В ремонтной мастерской я всего месяца три-четыре работал. Были причины, по которым перевёлся туда из заводской типографии. Но в творчестве неоднократно возвращался именно к этому рабочему участку, хотя и было множество других. Почему? Сам не мог ответить на этот вопрос. Но, возможно, атмосфера цеха сама по себе непередаваема, только это почувствовать надо. Кстати, рассказ, где упоминаются герои этого отрывка и был когда-то набран на печатной машинке и отправлен Саше Вятичу. Помню, тот рассказ очень священникам не понравился: в нём я сравнивал один день жизни этих заводских балбесов и их ровесников — монастырских послушников. Отрывок в «Возвращении» был для меня тяжёлым, лишь недавно я отошёл от абсолютного реализма, и решил немножко приукрасить, после чего стало что-то складываться. Но это не значит, что всё выдумано. Просто вот как пазл сложил: фразы, реплики, рассуждения, услышанные у других людей, приписал к этим, а как вышло — не мне судить.
Друзей моих в цехе нет, лишь слышно, как в курилке шлёпаются о деревянную столешницу текстолитовые костяшки домино. За столиками на самодельных лавочках, дожидаясь окончания рабочей смены, восседают мужики и, хитровато прищурившись, пускают в потолок сигаретный дым. У столика стоит худощавый парень. Меня шокирует его причёска – каре. Но не менее удивляет его монолог: парень уверяет, что служил на подводной лодке с Гитлером.
— Что это ещё за чудо такое? – здороваясь за руку, спрашиваю я подошедшего приятеля.
— Да Май какой-то Абрикосов. Работать-то у нас уж некому стало – вот и принимают то пенсионеров, то алкоголиков, то вот дурачков.
— А сам тогда что тут работаешь? – мы проходим мимо молчащих станков; тихо так, что нашим гулким шагам вторит эхо.
— Да меня не выгонишь. Не всем бизнесменами быть, — поправляет он белёсый чуб, — кому-то и работягами. Ну открывают вон, я знаю, пацаны с нашего училища, агентства, а всё равно работяг нанимают. Тут нормально: знаешь во сколько придёшь, во сколько уйдёшь – ведь не на хозяина. Спокойно. И по деньгам нормально – сам начальник нам калым на стороне находит под свою ответственность, лишь бы, как он говорит, вы не свинтили отсюда и язык за зубами держали.
Николай оказался парнишкой говорливым, про таких говорят душа нараспашку. Пятнадцати минут общения с ним мне оказалось вполне достаточным для возникновения подсознательного ощущения, что знакомы мы всю жизнь . После работы он любил шататься по улицам и наблюдать за происходящим. Особенно его забавляли маллолетки, иногда они стреляли у него курить, на его глазах пинали пьяных мужиков в парке или сами по пьяни докладывали ему как и кого зажимают в грязных обшарпанных подъездах. Это странно, но в цехе мне отчего-то было спокойно; лишь изредка вздрагивала тишина мужичьими выкриками «рыба», и чьи-то шаги по металлической лестнице ухали эхом, исчезавшем где-то вверху. А ещё Коля любил вечерами, сидя на взятом в очередной кредит диване смотреть по какому-то кабельному каналу дебильные мультики, которые сам же обозначал не иначе как извращённые.
— А так я с общаги, — усевшись на шатающийся, а оттого скрипучий табурет, — щёлкнул зажигалкой и, прикурив, пустил в потолок облачко едкого сигаретного дыма.- Родители ещё тут работали. Приехали мы с деревни. А в деревнях и сейчас кое-где живут по нескольку семей в одном доме: родители, бабушки, сёстры, братья, племянники, не поймёшь кто. Вот решили отделиться. Ну тогда ещё на картошку в колхоз заводчан посылали. Там весело было – вечером танцы и кино. Правда, перед ними очкарика какого-нибудь пригонят лекцию читать. Как батя рассказывал, устанешь курить выходить. А мамке наоборот нравилось слушать. Ну батя с мужиками перетёр – что, как и к чему.
Ну вот как я считаю, правильно сделали. Сейчас вот вообще в деревне делать нечего. Поля все заросли. Правда, фабрика была через три села, в войну работала, сейчас только стены остались от неё. Все мужики там под Москвой землекопами. Их уже в колхоз не загонишь. Они сезон отпахали и домой – кто калдырит, кто дома строит.
— Да у нас по всей стране много предприятий, что войну пережили, а перестройку нет.
— Это вот точно.
Так что мои вовремя перебрались. Им в общаге комнату дали. Говорят, в то время тут интересно было: даже Кобзон приезжал и Яшка-цыган. Эх, вот бы «Корни» приехали, я ведь ни одну передачу с ними не пропускал, это уж потом стали набирать «сыночек того – дочка этого»…
В общаге у нас весело было: один раз мужик пришёл после работы и чужие сосиски съел, оказалось соседка на чужую конфорку поставила кастрюльку. Все тогда во всех квартирах смеялись так. А работали на заводе в три смены, меня потому в ночную группу отправили, мне там нравилось, было весело – как воспиталка уходила, мы кидались подушками, письки друг другу показывали и рассказывали пошлые анекдоты. Ну сам понимаешь – общага, что не наслушаешься там, —
Я его слушаю и помалкиваю – в одной из таких групп работала моя мать, а я, решивший в шесть лет стать писателем, сочинял сказки для её подопечных. Ошивался я у неё на работе часто и много, смешил ей коллег своим желанием писательства, постоянно о чём-то думал, отчего выглядел странно и однажды, поливая детский приусадебный участок, плюхнулся в бассейн, —
А потом началась школа. И многих, с кем в общаге бегал по коридорам, отправили во вспомогательную, а меня в обычную. А после школы я родителей дожидался в специальной комнате – ну тогда завод специального чудика вызвал из Москвы с высшим образованием. Смешной такой, его Нестор Петрович прозвали, как в кино. Над ним все посмеивались, а он даже о том и не догадывался. И он тоже в вечерней преподавал, но в основном с нами уроки учил, а завод ему за это зарплату начислял. И вот пристал тогда: «Иди в музыкальную школу – у тебя слух» А мне намного интереснее было с отцом в гараже ковыряться.
Но потом мы переехали в центр, успели ещё до перестройки. Ну родители у меня в почёте были. Матушка техникум тут закончила вечерний, приборостроительный, он прямо у проходной находился.
— Это спирт что ль где сейчас разливают?
— Ну да. Мужиков туда каждый день гоняют на ремонт, наверное. Здание к продаже готовят. Ну вот. А фотка отца вообще на доске почёта висела, он, кстати, вот из этого же цеха на пенсию уходил. Мимо кучи металлолома проходить будешь, обрати внимание, там такая тумба, раньше в цветнике стояла, на ней фотографии передовиков были.
Эх, забыл, на всех каникулах я был в лагере. Один раз поехал в деревню к родне – не понравилось, и меня на всё лето стали в лагерь от завода отправлять. Там было весело: один раз туалетной бумаги не было, из старшего отряда из кабинки один свистнул какого-то щегла. Тот подбежал, старшак снял с него фуражку, подтёрся и обратно на него одел. Есть что вспомнить. А обслуга вся заводская, все друзья отца, подойдёшь к какому-нибудь электрику, типа, возьми в сончас на рыбалку- и без проблем отпросит.
И вот приезжаю раз с лагеря, а у нас квартира трёхкомнатная в центре. Вот повезло. Многие так и остались в бараках и общагах. Ну правда, тут вот в бывшей военной части в казармах семьи одно время жили, ну там просто территорию выкупили хозяева, а жителей в общагу какого-нибудь ПТУ переселили.
— Мы тоже не успели.
— А у тебя родители где работали?
— Не родители, а ещё дедушка с бабушкой фабрику приехали строить.
— Да с этой фабрики, считай, весь город строился! Тогда даже иностранцы приезжали.
— Какие иностранцы. Человек несколько, только разговоров больше. Ну на компьютерных курсах одного парня встретил – у него дед из Ирана прибыл сюда.
— И вы тоже в общаге?
— Да в то время общаг ещё не было. Просто из барака расселяли по квартирам. Вот сколько комнат в квартире, столько семей заселяют. А потом как фабрика стала район строить, так всех расселяли. Мы остались.
— И сколько в итоге так прожили?
— Да я мало –всего восемнадцать, мать пятьдесят с небольшим.
— Так и не дали?
— Догнали и добавили. Выкупили. До сих пор из долгов не вылезем, — неожиданно до меня начинает доходить, что понимает он меня, буквально, с полуслова, в отличии от всех творческих индивидуумов, с которыми я тайно для привычного окружения начинаю общаться.
