Полугары

Полугары.

Из разлива солнца вырастают дождевики облаков и края их тлеют и горят, как куски бумаги, подожжённые серниками. А тихим утром, когда дождь прошёл навечере и промокшая земля дышит паром, возносящимся в высоту, так приятен и дорог слуху каждый звук, будь то перепархивание птахи в орешенье или дальние звуки топоров в густоте посвежевшего леса, или протяжное : «щщщ…щщщ…щщщ…» То косят на делянках сельские и хуторские.
— За что меня не назвали Аркадием? Как я люблю красоту, понимаю её! Понимаю, часом, лучше иных, и тоньше чувствую и благодарнее запоминаю, чем иной беллетрист…- думал Лев Ильич, подъезжая к Рыбному. – Природа это что? Вынает всё естество твоё наружу, по-своему перемесит…Тут скоро начнётся снова скука, пьянка и немного деревенской любви. Приглянётся мне барышня…и я прямо не устою, зашатаюсь.

И Лев Ильич вытер сгибом большого пальца алые губы. Он всю дорогу щелкал семечки и теперь ему показалось, что лузга налипла на усах. А вот ведь войдёт в вагон незнакомая дама в шляпке и глянет на него. Уж как он будет очень неавантажен, с лузгой – то на усах…
Лев Ильич разморено откинулся на жестковатый диван, открыл утренние «Губернские Ведомости» и краем глаза скользил по лицам вновь прибывающих пассажиров. Иногда он останавливал свой взгляд, но не долее, чем на секунды, на чьём- нибудь интересном лице, забирая себе впечатления от встречи с родными образами, старинными деревенскими модами, которые не увидишь в Европе, где Лев Ильич проживал последние пять лет. В больших городах сейчас шумно, суетливо, а провинция жила собственно, и продолжает жить по – старинке и тут каждая новость подобна грому, даже если она со страниц «Губернских Ведомостей»
Лев Ильич, уже побыл и в столице, и в Москве, и в Нижнем, где продал лишнюю в обширном своём ведении, по его мнению, сукновальню, теперь ехал в родовое гнездо, к двоюродному брату, Петру Андреевичу, чтобы выкупить усадьбу.
Жена Петра Андреевича тяжело заболела, он должен был уехать с ней в Италию жить и лечиться. Детей у них не было, все поумирали, да и у Льва Ильича не сложилось с семейной жизнью. Он тоже был одинок.
Лев Ильич, будучи ещё в молодом возрасте покутил и погулял, перепробовал всего : и полезного, и вредного. Не остановился только с любовью к крепким напиткам, а всё остальное, чего многого и не помнил, сам себе простил, да не поминал от греха, чтобы не отягощать жизнь.
Он был в красивом мужском возрасте, почти что в самом цвете, тонко и породисто красив, чуть смугл, с редкой бородкой, остриженной модным уголком. Его, на четверть, степные глаза, в прабабку, смотрели пристально и вызывающе, от них можно было покраснеть в момент любой даме, не говоря уж о барышнях. Попутно Лев Ильич этим отлично пользовался, потому, возможно до своих лет ещё не женился.
Ходил он прямо, во весь свой недюжинный рост, только с тростью, более для удобства, чем от нужды. А что он любил? До тех самых событий, что будут здесь описаны он и не думал что. А так, жил, как все живут. Не особенно себя даже спрашивая, для чего ему нужна эта жизнь со всеми её перепетиями и вопросами. Лев Ильич вёл себя сибаритом, хотя более чувствовал внутри наблюдателя и радовался, что никакого отягощения у него нет, а он всё понимает по- чистому, по- своему и ни в чём не несёт раскаяния.
Пётр Андреевич живал летом в Рыбном, на усадьбе Староселье, а осенью, после Кузьминок, укатывал с женою в столицу. Лев Ильич думал купить усадьбу и имение Рыбное, посадить сюда управляющего лесными четями и снова уехать. Жить здесь ему было бы тоскливо и незачем.
Само это Рыбное, с его лесами, сплавной рекой, лесопилками и мельницами было не нужно Льву Ильичу. Он брал его « так», чтобы оно не ушло из семьи и просто оставалось и далее Усовским имением. Хоть у Льва Ильича была сестра Танечка, что плохо с ним роднилась, что у Петра Андреевича, сестра Любовь, полностью оправдывающая своё имя и сменившая уже трёх мужей, а им до Рыбного, до корней, до исконов, никакого дела не было.
Лев Ильич ходил в женихах, может быть оттого, что даже слишком придирчиво относился к выбору супруги. Он хотел непременно красавицу, умницу и во всём интересную девушку, но такие никак не попадались, их всегда, во все времена мало, наперечёт.
Семнадцать лет, со времён юности не был в Рыбном Лев Ильич.
— Наверное, судьба меня сюда занесла для чего то… Ведь такое бывает не то, чтобы я слышал или думал об этом, но бывает…знаю…- думал он и наблюдал в окошко поезда перемены, случившиеся с этими местами за годы его отсутствия.
Хорошо тогда было ему с Петром Андреевичем тут отдыхать целое лето у дядьки… Ныне тот покойник, но его по сию пору, наверняка, помнят в Рыбном и в округе.
То время безвозвратно пропало в спокойном девятнадцатом веке, вместе с последними отголосками рабства и войн. Теперь уж никто не ожидал, что великий прогресс, что подарил людям электричество, и телеграф, и телефон, и синема, и автомобили, даст возможность людям воевать. Теперь нужно только пользоваться даром лучших умов человечества, да осваивать пространство и ресурсы. Природа должна жить во славу человека и его рвения, его сил. Сейчас человек изменит и ход реки, и сроет горы, и пустит поезда по всему окоёму Земли, чтоб стать хозяином повсюду. Только об этом ещё не знают здесь, например, в Рыбном да в Староселье.
— А земля тут почти вся сплошь солончак, да зольный песок… Здесь вот река была чистая, птица подъедала кошуры и ряску, а теперь птицы не так много…ленятся держать…Наш русский человек ленив, а теперь, как Столыпин их распустил так и вовсе все бросили старое и бегут поискать нового, лёгкого. Думают, что на старом пепелище останется и старая туга, и старый беспорядок.- рассуждал Лев Ильич демократично и часто курил в тамбуре.
В тот же поезд вспрыгнула на подножку и Алёна, горничная Петра Андреевича, которая ехала из города. Каждые три недели ей была нужда отлучаться в город, чему она всегда отчаянно радовалась. Но, возвращяясь потом домой ходила печальная и замкнутая.
