***
…Подвыпивший слесарь в заводской курилке пересказывает мне содержание последней серии сериала «Дальнобойщики» «Ну наконец-то что путное показывать начали» — жалуется он, затянувшись, — «А то одно время вообще смотреть нечего было. Приходишь с работы отдохнуть, отвлечься, а тут тебе включают «Звёздные войны» — вот и смотришь, как какая-то Чебурашка там прыгает» Потом он замолкает, но потом начинает рассказывать о своей жизни. Мне скучно, я вынужден выслушивать этот пьяный бред уже в неизвестно который раз, а потому привычно молчу, жду окончания рабочей смены и мечтаю убежать к старому другу Одиночеству.
Я вспоминаю день вручения школьного аттестата. Никакой торжественности в этот день не ощущалось, была какая-то суматоха, болтовня и моросящий дождь за окном. Кто-то на церемонию вручения привёл детей, кто-то отправился обмывать свой документ об образовании, причём наверняка так и оставшемся единственным, а кто-то скинулся на коробку конфет для классной. Церемонии как таковой не было: просто раздали в коридоре «корочки», сфоткались на память, да разошлись.И, конечно, ни в какой институт я не поступил, а изначально занялся поиском работы, вот только идти учеником на фабрику, что у дома, мне было стрёмно: там было много знакомых, и многие знали о моих статьях в газету, позорное прозвище «юный корреспондент» могло приклеиться там пожизненно. А потому я искал подальше, за городом, просто мне нравился сам процесс поиска и хождения по разбитым городским дорогам. А потом мне стукнуло в голову поступать в педагогическое училище в соседнем районе, но, как выяснилось, получать профессию учителя начальных классов было более чем бесполезно с моим-то документом. Отец, надеясь, что я наконец-то возьмусь за ум, выгреб заначку и отправил меня в вечернюю школу за характеристикой. Характеристику выдали замечательную, даже не забыв написать о моих хороших художественных способностях. Соседний район больше напоминал большую деревню, работы там тоже толком не было, а потому местные жители сдавали углы студентам, поскольку к их счастью общежития тут не было предусмотрено. Какая-то толстая старуха в грязном халате провела нас с отцом через огороды к какому-то домику, отворила дверь и обозначила цену. Таких денег в нашей семье не было, и потому мы поспешили на автобусную остановку.
«Да она как прочитала, что школа вечерняя, аж перекосилась» — убеждал меня в автобусе отец – «Возвращайся- как ты в техникум, тебя уж там все знают, да и стипендия твоя была не лишней»
До техникума же я долго не мог добраться. И в один из таких дней, когда я в очередной раз кинул на лавочку во дворе документы об образовании, меня повстречала моя одноклассница из обычной школы. Выглядел я, конечно, странно: в двух рубашках, с нашитыми на старые джинсы цепочками, повязкой «Алисы», обозначающей «дурень». Я сидел, обняв колени, на бордюрчике того, что когда-то в советские времена было похожим на клумбу с цветами, а теперь на заросли некошеного бурьяна. Мне было грустно, я думал о том, где бы достать денег на покупку самиздатовских сборников – самарской «коммуналки» и новосибирского «клуба одиноких сердец», я мечтал собрать всю коллекцию, ведь там многие писали о том, что чувствовал я. Одноклассница мне рассказывала как и кто куда поступил, а я ответил, что давно бросил учиться. Она ушла, а я так и продолжал сидеть на том же самом месте, наблюдая, как глупый Ванька рисует на заборе человечка; подобное занятие его удивляло, пожалуй, это был даже в некотором роде прогресс, ведь ещё год назад соединить палочки и кружочки для него было невозможным. А ещё у Ваньки появилась собака, та самая, что любила смотреть на небо, её хозяева куда-то пропали, возможно, не пережили зиму, а она однажды забрела во двор к Ваньке и осталась там навсегда. Ко мне подходит ребёнок, делится рекламируемой заграничной мятной конфетой со вкусом валидола и присаживается рядом, так же обнимает колени и молчит. Вдвоём мы наблюдаем за собирающейся во дворе толпой, они все смотрят наверх: там по карнизу третьего этажа бродит кошка, а с балкона четвёртого небритый мужик спустил на верёвке ведро. В ведре рыба, кошка смотрит на ведро и на мужика. Пацан мне жалуется на свою жизнь: его друга, которого сдали бабушке, чтобы не мешал брату ходить в школу, а сестре в садик, забрали родители в Питер и отправили в интернат, где он учится петь «по английскому» «А мы с ним курили вместе, а один раз нас даже пацаны на автомойку брали заправщиками, а сейчас он уехал, меня учиться заставляют, правда, когда родаки бухие валяются, я в школу не хожу, дома порнушку зырю» Потом он начал рассказывать ещё про другого друга, а в это время кошка на карнизе третьего этажа протянула лапку к ведру, поняв намерения небритого товарища. «Прикинь, ему родители сказали, типа, если твоим учителям надо, то пусть они сами приходят к тебе домой и учат. Нормально, да? И он вообще теперь не учится. А брата у него в восемнадцать из восьмого класса выгнали, он раза четыре на второй год оставался. Но всегда ходил. Пришёл такой на завод, а там начали мозг выносить: вот сначала там обучать будут, документов оформлять целую пачку и обязательно в твою вечернюю школу ходить. Ну он такой их послал. Приходит на рынок. А там вот каждый день тебе платят, оформляться не надо, учиться тоже. И хозяин такой, типа, я вообще пять классов учился, а человеком стал и зарабатываю больше чем какой-то там учитель. Нормально, да?» Я молчу и вспоминаю Карловичей, которых в наш город отправляли на борьбу с неграмотностью. И зачем только оно всё было нужно, когда всё вернулось на круги своя, из Москвы после институтов к нам больше не едут, наоборот, отсюда отправляются в Москву на заработки. Наши прадеды были крепостными, и мудрый барин указывал им что делать. Грянула революция, и наши деды прибыли строить заводы и фабрики, где начальники им так же указывали что делать, что б в великом и светлом будущем на этих самых заводах и фабриках трудились наши отцы. Теперь пришла свобода, а с ней время хозяев, которые так же укажут что делать, и кому какая разница если ломать фабрику или завод, лишь бы деньги платили вовремя. А в это время из ближайшего магазинчика выходит пузатая семейная пара, затарившаяся хавчиком к чаю. «Прикинь» — тычет мне в бок первоклассник – «они каждый день рулетики покупают» Рулетики в красочных упаковках появились у нас недавно, покупают их обычно к редким праздникам. «Детей у них нет» «Ну да, они и нам с пацанами иногда что-нибудь покупают» «А если б они тебя усыновили, согласился бы?» «Конечно» «Но они учиться тебя заставят» «Ну и пусть» — завершив свой монолог, пацан зачем-то вскакивает и бежит к пожарной лестнице, по которой забирается на крышу. В это время кошка решается-таки нырнуть в ведро и шмякается на асфальт. Одноклассница давно ушла, и я понимаю, что всё-таки мне придётся вернуться в техникум.