— Дела…Ваш райончик вообще красивый раньше, помню, был, это сейчас – Припять. А я уж давно в центре живу. Там музыкальная школа была через дорогу. Ну слух-то у меня был, потому взяли. На баян. Я этот баян до сих пор продать никак не могу. Ненужное это занятие. Денег не приносит. Ну раньше на свадьбах можно было скалымить. А сейчас ну кому оно надо? Меня даже в группу одну брали. Там негр был. Ну такой мулат. Матери его путёвку на курорт от завода дали, она оттуда беременная приехали, разговоров потом было. Ну его сейчас отец забрал в Москву, там, говорят, сейчас таких много.
Я продолжаю молчать, мне вспоминаются журналы, которые листал на работе у матери. Когда-то существовали доплаты у педагогов для приобретения специализированной литературы. В одном из таких журналов рассказывалось о специализированном доме малютки, где жили детки с всевозможными заболеваниями и уродствами. Корреспондент был удивлён, обнаружив в компании даунят темнокожую малышку. Мне отчего-то навсегда запомнилось фраза: «Это Майечка, она – абсолютно здоровый ребёнок, но об этой проблеме в нашей стране не принято говорить» Мне потом стали сниться сны, в которых я видел свою будущую семью с целой командой таких же детишек, как эта самая Майечка. Даже став постарше, я не пропускал ни одну передачу, в которой хоть чуточку говорилось о этой проблеме. Иногда меня даже звали к телевизору со словами: «Иди, родственников твоих показывают»
Но, главное, за счёт того, что в этой группе, на любую дискотеку, любой концерт, бесплатно пускали. А другой из группы парень так и пошёл по этой дороге. Училище музыкальное закончил, на «Фабрику звёзд» ездил, но его не приняли. Так и мотается, добивается чего-то, никакой стабильности в жизни.
— Ну может добьётся чего когда
— Аха, добьётся он, я к тому времени дедом стану.
Я вон в училище пошёл. За то, что учил уроки, мне пятёрки ставили. Там было весело…
И опять тишина заняла трон свой, лишь слышно, как под мужичий гогот чудак-крейзер втолковывает что-то мужичью о своём друге Гитлере. Неожиданно Николай поднимается с табурета, железные ножки которого скрипят о бетонный пол и подходит к грязному окну.
— А вон там, — кивает, глядя вперёд, — за забором с колючей проволокой, столовка была заводская. Питание вообще копейки стоило, но нажрёшься… Отец говорил, котлеты с картошкой вот хоть каждый день. Это сейчас баночки таскаем и едим не гретое. Зимой, правда, вот тут у окна гравировщик на плитке клише печёт, так мы его всем цехом достаём, что чайник разрешал поставить, пока пожарники не засекли.
Он опять молчит, и замирает, но на мгновение вздрагивают его натруженные руки, пальцем оправляет непослушный вихор и прячет ладони в карманах чумазой фуфайки.
— Столовку у нас на заводе первую продали. Там теперь такие дяди на машинах приезжают и такие гульки закатывают… Иногда фейерверки в небо летят, мы с мужиками свет выключаем в цехе и любуемся. А один раз тут вот драка была под забором, выясняли что-то, так рабочие вот тут в ряд стулья поставили у окошка, сидят такие и смотрят. «О, — говорят, — «боевик начался» Реально прям как «Бумер»
А на первом этаже этого теперешнего ресторана магазинчики какие-то. Друг твой — студент постоянно скачет туда, музыку для телефона там заказывает. И сейчас вот там трётся.
Я подхожу к нему и встаю рядом, теперь мы вместе наблюдаем, как за окном ветер гоняет пустой мусорный пакет (давно ушло то время, когда мусор носили в вёдрах, которые потом полоскали в лужах). Под забором с колючей проволокой что-то шевелится – это какой-то мужик окочурился после попойки, а теперь встал на четвереньки и, оглядываясь, смотрит на нас. Я протягиваю ладонь к окну – стекло пыльное, и грязь оседает на кончиках моих пальцев. Мужик пытается подняться, но у него это никак не получается.
— Что-то задерживаться стал наш студень, — выдыхает Николай, — вот вообще его не понимаю: ну это вот что, скажи, жизнь? Утром к семи на работу, тут полставки за гроши, потом в институт свой в вечерней школе. А у них там уроки иной раз в девять-десять вечера кончаются. А последнее время, смотрю, когда и не ходит – до вечера тут трётся.
Насколько мне было известно, студентом наш общий знакомый стал по воле родителей, фабричных рабочих: они с трудом вытянули обучение дочери в областном центре, отчего им долго пришлось выплачивать долги и кредиты. А потому, узнав о открытии филиала института около дома, решили, что платное обучение им обойдётся дешевле бюджетного с бесконечными затратами на поездки и съёмное жильё. Увы, не учли только одного обстоятельства – теперь окружение любимого сыночка не менялось, его кореши, кое-как закончив девять классов на тройки, зашибали большую деньгу на стройке, заработанное частично пропивали и частенько подтрунивали над обучающимся приятелем, у которого никогда не было карманных денег. Потому он и пошёл на завод – ему было надо на что-то пить.
Родители ему за учёбу платят, — продолжает Николай – а толку? Дальше вот куда? В магазинах товары на полках раскладывать или телевизоры людям втюхивать? При желании и без образования можно заработать прилично. Вон у нас станков в цехе сколько – да тут что угодно сделать можно. Вариантов просто масса. Только некому производство поднимать. А так, — прикусил губу, — один наш цех – это золотое дно: тут, так разобраться, по металлообработке вот что угодно производить можно. Ну ничего, пусть учатся на своих этих юристов-экономистов, наше время тоже настанет!..
Я продолжаю смотреть за окно, во дворе бывшей заводской столовки светит фонарь, освещая кружащиеся над заброшенной будашкой пылинки. Около этой будки жила собачонка Маманька, коротколапая и мохнатая, а из самой будки выходили сторожа, выносили лейки и поливали в жестяных урнах цветущие флоксы. Ребёнком я любил слушать байки этих сторожей о постоянно плодящейся Маманьке, а потом, вечерами, забравшись с ногами на соседский сундук, писал про эту собачонку свои первые рассказы. Тогда я мечтал поскорее вырасти и поступить в Литературный институт. И вот вырос, но вновь собираюсь поступать в тот самый Литературный. Боюсь, что уже поздно. Но хотя бы заочно. Это желание серьёзно заниматься творчеством во мне давно уже поутихло, оно словно дремало внутри меня, дожидаясь своего тайного часа. И вот вдруг пробудилось, стоило только мне с моим верным другом Одиночеством найти настоящего друга, который, правда, давно уже умер, потому что уж слишком хотел писать. Да, от такого ведь тоже умирают. Это называется отчаянье и непризнание. Но потом, когда его не стало, о нём вдруг вспомнили – и это тоже так часто бывает. А когда поэтов вспоминают, начинают издавать книги. Так случилось и с моим другом-поэтом: он не дождался публикаций при жизни, зато после смерти издали сборники его стихов, совсем небольшим тиражом, всего лишь несколько экземпляров. Но что-то заставило меня искать их, рыскать по киоскам «Союзпечать», которых становилось всё меньше и меньше, на месте этих киосков появлялись хлебные ларьки и табачные лавки.
Сборник мне повезло найти чудом среди типографского брака в редакции. Совершенно случайно эту книжонку не выкинули, как ненужный мусор и не прогадали, продав мне второе дороже. Деньги были для меня, конечно же, не лишними, но я боялся упустить тот сборник, как когда-то уже прозевал подобные сочинения из «Клуба Одиноких Сердец» и «Самарской Коммуналки». И я не прогадал: впервые читая строки неизвестного поэта, у меня текли слёзы, потому что мне была понятна скрытая в этих строках боль, ведь и я сам писал подобное, правда, не в сорок, а лет в шестнадцать…
Заучив стихи наизусть, я их декламировал в своём типографском отделе, отчего меня частенько посылали на три весёлых буквы – по названию местного театра. Однажды я зашёл в театр, рискнув предложить режиссёру какую-то совершенно идиотскую идею, и тот не вспомнил меня, хотя я наконец-то отважился поймать несуществующую муху. Именно там, в театре, я выяснил о существовании литстудии, организатор которой и способствовал изданию сборника неизвестного поэта. Оказалось, книга вышла в свет, благодаря местным меценатам, которым не столь уж и важны были сами строки, сколь льстило увидеть свои прославленные фамилии в колонке благодарностей.
Я же словно физически ощущал в прочитанном боль, отчаянье и ненужность. Я обернулся, разглядывая пустой цех, и слегка вздрогнул, услышав раскатистый и протяжный скрип распахнутой настежь двери на втором этаже – это засобирался домой начальник цеха. В его кабинете светло, и свет этот словно сигнал маяка молчащему ряду станков. Снизу виден стол, на котором ворох бумаг и остатки трапезы. За столом стена, на которой висит портрет вождя мирового пролетариата. Вполне может быть, что этот портрет снимали лишь на время майских демонстраций и маршировали с ним по городским улицам, и все вокруг были воодушевлены и радостны.