Алёна как раз прошла мимо Льва Ильича, задев его платьем, и села напротив в трёх рядах от него. Из – за низких голов местных ребятишек её было хорошо видно, а он был и рад в дороге, со скуки, смотреть на красивое.
Алёна иногда терялась из виду Льва Ильича, за суетой баб и девок с семечками и полными гаманами яблочных крышеников, мужиками в картузах и беспокойными детьми, бегающими по проходу меж диванами. Лев Ильич поверх круглых очков смотрел на Алёну, а та глядела в подкопчённое паровозом стекло, за которым разливались лиловые поля вики и жёлтые поля подсолнухов. И одни ярко сменяли другие.
Алёна , одетая в платье, застёгнутом до горлышка сбоку, на девять чёрных пуговок, что ярко рисовались на красно- белом ситце, и с витиеватым бледным локоночком, как бы отдельно рисовалась на фоне деревянной стены, крашеной в охристо — белый цвет, и тот цвет и растворял, и наполнял её полуоборот, как наполняет фон на картине само изображение, светом и теплом. Голова Алёны, белобрысая, будто бы увитая поплетушками бешеного огурца и загорелое твёрдое лицо, привлекало Льва Ильича всё больше и он стал смотреть поверх букв и цифр, что отвлекали его в газете от такого милого существа. Всё знакомое доселе и когда-то родное, как будто ты вот — вот встретишься с тем, кто ждёт, всколыхнуло Льва Ильича и он улыбнулся в усы и застыдившись, что его улыбку увидят сидящие напротив бойкие бабы, покраснел.
Меж тем кондуктор сказа нужную станцию и Алёна, и Лев Ильич одновременно поднялись и сразу пошли вместе к выходу. В руках у Алёны была клеточка с рыжими кролями, и небольшой подсумок на бечевке, со всякой мелочью для шитья, откуда выглядывали янтарные круглые оконечники вязальных спиц и кусок красного вязания.
Лев Ильич был нагружен лишь саквояжем с документами и сменой белья. Всё остальное он расчитывал купить здесь или взять у брата.
Бабы, девки и мужики потолпились у выхода, и поезд качнул их пёстрое, рядное стадо. Алёна протиснулась вперёд и Лев Ильич только и увидал, как её за талию поймал высокий черноволосый парень в шёлковой красной рубашке и полосатых, как у всех местных портах, заправленных в чёрные сапоги.
Лев Ильич через силу подавил в себе внезапное разочарование, когда Алёна и её спутник пошли впереди за руки.
— Что же вы, Алёна Афанасьевна, таких мурлатых кролей взяли? В них пуд будет, как вы их дотащили , дролечка моя, сердешная?- услыхал от идущих Лев Ильич.
— Какие были, таких брала.- отмахнулась Алёна.- И то знала же, что ты встретишь, вот и тащила. Потом ещё и на поезде…Всё одно не тащщыть руками.Эльвира Стефановна наказала брать самых жирных, говорит, жир кролиный лечит её недуг, надо исть…
Лев Ильич до самого поворота дороги слушал, неловко, их переговоры, и заметил, какая они хорошая пара, но что девушка старше, много старше парня, а парень, по всей видимости, цыганковатый потому, что в левом ухе у него висела круглая серьга, как носят иные казаки, но при его внешности больше отдававшая в цыганство.
Лев Ильич не знал, что им идти в одну усадьбу, а парень этот, Капитон, служит у Андрея Петровичем гуртовщиком и резником и подженивается к Алёне.
Наконец, когда все, кто шёл к усадьбе, разошлись, Лев Ильич передохнул, присев под развесистую иву, растущую недалеко от Базарной улицы, перекусил купленным в поезде капустным пирогом и хлебнул из фляжки остывшего варёного кофею.
Нехорошо было бы сразу показывать Андрею Петровичу, что он голоден, как волк. Да и неприлично это.
Передыхая, Лев Ильич обводил взглядом бедные пощерблённые ветрами и непогодой мазаные хаты под черепицей и очеретом, угловые « купеческие» дома-лабазы, комки грязных овец в низинке, у речной излуки, да покрытых многоцветными латками разноцветных перьев гордых индоуток, шагающих в ряд с важным кряканьем. Никого поутру на улице не было, разве чумазые дети, бьющие по «бабкам», сухо разлетающимся из шаткой горушки.
Лев Ильич не без тайного удовлетворения вспомнил себя и что он завтра уже будет тут хозяин. Что поправит и контору, и зернохранилище, и экономию, через которое всё проезжал и удивлялся бесхозности и облупленным штукатуркам оных.
— Наверное, брату моему не до всего этого, ведь у него в управлении ещё много подобных мест…Разве до всего дойдут руки? – подумал Лев Ильич, успокаивая себя.
Сам он целиком жил на средства лесоторговли под Нижним и под Москвой, но приезжал туда лишь похвалить управляющих.Средства на жизнь шли ему через вторых людей всё делающих за него, он и тут так хотел.
Сейчас он ещё не знал здешних людей и сетовал, что они, наверное, слишком скушно живут здесь, ничего не видя, ничего не зная, а знание, оно одно только человека и освящает, как солнечный свет.
Лев Ильич поднялся, отряхнул с одежды кусочки коры и взял свои вещи, которые как бы потяжелели за время отдыха, повернул к усадебному дому.

Как всё-таки хорошо, когда кто-то ждёт тебя после всех дорог, приготовлена чуть влажная постель, и свеча в плошке, и вода в рукомое, и поздний ужин, который наскоро разогревают в поду…И бесконечные рассказы про последние события, кто погорел, кто женился, кто уехал, и трубка, лежащая в резном комеле, уже заправленная и кофий, приготовленный именно для тебя сей же час, как ты вошёл…
За эти чувства можно отдать много.
Лев Ильич вздохнул, потёр мочки ушей, покрутил головою и потянулся в постели, засучив ногами. Не далее как пару лет назад, может, и возраст тому причина, ноги стало сводить, как он потягивался, а когда вот так вот сучил ими, то ничего не сводило. Поэтому его пробуждение выглядело бы странно, если бы кто-то присутствовал при нём, больше оно было похоже на ритуал.
Как просто, однако, некоторым людям быть счастливыми! Вчера Пётр Андреевич с Эльвирой Стефановной, что на природе ходила в свободном платье и бабкином перешитом по фигуре салопе на белке, так хорошо и трогательно его встретили! Как они кинулись к нему с объятиями и разговорами, долго после ужина не отпускали, всё спрашивая про его жизнь, про его бедное одинокое бытие. А он, разве беден…Ну, нет! Пока есть участие, есть и счастье, значит. Видимо, это так правильно и зовётся : «счастье» ведь и звучит от «участья».