На верблюжьей площадке техникума, где из-под полы мои бывшие однокурсники втихушку барыжили косяками, мои прежние знакомые ухахатывались, заметив меня. К моему счастью, о моём позоре в газете, тут никто ничего не знал. В новой же группе городские рассказывали как куда не поступили, а деревенские как долго первого сентября искали техникум, потому что документы за них возили родители, а вчерашние петеушники объясняли, как поступление в техникум позволяет откосить от армии. Учиться… мне было несложно, но безразлично. Теперь я сидел за первой партой и наблюдал, как вызывают к доске моих одногруппников и ставят двойки, потом бегло перечитывал заданное, поднимал руку, выходил к доске и пересказывал прочитанное. Пожалуй, будь у меня желание, я бы без проблем закончил на красный диплом. Но обычно, стоило прозвенеть последнему звонку, как я спешил домой. Обычно со мной отправлялся мой одногруппник, шебутной и забавный, и его приятель-лупарик с другого потока. Лупарик обычно рассказывал, как он уже поступал в этот самый техникум и на тоже самое отделение, но потом бросил и опять поступил, как учится на права, потому что это пригодится в армии, куда он так стремился поскорее попасть. Одногруппник же соображал неплохо и мог бы учиться достойно, да вот беда, как и многие тут отирающие штаны, он в совершенстве знал только два языка – родной и матерный, а изъясняться на русском ему было сложновато и проблематично. Я же за год своего болтания по родному городу неплохо изучил данный диалект, а потому только так чесал языком. Одногруппник нашёл какую-то косенькую тропинку, сокращающую путь, и мне нравилось по ней бродить: по какой-то ржавой железной дороге, мимо какого-то полуработающего предприятия, вдоль старинных деревянных бараков. По пути он рассказывал мне как пешком ходил в школу через лес, а так как не было автобусов, то малышню заставляли протаптывать дорогу. Как на какой-то сельской гулянке напоили малолеток, а какой-то девке куда-то засунули палку. Как в старших классах трудовик частенько его отпрашивал с уроков, чтобы чинить припаркованный у школы трактор. И как здорово работать летом на комбайне, потому что во время отсутствия председателя можно всем натырить зерна. И какой глупый у них в деревне лесник, потому что пугает штрафами, за что его посылают далеко и надолго. Сам же он нередко заявлялся на уроки с последствиями асфальтной болезни, нашёл каких-то приятелей, которые водили его в подвал, в котором была мебель, вывезенная с чужих дач, чтобы сэкономить денег гонял домой на велосипеде, но если его по пути случайные знакомые звали на проводы, не отказывался. Родители чтоб остепенился, даже жену ему нашли, троюродную сестру, и запой устроили, но в городе у него была пятнадцатилетняя зазноба, к которой он однажды заявился прямиком из милицейского обезьянника, весь в синяках и с фингалом.
Наверное, это всё было интересно, но я не мог дождаться возвращения домой, чтобы послушать русский рок, хотя и прикупил с первой степухи альбом Круга, и почитать самиздат, хотя и продолжал открывать для себя творчество писателей-фантастов. Да, к самиздату я вернулся, ведь только в нём можно было почерпнуть информацию о каких-то гаражных группах, обзоре литературных новинок, да ко всему почему какой-то рыжебородый чудак вручную переписывал стихи недавно вышедшего сборника Аркадия Кутилова и помогал с приобретением. А ещё там же, в рукописном, появился некий Егор, подписывающийся Туалетовым, и, поговаривали, что это он из той самой аж «Гражданской Обороны», а ещё стали возвращаться после чеченских компаний молодые парни, для правды которых также находилось местечко в литературном закулисье. Впрочем, сборник Аркадия приобрести я смогу только став менеджером. А ещё я тогда ударился в фантастику и писал роман-трилогию. Наверное, написанию моего романа способствовало внутреннее ощущение полёта, воодушевления и радости. Откуда оно взялось? У меня появилась своя комната – сбылась детская мечта. В советское время, правда, расселение шло бесплатно, но моего отца отчего-то вызывали в фабком на ковёр. А я же привычно ждал чуда и крутился у вертушки фабричной проходной, ожидая как сейчас появится отец, а в руках у него будут ключи от новой квартиры, в которой мы все будем жить без соседей, а у меня появится своя собственная комната, в которой мне будет счастливо со своим Одиночеством. Но секунды на электронных часах в проходной тикали, и отец обычно выходил расстроенный и раздражённый, потому что какой-то начальник ему читал мораль и упрекал в плохом отношении к соседям по квартире. И все вокруг понимали, что все эти обвинения надуманы, а если кто и хлопочет против расселения, так только сама соседка, используя свои связи в этом самом фабкоме. Наша квартира оставалась одной из не расселённых в доме, а потом грянула перестройка, и больше уже никого не расселяли. В послеперестроечное время комнату нам пришлось выкупать и залезать в долги, отчего о получении высшего образования можно было уже забыть навсегда. Чтобы предотвратить заселения в соседскую комнату наркоманов, родители бегали собирали всякие справки. Я тоже тайно как-то отправился на приём к губернатору. Мне тогда не было и восемнадцати. Конечно, никто нам не помог, но предотвратить появление новых нежеланных соседей всё-таки получилось.