Я – поколение тех, кто, буквально, вырос под этим портретом. Даже в детском саду нас наряжали не в костюмы овощей и фруктов. Нет же, мы были рады примерить национальные наряды жителей братских республик-сестёр. Мы учились маршировать у его портрета, ещё не умея читать и писать, но в его день рождения были счастливы, как в собственный.
И вот наши первые книги на детской полке – одни сплошные жития златокудрого Володи Ульянова. Мы знали как он сколотил скворечник, как разбил графин и как поделился задачником с одноклассником. Мы легко могли отличит чёрное от белого. Мы, никогда не читавшие Пантелеймона Романова, были уверены, что при царе-кровопийце дети рабочих жили только в подвалах, а крестьянские ребятишки мёрзли в деревянных гнилушках, крытых соломой, а потому заслуживают барских хором, в которых не будут покрывать горшки книжками, не притащат в квартиры скотину и не станут там гнать самогонку. Нашими героями были красные дьяволята, а не черепашки-ниндзя, а героями боевиков неуловимые мстители, а не накаченные бодибилдеры.
— Эй, молодёжь, что заскучали? – начальник подошёл к перилам и крикнул в пустоту – Музыку что не включили?
И опять тихо так, что слышен щелчок выключателя и дребезжание ключа в замочной скважине. В полумраке по металлическому помосту ухают шаги.
— Эх, а точно. Тут же Студент мафон приволок. Целыми днями «Сектор Газа» слушаем. Сейчас «Корни» включу – я даже дома на баяне мелодию подобрал на их песню.
— А свою музыку подобрать не пробовал? – спрашиваю я
— Так-то можно, конечно, пожимает плечами Коля и тихо выдыхает, — только оно мне просто не надо…
Вот ведь как просто у обычных людей: посчитал, что талант твой не доведёт до добра и нашёл дело поприличнее. Только вот не все так могут, взять, например, того же неизвестного поэта – всю жизнь положил, чтобы чего-то добиться, кому-то доказать, вырваться зачем-то из привычного кокона жизни. И многие точно так же вот мечутся, забывая завет забытого советского писателя, что «искусство – это значит, гореть, служить народу, а не выжидать, когда тебя признают»
Коля начинает шебуршить в железном шкапчике, вытаскивает на грязный стол старенький магнитофон, разбитый корпус которого перемотан изолентой, стопку аудиокассет, а я же про себя шепчу строки строк неизвестного поэта, которого начинаю понимать ещё больше, стоит мне оглянуться вокруг: деревенский балбес, ежедневно катающийся на автобусе с работы и обратно, раз в неделю имеющий возможность после дискотеки отоспаться на уроках в вечерней школе, выслушивающий ежедневно одну и ту же болтовню товарищей по работе. И тут неожиданно появляется некто, похожий на пришельца из какого-то совершенно иного мира, кардинально отличающийся от привычного окружения; тот, чьи чудачества вдруг поощряются руководством фабрики: ему выделяют уголочек в клубе, предоставляют фабричных лошадей, обязуют рабочих помочь с декорациями.
Во времена гласности и пошлости всё это выглядело достаточно феерично, и сама необычность этого мира не могла просто не притягивать внимания. Единожды заворожённый происходящим театральным действом поэт после службы в армии не вернулся обратно на фабрику, а поступил в театральное училище, по окончанию которого его ждала долгая кочевая жизнь по стране.
За те года, что он болтался из театра в театр, город ветшал и умирал, фабрику уж давно закрыли, а все нераспроданные здания домов культуры, некогда построенных для досуга рабочих, перешли на баланс города. Вот только ветер гулял в пустых коридорах этих обшарпанных строений: детские кружки давно стали платными, бывшие подсобки приспособили под компьютерные клубы, а административные кабинеты сдавались гастролирующим экстрасенсам, целителям и врачам. Мне тоже как-то довелось посетить один из таких медкабинетов, после сеанса строго-настрого запрещалось поднимать тяжести, что, учитывая мой вид работы, было просто невозможно.
В комнате пыльного бара этого дк бывший любимчик режиссёра, являющийся недоучившимся студентом литературного института, надумал на родине открыть сообщество поэтов и писателей. На своё первое занятие субботним вечером я пришёл пораньше, сразу же после пар в институте, долго кружил поблизости, не решаясь зайти. Посидел на лавочке в парке у бывшего заводского профилактория, наблюдая за пасущемся в скверике верблюдом. Местечко это тихое вовремя определили под нужды дома ветеранов, отчего не получилось никому ничего тут разворовать, хотя со временем и деревья тут выпилят под очередное строительство, отчего перестанут шаркать по дорожкам старухи.
В фойе же провинциального дворца культуры и искусств прохладно и тихо, лишь уставшая тётка-вахтёрша вылавливает алюминиевой ложкой пельмени из запотевшей полулитровой стеклянной банки. Её взгляд – само олицетворение безразличия. Рядом с банкой на её столике – недовязанный носок – гардероб сейчас пуст, и вязанием она коротает время своего дежурства. На мои расспросы о литобъединении она поднимает голову, пережёвывает и отвечает: «Да там ходят какие-то пенсионеры, на баяне играют»
Задумавшись, я не замечаю, как цех оглушает музыка. Из колонок магнитофона с еле заметным скрипом доносится современный хит: «Дом, семья, работа – мечты для идиота»
— Эх, не то, — сокрушается Николай и нажимает на клавишу перемотки, — Во, вот эту из «Корней» я на баяне играл. «Понимаешь» … Они в звёздном доме её записали. А ещё рэп мне стал нравиться. Слышал «Чёрный бумер»? А у него, Серёги этого, ещё и про слесаря песня есть.
— Ну хорошо хоть рэперы о слесарях вспомнили, — ухмыляюсь я и продолжаю молчать и смотреть в окно, пока позади меня не раздаётся окрик: «Рэпчик слушаете?»
— О, Студент, — заулыбался Николай
— Сидят тут чего-то в темноте, калякают такие, — с появлением студента тишина расползлась по щелям: стало как-то непонятно, суетно, хлопотно, — Хоть бы свет что ли включили, — щёлкнул он по кнопке, и над перепачканным рабочим столом, дребезжа, вспыхнула лампа дневного света, — и мафон мой без спроса не давал включать, платить за аренду будите, — заулыбался он, глядя на нас, и вытащил из-под стола тяжеленный табурет с длинными ножками и круглой, до блеска отшлифованной штанинами седушкой, — Вырубай шарманку, — щелчок и магнитофон затих, — Сейчас я вам нормальный музончик подберу, — из кармана фуфайки извлекается пачка сигарет, щелчок зажигалки, и в потолок вновь тянутся облачка пахучего дыма, — Сейчас… — пальцы бегают по кнопкам телефона; студент, постриженный наголо, елозит на табурете и заметно нервничает, — сейчас вот скачивал музычки в магазине, специально попросил «Фактор-2», там прям о жизни, — Во, наслаждайтесь, — опускает он телефон на стол, вращает его, отчего тот долго кружится и останавливает своё вращение около небрежно сложенных инструментов.
Какое-то время мы сидим молча и слушаем пацанские откровения русскоязычных жителей Германии.
— А нормально так, — заключает Колян, — о жизни, за это я рэп и люблю – это не книжки читать, — и щелчком отправляет тлеющий бычок в урну.
— Новость у меня для вас, мужики, обалдеете. Антоху вот дождёмся и расскажу.
— А что меня ждать? – из темноты появляется фигура чумазого парня, — я уже тут и внимательно слушаю, — подходит он к окну и опускает руки на пыльную батарею, — Слабенько топят. Мокрый весь. Как вот только какое здание продают на заводе, так мужиков гоняют на ремонт. Потом въетнамцы какой-нибудь магазин откроют – их тут много после развала черкизона к нам перебрались. Считай, вот с утра в бывшем техникуме ковырялись. Устал как собака. Но ничего, сейчас домой, в баню. Хотел с пацанами посидеть. Вчера с такой девушкой по смскам познакомился. Учится в институте, который в бывшем садике. Встретились. Жена не просекла, думала, что у друга в палисаде сижу.