Потом уже и выпили. Да, когда был жив отец Петра Андреевича, Андрей Адамович, славный, большой человек, во всех смыслах большой, тот любил полугаровые водки подать. У него были сделаны кубы и его полугары продавались в штофах во всех окрестных лабазах. Ах, как они были хороши, особенно на полынной траве настоенные! Хорошо, хорошо же их помнил Лев Ильич!
А за ужином им подавала Алёна. Только была бледна, может, с утомления, может, от духоты домашней. Лев Ильич с удивлением сказал брату, что видал её в поезде.
— Трудно такую не увидать! – сказал Петр Андреевич, глянув искоса на Эльвиру Стефановну, которая захолонувшись в свой салоп сердито сидела в креслах.
За последние месяцы, что не виделись Лев Ильич и Пётр Андреевич, Эльвира Стефановна стала в два раза тоньше, будто таяла. И в лице её появилась желтизна, и, словно пролилась в глаза, а сами глаза упали и рот, извившись, опустился углами вниз. По всему видно было, что она больна, и что надобно срочно её лечить, чего нельзя было сказать об Петре Андреевиче. Тот так и лопался от жизненного сока, которого набрал в себя, вероятно, сверх всякой меры и натянулся весь, как толстокожее антоновское яблоко. И из глаз его брызгал смех, да восторг, и рыжие усы чуть не топорщились от довольства.
На это, наверное, обижалась Эльвира Стефановна, которая что-то и предчувствовала в себе, и втихомолку много стала молиться в своей атласной спаленке, куда супруг её не заглядывал уже многие годы, но где зато была во весь красный кут устроена молельня с образами.
Однако, по ним всё равно нельзя было сказать, что они лишены счастья и Лев Ильич, думая так, конечно же блаженно и намеренно ошибался, ибо только и хотел , чтобы были люди радостнее, добрее и лучше, чем он сам.
Наутро Лев Ильич вышел одетый уже в верховую одежду, чтобы с Петром Андреевичем верхами доехать до города и заказать новые генеральные планы по межеванию своих новых владений и договориться со стряпчими о дне подписания той кипы бумаг, с которой никто из братьев не любил справляться. Их всегда брал ступор и тоска, когда дело доходило до просмотра и подписания, а ещё хуже, о выправлении каких- либо документов и бумаг. Лицо Льва Ильича сразу становилось безразличным, а лицо Петра Андреевича стухало и он, свесив усики, да изобразив делового человека начинал повышать голос и поругиваться.
Снова за завтраком была Алёна в простом и форменном платье, с забранными волосами и серьёзная, что прибавляло ей возраста.
Петр Андреевич странно посматривал то на Льва Ильича, то на Алёну, тут никто не мешал, ибо супруга ещё спала и не вставала к завтраку.
— Алёна у нас последние дни работает…- вздохнул Петр Андреевич.- Как выйдет замуж, так и перестанет… наверное…
Алёна бросила тут- же ответный взор на Петра Андреевича.
— Может, и не уйду… коли не прогонят, столько, всё – же, лет… …- сказала она кротко.
Лев Ильич почуял горячее своё сердце, как оно тукнуло в голову.
— У вас же теперь хозяином будет Лев Ильич…Вот же он…- мягко сказал Пётр Андреевич.- Вот сидит, собственной персоной, Алёна.
Алёна посмотрела из под ресниц и на Льва Ильича.
— Вижу, с этим господином мы в поезде ещё ехали. Ён в шляпе был и с кожаным саквояжем.
Лев Ильич кивнул, сдержанно улыбнувшись.
— Был, да…А, стало быть, это ваш жених встречал вас с поезда?
— Ён.
— Капитон.- ответил Пётр Андреевич.- Он тоже у меня работает. Да, что там, Лёва, поехали уже… Нехорошую эту работу — заботу провернём, а там по вечеру выпьем, да сходим поглядишь мои ставки с толстолобиком.
— И голавль там есть…Да только не поймаешь того голавля то…- сказала тихо Алёна, из-за спины Льва Ильича забирая тарелочку от десерта.
— Ох, Алёна Афанасьевна, мы любую рыбу ловим, что вы тут говорите!- засмеялся Пётр Андреевич и Льву Ильичу стало неловко.

Созревшее к полудню солнце медленно катилось среди кипенных облаков, что были похожи на взбитую манную кашу, сдобренную то ли маслом, то ли мёдом. И пахло от гречишных полей так-же, мёдом и молоком, и аромат нарастал, и казалось, сейчас-сейчас и влипнет сам по себе Лев Ильич в его вязкую тягучесть, в розовое, белое, пурпурное. И аделаидовый клевер, густо наросший на пастбище, и дикие цветы горечавки, и маковки цикория, всё сливалось и слепливалось в одну яркую и многоцветную массу, в безудержно неразборчивое плетение, где не было никакого порядка, а была лишь ярая сила жизни и нехитрый промысел природы : украсить всё настолько, чтобы украсы эти поражали самое твёрдое сердце и растворяли бы самую холодную душу.
Льву Ильичу было с чем сравнить это несоразмерное и растрёпанное буйство. Никак нельзя было это ставить рядом с аккуратными зелёными нарезками европейских пастбищ, с их давно освоенным и облагороженным пространством. Оттого, что там нельзя было иначе, каждый кусок выглядел как обихоженный и отвоёванный многими трудами часть суши посреди другой ещё суши.
— Вот не понимаю, отчего, например, вся Испания, да Франция, да другие европейские страны пользуются мотыгой, а только наши лопатой? Ведь какое это нужно усилие, чтобы воткнуть в землю лезвиё, а потом же сделать рычаг и выгорнуть комок почвы, да ещё откинуть… Вот, смотришь, согнулись европейские крестьяне с мотыгами и пошли трепать свою земельку…Тюк- тюк, тюк- тюк…И никакого труда, и спина цела.- сказал Лев Ильич, проезжая мимо работников, что по старой памяти сняли шапки, завидев господ.
— Ты, хотя бы и живёшь в Европе, а так ничего и не понял…- ответил Пётр Андреевич.- Разве можно русского человека трудом согнуть? Его ни трудом, никаким не согнуть, ни бедою. Будет он тебе перед мотыгой голову опускать! Да пущай он спину сломает, но лопаты не бросит!
— Видать, это врождённая гордость?
