не проникла в нее глубоко — она просто решила, что Тома неумна, неверно поняла маму — не может мать разводить и ссорить родных сестер, ведь сестры — это ценность на всю жизнь. Так говорит адат. Так говорит бабушка.
Как-то вечером Марите снова захотелось общения с Томой — к тому же, ей было обидно, что та так и не спросила ни разу после возвращения — как и где Марита была? Сестры сидели в летней кухне у самой калитки. Возле керосиновой лампы, стоявшей тут на случай отключения электричества, лежали ножницы — Лена подрезала ими на днях фитиль лампы.
Беседа не складывалась. Девочки заспорили:
— Я никогда такого позорного поступка не совершу, как ты! А еще старшая сестра!
— Еще как совершила бы! Если бы тебя забрали от родных людей, то и ты убежала бы!
— Мы — твои родные! Мы — твоя семья! Просто ты не ценишь нас! Не ценишь того, что родители для тебя делают! Трудятся, кормят, одевают-обувают! У тебя черное сердце, как у бабушки Шумасат! Ты не уважаешь своих родителей!
— Нет!
— Да!
— И нет!
— И да!
— Нет, я говорю!!!
— Да! Да! Да!
— Ты! Ты волосы себе отрезала! — этот аргумент должен был, по всей видимости, уничтожить Мариту.
Столько презрения и брезгливости было в этих словах! Столько непримиримой нелюбви к ней! Никакого шанса наладить отношения с этой Томой! Зря все Марите говорили, что теперь Тома оценит ее и полюбит! И что они будут жить дружно, как положено сестрам! Она не хочет делать ни малейших усилий над собой! Она даже не старается! Ведь отношения не возникают сами собой! Надо прилагать усилия, надо идти навстречу друг другу! Надо быть хорошей девочкой! Так говорит адат! Так говорит бабушка!
Но Тома не собиралась вникать в то, что говорят бабушка и даже адат… Она стала громко кричать на Мариту:
— Ты плохая! Ты испорченная! Ты все равно снова сбежишь из дома! Так мама сказала! Ты неисправима! Тебя бабушка испортила своим воспитанием! Ты — селуха! У тебя нет шансов стать человеком! Идиотка! Из тебя ничего путного не получится!
— Ах, так?! Тогда я и тебе волосы отрежу! И только тогда уже убегу!
Все планы Мариты стать, хотя бы попытаться стать такой хорошей дочерью, чтобы ее любили, стать своей в этой семье — только что рухнули. Злость и желание заставить нервничать сестру взяли в ней верх, и она схватила ножницы, лежавшие совсем рядом.
— Ха! Попробуй только! Тебя мой папа убьет! — и — голая ненависть в этих широко расставленных глазах!
Как же мы с ней непохожи — подумала Марита. Не зря нана называет ее «эта, с широкой переносицей»… Какой недобрый взгляд у нее… А волосы кудрявые, совсем не похожи на мои — без единой завитушки… Ну, почему ей можно носить короткие волосы, а мне нельзя? Почему ей все можно?
В лучах закатного солнца над головой Тамары Марита увидела нимб из выбившихся из прически пушинок — такой прозрачный шлейф из тонкого облака волос вокруг ее красивой, как у гречанки, головы. Марита протянула руку с ножницами и пощелкала вокруг ее головки, как будто отрезая ей волосы, несколько отдельных волосков упали на плечи сестры. В этот момент послышался стук открываемой калитки, во двор вошел отец — усталый, не в духе. Тома немедленно заверещала — громко, гневно. Отец заглянул на кухню и спросил сердито:
— Ну, что теперь у вас приключилось?
— Пааапппаааааа!!!!!!!!!!! Эта Марита мне волосы отрезалааааааааааа!
Марита онемела. Она не ожидала такого предательства — ведь она просто пощелкала вокруг головы ножницами, для острастки, а если и срезала, то три волосинки — ни малейшего ущерба Томе не нанесла… Разве можно на сестру жаловаться из-за такого пустяка? Зная, что ей попадет?! Ну, где же ее сестринское чувство?! Можно не любить сестру, но разве можно быть настолько непорядочной, чтобы закладывать ее?!
Отец вскипел. Еще он только тянул руку к ее волосам — но Марита уже знала, куда и с какой скоростью бежать… И она побежала… Она бежала, а отец бежал следом, и гнев его был безмерен. Он бежал и бил ее ногами в спину, куда попадет — по ягодицам — сверху, и тогда она летела вперед с ускорением, под зад — и тогда он попадал между ног и ей было так больно, как никогда еще, достигал ее руками и тянул за волосы назад — тогда она откидывала голову и ее лицо искажалось болью от натяжения скальпа… Очки она потеряла по дороге… Когда она падала, он бил ее, лежачую, ногами, пока ей не удавалось встать и побежать дальше. Потом он выдохся.
Марита спряталась в огороде и сидела там до темноты, пока не пришла мать с работы. Она стала ее звать домой — поужинать и спать. Марита заглядывала Лене в лицо, но не смогла поймать ее взгляда. Стало понятно, что обсуждать произошедшее и осуждать отца она не будет. Девочка есть отказалась, пошла сразу в спальню.
На следующий день ей было больно мыться, она не могла ровно ходить — шла, растопырив ноги. На теле и на лице были синяки и кровоподтеки. В школу она, тем не менее, пошла. На уроках сидела и думала, что долго она так не выдержит — покончит с собой. Побег не казался ей больше решением…
Вечером, придя домой, она постаралась избежать любого общения. Села за свой письменный стол на виду у всех — пусть видят, что она делом занята и не трогают ее, не привлекают к помощи по хозяйству — и унеслась мыслями в мечты о том времени, когда вырастет и сможет покинуть этот дом и этих людей. Наверное, бабушка еще будет жива и можно будет уехать к ней… Интересно — а сколько еще дней это будет? Семь лет помножить на триста шестьдесят пять дней в году будет…
Она стала быстро выписывать цифры в столбик для умножения…
надо убрать под кат
Под кат не убирается, что-то заглючило. Тег «далее» вставляется в конце текста и никак не хочет вставиться после первого абзаца. Игорь Шелапутин, ай нид хелп!