Меня всё это сильно тревожило, отчего я пытался делиться своими проблемами на парах с соседями по партам, получая в ответ смешки и приколы, а, приходя домой, запирался в пустой комнате, включал кассетный магнитофон и со всей дури лупил мячом по стене, потому что настолько был счастлив и подобного необычайного окрыляющего состояния со мной, наверное, никогда больше и не было. В состоянии подобного душевного подъёма очень хотелось писать. С фантастическим романом у меня как-то долго не складывалось, всё-таки знания науки тут не лишние. Но именно в электричке, возвращаясь после написания заявления в приёмной губернатора, от безделья я открыл книгу Яна, причём это было редкое переиздание его трудов, ведь некоторые главы были не допущены цензурой к публикации в советское время. Истриями Чингисхана и Батыя зачитывался ещё мой покойный дед, но долго я оставался равнодушным к литературе этого типа. А тут страница за страницей, глава за главой, том за томом – и очередной литературный шедевр, любимый моим дедом, стал любимым и мною. Но, что удивительно, я вдруг словно представил тот мир, о котором сам писал в своём романе: выжженная солнцем пустыня, пески, бредёт куда-то одинокий путник…
Написание романа свело меня с ума: я забросил учёбу, с первой парты я перекочевал на последнюю и строил там домик из учебников и тетрадок, иногда я мог даже заявиться на уроки по нескольку дней. И это-то перед самой защитой диплома!
Теперь писать можно было не в ванной и не на кухне на соседском сундуке. Теперь никто не ломился в дверь, правда, пока не сняли замок в двери соседской комнаты, я отчего-то вздрагивал, стоило только кому ко мне зайти. А ещё из подвала забрали кошку Василису, потому что наличие животных теперь никому не мешало и больше не трепало нервы. В отличии от бестолковой своенравной собаки, которую пришлось отдать, она бегала за мной как собачонка, сопровождала меня на прогулках и даже не раз добегала за мной до гаража. Вечером она, распушив хвост, встречала меня у дома и послушно шла до квартиры, наевшись, вытягивалась у письменного стола, мурчала и щурилась, поглядывая, как я вывожу непонятные каракули в общей тетради. Шорох и мельтяшение авторучки по бумаге её привлекало так, что она иногда, очнувшись от полудрёмы, вскакивала, запрыгивала ко мне на колени и, вытянув коготки, пыталась оставить и свои кошачьи заметки на бумаге.
Что интересно, мой роман согласились рассмотреть в какой-то московской редакции, причём её рукописный вариант. Это было неожиданно и странно: по телефону мне ответил какой-то чудак, что в Москве много где принимают рукописи, для этого достаточно добраться до вокзала, позвонить в справочную и задать этот вопрос. Мне стоило бы повесить трубку, но я продолжил диалог, и мой собеседник уверил меня, что и в его молодёжном журнале может найтись местечко и для моих бредней. Как же я был счастлив, и в каком воодушевлении, отправив рукопись заказным письмом в редакцию, и покатил на практику и, конечно же, в деревню к моему биологическому деду.
В деревне я помогал красить дом, мыть полы и просиживал в конторе, занимаясь теми расчётами, что когда-то навсегда забудутся. Почему-то мне хотелось дойти до всего самостоятельно, потому я не обращал внимание на неслучайные намёки конторских тёток, якобы шушукающихся друг с другом: «Да сколько я уж этих дипломов переписала!» По чуть-чуть до меня стала доходить суть получаемой профессии. Однажды мне позвонили родители и сообщили о получении уведомления на заказное письмо. Ура, получили, думал я, рассматривают.
Но, так разобраться, никому там эта рукопись нужна не была, да и кто расписался при получении, выяснить так и не удалось. А потому после практики я вернулся в техникум, где обескуражил классного папу и рассмешил своего деревенского приятеля, признавшись, что на чётвёртом-то курсе всерьёз собирался бросить учиться, но вдруг передумал. « Ну ты и додумался» — смеялся он всю дорогу – «классному такое ляпнуть!» Конечно же, он выражался на более знакомом ему языке, который мне по-прежнему оставался понятным.