— Это врождённая истина, Лёва. Только у нас в России труд всегда будет мукой, на которую русский человек идёт сознательно, и сознательно её не облегчает, чтобы через страдание и трудность воспитывать в себе те качества, которые не додала ему природа. Скажи, Лёва, ежели я не прав?
— Да, так оно и выходит…Так и выходит…
Внизу, где они ехали, хороша была видна вся речка, по берегам поросшая вётлами, и камушки скота, что усеивали зелёные луга и мельничный пруд, откуда доносился звук падающей и рокочущей воды.
А через реку, в небе, чуть посеревшем перед надвигающейся грозой, сверкали далёкие колокольни городских костёлов, лет двести назад переделанные в православные храмы.
— Ой, красота то…Я уже и забыл про всю эту красоту…А тут сразу и припомнил…- выдохнул Лев Ильич.
— Вот… погоди же…не всё ещё ты припомнил ихз юности нашей… а отцовы полугары припомнил ли?- хитро усмехнулся Пётр Андреевич.
Лев Ильич, обозревая дали ответил нехотя.
— Что там…какие нынче полугары…
— Нужно нам поспешать до города, а то, вон, наступает гроза, Лёва. Как только вернёмся, может быть, завтра уже, всё покажу тебе. И пруды, и мельницы, и новую дорогу…Всё, совершенно, покажу. Ах, как славно, что ты приехал, а никто другой! Разве я бы стал так радоваться теперь, Лёва? Ты только не выбрасывай отцов портрет, да и мой тоже…
— Что ты! Как можно! Ты как, вообще, меня представляешь?- обиделся Лев Ильич.
— Что? Как есть…Да забыл уже какой ты…в городе, в столице, все мы иные. Скрыты многими мелочами, что запирают нас…Они нас так и запирают.
— А что же Эльвира Стефановна так сдала?- спросил Лев Ильич тихонько.
— Кто ж её знает? Ведь весь прошлый год она прожила в Италии. Весь год прожила… Должна была, наоборот, оздоровиться, а она… Она приехала больно грустная, не пошло ей на пользу…
— А ты, что же? Весь год с ней не жил?
— Я, видишь ли, обременён делами. Ведь у меня три завода, да эти несчастные чети, да скот… Представить сложно, как я занят.
— Да, понимаю…- вздохнул Лев Ильич сильно сомневаясь в словах Петра Андреевича.
Меж тем, Пётр Андреевич даже знать не знал, что у Эльвиры Стефановны в Италии был продолжительным роман с уроженцем Стромболи, черноглазым красавцем Сильвио. Увы, Сильвио натешился русской любовью и убежал к француженке, отдыхающей в Байях.
Но не оттого сохла и желтела Эльвира Стефановна, не от печального разочарования, а от плохой болезни, которая её медленно заедала, будучи тайной для всего света.

Вечером Алёна в своей комнатке, во флигеле, где прожила всю жизнь, двери которой выходили в полуподвальную галерейку, что соединялась с галерейками большого дома, сидела на постели и расплетала косу.
Он уже около часа заплетала и расплетала её, думая над какими- то своими тяжкими мыслями, которые принёс её Лев Ильич своим явлением.
В окно постучал Капитон и, войдя в незапертую дверь со стороны сада, сразу заметил, что у Алёны глаза на мокром месте.
— Что ты, дролечка?- спросил он ласково, усаживаясь в ногах у Алёны.- Чего ты такая печальная?
— Да вот вспомнилось мне что-то. Может, на ветер грущу…
— Какой там ветер? Дроля? Вёдро стоит.
— Тебе — то откуда знать!- надменно бросила Капитону Алёна.- Сегодня устала я, а ты всё допытываешь. Привезли господа с подводой кружовника шесть ведёр, весь пришлось уварить. Весь день с Нютой морочились.
— А я тебе яблуков принёс…- виновато сказал Капитон и вытянул из кармана потёртого отцовского сюртучка три белых яблока.
Со всею своей роднёй Капитон переругался из –за Алёны. Она ему так приглянулась, что из соседнего села он пришёл наняться к Петру Андреевичу и брался за самую тяжёлую работу.За три года беспросветного труда он построил себе избу на хуторе и только ждал, когда Алёна ответит ему. Но она пока ещё думала…
Ей за Капитоном было бы хорошо, но она всё боялась, да и живя в господском доме не знала беды, а тут пришлось бы переезжать в село.
Потому она покамест не решалась давать ему никакого ответа.
Капитон попробовал приобнять Алёнины коленки, но она выставила вперёд руки.
— Иди сегодня. Иди…От тебя собакой пахнет.
Лицо Капитона изменилось, стало злым. Безусый рот его скосился на сторону, а чёрные цыганковатые глаза почти исчезли под насупленными в гневе бровями.
— Чего? От меня теперь собакой запахло?- спросил он хрипло.- Да то ничего, собака не волк…Хоть волк овец режет, собака его загрызёт!
Капитон вздохнул, поднялся и молча вышел, ткнув дверь носком сапога. На дворе залаяли собаки и Алёна дунула на свечу, чтобы Капитон не передумал вернуться.

Ничего не помнил Лев Ильич. Он тогда ещё слишком молод был, после кадетского корпуса, но богатство от покойного отца доставшееся сильно спортило ему характер, что неудивительно, а вполне ясно…
В деревне у дядюшки, отца Петра Андреевича, он гостил и ранее, в далёком детстве, а теперь вернулся уже юным, повидавшим в столице первые радости самостоятельной жизни.
Его отец рано покинул этот мир, а мать не очень то и занималась их семьёй, устраивая новую жизнь и сама вышла за молоденького офицера Краснокутского, вдвое младше себя, и потом сразу же почти разошлась с ним. Она вела затворнический образ жизни, вроде того, что вела сейчас Эльвира Стефановна, обиженная любовью и ожиданиями.
Мать умерла, сестрица вышла замуж и уехала в Москву, а молодой Лев Ильич ещё ничего не смыслил в жизни, потому им руководил дядька, Андрей Адамович, хоть и на расстоянии.
Как только Лев Ильич окончил кадетский корпус, Андрей Адамович приказал ему срочно ехать к нему за наставлениями и руководством, да и нелишне было бы переписать на него отцовы заводы и лесохозяйства.
Да вот беда, незадолго до приезда племянника на Андрея Адамовича сошло несчастье. Он, оказалось годами незаметно болел, а тут во мгновение сдал. Доктора сулили ему прожить всего несколько месяцев.
Невесты, которых прочили уже тогда вредному Льву Ильичу, его смешили. Сам он любил женщин со страстью первой молодости и совсем не думал жениться.
