Кругом монастыря цвела сирень. Никто не заботился обрезать её кусты и она росла буйно и грузно потом, с годами, ввысь и уже в старости жидко, на тонких ногах кривых стволов припадая к земле
Под многолетними кустами, редкими, как волосы стариков, можно было сидеть в полроста и слушать высокое жужжание пчёл в цветущей кипени.
Тут- же в молодой поросли играли дети, строя шалаши и халабуды из хорошо гнущихся ветвей.
— Сиреневое, как море у подножия Фиолента. Так его и называют, наверное, потому что море там всегда такое, фиолетовое, сиреневое. У Гоголя был такой цвет…аделаидовый.- сказал старик, проходя через сирень к дорожке, выметенной от крупы высохших и пустотелых опавших цветов.
— И у Достоевского такой есть. Только он о нём молчит.- кивнул головой его молодой спутник.
Они встретились случайно, на развилке шоссе, где путь на Оптину пересекался с дорогой на Шамордино. Теперь уже у старика не было сомнений, что эта встреча давно была предрешена и только по стечению обстоятельств произошла здесь сегодня. На территории монастыря тишина и солнечный свет как будто нарочно договорились о приятном дне и теперь перетекали друг в друга не перебиваемые ни звуками птиц, ни ленивыми откликами колоколов, ни дальним прибарматыванием работающего на огороде трудника, который ласково твердил непрестанную молитву.
— Дальше не пойду. Посмотрел и хватит.- сказал старик, резко остановившись у трапезной.- Я тебе рассказывал, что когда приезжал сюда на конференцию, ел самую лучшую и простую еду в своей жизни. В моей гостиничной келье на тарелке лежал огурец, помидор и кусок чёрного хлеба. Они были божественны.
— Так простота всегда божественна.
— Как мне к тебе обращаться?- спросил старик, глядя на курчавое облако, будто зацепившееся за крест Успенского собора.
— Зови меня, как своего сына.
— Его зовут Егор.
— Так и меня зови, если хочешь.
Старик вздохнул. Он давно уже не видел Егора, но чем дальше шло время, тем чаще вспоминал его.
— Когда сын был маленький, я как- то нёс его, спящего и шестилетнего, домой с пляжа. Тогда мне казалось тяжестью, невыносимой тяжестью моя ноша. А сейчас я так не думаю. Это было счастье, а не тяжесть.
— Счастье не может быть лёгким. Это тогда не счастье.
— Я хочу спуститься к кладбищу.- сказал старик.
— Пока мы будем идти, расскажи мне о себе. Мне кажется, ты как раз счастливый человек, или нет?- спросил Егор, поправив волосы и рясу, вымазанную по подолу пылью.
— Да, если разобраться… То да. Можно… я расскажу?- и глаза старика стали узкими от улыбки, а морщины ещё больше разошлись к вискам.
Да, казалось, он помолодел от этого воздуха, от свежего дыхания весны, что напоила соками всё вокруг, и, будто бы, его тоже.
— Я последние месяцы очень тяжело болел, но выбрался. Думал уже не встану, но мне пришли вести из института, что студенты меня ждут. В больнице ко мне постоянно приходили студенты. Мы говорили о Достоевском. Я, правда, долго был наедине с Карамазовыми, пару месяцев точно. Потом уже мне принесли другие книги. Поэтому я и решил ещё раз вернуться сюда. Я много лет мечтал об этом. На станции метро Достоевская есть красивая картина, выложенная мрамором. Там старец Зосима,сам белый и одетый в белое, сидит, сложив руки на коленях. Я положил свою руку на его руки. Они были холодными. Моя рука этот холод приняла и согрела , и старец Зосима велел мне приходить.
— А ты , разве не знаешь, что старец Зосима «списан» с преподобного Амвросия Оптинского?