— Знаешь, он какие смски тут написывает? – смотрит на меня Николай – Одна порнография
— А я б и не против в порнушке сняться: считай, и удовольствие получишь, и денег заработаешь. Ой, помню, — оборачивается, — учился я в шараге да на первом курсе и на день рождения друзья подарили шалаву пятнадцати лет с опытом, — прикусывает губу, — Золотое время было, я тогда уроки прогуливать полюбил. Да ещё мастер какая-то чудная попалась. Из приезжих. Совсем вот не шарит в наших понятиях. Начала докапываться, что курю. Ну смех! И из-за такой ерунды матушку вызывала частенько. Ну а мать у меня не дура: в отделе кадров перетёрла – ну она ж тут в соседнем цехе работала – и документы забрала. Я там и года не проучился, бросил.
— Я тоже когда-то бросал, — вспоминается мне прошлое, годок по городу поболтался и обратно вернулся.
— Не, меня не загнать было обратно. В первый день в этот самый цех прихожу. Форму выдали. Ученические назначили больше, чем степуха. «Вот учись» — говорят – «Наставник будет твой» А наставник этот лыка не вяжет. Идёт такой крутой по цеху, и тут котёнок какой-то маленький пищит. Раз такой, голову ему свернул и в урну выкинул. И приводит к бабам в контору, ну где зарплату нам выдают, показывает на форточку: «Пролезешь?» Я такой сначала не понял, думаю, что за прикол. Мастер тут, механик, бабы эти. Ну раз такой вылез, обратно забрался. Ну, говорят, сработаемся, будешь за бутылкой нам лазить. Объяснили где шинок. Так и лазил, считай, до самой армии. Это раньше не сбежишь: цех-то посреди завода был, одних проходных только сколько было, на каждом углу. А как разбили на дочерние предприятия, так всё что поблизости стало чужой территорией: где продали, где бурьяном заросло, где свалка свинца была – погреба выкопали, гаражей настроили —
Именно в этом в этом бурьяне и затерялся сейчас металлический сарайчик, в котором так и продолжали гнить никому ненужные забракованные ёлочные гирлянды, которые когда-то выпускали на этом самом заводе. Мне вспоминается, как я в детстве с дворовой компанией лазил сюда за ними и продолжались эти вылазки до тех самых пор, как подруга Дашка не отправилась учиться в вечернюю школу, а Антошка продолжает рассказывать:
— А когда в среду в вечернюю школу днём ходил – у нас в цехе мужики так меня дожидались, что чуть ли не плакали.
— Ну уж там-то ты накурился, — улыбаюсь я, — между дверей-то?
— И не говори. Это да! – выдыхает – сидишь, бывало, на полу, покуриваешь, директор мимо проходит, здоровается. Хорошая была школа, есть что вспомнить. Лучшие годы… — я вновь вспоминаю рассказ, который мне так и не удалось прочитать – Есть что вспомнить.
Я в очередной раз за сегодняшний день рассказываю, как в этой школе рисовал на доске. Все смеются.
А Антон в очередной раз вдыхает сигаретный дым и продолжает свой чудный монолог.
— А у меня самый запоминающийся день был перед выпускными экзаменами. Первый раз тогда все ЕГЭ сдавали. Как раз мне на следующий день экзамены сдавать, а у нас в цехе пьянка такая конкретная.
— Обычно отпуск дают, — ёрзаю я на стуле, — на подготовку
— Так-то да, — Антоха подходит и с прискока садится на низенький стеллаж с инструментом, в очередной раз чиркает зажигалкой и, прикуривая очередную сигарету, продолжает вещать:
— Ну так-то да, но тут событие было важное – друга на пенсию отправляли. К концу смены все по цеху расползлись, как тараканы. А один мужик – вот по этой лестнице, — кивает, — полез в раздевалку. Ну оделся вроде, выходит такой и кубарем вниз. Тут все протрезвели разом. Ну сам прикинь, что будет, если до директора дойдёт? А до конца смены… ну тоже, считай, как сейчас меньше часа оставалось. А этот мужик вон там у верстаков лежит наволочной и орёт как поросёнок. Я в слесарку спустился, зубила в руки. Рамы-то все металлические, а внизу вот как форточки сделаны. Раньше как мужики в столовую шли, эти форточки открывали и цех проветривали, ну а потом запретили и приказали заварить. Ну я и давай эту сварку отколупывать. Мастер сидит такой у столика с домино, руками за голову схватился. А я бегаю, руковожу мужиками, строю тут всех. Несколько вёдер воды по моему приказу на этого травмированного борова вылили, примарафетили его и через эту самую нижнюю форточку его протащили. Потом квартала три до фабрики пёрли и у железнодорожного моста оставили. «Скорую помощь» вызвали с фабричной проходной. Ну сотовых-то тогда ещё и не было. Ну вроде как после смены пошёл к другу и свалился с моста, ногу сломал. Короче, всё шито-крыто, замяли, до верхов не дошло, вот только один нюанс я не учёл.
— Какой? – смотрю я на рассказчика.
— Да вон в бытовке уборщица пьяная валялась. Ночью очнулась и давай по окнам стучаться.
Все смеются.
— Ничего, выпустили утром, — Антон отпилотировал бычок в урну.
— Да уж, — чешет голову Николай, огрели б вы все по полной, если б кто только узнал. Отец сказывал, стуканёт кто, что выпиваешь, могут на собрании перед всем коллективом поставить и чмырить. Такая вот стыдобища, что никаких штрафов не жалко. Или вообще в ЛТП отправить, а уволишься и загуляешь – за тунеядство суд. Пить-то, говорит, пили мужики, но боялись. Даже директор мог люлей огрести. По-умному тогда всё было. Это вот сейчас: только вот начни гонять – работать некому будет. Вот и закрывают глаза.
— Ну а ЕГЭ-то хоть как? – не люблю я, если честно, разговоры о попойках, а потому всегда в таких случаях перевожу разговор.
— Да что мне ЕГЭ! Мой результат лучшим по городу оказался, — и опять все смеются, толлько я молчу, — Самое интересное, что чуть ли не первый раз за всё существование школы, когда вся администрация к нам на экзамен заявилась.
— Такого никогда и не было, — я встаю и подхожу к окну, — когда я, помню, учился, то от нас требовали, чтоб по пятницам ходили экзаменационные билеты переписывать. Вот кто переписывал, те и сдали нормально., — я прикусываю губу, вспоминая то время; вот вряд ли когда я признаюсь, что сожалею о регулярном своём пропуске птничных вечеров – эх, как бы воодушевляла меня на творчество само нахождение там, вечером, в чистом кабинете, пахнущем мытыми полами, сидя за старой, ещё давнего советского образца, партой, в тишине, поглядывая как за окном колышутся ветви тополя, — прям с этими листочками и заходили туда, переписывали и им за это четвёрки, пятёрки ставили.
— Это да. Раньше, мужики говорят, вообще с бутылкой на экзамен ходили. А тут ЕГЭ этот придумали.
— Тем более в такой школе – ведь большинство шло в неё после вспомогательной.
— Ну это при советской власти по-умному было. В моём классе вообще пара вундеркиндов была. Серьёзно. За год три класса экстерном сдали. Их однокашники в десятый только класс переходят, а они с аттестатом заочно поступают в институт и при этом очно в техникуме учатся. Запретили. Какой-то закон глупый вышел – точно не знаю – ну что нельзя стало два образования получать одновременно.
А уж эти чудики из вспомогаловки – так со справкой и остались, что школьный курс прослушали. А так… раньше, помню, они тоже вот, как я, раз в неделю в школу ходили, а в училище их с первого курса на практику гоняли на стройку кирпичи таскать и раствор месить. Только вот кого мастера считали самыми одарёнными, вот тех отправляли в вечернюю школу. Теперь с первого курса за партой сидят шесть дней в неделю.
— Да их ходить не заставишь, — усмехается Колян.
— Согласен, — в очередной раз прикуривает Антоха, — для них это сложно. Поэтому не доучиваются, к концу первого года учить уже некого становится. Поэтому во всех шарагах сейчас учат как раньше в вечерней школе: важны не знания, а посещения. Даже к доске, как рассказывают, вызывать перестали. Что-то учителя спросят – в учебниках ответ найдут, руку поднимут и не вставая ответят.
— Мы всегда раньше к доске ходили! – возмущается Колян.
— Да и мы в техникуме тоже
— А теперь в институтах учат, как раньше в ПТУ. Кого не послушаешь – такая же система под кодовым названием “ да учитесь вы хоть как-нибудь» — замечает студент.
— Да видел я как вы там учитесь, — спрыгивает Антоха со стеллажей, я с армии как раз пришёл…
Кстати! – смотрит на меня, — даже уговаривали остаться. Вот в любом городе страны предлагали квартиру, а я отказался.
— И дурак! – выносит вердикт Коля
— Колёк, ну ты же знаешь меня, как облупленного, я подчиняться не люблю – ну не смог бы я там.
— А тут ты как будто не подчиняешься?