Мы так же продолжали ходить пешком, потому что ему нравилось сокращать путь, а мне любоваться индустриальными пейзажами, хотя в то время автобусы, более известные как «скотовозы, в нашем городе неожиданно исчезли, а появились микроавтобусы, которые у нас в городе прозвали «автолайками», а лет через двадцать будут кликать «раздолбайками» С появлением этого средства передвижения появился и новый метод перевозки, в народе известный как «раком»
Вот в такой-то маршруточке я как-то чалил с другим своим одногруппником к нему в гости. Парень этот бы великовозрастный, самый старший в нашей группе, от армии он закосил пожизненно, но после окончания ПТУ долго не мог найти работу, отчего отправился в институт, где благополучно провалил экзамены и отправился в техникум. Выпивал по праздникам, наркотой не баловался, а на большой перемене не торчал в читальном зале за перелистыванием «книги рекордов гинесса», как некоторые его приятели, а бегал в ближайший магазин, затаривался там хавчиком и сосал за углом кефир. Однажды его застукали с этим пакетом кефира и Кефиром же нарекли, с этой кликухой он ходил до самого получения диплома. А ещё он всем выносил мозг, рассказывая о строительстве инкубатора, на переменах он вёл подсчёты получаемой прибыли от десятка инкубаторских цыплят и однажды позвал меня в гости.
Я не отказался, тем более Василиса к тому времени потерялась, вот увязалась за мной утром по дороге в техникум, а я спешил и не стал относить домой, отчего посадил на какой-то забор и убежал. С тех пор я кошку не видел, сколько ни искал. А как раз приятели Кефира возвращались из армии и устраивались грузчиками на рынок, отчего Кефир не мог дождаться дня получения диплома и тоже отправиться на рынок, где кто-то ему уже грел местечко. У одного из таких приятелей как раз окотилась кошка, и Кефир позвал меня и к нему. Поездка была немного странной и сумбурной: мы вышли на другой остановке, и Кефир отправился покушать к какой-то тётке, а мне приказал идти и дожидаться его на следующей остановке. Возвращаться обратно было как-то нелепо, и я брёл дальше. Кефир догнал меня на велосипеде, даже пригласил домой, где пощеголял своим собственноручно созданным инкубатором, а потом мы наконец-то пошли к его приятелю. Правда, в квартиру приятеля Кефир готов был втащить зачем-то и велосипед, а узнав, что приятеля нет дома, отправился меня провожать. «Слушай!» – удивился я – «А его мать нам не может что ли котёнка дать?» «А точно!» — удивился моей логике Кефир и опять потащил велосипед в квартиру своего приятеля.
Вечеряли в тот день мы с отцом, это было редко, а потому надолго запоминалось. Сначала отец был рабочим, и после одной смены шёл на вторую, но зато в выходные приносил книжки-раскраски, доставал из серванта коробку красок «акварель» и принимался раскрашивать картинки. Мне нравилось наблюдать за ним, как он бултыхает в полулитровой банке кончик кисти, отчего вода удивительно окрашивается, кисть еле слышно ударяется о стенки банки, позвякивая, потом макает слегка распушившуюся кисть в акварель, и красным цветом начинает раскрашивать лицо Красной Шапочки. А потом мы как добропорядочная советская семья идём в кинотеатр, и смотрим фильмы и, конечно же, индийские, что были популярны в прежнее время не меньше современных южнокорейских сериалов. В зале темно, лишь мелькает лучик в киноаппаратной, в луче кружатся лучи, всё таинственно и загадочно и лишь изредка в этой тишине крики мальчишек, они что-то кричат киногероям, и музыка, музыка, и вновь замирает тишина. А потом обязательно в кафе «мороженное», где так нравится болтать ногами на окрашенной синем лавке, наблюдать за дребезжащим под потолком вентилятором и деревянной палочкой выгребать из картонного стаканчика мороженное. Со временем кафе закроют, но появятся бары, в них будут крутить видики и подавать посыпанное шоколадной крошкой мороженное в жестяных мисках, но это будет уже совсем другой вкус, несравнимый со вкусом советского мороженного. Когда я чуть подрасту и начну бегать к отцу на одну из его работ, он станет потчевать меня «шипучкой» — удивительным напитком, напоминающим лимонад, когда в стакан воды достаточно добавить капельку лимонной кислоты и чуток пищевой соды, и долго-долго размешивать и взбалтывать; это даже круче, чем все послеперестроечные «юпи». А уже если поджарить на электроплитке кусочек хлебца – будет просто редкостное кушанье. Обычно во время такой поджарки хлеб прилипает к ножу и не только подрумянивается, но и подгорает. Но всё же это так необычно и интересно. Отец пускает в потолок сигаретный дым, перелистывает свои любимые исторические романы и учит меня жизни: «Сын плотника – будет плотником, сын каменщика – каменщиком, сын начальника – начальником» Но я его не слушаю, я рассматриваю грязные окна бытовки, меня привлекает серая паутина между рам. Я смотрю на неё и думаю, а можно ли написать «космы паутины» или нет, насколько это грамотно. А потом отец стал бизнесменом. И мы общаемся с ним в кабине авто. Но не часто, обычно он усаживает меня с водителем, деревенским пареньком, которого я зову дядей Лёшей. Дядя Лёша любит пугать велосипедистов на дороге, ему нравится наблюдать как они шарахаются, стоит ему посильнее нажать гудок и включить фары, а ещё он как-то увидел лисёнка, и позвал меня рыскать за ним по каким-то оврагам. Дяде Лёше я рассказываю про комиксы – их чудак-режиссер приволок аж из стольного города, чтобы его юные актёры-комедианты распространяли в школах, но потом почему-то разорился и больше комиксов не привозил. Дядя Лёша говорит, что тоже любит комиксы, возит из Москвы и даёт мне почитать. Комиксы оказываются редкостной дрянью, повествующей о собирающем в эшелоны ёжиков Штирлице; впрочем, пройдёт ещё несколько лет, и какой только литературной попсы не окажется на книжных рынках.