— Я забыл…да…
— Святой Амвросий Оптинский много болел. Он и в старчество подался из-за своей болезненности Не хотел быть в обузу другим. Но рассказывали, что несмотря на болезнь, он так и лучился добротой и любовью. Скажи, много ты знаешь больных, но добрых людей?
— Не знаю.
— Может быть, бог так глубоко в человеке, что человек забывает о нём? Амвросий Оптинский, это он говорил, что человек плох, потому что забывает, что над ним бог.
У дороги на Шамордино сельские дети пекли рыбу на костре, продев в жабры палочки.
— Это что за рыба?- спросил старик, подойдя.- Карасики?
— Из пожарного пруда- ответил конопатый и прищуренный старший мальчик лет двенадцати,.
— А не думали вы, как рыбе больно?- спросил Егор.
Дети все отвернулись от Егора и старика будто бы стесняясь .Старший мальчик дёрнул плечами.
— Рыба же для еды. Чего ей больно, тем более, она уже мёртвая.
— Что – же… теперь, если вы не подумали о ней, когда она была живая, подумайте о ней, когда она уже мёртвая.
Старик снова улыбнулся и вытер вспотевший лоб. Солнце разгорелось в зените, а над дорогой не росло деревьев.
Егор вытянул из рясы за кончик клетчатый носовой платок и подал старику.
Тот старательно сложив платок, уголком вытер лоб и они пошли дальше.
Дорога выправлялась, меньше петляла и, наконец, подвела их ровно к кладбищу, где за низеньким штакетником нарядные кресты пестрели букетиками и на обихоженных могилках лежали крашеные яйца.
— Вот, кладбище…- сказал старик.- У меня матушка умерла год назад. Нет, она мною не гордилась, я ей много бед принёс. Я же пил А почему я пил? Среда меня мучила. Бездомье, одиночество. У меня никогда не было своего угла. Никогда не было. Это если сказать… не страшно, а поживи как с моё, без своего угла, где ты можешь хоть мхом порости, хоть камнем взяться. Матушку сестра сожгла, хоть я её умолял закопать. И схоронила в другом городе Мне туда не добраться. Никак, чтобы положить яичко на могилку, погладить травку…Самое страшное, что может быть, это хотеть и не мочь.
— Вот и я говорю, живые мало заботятся о живых. На всё у них есть отговорки для упокоения совести.- сказал Егор.
Старик криво улыбнулся. Лицо его совсем посветлело и помолодело сбросив пару десятков лет.
— Разве я своим житьём кого обижаю?
— Зачем мы здесь тогда, если не спасать других?- спросил Егор, облокотившись на деревянный штакетник.- Хотел бы ты сейчас так отдохнуть, как они?
Старик покачал головой
— Э, нет. Они уже не живут, а я люблю жизнь. Кто любит жизнь, тот живёт.
— Как ты жил, разве дальше так можно?
— А я уже и решил начать всё заново. Брошу пить, стану лечиться. Допишу книгу свою. У меня ещё должна быть книга. Знаешь, что такое для писателя своя книга? А я ещё не дождался её.
— А что сестра? Помиритесь?
Старик опустил голову. Тень от висячих ветвей берёзы, что так любят сажать по кладбищам, добавила ему в лицо печали.
— Вот если бы это было так просто Она у меня талантливая, хорошая. Но я столько бед ей принёс. И всем им. Она даже в больницу ни разу ко мне не пришла. И я понимаю почему. Я их обижал, я пьяный ужасно ругаюсь!
Егор вздохнул.
— Зачем тогда жить, если так рассуждать? Тогда можно всё оправдать. А где милосердие и всепрощение? Ты не убивал, не калечил, ты нёс свет учения. Правда? Скажи, а какое счастье ты принёс тем, кто за тобою ухаживал и лечил тебя?
— Никакого.
— Ты такой ценный человек? Почему другие тебя так любили? За что?