— Да здесь я, Коль, начальника посылаю! – молчит, а потом продолжает – ну и ещё повезло: бабушка померла. Я матери письмо написал, чтоб дом её не продавала. Ну, думаю, вернусь – женюсь, работа есть, всё как у людей.
— И в итоге? – спрашиваю я
— Ну а что в итоге-то? Вернулся, гульнул как положено. Потом вспомнил, что подруга мне одна в армию писала. Вроде любит. Ну решил зайти к ней в вечернюю школу. А в итоге, — кивает, — вот этого кадра в цех привёл.
Одноклассничек мой бывший. Только у меня жизнь вон какая интересная. А он всё за партой сидит и уроки учит. На себя лавешек нету.
Я молчу – мне неохота баламутить людей, рассказывая о прелестях современного образования. Изначально мне даже нравилось приходить по субботам, забираться на неудобные седушки и что-то конспектировать. Отчасти это походило на атмосферу старой доброй вечерней школы. Это бы единственный в неделю день, значительно отличающийся от всех остальных. С особым нетерпением я ждал уроков философии; в техникуме её преподавали до ужасного непонятно, причём практически каждый урок начинался со слов: «Зачем нам философия, если мы к коровам идём? А вот чтоб самим отличаться от коровы!». Но и здесь меня не впечатлило обучение – знакомство с этой дисциплины началось со слов: «Если честно, то я сама воспринимаю философию, как разговор пьяных мужиков». Впрочем, учителя приходили разные. Была и уже знакомая мне журналистка, по-прежнему вспоминающая о семье двух студентов, обучающихся в разных городах, но по выходным летающих на самолёте друг к другу. И до сих пор её история любви казалась необычной и невозможной в современных реалиях. Меня она, конечно, не вспомнила. Она что-то рассказывала, а я смотрел на мельтешащие солнечные зайчики под её ногами и вынужденно вспоминал о прошлом. Чего я тогда добился, кому чего доказал, да и зачем вообще наворотил дел, бросив техникум на первом курсе? Только нервы себе вымотал, с родными отношения испортил, да и вернулся обратно.
И опять в цехе становится тихо, даже криков «рыба» в отдалении не слышно. Студент улыбается и произносит:
— Мужики, а я ведь новость вам припас!
Глаза его, озорные, мальчишеские, хулиганистые, такие только у детей или шкодников бывают.
— Короче, институт я бросил. Документы уже забрал. А через пару недель отработки и отсюда ухожу – начальник уже в курсе.
— Как так? – удивляюсь я.
— А что рот открыл? Сам знаешь, как эти филиалы сейчас учат. Первая волна когда была, тогда реально ещё учили. А сейчас как военкомат стал до этих филиалов докапываться, так только выяснилось, что на табличке у входной двери «филиал» написано, а на деле-то представительство, которое не в праве осуществлять учебную деятельность.
Я киваю. Да, действительно, на первом курсе мне приходилось и к директору своего образовательного заведения заходить, прося отсрочки на оплату. Директор, как выяснилось, даже не догадывался, что здесь могут вообще учиться студенты, у которых оплата за коммуналку значительно выше общего дохода семьи. Да и многие не понимали, как и зачем я там вообще учусь. Но проходил один год, в другой бросить становилось просто жалко, поскольку вбухано денег-то уже прилично. Так вот и тянул ненужную лямку, да и не так уж сложно оно было, ведь в современном высшем образовании важны только три вещи: платить вовремя, знать где заказать курсовуху и уметь скачивать ответы для тестов.
— Так ты тоже что ль с высшим образованием? – отворачивается Колян – У, — машет рукой, — я-то думал, что ты – нормальный.
А студент тем временем продолжает:
— Подумал я тут на досуге. Ну сил уж моих нет терпеть. Работа – учёба. Учёба – работа. После работы придёшь – друг заскакивает на компьютере поиграть. Посмотришь, а вот у него-то голова свободна от думок, а моя хлопотами полнится. Я учиться, а он на лавочку курить. Никаких там курсовых у него, никаких конспектов. Спину, правда, уж не раз лечить ходил – хребет срывал на стройке, по которой с девятого класса лазит. И в школу эту вечернюю ни разу не ходил, а денег полные карманы. А мне тусить хочется, но некогда – вечером учиться надо. После учёбы глаз закрыть не успеешь – а уже работать пора. Вот и ждёшь выходных день за днём. А дни тянутся, и боишься, что не кончатся никогда. И лишь в выходные в полный отрыв, в комплекте вся романтика – нажраться, проблеваться, подраться. Как армяна одного пырнули ножичком на дискотеке в центре, так по клубам деревенским кататься начали. А на это тоже деньги нужны.
А ведь и я так же совсем недавно выходных ждал. Только выходные для меня – это вечера в литературном клубе. Вот только чувство странное меня не покидает: что в этой заводской компании, что там, среди творческих баламутов, никак вот не чувствую я себя в своей тарелке. Но затаившееся и утихомирившееся внутри меня творчество, как прорвалось всё равно, и после каждого литературного сейшена ещё больше каракулей появлялось на типографских обрезках.
— И вот долго думал-думал я, — студент опустил голову, — а финиша-то нету. Всё-равно Родине-то моей инженеры-то не нужны. С этими дипломами по специальности сейчас ведь практически никто не работает. Начальник, правда, как-то докопался: мол, учись, а потом на моё место встанешь. Но к тому времени и этот цех продадут, помяните моё слово. Мужики ж вон станки наладили. Вот и будут оградки на кладбище клепать. Или что ещё придумают. А может вообще от завода ничего не останется – археологи в руинах копаться начнут в поисках артефактов советского прошлого.
— Вот затянул волынку, — Антон давно уже включил плитку, на которой гравёры обычно запекали клише, поставил на неё грязную кружку с водой непонятного цвета и теперь попивает обжигающе-горячий чай – Что в итоге-то?
— В цивилизацию отправлюсь – в Москву резиновую еду на заработки.
— А скольких наших пацанов там родаки потом по моргам разыскивают?! – Коля покачивает головой.
— Да на тяжёлую я не поеду. Вон у нас во дворе один. Он знает, — смотрит на меня, — всего три месяца работал в год. Приедет. Кутит. Вообще больше нигде не работает. И умер в двадцать восемь лет. Нагрузки сказались.
— Там не только нагрузки. Он все оставшиеся девять месяцев потом порол по чёрному, — вставляю я свои пять копеек, — Куда хоть конкретно собрался? А то меня вон один товарищ в Москву вон отправлял, учиться заочно.
— Это что ещё за клоун? – недоумевает Антон – От таких друзей подальше держаться нужно – они ничему путному не научат.
Я молчу, понимая, что сболтнул лишнего. Есть же такие вещи, о которых всегда лучше молчать. Но иногда не хватает терпения и всегда хочется выговориться. Наверное, желание выговориться и рождает творчество. А потому, вероятно, творчество – это удел одиноких. Кстати, Антошка в кон попал – именно так и представился организатор литературного объединения на первой встрече: «Я – клоун, создал агентство по организации праздников». Впрочем, прозвучало это так же как если б он объявил себя марсианином. В комнатушке бывшего бара мы сдвигали столы с квадратной полированной крышкой и обсуждали творчество, попивая чай. Иногда слушать стихи присутствующих было смешно. Так, например, один чудак принёс для обсуждений стихи про уху из кота. Кто-тоне приносил вообще ничего, например, местному чудику Саше было вообще всё равно куда ходить, лишь бы позвали и не выгнали. Здесь много я интересного и познавательного узнал о себе – оказалось я, по мнению клоуна, фаталист, мракобес и шизофреник. Такое заключение вынес клоун, читая мои стихотворные опусы. Впрочем, я останусь благодарным ему за то, что он, как некогда Тынянов Каверина, вернул меня обратно в прозу. Вот только с содержанием были у меня проблемы: меня мало, когда привлекало рассказывать про окружающий меня мир, потому и писал я чаще про мир придуманный. Но попробовав лишь раз написать о увиденном, втянулся. И короткие мои рассказики, которые я окрестил, как зарисовки с натуры, имели успех. Клоун ими восхищался, находя в них новые и необычные слова, которые, впрочем, слышались мне каждый день. Про простых людей, а уж тем более про работяг в то время писать перестали; в кинематографе же их давно перестали показывать, как героев, чаще же как дебилов. А потому мои зарисовки казались самой настоящей экзотикой. И иногда клоуна так удивляли и восхищали фразы в моих рассказиках, что он зачитывал их, едва ли, не выкрикивая: «Он был худ, щупл, а медицинский спирт пил, как водичку». «По ночам она читала романы Беляева, а днём работала уборщицей и мечтала повстречать инопланетянина». «В свои двадцать восемь он платил алименты детям от двух предыдущих браков и однажды с друзьями поспорил на ящик водки, что через неделю обязательно сыграет свадьбу. Спор он выиграл, ведь это было уже не в первый, а в третий раз» Клоуну подобные строки казались чем-то необычным, но я описывал те моменты, которые мне хотелось вычеркнуть из своей жизни, стереть из памяти, забыть навсегда.