Так, например, он понимал, что в его обществе, оказываются важны те вещи, о которых обычный человек даже не имеет представления. Но Лев Ильич, что прежде, что сейчас, сторонился навязанных ценностей и старался осознанно нести свою обособленность.
И хоть он и был хорош собой, он никогда не позволял себе теряться перед женщинами. А сейчас вот, почувствовал, что потерялся. Внезапно, некстати, но Алёна странно на него влияла.
Здесь, на природе, он вздохнул и опомнился. Он видел это поле, в котором поутру туман лежал рядном на островерхих травах, пробивающих его насквозь. Он слышал жиганье покоса и глухой стукоток дятла, и скрипение мельничного колеса, и ошарашенное утреннее ликование всех пичуг, что просыпались поочерёдно, один вид за другим и каждый вид приносил свой свист, крик, прикличку, входя в оркестровку общей беспорядочной музыки, звучащей сразу отовсюду.
Каждый хруст был нов Льву Ильичу и он неожиданно стал задумываться, а не пропускает ли чего, живя в городе? Может, ему дан талант слагания стихов или сочинительства музыки, а он вовсе об этом и не знает?
Весь город, его звонки, гулы, гам, крики, толпа, дымы, гудки, всё осталось в таком делеке, что, казалось, этого и вовсе нет.
А меж тем, здесь, во влажной сырости лета, дышит первородная почва, она рождает всё, чтобы человек был счастлив одним своим существованием. И рождающая сила дарит жизнь без участия человека, помимо его желания и комарам, и лягушкам, и улиткам, и ужам на вырубке, и лисам в степных балках, и опоросой свинье в бересклетовых зарослях.
Всё это живое, дышит помимо людской воле и вместе с тем, неотделимо от неё. Одна сломанная ветвь, упавший лист, конь, наступивший копытом на змеиную кладку, могут прекратить убогое бытие ползучих тварей и создать его снова.
Оттого Лев Ильич, думая премного над остальным забыл думать о себе в мире, не мог широко мыслить и мало понимал в жизни, как дитя, живущее лишь впечатлениями, восторгами и страхами.
Они с Петром Андреевичем уже посмотрели ставки и ехали назад. Лев Ильич, в блестящих сапогах из первосортной телячьей кожи английского пошива, в суконном костюме для верховой езды и в шапочке с наколкой, какие носили русины во времена Речи Посполитой, ехали нога к ноге. Пётр Андреевич тоже одевался здесь « по- шляхетски» Им не хватало лишь цапельных перьев, да бархатных плащей. Мелкое лицо Петра Андреевича, к сорока годам уже всё было испещрено морщинками, казалось, словно кожа его стянута у другого человека и навешена на не своё. Только весёлые глаза, да здоровый самодовольный характер извиняли сильно потрёпанный и пожитый внешний вид его. Лев Ильич, напротив, ничуть ничем не мучаясь, всю жизнь имел гладкий и подтянутый вид, и с годами его всегда ошибались.
Пётр Андреевич рассупонил курточку, вспотев от верховой езды и легких неприятных переживаний, связанных с передачей бумаг. Он хотел поговорить со Львом Ильичом и спросить, что он дальше думает делать с Рыбным, как будет управлять им и что решит поменять, но начал издалека.
— Не знаю, что будет с Россией дальше, но мои мысли сильно меня волнуют. Если ты тут поживёшь, взглянешь на моих соседей, они тебя тотчас -же разочаруют. Скоро ты поймёшь, Лёва, что одному мне было всё это нужно, а остальным бара — бир, как говориться. — И Пётр Андреевич сделал рукою обширный полукруг.- Я один тут тружусь и занимаюсь. А они живут, как при Екатерине, размазнями. Тут боязненный, мелкий мирок.
— Как же это « свой»?- спросил Лев Ильич.- Разве тогда это не бунт против страны и Государя Императора?
— Куда! Наоборот! Скажи ты им, что в Москве или в Петербурге какой — нибудь голод или восстание, да разве тебе поверят? Всё у нас спокойно под стрехами не горит, значит славно. Рассказываешь им что-то, а они лупают глазами и всё удивляются, будто ты сказки брешешь. Где мы это видали? Уж не привиделось ли нам?
— А что же телеграф, газеты, журналы? Неужто, не доносят?
— Куда! Кто их тут читает. Разве выписывают на разжижку, да для папирос. И с такими людьми менять мир?
Лев Ильич напряжённо всматривался вдаль, стараясь уловить мысль брата.
— Но о чём ты толкуешь, это очень опасно и о том не стоит толковать вообще, Петя. Не стоит даже задумываться об этом, потому что мы ничего не сможем поменять, даже если захотим. Мы сможем, разве, поменять свою жизнь, но не жизнь целых поколений, которым мы не имеем права выбирать то будущее, о котором ты помышляешь. А помышляешь ты Петя, о бурях, о грозах. И всё это мне страшно неприятно слышать… от тебя…
Пётр Андреевич ядовито ухмыльнулся.
— Ты не разделяешь мои мысли по поводу будущего? Хотя, что там… Всё равно мы с женой уезжаем. Я уже решил. Надо бежать, пока ещё есть такая возможность. И ты, Лёва, тоже уезжай, потому что нечто дрожит и бурлит в воздухе.
— Не чувствую ничего.- сознался Лев Ильич.
— Ты слепой! Ох, Лёва!
— А отчего тебя не устраивает нынешний уклад? Почему ты думаешь, его кто- то захочет менять? Зачем его менять? Кому будет легче?
— Я не могу тебе сказать, что болею душой за вот это всё…- и Пётр Андреевич снова обвёл рукой окоём.- Но знаю, что коли продолжится вековое, то всё рухнет. У дома ведь, Лёва, тоже гнилые венцы меняют! Чтобы спасти дом!
— То меняют, а ты предлагаешь сносить.
— Да ведь всё сгнило. Всё. А я ещё хочу жить, я ещё молод!
— Вот и они все так говорят…жить…молод…Где мы… а где она, молодость наша?
— Да, некоторые детьми и помирают…- съязвил Пётр Андреевич.- Несведомыми.
Пётр Андреевич дал коню пятками и Лев Ильич едва догнал его на опушке леса и взял за плечо.