— За что?- испуганно спросил старик.- Я никогда не пытался вызвать к себе жалость! И не просил. Ничего не просил. Ничего! По своей глупости я связался с одной женщиной…Да, я был виноват, моя эта привычка много брать на себя! Её сын меня поколачивал, но это поделом! Я же пьяный, лезу драться! А потом…я пытался убежать от неё через окно. Да! На лекции! Ведь она меня запирала! Но в институте мне однажды стало плохо и охрана, которой я все нервы истрепал, вызвала « скорую»… Я всем мешал! И из общежития меня выгнали, потому что я чуть не устроил пожар. И я два месяца спал в трамвае, что ездит всю ночь по бульварному кольцу. Ты же бывал в Москве? Ты понимаешь? А днём я снова шёл на лекции и ещё немного спал на втором этаже корпуса заочки, тихо вжавшись в кресло, чтобы меня не выгнали охранники. Значит, я всем мешал. Такой вот я человек.
— И денег ни у кого не просил? На водку?
Старик провёл рукой по вспотевшему лбу.
— Просил.
— И они тебя всё равно любили.
— Да.
— Вот видишь, значит, ты ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК.
-Выходит, что так.
— А ученики есть у твоей сестры?
— Нет. Только дочка… и муж. Новый муж. Она на днях выходит замуж, во второй раз.
— Человек плох, когда забывает, что над ним Бог. Посмотри туда, там могила без венка, заросшая, со сломанным крестом. Это могила твоей сестры. – сказал Егор.
— Она ещё долго проживёт!- улыбнулся старик.- И ей такого не желаю.
— А вот… ты умрёшь…похоронят они тебя?
— Где угодно пусть хоронят. – крикнул старик и перекрестился.- Пусть только не жгут. Хоть здесь, на краю кладбища, хоть за оградой…Но в землю. Я ведь христианин.
Они постояли ещё в тени, передыхая и переждав зной.
Старик пошёл вперёд. Солнце нагрело асфальт дороги и от него чадило жаром.
— Может, тут есть другая дорога?- спросил старик Егора.
— Там, недалеко есть тропинка, но для этого нужно зайти в лес, а это прибавит нам километра три с половиной…
— Как — же тяжело идти по жаре…- вздохнул старик.- Я посижу на траве.
Он сел на край дороги, закрыв голову руками.
— Тебе жарко?- спросил Егор.
— Как в пекле.- простонал старик.
— Сейчас пройдёт. Так всегда бывает. Это жгут твоё тело, твоё ненужное тело.
Егор попинал носком ботинка камушки на дороге, что-то шепча, несколько раз перекрестился на восток и незаметно перекрестил старика. Он подошёл к нему, сжавшемуся на обочине, спрятавшему голову в коленях, дрожащему и скованному. Солнце теперь светило откуда-то изпереди, вставая над дорогой, круто уходящей вниз, словно бы в обрыв. Егор положил на голову старика руку и сказал странным голосом, не разжимая губ. Он уже был не в чёрной рясе, подвязанной молитвенным пояском, а в светлых одеждах, источающих нежное тепло и ненавязчивое сияние.
Старик поднял голову и посмотрел на свои руки. Сейчас он стал, как тот мальчик, которого они встретили у дороги. Веснушчатым и прищуренным, как все южные загорелые мальчики.
Он пошёл за своим спутником, что реял впереди на высоте полуметра над асфальтом. Асфальт обрывался вниз и мальчик остановился. Под босыми ногами его были камни. Внизу трепетало море, спокойное, усталое, сиреневое. Ни одного барашка, полный штиль! В такой удобной бухте можно было сколько угодно прыгать со скального утёса и выбираться по гальке пологого пляжа. Словно это море снилось ему всю жизнь и всю жизнь он хотел вот так раскинуть руки и прыгнуть.
— Прыгай! Прыгай! – услышал он весёлые голоса : их было много, они смешивались, искрились, и звали с собой.
Завещание святого Амвросия