А иногда мы на этих вечерах просто болтали, и длинноволосый клоун, приходивший на встречи преимущественно в куртке-косухе и джинсах, пересказывал нам услышанные в литинституте сплетни из жизни известных литераторов. А я смотрел на него, так похожего на байкера или рокера, а точнее всех тех творческих неформалов из моей юности, и думал, что вряд ли что изменится, знаешь ты о существовании, например, Тимофея Аниканова и Ольги Калашниковой или нет, так и будут неторопливо в суете и хлопотах проходить дни, и никому из окружающих не будет дела до этих двух исторических личностей. Здесь я узнал о тайне гибели неизвестного поэта, чей сборник с красной корочкой я так и продолжал носить в кармане. «Понимаешь, это был человек, который ничего не хотел, кроме как писать, а потому пил по-чёрному. Таблеток он наглотался. А у матери он – сын единственный. Сердце её не выдержало. В итоге два гроба выносили» После этих слов я тогда выскочил в фойе. Там я давно облюбовал в товарищи декоративное деревце с ярко-красными цветами. Деревце тянуло свои ветви к перилам лестницы, на ступеньках которой я уселся и замолчал. Деревце словно боролось за свою жизнь, радуя людей своим цветом. Ежедневно незаметно тянулось из земли, засоренной семечной шелухой и клочками бумаг. Произошедшее с поэтом тронуло меня – ведь это была наша с одиночеством тайна. Произошедшее с поэтом когда-то пришлось уже пережить и мне, вот только лет мне было тогда ещё совсем мало…
Ну а не сорвись он с насиженного места, не рвани в своё театральное турне, кем бы он был сейчас? Так бы и мотался на автобусе на фабрику до её полного уничтожения, потом бы встал на биржу, переобучился, пошёл бы на железную дорогу горбатиться или с мужиками отправился месить раствор в Подмосковье. Детишек была бы уже куча, и не просиживала бы матушка вечерами у окошка, не вытирала бы слёзоньки, струящиеся из старческих глаз? Но сумел бы он утаить в себе творчество? Да вот вряд ли.
Ответ на этот вопрос мне удалось найти на вечере памяти одного писателя, творившего в редком жанре охотничьей прозы. Конечно, я просто не мог посетить данное мероприятие, ведь оно напоминало мне о детстве с альманахами «Охотничьих Просторов» на книжной полке названного деда. Как оказалось, какой-то мужик, обычный работяга, отмотав смену, заскакивал в библиотеку, набирая там книг, просиживал часами в читальном зале, что-то конспектирую в тетрадь. А однажды, разговорившись с библиотекаршей, разоткровенничался и признался, что и сам писателем является. Та вроде как сперва не поверила, так он отправился домой и вскоре вернулся с рюкзаком, полным рукописей. Именно эта библиотекарша и добилась издания первого сборника, а когда вышли последующие, писателя уже не было. Он умер в пятьдесят лет, ведь писательский век недолог.
Ему уже не довелось выслушать хвалебные речи, получить признание таланта и почувствовать себя нужным. На импровизированную сцену выходили какие-то люди: друг, помнящий ещё о детских его чудачествах, какие-то левые школьники, подготовившие сценку, неизвестный широкой общественности бард, перебиравший струны гитары. А я, всегда тянущийся к подобной тусовке с самого раннего детства, наконец-то оказавшись в ней впервые, вдруг растерялся. Я вообще спрятался где-то на последних рядах – происходящее неожиданно показалось мне чужим и непривычным. И всё, о чём я мог тогда думать, так лишь – зачем, ну зачем, настолько вот себя выматывать себя, проживая две жизни за одну?!. Какой же это выносливостью должен обладать человек, чтоб вот так после рабочей смены вести переписки с редакторами столичных изданий, перебирать свои конспекты и так неистово писать, писать до зари, упорно, старательно и талантливо. А утром, обрядившись в рабочую робу, отправляться на работу, где день в труде и балаканье с мужиками пролетал незаметно и привычно.
«Говорят, пил…» — шепнул мне клоун. Я промолчал, решив, что, возможно, было с чего.
Когда вечерний этот марафон закончился, и я вышел в прохладу умирающего дня, наполненного шумом авто, криками алкашей и матюгами детворы, то долго ещё не мог опомниться. Я словно вновь и вновь возвращался в своё детство, вспоминая о своём фанатичном желании стать писателем, и отчего-то мне от этого было больно и грустно. Больше подобные вечера я не посещал, а меня и приглашать на них перестали.
После этого вечера литературные сейшены с застольным чаепитием прекратились навсегда: клоун не видел смысла в общении с людьми, видящими в нём только лишь спонсора. Он выделил лишь пару человек, с которыми продолжил кропотливую литературную работу – меня, да ещё одного старика-колхозника. Он назначал нам время на своих бесконечно меняющихся съёмных квартирах, где меня он подготавливал к поступлениям в литературный институт, а деда к публикации в областном журнале.
С литературной прессой я знаком тоже не был и мне это было в диковинку. Благодаря одному такому журналу мне удалось выяснить, что где-то в области существовал в девяностые лицей для одарённых детей, многие его выпускники посвятили жизнь творчеству – они с лёгкостью поступали в литературный институт, отправлялись в аспирантуру Питера, путешествовали автостопом по Карелии. Пожалуй, подобное учебное заведение и искал я в юности – наверное, там я смог бы чувствовать себя нормальным, мне было бы интересно учиться и в моей жизни никогда не было бы никаких колхозов и заводов. Вполне возможно, с учениками этого лицея мы и пересекались когда-то – вот только судьбы наши всегда были параллельны. Я же привозил в этот самый журнал лет в шестнадцать рассказы о бомжах, а они нечто такое трогательное и мимимишное в стилистике Тиаки Кона. Может где-то в коридорах редакции этого журнала мы и встречались, но проходили мимо друг друга, как знать. Теперь мне остаётся лишь сожалеть, что моя судьба не сложилась так же как у них, ведь условия, в которых они росли наиболее способствовали развитию их творчества, хотя… «жизнь – сырьём – на потребу творчества не идёт. И как не жестоко сказать, самые неблагоприятные условия – может быть – самые благоприятные».
Почему-то клоун считает, что я читаю чересчур много ненужного литературного мусора, что негативно сказывается на моём творчестве. Меня однажды это так достало, что я приволок ему целую сумку прочитанных мною книг. Но клоун всерьёз был намерен заняться моим литературным просвещением. То он взялся меня потчевать произведениями великого Пруста, которые я так и не допонял, то обязал меня читать мемуары некоего Бруно Шульца, рассказывающего о сумасшедшем отце, вообразившем себя птицей. А однажды угостил меня достаточно сложным литературным лакомством – творчеством Саши Соколова. Я заинтересовался этим андеграундом, но почему-то странным образом мне напомнило это чтиво произведения Чехова, хотя… если вот разобраться, то похожие литературные приёмы использовали и Замятин, и Катаев, и Олеша.
Иногда он включал мне единственно сохранившуюся запись капустника в литературном институте. «А вот этот парень из Латвии, после получения диплома в Литературном, он уехал в Китай преподавать русский язык. Представляешь, в его семье есть традиция – в день памяти Пушкина все вслух читают его стихи» Да, конечно же, я даже и представить не мог ничего подобного – в моём привычном окружении это просто невозможно! «А вот эта девушка из Австрии. Писала слабенько. Но её приняли за настойчивость. Долго не могла пройти отбор» «А преподавал у нас Евгений Рейн, иногда он мог спросить какую самую интересную мысли мы услышали за последнюю неделю или анекдот услышали». С ума сойти, это ведь тот самый Рейн, что с Борисом Рыжим в Роттердаме тусил! Слушая я его, думаю лишь об одном: окажись вот в такой компании, вот что, ЧТО я смог бы там о себе рассказать?!! Так же бы и молчал, как в цехе. Нечего и не о чем потому что. Ну ладно там он – как там, в общаге литературного, поди удивлялись его побасёнкам о режиссёре, который ежемесячно катал своего любимчика в столичный театр. А я-то что могу рассказать и разве мне есть о чём говорить?