— Ну, что ты, Петя… успокойся… нашу то кровь никто не пустит супротив друг друга. Потому я здесь…

Держалось вёдро. Пухло небо по вечерам влажным кудельем, но не выливалось из него ни капли дождя. Обсохли черешни в саду, листья стали жухнуть и из их суховатой массы, как янтарные зёрна выглядывали черешневые ягоды. Лев Ильич поутру прогуливаясь, старался сбить палкой пару черешен, но они градом и с глухим стукотком летели вниз на него, в траву, на крышу повети, крытую дранкой и перемешавшись вместе с абрикосинами, растрескавшимися от жары уже на ветках, сразу же были выхвачены удивлённым охотником.
— Везёт человеку на сладкое.- говорил Капитон, глядя на усилия Льва Ильича сбить черешни, оттягивая косу в теньке.
Тут — же, Алёна, на таганке варила варенье и вторила:
— А ты не завидуй, це грех.
— Кто нать без греха нонче…- вздыхал Капитон, и от удара по косью его чёрные космы, будто накрученные на свирку, подпрыгивали на голове.
Эльвира Стефановна выходила на огород, под черешни и абрикосы, когда уже солнце парило высоко и утренний холодок простывал совсем, без остатка. Она садилась в плетёную овальную качалку, подвешенную к ореховому дереву нарочно для неё, будто выросшему и, закутав ноги платьем, вышивала ришелье, белым по белому, с большим умением вырезывая фигурки на полотне.
Алёна училась у неё этому шитью, когда кухарка шла готовить. А то и времени не оставалось вздохнуть, так Алёна везде была нужна.
Нынче утром Капитон отдыхал, у него был выходной день, да ещё в селе справляли Петра и Павла и теперь звонили уже к дневным службам. С колоколен до самого города передавались звоны, перекликались и подпевая друг другу.
Лев Ильич в одной полотняной рубахе навыпуск и деревенских штанах, босой и с сильной щетинкой на щеках, набрав целые жмени черешни посидел в качалке Эльвиры Стефановны, подумав, как славно ей тут…Поглядел на Алёну, что суетилась вокруг грубы и таганка, устроенного под навесом, мельком бросил взгляд на Капитона, что завозился с косой, наверное, надолго, лишь бы посмеяться с Алёной.
Издалека от Льва Ильича были видны только его босые пятки, и Алёна, зная, что хозяйка ещё не скоро выйдет, подзадоривала Капитона.
— Мы же уговорились, между прочим, с тобою, что ты мне сам поедешь купишь…- долетало до Льва Ильича.- А ты не купил…так бы я обещала…
— Вот вместе поедем и я тебе куплю, какие пожелаешь.
— Я тебе сказывала, какие желала, а ты забыл…Чего же баешь по- пустякам, а как женишься и вовсе забудешь?
— Не треба, Алёнка, не треба так…Не спорь со мною…
— Не спорю я с тобою.
— Чего ты тогда присела мне на уши и морочишь мне про свои ситчики? Поедь, купи сама.
Алёна со звоном кинула аполоник в куб с вареньем. Лев Ильич притих и вжался в сетку качалки, глядя сквозь лозяное витьё, в мережку, и видя Алёну расплывающуюся от света, в мелких крапках.
— Тю ты! И казать ничего тебе нельзя! Уйди тогда! Уйди и не звенькай туточки!
Капитон тоже кинул прочь молоточек, пнул пенёк с бабкой и воткнул косу рукоятью в землю.
— Ежли ты меня сейчас так поедом ешь, чего потом будет?- громко сказал Капитон.
— Коли будет ещё что.- огрызнулась Алёна, качнув туго перетянутой лентой белой пушистой косой.
— Да кто… кто тебя возьмёт ещё, надолбу…- фыркнул Капитон и ещё раз ударив по пню, ушёл из тени.
Лев Ильич даже посмеялся про себя, став свидетелем таковой перепетии. Да уж, как это смешно всё ему стало! Он забросил в рот последние черешни и тихо привстав незаметно боком ушёл за деревья, чтобы не обнаружить своего присутствия.
Ему было хорошо слышно, как Алёна с расстройства стучит аполоником по жбанам и всхлипывает. Наверное, она плакала.

— А чего у вас называют надолбою?- спросил тихонько за обедом Лев Ильич, когда Алёна подала блюда и вышла за десертом.
Эльвира Стефановна улыбнулась сухой, жёлтой улыбкой, а Пётр Андреевич прыснул со смеху.
— А вот, жена моя, надолба! Сидит, ест меня без совуса. Прямо как я есть, так и ест.
Эльвира Стефановна, в платье с голыми плечами, немного оскорбилась.
— Если ты о том, то да. Такая я. А то ведь хорошего мужа не станешь изводить, значит, ты плохой муж, ежели я тебя извожу. Ты же меня не изводишь?
Пётр Андреевич, поймал ручку Эльвиры Стефановны и поцеловал её. На виду у красного, здорового лица и общего вида своего супруга, она смотрелась как его мать.
— Лёва, ты уже понимаешь, что мы так шутим? А вообще, на селе так называют порченую девицу.
— И ещё имеют обычай выносить простыни с первой брачной ночи.- добавила Эльвира Стефановна.- Это мы часто такое видали, когда ездили утром на лис. Повесят на заборе, чтоб все видали, стыдобу, и они так висят…
Лев Ильич брезгливо поморщился.
— Дичь ужасная.- сказал он.
— А тем не менее старинный обычай.
— И мне Нюта, кухарка наша говорила, что ещё когда она была молодой и в крепости у нашего папеньки Андрея Адамовича жила, все эти дикие обряды строго исполнялись и за тем смотрели сваты. Вот так мать если не уследит за дочкой, то ей подают во время свадьбы кринку со сметаной, а когда она берёт её, то сметана берёт и течёт через пробитое дно.
— Les mœurs sauvages! ( дикие нравы) — засмеялся Пётр Андреевич.
— Ничего смешного в этом нет.- угрюмо сказала Эльвира Стефановна и взялась за кроличью лапку.
Алёна вошла с десертом, собрала тарелки и приборы, расставила блюдца и спросила когда нести самовар.
— Неси сейчас. Мы уже наелись.- вздохнул довольный Пётр Андреевич.- Хорошего ты кроля купила, но больше не покупай. Не люблю я эту крольчатину. Всё одно, как ни туши, пахнет она мне рыбой и всё тут.
— А я люблю. И своих уже пора развести. Деликатное мясо, чистое.- возразила Эльвира Стефановна.- Ничего не смыслишь ты…Les lapins sont une délicatesse.( Кролики это деликатес)
— Ой- ой, деликат! Алёна, слушай меня!