Теперь мой отец – безработный. Он сидит на кухоньке соседа и говорит мне, что тот счастливый, потому что ему ничего не надо: ремонта в квартире не было несколько десятков лет, но он ему не нужен, мебель не менял, потому что старая не износилась, да и куда крепче нынешней. А ещё есть приёмник «рекорд», большой и громоздкий, который до сих пор работает, с присвистом и шипением отыскивая радиоволны, да мало того, можно ещё и катушки крутить, вспоминая молодость. Ну а что ещё человеку для счастья надо? Кошка вот ещё была, да шмякнулась на асфальт из ведра, отудбило её, но почему-то не прожила долго. «Вот видишь» — говорит отец – «Отопление не пустили, он включает газ, и греется. Кухонька маленькая, быстро становится тепло. Ну а что ему надо? Счастливый» Никак не клеится наш разговор, а мне и говорить-то не хочется, только молчать, потому что чувствую свою вину. «Ты пойми, мы из долгов не вылезем» — говорит отец – «А тут такой счёт!» Счёт пришёл за телефон, ведь я ежедневно названивал и узнавал, рассмотрели мою рукопись или нет. Мне отвечали, но долгожданной публикации так и не было. Когда пришёл счёт, отец позвонил в редакцию сам и схватился за голову: «Да какие это нервы надо иметь – не решайте свои проблемы за счёт фирмы, говорят» Наверное, именно тогда мы наконец-то поняли друг друга.
В очередной раз я до отвращения какого-то разочаровался в творчестве, а потому усиленно стал готовиться к защите диплома. Я никому не говорил: неожиданно я решил трудоустраиваться по этой специальности. Вот только мне не очень-то хотелось в колхоз, лучше уж на завод по переработки сельхозпродукции. Колхоз… он производил какие-то неприятное впечатление. Иногда мы ездили по раздолбаным дорогам на практику, а точнее экскурсии, в автобусе звучал «Зурбаган», а когда водилу просили сменить пластинку, то включал величайший международный хит Барби Гёрл, столь же популярной тогда, как сейчас шедевры от Билли Айлиш. Бывшие гигантские сельхоз комплексы были разрушены, лишь на редких участках шлёпали по грязи зверушки, увиденное всё больше убеждало студентов, что работу по окончанию надо искать где-то на стороне. Да и кому нужно это сельское хозяйство, если все прилавки страны завалены «ножками буша», а с частных подворий коровы исчезли, потому что ими заниматься некому – все бывшие колхозники уехали на заработки.
Я оказался одним из немногих студентов, кто надумал трудоустраиваться почти по специальности. Впрочем, приезжали перед выпуском и потенциальные работодатели, лили елей в уши, многое чего обещали, и даже классный папа меня уговаривал, но я был непреклонен. Впрочем, клюнувшие на эту наживку, вскоре убежали из этих колхозов обратно, потому что зарплаты там не было месяцами…
Так и я, неожиданно отправившись на родину своих предков искать работу по специальности, быстро вернулся назад, поскольку там для своих-то работы не находилось, отчего люди, оставив свой привычней мирок, отправлялись в дальние странствия на заработки. Почему-то в заводской курилке это всё это частенько вспоминалось.
А ещё думалось отчего-то о вокзалах; я, наверное, всю свою оставшуюся жизнь буду вспоминать эти деревенские обшарпанные маленькие вокзальчики с удобными советскими креслами, ларьками и милицейским пунктом. В одном из них бродила трёхногая собака, пищал замызганный котёнок, и тётка в рабочем халате, брызгая водой из жестяного ведра, делала вид, что моет полы. У окна там располагался газетный киоск, и каждый день в этой провинциальной глуши, смотрела на пассажиров из-за прилавка продавщица Женя. Я любил этот вокзал, и каждый раз, оказываясь тут, замечал эту самую Женю, продающую журналы с кроссвордами желающим выиграть несуществующий приз школьникам. Даже уже невозможно было представить вокзал без её присутствия. День за днём человек приходил на работу, уходил на работу, и человеку этого было достаточным в жизни. А вот другой вокзал, более просторный и каменный, осаждали пьяные хиппи, спешащие на Грушу, на которой что-то именно тогда-то и изменилось. Нередко хиппи приходили на вокзал отоспаться. В деревне я вырезал из жестяной банки силуэт подковы, крючком из разноцветных ниток связал разноцветную нить. И мне не терпелось повыпендриваться и показать свой сувенир дремлющей парочке путешественников. Но что-то как всё равно не пускало, и я провожал взглядом уходящих – длинноволосого парня и маленькую бродяжку. Так и буду потом всю свою жизнь выбирать между неизвестностью и стабильностью.
Впрочем, любые творческие оболтусы всю жизнь мечутся, выбирая между покоем и волей, им редко удаётся найти золотую середину. И даже, спустя годы, им не всегда удаётся быть понятыми. Так, например, на практике, во дворе биологического деда я наш связку книг. Прочитал на обложке: «Телешов Николай» На второй – тоже самое, и на всех последующих тоже. Принялся читать – и ахнул: насколько это было потрясающе и интересно. Оказалось, что книги годами лежали на полке какого-то сельского магазина, потом их отнесли на помойку, откуда местные жители их перетаскали во дворы для нужд туалета. Добираться до дома было долго, с пересадками, а читать нечего. Как бы хотелось тогда перечитать Телешова, но этот сборник вместе со всеми своими рукописями, я отправил, психанув, в Омск, рыжебородому поэту, величающего себя Скифом. Он был мне знаком по самиздату и был в восторге от этой книги, что не удивительно, ведь изложенное в той книге странным и загадочным образом напоминало об удивительном явлении, произошедшем в то время на задворках литературы, о котором уже лет через двадцать никто и не вспомнит, а ещё он не понимал, что делать с моими манускриптами, а я словно очередную, новую и последнюю точку поставил в своём творчестве. Но оно, такая зараза, так и не давало мне покоя, продолжая зудеть и напоминать о себе.