Глядя за сгущающуюся тьму за пыльным окном заводского цеха. Я пытался представить этот литературный институт – нечто такое должно присутствовать, по моему мнению, из советского нашего прошлого. Может напоминает он чем-то двухэтажку вечерней школы, где когда-то в разное время учились я, поэт-актёр и писатель-работяга. В этом здании не может быть современного лоска: те же деревянные рамы со стеклянными стёклами, на которых зимой мороз выдувает свои дивные орнаменты, скрипучие полы, старинные лестницы с перилами, окрашенными масляной краской и десятки или даже сотни мелочей, напоминающих о нашем советском прошлом, том добром и светлом, что было в нём, что мы утратили и растеряли. А ещё Москва, вот какая она вообще, есть ли там средди бетона и пластика те крошечные оазисы забытого прошлого с редкими дворами-колодцами, знаменитым Арбатом и Воровским переулком, в полуподвале которого какой-то чудак нянчился с собачонкой, названной именем любимой тёти.
— Короче, пацаны, — я обернулся, чтобы выслушать студента, — так я решил. Курсы у нас появились. Три месяца – и работу дают. Вахтой. В охрану. Многие уже рванули мужики. Ну в Москве за эти деньги работать не идут, а у нас и им рады. Некоторым везёт – комната есть, там же где дежуришь, постираться можно, сготовить. А потом бабки в карман и домой.
— А ты вот прямо Шварц! – развёл руками Николай – Если кто залезет к тебе, то перекидаешь, как в боевиках.
— А это не мои проблемы. Там успеть кнопку нажать – и быстро милиция прискочит.
— Да, — хмыкнул Коля, — я лучше вот на станке кнопки понажимаю. Даже в газетки пишут, что моя профессия самая востребованная будет.
— А я к тебе рвану, как обустроишься. Если, конечно, место нормальное, покачивает головой Антоха, — Так что оставайся на созвоне.
— Ты-то куда, — чуть не кричит Колян – У тебя же профессии рабочих куча, разряды.
— Ну, извини, это у твоего бати пенсия, а я — давно отрезанный ломать, мне семью кормить. А на ребёнка знаешь сколько уходит сейчас? Послушаешь, в Москве дворники получают больше, чем я со всеми калымами.
— Да я уже, считай, пробил место, — продолжает студент, — один мужик говорит, что можно две недели выдержать. Только там в Москве интернет прямо в телефонах. В выходные, говорит, людей вообще нет. Вот залез, говорит, в этот интернет и за эти два дня за телефон сняли больше, чем за эти две смены заработал.
Все опять смеются, а Колька замечает:
— Я только один раз в этот интернет лазил. Перед армейкой. Как раз только компьютерный клуб открыли, а по телевизору «Голод» шёл. И мы с другом ходили с участниками этого «голода» порнуху смотреть по интернете. Эх, как там её, самой поди понравилось.
Пожалуй, именно интернет и разлучил меня с клоуном, решившего, что это есть моя блажь, которая ничего не даёт. В тот самый компьютерный клуб, о котором упомянул Колян я зашёл, чтобы научиться печатать в ворде, отчего-то мне казалось это необходимым при обучении в институте. А потом однажды доплатил двадцать рублей за час пользования интернетом. Интересовали меня литературные сайты. А потом я отправил самодельную тетрадь, на обложке которой красовался не разрезанный бланк какой-то накладной или этикетки, на конкурс «Дебют». Именно в интернете можно было найти данные о результатах отбора. В своём рассказе я упомянул своих случайных приятелей, встретившихся мне на съёмной квартире. Я решил рассказать о ненужности образования в нашей стране: вот живут на съёмной однушке человек несколько: кто-то из них закончил институт, кто-то рад получению аттестата с тройками, у кого-то за плечами ПТУ и армия, но все находятся в равных условиях, потому что оплата их труда завит не от наличия дипломов, а от количества выполненных заказов. Огромнейшие надежды я возлагал на конкурс – мне казалось, победа в нём способна вытащить меня с завода. Но не сложилось. Я заказал набор текста, а потом после работы в этом же самом компьютерном клубе исправлял ошибки и ляпы наборщиков. Во второй раз этот же рассказ я отправил уже в областной журнал, но в очередной раз, видимо, я написал о чересчур ненужных вещах, недостойных упоминания. Рассказ мой рассматривался – во всяком на то случае так мне доложил самый главный редактор этого самого журнала, которому я как-то позвонил из обшарпанной и пропахшей пылью будки телеграфа. А ещё я спросил его о судьбе одной именитой поэтессы, сборники стихов которой я частенько находил нас самодельных книжных полках библиотеки профкома. «Так у неё с головой проблемы были» — услышал я в ответ – «Бродяжничать начала. Куда-то забрела зимой и замёрзла»
Я опустил телефонную трубку, вышел на опустевшую улицу, тихо тогда было, слегонца сыпал снежок, мне отчего-то взгрустнулось, и я побрёл куда-то. Дорога вывела меня к Храму. Красивы мне показались его купола в синеве угасающего вечера. Вспомнилось детство с редкими причастиями, о которых строго-настрого запрещалось говорить в школе.
Решил зайти. Как-то было уютно и непонятно. А ещё появилось как-то удивительное обволакивающее, успокаивающее, окрыляющее чувство. Я абсолютно тогда ничего не смыслил в службе. Но мирно колыхались огоньки свечей, что-то громогласил дьякон, люди отчего-то опустились на колени. У свечного ларька мальчишки, сжимающие в руках шапки, признавались работнице в грехе курения. Подрастут они немного и посмеются, вспоминая этот день, если вообще вспомнят когда-нибудь.
Заходить в Храм с тех пор я стал всё чаще и чаще, даже записался в православную библиотеку, что не очень-то нравилось клоуну. «Опять ты ненужную литературу читаешь!» — журил он меня. Но я ничего не мог с собой поделать: для меня открывался какой-то удивительный мир, я узнал о иной России – стране богатой духовно. Теперь, к сожалению, все знания, о нашей родине у современника сводятся к двум постулатам: они знают, что в советское время были лагеря, но не слышали о существовании заводов, а о дореволюционной России им практически ничего и неизвестно, кроме того, что в ней были когда-то цари.
О великой мощи былого государства я узнал лишь, читая церковные книги, оказалось, что о многом утаили советские учебники – великой оказалась дореволюционная Россия, с героическим прошлым, одна только территория её была более двадцати миллионов километров, с развитой нефтеперерабатывающей и металлургической промышленностью, по приросту населения занимающая первое место во всём мире, страной, в которой рубль обгонял доллар, страной, с самыми низкими в мире налогами, страной, предоставляющей бесплатное школьное образование, страной, с самым низким уровнем бюрократии, а заводские рабочие, как выяснилось, могли бесплатно жить в хозяйских квартирах. Подобные исторические факты просто в голове не укладывались, всё-таки результат воспитания сказывался: совсем недавно нам со школьной скамьи мы слышали о одних реалиях, и тут – бах – мы уже узнаём о чём-то кардинально противоположном. Это было сложно и осознать, и принять. И я продолжал чтение книг в православной библиотеке, и всё более неожиданным, непредсказуемым и непривычном оказывался для меня тот мир, что описывался в прозе пролетарских писателей. Мрачные неучи в рясах оказывались величайшими философами, белые эмигранты не проматывали деньги в заграничных кабаках, а за гроши там тёрли полы или мыли посуду, кулаки и враги народах в лагерях хранили веру и не отказывались от своих убеждений. И это была совершенно иная советская Россия, мужество и убеждения которой просто поражали воображение. Но, думаю, что не случайно меня заинтересовало всё это. Была одна тайна в моём роду, которая старательно, десятилетиями вытравливаюсь из памяти поколений, пока не позабылась навсегда. Но я-то отлично помню, как двоюродная бабушка изредка рассказывала о некоем предке, офицере, служившем чуть ли не при царском дворе, за неизвестную провинность его, вдовца с тремя дочерями, отправили за тысячу с лишним километров в далёкую симбирскую глушь, где от нового брака у него родились ещё три дочери, породнившиеся с домом аж самого губернатора и певшие на клиросе. И это тоже была история моего рода, отчего и становилось собственно не безразличным.
Но ещё больше меня поразили книги, найденные на полке художественной литературы. Нилус, Никифоров-Волгин, Шмелёв. Настоящим эстетическим шоком стало для меня знакомство с прозой Зайцева. Какой там Люциус Шепард, какая Урсула Ле Гуина. Я перечитывал повесть «Голубая Зввезда», в которой так мне родственен был образ Христофорова. Ну конечно же, это далеко не единичный случай в русской литературе, когда создаётся образ какого-нибудь Мышкина с духовной силой льва, и многие прекрасно понимают, что это есть образ Христа, пришедший в мир. Но насколько потрясающее было написано это произведение, я был поражён настолько, что ощутил собственную литературную немоту, что было и шоком, и осознанием одновременно. И мне так порой хотелось поговорить об этом, вот только не находилось собеседников.