Алёна, не меняя обычного своего выражения лица и глазом не моргнула. Никакой эмоции в лице её не было. Она будто бы молчаливый дворецкий ловко была здесь, обслуживая хозяев и в то же время не нарушала даже воздушной струи, среди которой неслышно двигалась, даже не хлопоча оборчатым скромным платьем.
Она вышла прочь, всё так — же, прямая и равнодушна.
Пётр Андреевич увидал, как напрягся весь Лев Ильич и немного закаменел руками. Пётр Андреевич хлопнул черепаховой крышкой портсигара и вытер покрасневшее лицо.
— Хорошо же…- рассеяно сказал он.- Сегодня опять одни вечерять будем, без гостей? — спросил он у супруги.
Эльвира Стефановна безразлично ковыряющая вилочкой малину со сливками подняла худые некрасивые плечи и уронила их, словно бы даже с каким то скрыпом.
— Маньшины, может, приедут… Но я, если и выйду, то на час , два. Нездоровится мне сегодня…
— Плохо, плохо…Вирочка…- вздохнул с небольшой досадой Пётр Андреевич.
— В ту субботу понаехали, выели всё, до гречки. Вот, Лев Ильич даже сам так понял, когда приехал, что его нечем было попотчевать.
— Да я не очень -то был и голоден! Дорогая Эльвира Стефановна, мне ничего…
Лев Ильич раздосадовался, что кругом одни и те же разговоры. Что на огороде, что в гостиной и ему стало тоскливо и захотелось уйти. Он поблагодарил Петра Андреевича, поцеловал Эльвиру Стефановну в бледную лапку и вышел прочь. Но следом выбежал Пётр Андреевич.
— Лёва, прокатимся до малинника?
Лев Ильич скривил красивые алые губы.
— Петя, ненадолго только.
— Да нет, ты не понял меня! Я тебе что-то хочу показать, ну, как ты не понимаешь!
Пётр Андреевич весь лучился от скрытого хитрого замысла.
— Поедем… Я только надену шляпу и другие брюки.
— Да, да! Ты какой правильный, какой ты стал правильный!- рассмеялся Пётр Андреевич и вернулся назад к жене.
— С чего бы это он взял?- подумал Лев Ильич и поднялся к себе.
В раскрытые два окна его просторной комнаты, обитой белыми с золотом шёлковыми обоями влетал лёгкий ветер и раздувал тюли. Лев Ильич покопался в громадном ореховом шкафу, где висело уже с десяток костюмов, которые понаходил у себя Пётр Андреевич и выудил серую полотняную, но искусно вышитую по вороту блузу, укороченные брюки и плетёный местный кушак.
Все эти костюмы Пётр Андреевич носил в молодости, пока не разбаржел. И на Льва Ильича, что не менял свою фигуру уже добрых два десятка лет, впору были эти вещи.

Лес тут был необычайно светел и чист. Липы, ровными невылущенными стволами уходили ввысь, просеки, широкие и удобные для верховой езды, с наезженными песками, уходили далеко и регулярно чистились от молодья кленов и грабов.
По просеке можно было ехать в два крупа, рядом, она вела на опушку леса, за липовые деревья, где начинались развесистые сосны и дубы.
Весь подол опушки зарос малиной.
Лев Ильич остановил взгляд на поле, что начиналось справа, в гречишной позёмке, будто кто-то настриг белой, душистой шёрстки и кинул равномерно на красные былки. Слева берёзы и сосны перемежались, свешиваясь над опушкой, справа цвело поле. Малинник у леса уютно манил даже издалека видными ягодами.
— А вот и наши заводи…- сказал Пётр Андреевич хитренько.- Как тебе они?
— Грубое слово…- ответил Лев Ильич.- И почему. Причём оно тут? Место тихое, птицы поют, так и хочется упасть в траву и оборотиться каким-нибудь оленем…В заводи обычно заводят кого-то…
— Так потому и называют так! Хотя бы это местное название, Лёва.- Мы как бывало, напьёмся, все сюда валим. Тут тихо, костры палили, на этой вот опушке, пили, мяса, дичину жарили… Ну? Ну?
— Что это «ну»? – раздосадовался Лев Ильич.- Я вроде помню, что мы катались…где то тут…И что ещё, Петя…
Лев Ильич снова окинул взглядом малинник. Видно, недавно собирали здесь малину. Промеж красных корзиночек белели шпуньки на гнутых черенах.
— Хорошо…- вздохнул Лев Ильич, не трогая коня с места.
— Эх, Лёва, Лёва! Да как же ты не помнишь! А ещё спрашиваешь, зачем полугары! Да с них и не помнишь! Да ведь тут мы с тобою и с батюшкой моим, Андреем Адамовичем тогда ловили Алёну! Ну, нашу Алёну, эту! Чего ты мне сейчас корчишь праведника, говоришь, что нет, не помнишь? Я ведь сразу видел, что ты её вспомнил, что при её виде как будто внутри весь охолонываешь. Лёва! Ты узнал Алёну?
Лев Ильич по ходу такой ретирады всё более воскресал в памяти нечто страшное для себя. И вместе с тем нечто прекрасное. И как Пётр Андреевич спросил последнее, во Льве Ильиче что-то треснуло и залило его голову красным. В глазах тоже помутилось и смешалось… Белая коса, синяя юбка, набирка с малиной, такая же греча и голоса из той, молодой жизни, залитой полугарами… Льву Ильичу стало дурно, он вяло ткнул коня пяткой в бок, въехал в гречу и сполз на землю. Перепуганный Пётр Андреевич кинулся к нему, спрыгнув с коня и тяжело подкидывая бегом побежавшее оплывшее жиром тело.

И лучше было бы Льву Ильичу уехать внезапно сославшись на что угодно, ибо воспоминания, которые со стыда и досады он похоронил давно в голове, нахлынули на него неожиданным штормом, от которого если и спастись, то поднырнуть ещё глубже. А нырять ему было некуда. Можно было лишь перехватить воздуху, как забившаяся лошадь и выдохнуть его вместе с жизнью.
Отец Петра Андреевича, Андрей Адамович в здешних местах слыл величайшим богатеем и все христорадцы приходили к нему. Боле было не к кому идти просить на сев, на развод, на пропой души, на сытую вечерю. Понеже Андрей Адамович имел прозорливую и чуткую, но безжалостную душу, он всем подавал, но после требовал возврата на кабальных условиях. Таких людей и в нынешнее время не перевелось, а тогда было тем страшно, что была ещё крепость и господарство, а Андрей Адамович был шляхтой на этой земле и повелевал своими людьми, как и его давнишние предки.