Позже кто-то из хиппарской тусовки напишет мне о своём путешествии на знаменитую Грушу, будет смеяться над моими фантазиями и приводить в пример какого-то бродягу, ставшего свободным, как сопля в полёте, лишь после того как его бросила жена, попёрли с работы и выгнали из института. Это письмо я специально оставлю в книге, которую будет читать мой приятель, вместе с которым мы станем бродить по родным улицам.
…После обучения в техникуме, кто-то уникальный поступит в институт, а кто-то обычный на курсы переквалификации на бирже труда, после которых можно трудоустроиться продавцами, водителями и охранниками. У кого-то станет складывать карьера грузчика, у кого-то автозаправщика, а у кого-то и бандита. Я же тайно продолжу мечтать о столичных вузах, иной жизни и совсем ином окружении, эти мечты будут мешать при поиске работы.
Наверное, мне хотелось увидеть частичку ушедшей Москвы, пройтись мимо Воровского переулка, где какой-то чудак из полуподвала назвал собаку именем любимой тётки, увидеть редкие дворы-колодцы и, конечно, прикоснуться к стене Цоя. Сам же Литературный институт виделся мне , как… своеобразный оазис ушедшей забытой старинной Москвы. Наверное, это не должно быть какой-то бетонной коробкой с пластиковыми окнами, а нечто такое со скрипучими половицами, крупицами пыли на массивных деревянных рамах, лестницами с красивыми деревянными перилами. Одним словом, с той редкой внутренней атмосферой, которая способна воодушевить и вдохновить. Наверное, отчасти это может напоминать вечернюю школу, в которую так же тайно хотелось вернуться учителем. Должно быть там что-то такое неуловимое, незаметное, необычайное, но напоминающей о том добром, что оставило нам советское прошлое. Этот институт должен помнить те забытые времена, когда считалось нормальным писать, как люди работают, а ни как отдыхают.
Летом на сезонных работах по сбору ягоды-виктории, я встречу своего старого знакомого по театральной студии, в которую мы вместе ходили подростками. Тогда он, полумордвин, аж гордился своим происхождением и любил рассказывать пацанам, как он весело отрывается в деревне в школьные каникулы. Пацан он был сексуально-озабоченный и неизвестно ещё у какой доярки он в деревне сиську увидел, но всех уверял, что в деревне он – первый плейбой. Пацаны его слушали, иногда верили, иногда посмеивались, временами поддакивали, временами вспоминали, как валяющуюся на дороге пьяную бабу раздели или бахвалялись крутыми родителями, позволяющим им с братом-дошкольником смотреть порнуху и чернуху. А потом он развёл меня, выцыгнив у меня старинные монеты, за которые, как уверял, где-то в Самаре в магазинчике отваливают просто баснословные бабки. И я ему поверил, стащив памятные запасы из дома, потому что мне очень хотелось тогда собрать коллекцию самиздатовских сборников. Больше монет я не увидел, впрочем, как и платы за них.
Сборы виктории – это был не просто заработок для нашего города, а возможность выживания для пенсионеров. Именно они первыми спозаранку на рассвете занимали очередь у деревянной буташки, выжидая заветного талончика, с которым их пропускали на поля. Здесь каждому давали по борозде, которые казались бескрайними, и собирали ягоды в специальные коробочки, которые изготавливались из тех же тетропакетов, что и треугольные молочные упаковки когда-то. В зависимости от сезона за пять собранных коробочек, аккуратно уложенных в деревянные ящики, отдавали одну коробку домой, к концу сезона обмен мог дойти и до трёх к одному. Пенсионерам удавалось заработать пару-тройку вёдер, кто-то нёс домой варить варенье, а кто-то, наработавшись, выбирался на трассу и, устроившись, на обочине начинал торговать. Представители старшего поколения, привыкшие работать по графику, от звонка до звонка, выполняли свою работу честно и без обмана. Но вот молодёжь подросла более наглая и дерзкая. Они не тырили, как некоторые охламоны и не метались с вёдрами по пролескам и оврагам, скрываясь от надзора, а чаще всего договаривались просто с охранниками, работая по бизнес-схеме ведро на ведро. И пока пенсионеры продолжали корячиться на полях, молодёжь уже транжирила свои заработанные деньги. Иногда бывали и стычки, так один юный недоросль, закидал старушку-конкурентку камнями, когда она предложила выбравшемуся из авто покупателю более дешёвую стоимость.
Мой приятель в компании дворовых приятелей был постарше, те подрабатывали на каникулах, а он же в то время иногда ходил на платные занятия в вечернем техникуме и по ночам охранял давно неработающую автобазу, более напоминающую кладбище советских автобусов. Он даже и отпуск брать не стал, решив, что стоит ему поставить бутылку, как ему автоматически спишут все прогулы. Заработанное на виктории он тратил на вкусняшки, гульки и девочек. И радовался, что в день ему удаётся заработать больше чем лохам за месяц. На полях он готов был пахать каждое лето, ведь в то время не думалось, что лет через двадцать все эти поля зарастут бурьяном.
А потом придёт осень, приятеля выгонят из охраны и на ликёро-водочном заводе начнут приём рябины. На ней можно было тоже неплохо заработать. И хоть шугали во дворах, дескать, птицам-то оставьте, но всё равно все деревья с оранжево-красными гроздями торчали потрёпанными и обломанными. Ягоды рябины собирали мешками. Сначала драли гроздья, а потом дома целыми семьями и стар, и млад перебирали по ягоде, после чего грузили мешки на велосипеды и тележки и занимали длинные очереди у заводских ворот.