— Так-то бы я, конечно, на госпредприятие рванул, — мечтает Антон, — вахтой. Такой же бы вот завод, пусть и строго так же, как в советское время. Работу эту я люблю. Строил бы мужиков там в общаге. А потом с деньгами домой, на диван, в тысячный раз «Бригаду» пересматривая. Чем не жизнь?
— В нашем городе из госпредприятий осталась только почта, — заключаю я, — и зарплата там меньше минималки.
— Помяните мои слова, — отхлёбывает Николай остывающий чаёк и протягивает кружку Антону, — вот будет какая эпидемия – так вот вся Россия пострадает, потому что со всех регионов там пашут этими вахтами. Всё навезут домой.
— Но Москва – это сила. Если, конечно, профессия какая нормальная имеется. Вон, машет рукой Антон, — Фёдоровича возьми. Отличный же мужик. Пока мужики после первого сокращения вешались и спивались, он бабло забивал. И себе и детям квартиры купил. Сейчас вон на пенсии прохлаждается.
— Да ему увольнения что ль бояться? – притоптывает Николай – Вчера вон как директора у проходной встретили, на машине туда и обратно отвезли. Часа три пошвырялся – считай, пара заводских окладов. Вот на каких людей равняться надо, а не на клоунов всяких!
— А что хоть делает-то он? – становится интересно мне.
— Да станки налаживает хозяевам! Это у нас тут ещё старые порядки – каждый только за свою операцию отвечает. А там, что не скажут, то и делай. Платят за сделку. Нет заказов – нет работы. Меня вон тоже сколько раз звали, — Коля шмыгает носом, — я к ним ни в какую.
— А пошли к Фёдоровичу. В слесарке калдырит.
И мы идём в слесарку. По пути Коля показывает станки, на которых, как он уверяет, можно делать «вот что угодно». В курилке мужики, сидящие у столика с домино, останавливают Антона. Оказывается, ещё утром он запер какого-то мужичка, повадившегося дремать в давно неработающей душевой. Мужичок этот абсолютно не похож на тех накаченных красавцев, которых мы столь частенько видим на экранах ти-ви. Обычный такой провинциальный мужичишка, который и выпить был любитель, и здоровьишко у которого слабенькое, а работа тяжёлая. А потому он тянул лямку, дожидаясь своего шестидесятилетия, чтоб гонять на лесопетке на пруд и просиживать там часами с бутыльком и удочкой. «Да ладно, дядь Мить» — приобнял мужичка Антоха — «Вот тебе сигаретка» Достаёт из кармана чинарик и протягивает Митьке. Тот чиркает зажигалкой и, швыряет сигарету на пол, звучит мощный хлопок. «Петарду придумали подсунуть!» — ругается Митька. «Блин, я так хотел, чтоб он прямо прикурил» «Да задолбал ты уже его» — возмущается Коля, «То со студентками знакомить отнёс, то станок ему туалетной бумагой обмотал»
Митька же помалкивает и поправляет очки, кто-то из мужиков советует ему идти собираться. Но, как выясняется, Митька уже собран. «Так ты по улице что ль в фуфайке-то ходишь?» — ахает какой-то усатый круглолицый мужик – «Да найду я для тебя какой шабол. А то ока не весь ещё гардероб в цех перетаскал. А на пацанов не обижайся. Вспомни, какими молодыми дураками мы сюда пришли?» «Время тогда было такое» — бубнит под нос Митька – «По-умному тогда всё было: чтоб никакие хулиганы по улицам не болтались, всех двоечников и второгодников загоняли на заводы и фабрику, а с них обязательно в вечернюю школу. Брат покойный у меня вообще в тринадцать попал сюда» «Ну вот» — отвечает тот же мужик, косясь на продолжающих играть в домино – «А мы попозже, когда с пятнадцати уже разрешено было работать. Но вспомни, как мы с тобой на картошке чудили? Сами напрашивались и не выгонишь ведь нас оттуда. Для нас там лагерь был. А им куда сейчас дурь девать? А вспомни взрослые уж были, семейные, а по полю с тобой потом за сурком бегали и распяли его»
И вот мы заходим в слесарку, где сидит в хлам пьяный мужик, красномордый, усатый и счастливый, удивительно похожий на героев бестселлеров Венедикта Ерофеева и, едва нас заметив, начинает вещать: «Бабе надо лизать сосок – тогда она начнёт млеть» Николай и Антон переглядываются, понимая, что сейчас ничего путного от Фёдоровича не услышишь. А студент улыбается и предлагает после работы смотаться в деревенский клуб и надраться там до беспамятства. «Ну тебе я не предлагаю, ты у нас – интеллигент» — смотрит он на меня – «как всё равно не в этом городе родился: не пьёшь, не куришь, матом не ругаешься. А вы, гаврики, подумайте. В прошлые выходные там так весело было. Друг с получки взял самый дорогой телефон в кредит, а потом решил бабу на трассе снять. А сам вдрызг. И обблевал её, все стены в номере. Ой, мы там ржвали. И телефон этот там раздолбанил. Ой, мы там катались со смеха» «Да я как-то после работы с телевизором» — мнётся Николай – «Ну если только афгана позвать» «Какого ещё афгана?» «Да с соседнего подъезда» «Ты ещё китайцев позови!» «Да не, они где-то на окраине живут, я адреса не знаю» «Коля, блин, интернационалист ты наш!»
В очередной раз, рассматривая побеленные десятки лет назад стены грязной слесарки, я вслушиваюсь в тишину, в которой раздаются обрывки фраз. Я прощаюсь, ссылаясь на то, что у меня в отделе уже все уходить собрались: «Ну мы же на полчаса раньше вас уходим» За спиной я слышу: «Нормальный вроде, но немного странный – книжки вроде читает по вечерам» «Ну книжки-то и я читаю» — слышится голос Антона – «Зимой, нормально так вечерком что-нибудь историческое» Я нарочно всегда старюсь уходить чуток позже. Около моего БР-70Б приспособлена под стеллаж старая парта. Я люблю забираться на неё и, прислонившись к холодной станине, сидеть, болтая ногами, и смотреть на еле заметный мотающийся провод за окном. Эта привычка у меня с юности: лет в четырнадцать я любил сидеть на подоконнике, свесив ноги. Ещё недавно я прятал здесь в ящике стола сборники стихов Евтушенко и романы Хемингуэя. Вот ничего не могу с собой поделать, но нравится мне время великих строек, время, когда героями были полярники, геологи и лётчики, время, когда было что-то такое, к чему хотелось стремиться, время иных человеческих отношений и моральных ценностей, когда каждый был друг, товарищ и блат. Уйди я вовремя, опять на проходной прицепится мужик с соседнего дома и начнёт барбулить что-то про моего деда -слесаря, имя которого я ношу, но видел только на фотографии, начнёт ругать власть и рассказывать о второй работе, на которую он спешит, потом он увидит свою соседку, которая, как из садика, забирает с проходной сына-алкаша, чтоб тот не зарулил в шинок, и я, устав от их болтовни, сверну в переполненный прогуливающими школу учениками компьютерный клуб. Так бывает практически каждый будний день и мне эта клонированность будней уже порядком начинает надоедать. И вот она долгожданная минута, ради которой я собственно и задерживаюсь: заводская радиостанция после бесконечной череды советских шлягеров и нудных лекций для уважаемых заводчан на тему эвакуации при чрезвычайных ситуациях выпускает в эфир «Юстудей». Именно в своём кабинете на третьем этаже административного заводского здания я и услышал впервые «Битлз» Не понимал ни слова, но меня заворожила эта мелодия.
Теперь можно и собираться. Ещё два дня и всё будет заново. И так бесконечно всегда.
А мне так хочется от всего этого вырваться. И именно потому я и хочу хотя бы увидеть знаменитый Литературный, как нечто такое кардинально непохожее на привычное окружение.
Вот только есть какая-то червоточинка сомнения: а нужно ли оно мне вообще, не оставить ли как есть. Помнится, в далёком детстве мне приснился странный сон: я увидел дверцы в каретке дивана, они открылись, а там длинные фанерные полки с пластмассовыми игрушками. И не нужны мне эти игрушки до смерти, но я из дня в день обследовал каретку соседского дивана. Вот все было понятно, что ну нет там никакой дверцы и быть не может, но мне уж очень хотелось её открыть. Не будет ли такого в жизни, что я ищу ту дверь, которой просто не существует?
Совсем вот чуточек остался — концовка, и вы от меня отмучаетесь наконец-то)))
Да, я упоминал в изложенном сборник стихов неизвестного поэта, я его не сохранил. Подарил одному музыканту из Вологды. Сейчас он перебрался в Волгоградскую область. На некоторые стихи он написал музыку, послушайте, если интересно
Кстати, если кому встретятся «Лучшие Годы» Абакшина — скиньте мне ссылку