Однажды, приятель от безделья выгуливающий своего добермана увидит меня собирающего эти ягоды рябины. Подойдёт, поговорит, выяснит что к чему и забросит своё платное обучение в вечернем техникуме. Теперь мы будем неразлучны, отчего я каждодневно буду вынужден выслушивать, как он планирует ездить летом на заработки в столицу нашей родины, а зимой заниматься ремонтом автомобилей. Иногда он жалуется мне на доставшую его мать, вышедшую замуж за грузина.
Отец у него умер, когда мы пацанами ещё в театр бегали, а потом появился грузинский отчим. Сначала он привёл сына, сказал, что у того нет документов и года на полтора сам уехал на родину, потом привёз племянника, мать которого оказалась так же и матерью его сына, вскоре и она тоже к ним переехала, а потом в квартире поселились и другие грузинские родственники, знакомые и соседи. Когда нелегалов в квартире стало слишком много, мой приятель готов был ночевать на работе, на которую мы зимой устроились по объявлениям. Однажды даже, сдав пару мешков сырой рябины, готовы были даже ехать в областной город, поскольку эта идея нравилась моему приятелю. «Да у меня там же родственники мордовские!» — восклицал он. Однако единственным местом, где было назначено собеседование оказалось непонятное здание со съёмными комнатками, в одной из которых втирали какую-то дичь про чудо-крема. Я сидел, вообще не понимая о чём собственно идёт речь, но потом зашушукались присутствующие: «Да это герболайф!» И все стали выходить, а я за всеми.
На родине же еженедельно давали объявления о работе, принимали неофициально, не всегда зная имени, потом увольняли или работники, не дождавшись оплаты, посылали далеко и надолго своего хозяина, и трудоустраивались уже по другому объявления, и так бесконечно. Кому-то эта жизнь и нравилось, кто-то дорастал и до статуса хозяина, а кто-то становился известным в цехах специалистом. Как-то я устроился в подвал гаража, а приятель, в очередной раз забросивший платное обучение в вечернем техникуме, на этой же точке, но в строящемся магазине. Работали допоздна, обучил всему вылезший из-под стеллажа едва протрезвевший мастер, вечерами мы отряхивали одежу и высмаркивали опилки, а потом шли домой. Но иногда приятель мог завернуть в другой район города к своим родственникам, попросив меня дождаться, после чего по пути зарулить к какой-нибудь девке и остаться у той до утра, крикнув мне из окна, чтоб шёл домой. Под утро он обычно заявлялся и просил прощения за своё, как выражался, свинячье отношение. Однажды в подвале этого гаража едва не произошёл взрыв, и чудом не взорвался баллон с пропаном. А потом нас развели на деньги.
Вот тогда-то мой приятель вдруг вспомнил, что он ещё и полуеврей и срочно стал собираться на свою историческую Родину к двоюродному дяде. С тех пор он работу не искал, а ходил в еврейскую общину смотреть фильмы об истории своего многострадального народа. И часто стал вспоминать свою покойную бабушку, которая, как оказалось и выяснилось, прибыла в наш край со своим мужем в ссылку, имела высшее образование и работала до пенсии главным технологом на фабрике. «Да у меня у бабаньки всего два класса образования было, и те закончила не полностью, а тут высшее, да в то время – это вообще фантастика» «У меня и дед был образованный» — отвечал приятель и делился тем, что долгое время оставалось семейной тайной и легендой – «Он лагеря прошёл, а сами они в Москве жили, поэтому у нас много было родственников. А бабка моя классная была, каждый раз после садика в магазин водила, возьмёт пирожное и приговаривает, дескать, жри давай, что б не платить»
От безделья я частенько стану навещать этого приятеля, играть с детьми и племянниками его отчима в нарды на столе и «танчики» на игровой приставке. Иногда они приглашали меня к столу, который кто-то солил, а кто-то бегал в подвал за картошкой, а кто-то ставил на плиту кастрюлю с водой. Картошку в мундире отчего-то было принято лопать под болтовню местной радиостанции, там на пейджер принимали короткие поздравления от местной знакомой шантропы. Почему-то всегда поздравляли с хорошим настроением, и как бы не переубеждал диджей, что настроения обычно желают, а не поздравляют, переубедить наш народ было просто невозможно.
Иногда приятель выбирался на пьянки с друзьями, после чего брал у них книжки напрокат или просто забегал хлебнуть чайку. Иногда эти книжки и мне припадали, а как-то он взял меня с собой, по пути рассказывая, что это очень классные ребята, без комплексов и что, если б не маячивший переезд в Израиль, он бы тоже к ним переехал. Там интересно» — уверял он меня – «Там паренёк один после школы к ним жить пришёл, и одна девчонка от него подзалетела, она после института к ним пришла. Теперь она к маме в деревню рожать, а его выгнали, ну он ещё деньги у пацанов воровал. А друг, ну помнишь, в театре с нами был, он шарагу закончил, его в бригаду взял. И летом его хотел на заработки свозить, коттеджи строить. А он у своих деньги тырит. Но и с коттеджами сорвалось, тот парень через которого устраивались, в передрягу попал: багажник кому-то протаранил, а там человека перевозили» Вот у них прятался всю зиму, должен будет» Я, если честно, не понимал куда попал, но какое-то небывалое чувство покоя ощущалось в тех стенах, в которые я со своим другом Одиночеством влюбился как уже было когда-то, в вечерней школе. Окна в квартире были стеклянные, и на них мороз рисовал свои замысловатые узоры. На потолке качалась лампочка, освещая убогое жилище со столом, тремя ярусами постелей – на кровати, на раскладушке и на полу, и, конечно же, со знаменитой жестяной полкой. Каждый день сюда кто-то приходил в гости, приносил прочитанные книги, клал их на полку и забирал отсюда же непрочитанные. Тут мне в моей дедовой шубе было уютно, потому что и живущие здесь одевались не лучше; спокойно и интересно было смотреть на снимавших квартиру продавщиц и работяг, чирикающих о том кто от кого залетел, кто с кем переспал и кого отсюда выгнали.
Но больше всего мне нравилось выслушивать владельца книжной полки – для меня был удивительным сам факт того, что человек рассказывает о книгах, рассуждает о современных писателях-фантастах и не боится при этом и дураком выглядеть! Мне находилось, что ответить и, кстати, я тогда я уже навсегда избавился от привычки общаться матом. Не одну книгу для прочтения я взял из этой импровизированной библиотеки. И именно здесь я познакомился с жанром фэнтези, и для меня не удивительно, что этот жанр был так популярен особенно во времена, когда ещё не было интернета – этот жанр любили, потому что подсознательно хотели убежать от реальности, которая нас всех окружала: истории могучих варваров, прекрасных эльфов и случайных попаданцев этому способствовали.
Но пришло время, когда друг мой уехал-таки в свой Израиль, на прощание посоветовав устроиться на какое-то открывающееся производство: цех там был арендованный, хозяева залётные, а работа вредная. Я его послушал, но отправился на компьютерные курсы в вечернюю школу, там по-прежнему сохранилась воодушевляющая атмосфера, как-то скучая в коридоре я заметил на стене нацарапанное имя «Карен», и этого было уже вполне достаточно, чтобы родился новый рассказ. Но стоит ли пояснять, что я загнался по фэнтези? Творчество меня так и не отпускало: я шёл по дороге на курсы, видел, например, щенка у разрушенного дома – и в моём воображении уже был ёж, бегущий тропке к какому-нибудь замку. А потом я отправился в соседнюю область поступать очно в институт на филфак, причём с обязательным изучением культурологии, и само здание института на берегу Волги по сравнению с подвалом гаража, в котором частенько работяги пилили себе пальцы, казалось так же чем-то из совсем другого мира. Перед поездкой я по старой памяти запирался в гараже на окраине и усиленно готовился к экзаменам, однажды меня по пути в этот гараж встретили два гопаря и немного попинали, после чего у меня поплошела память, а точнее запоминание прочитанного. Мне повезло застать то время когда экзамены действительно сдавали, а к родителям, нередко дежуривших у дверей института периодически подъезжала «скорая помощь» Тогда ещё не умерло время, когда практически все студенты жили в общежитиях, а не на съёмных квартирах, ездили домой с пересадками на электричках, а не на личном авто, а в свободное от учёбы время ходили не в клубы, а на работу. Написав сочинение о творчестве Блока на тройку, я забрал документы. Была ещё попытка заочного поступления в сельхоз, и если б начал поступать по своей специальности, то диплом был бы получен по ускоренной программе, но я выбрал «пищевое производство» и провалил химию.
В конце концов, мои путешествия достали мою родню, и двоюродная бабушка, подняв все свои связи, устроила меня на завод около дома, тот самый, на чью территорию лазил в детстве с Дашкой и её компанией. Работа на заводе была когда-то так же популярна, как сейчас сетевой маркетинг, впрочем, работали б заводы в провинции, и сетевой маркетинг никогда бы не стал популярным. На сам завод обычно приходили работать в юности, уходили в старости, а потом долго лечились у онколога.
Меня провели на третий этаж, где располагался наш отдел, познакомили с коллективом будущих коллег, работающих в ожидании пенсии, показали какие-то непонятные станки, которые были собраны задолго до моего рождения и пообещали сразу четвёртый разряд, поскольку у меня был диплом техникума.
В первый же мой рабочий день напарник-слесарь пояснил мне, что нет более сачковых профессий, как должности собственно слесаря, а так же электрика и прибориста. Но его болтовня была мне до лампочки, я был просто очарован самим зданием, не уставал любоваться длинными серыми коридорами с вечно капающими потолками, вертушкой на проходной, у которой крутились приблудные шавки и обожал бродить по заводской территории, являющей собой руины великой советской империи. Нашел и вагончик, из которого когда-то в шесть лет таскал обрывки гирлянд – это оказался закуток для мусора. Не удивительно, что Ярослава Смелякова вдохновляла атмосфера пустых заводских цехов. А ещё на моё счастье тут была просто куча бумажных обрезков, обычно их собирали и относили на склад, где они годами пылились, желтели и пахли мышами, но и рабочим удавалось их спрятать за пазухой и пронести через проходную, а иногда и делать себе блокнотики и альбомчики. Мне теперь было на чём писать! А ещё работа реально оказалась халявная: главное в начале месяца успеть прогнать всю месячную норму, а там уж можно и дурака валять. Именно здесь мне удалось перечитать просто огромное количество книг, у меня даже дошли руки до непрочитанных в детстве сборников Купера, Верна и Дюма. Конечно, иногда на меня нападало что-то, и я начинал перелистывать технические журналы, забирать их на дом, но ничегошенки абсолютно не понимал в устройстве своего БР-70Б, возможно, лишь оттого, что понимать не хотелось.
Я был влюблён в саму атмосферу этого предприятия, хотя само предприятие являло собой образец разрухи. Здесь мне по-прежнему было неуютно среди людей, но было уютно со своим Одиночеством.
***