Но в тот памятный год, когда померла мать Льва Ильича и он приехал сюда под руку дядюшки, сам дядюшка, Андрей Адамович уже доживал.
Теперь ему чувствовались годы и туман из — под Калинова Моста не давал продохнуть, но ничем неизменённая душа Андрея Адамовича так и требовала обычного для себя кормления. А кормлением её были вострые чувства и двоякие поступки, да страсти, да восторги, вообще всё то, что даёт человеку измученному телесным недугом забыть про то, что до могилы полшага осталось.
Как то, вот в такое же время года, напоив новоприбывшего племянника Льва Ильича полугаровыми питиями до бессознания, выслушав горестные речи его сиротские, утерев ему бесстыжие глаза, Андрей Адамович, молоденький и лёгкий Пётр Андреевич, и сам Лев Ильич взяли почти таких- же как и сейчас, лошадок и помчались кататься. Хотя бы ветер выстудил их собственные несчастья, или после трёхдневного угара с цыганами и обильными кушаньями чаяли они воздуха. Прасковья Павловна, матушка Петра Андреевича тогда ещё тоже живая и здоровая, но молчаливая, как и пристало ей быть при супруге, отпустила их ненадолго со двора, надеясь что полугары выветрятся, наконец, и по приезду они будут уже «живенькие»
С криками « Гойда!!!» и подстёгиваниями летел впереди на кауром жеребце Андрей Адамович. За ним поспевали сын и племянник. Никто из троих не вязал лыка и были под парами.
Так они доскакали до малинника, ибо выбрали себе для прокатки самую прямую и просторную дорогу, чтобы не убиться о суки в лесу или не встретить яругу на поле, или заросший бурьяном тальник, пропоротый высохшей речкой .
Лысый затылок Андрея Адамовича виднелся в лёгких сумерках наступающего вечера и на него не отрываясь от смешанных восчувствований неотрывно смотрел Лев Ильич, прыгая в седле, как порожний подсумок.
Старик вырвался вперёд и по пути его конь Парис сшибал грудью подросшие черноклёны и затаптывал мелкую поросль, рвался вперёд, будто Люцифер, падающий сквозь облака и, верно, если бы мог, облёк бы своё фырканье в отборную брань и недовольство, от которого так и закипала пена на его круглой морде. Андрей Адамович знай поливал коня батожком, кажущимся продолжением его жёсткой руки, но разыгравшемуся Парису вроде бы и ничего не доставалось через гладкую, прилизанную ветром шкуру.
Лев Ильич глядел на Петра Андреевича, безусого молодчика с рядом блестящих зубов, перлышко к перлышку, так хороша была его улыбка, и на его отца, рыхлого, сырого, тяжёлого, отжившего человека, с огромным раздутым болезнью животом, бородавками на земляных щеках, чёрными залежами лишней кожи под глазами. У Андрея Адамовича на лице было написано уже прощание с жизнью, с её забавами, радостями, безумствами, что он так любил.
Летя так, они скоро достигли этого места, малинника. Среди темнеющей ввечеру зелени ясно рисовалась голубая юбка и белая кофта с рюшей над грудью, маленькая головка и белые волосы, то есть белобрысые, деревенские.
То Алёна собирала малину в набирку и перекидывала в кузов, висящий на ременных лямках за спиною. Видно, мать дала ей урок собрать малины, пока та не отошла, и пришлось Алёне до сумерек пороться тут одной, в лесу, а потом ещё ходьбы до дома было версты три.
Гуд комаров Лев Ильич услыхал сразу, как только они остановились троицей прямо перед Алёной, испуганно обернувшейся к ним лицом. Рот её был вымазан ягодным соком в уголках и пальцы, красные на кончиках, со страхом сжимали лубяную набирку.
Вся она замерла и готова была бежать в любую секунду, как напуганная козуля, что паслась на лугу и увидала чужака.
Но какая дикая прелесть была в её лице, на которое уставились сразу три всадника, один из которых был прямо гора.
— Алёнка!- гаркнул Андрей Адамович своим певчим басом.- Ты чего одна ходишь! Как тебя мать не доглядывает!
От испуга Алёнка сразу же сорвалась со своего места и пошла, пригнув голову мимо них, с полной набиркой малины. Видно было, что кузов сильно отяжеляет её, но она всё равно прямо шла, опустив глаза.
— Это чья?- спросил Пётр Андреевич.- Батюшка, это не Параськина дочка с Жабьего хутора?
— Она!- довольно крякнул Андрей Адамович.- Эка вымахала, зассыка! Уже заневестилась!
Лев Ильич боролся с желанием опрокинуться в траву и с комарьём, что налетало на него, опоённого и жалило роем.
— Алёнка! А, Алёнка! Скидай кузов, поехали кататься!- крикнул Андрей Адамович убегающей девице в спину, перехлёстнутую лямками.
Алёнка вдруг остановилась, обернула голову и скривив хорошенькое курносое личико высунула язык и тут -же побежала, перескакивая с ноги на ногу, заячьим прыгом.
— Ах ты!- закипев, крикнул Андрей Адамович.- Кому ты язык кажешь! Барину своему? А? Ох и шальнухи эти девки хуторские!
И Андрей Адамович скакнул на коне к Льву Ильичу.
— А? Как она тебе? Ну, скажи, как? Хорошая ?
— Хорошая…ладная…- промычал Лев Ильич.
— А хочешь?- открыв беззубый смрадный рот засмеялся Андрей Адамович.- Ты поглянь, тут всё моё! И небо, и земля, и люди, и чёртова бога её мать ягода, шоб её!
— Батюшка, отлыньте вы от девки.- испуганно заверещал Пётр Андреевич.- Батюшка, поедемте до матушки! Она беспокоится.
— Ан нет!Алёнка! Алёнка! Стой, паршивка!- и Андрей Адамович пустил Парнаса прямо на неё, следом.
Алёнка испуганно метнулась и малина посыпалась из кузова наземь, в красную гречу, через которую она бежала.
Лев Ильич пустился следом, Пётр Андреевич за ним. Оба они видали, как батожок Андрея Адамовича прочертил над его головою тёмный след и опустился и конь тут- же встал на дыбки, а Алёна будто провалилась куда-то вниз.
Когда Лев Ильич подоспел, Алёна лежала ничком на гречке, кузов её своротился на сторону, набирка вялялась в головах, а коса откинулась вбок. Её голые и босые ноги, белые и гладкие, заголились выше коленок.
— Ну чего? Чего ты, Лёвка! Вот тебе девка!
Лев Ильич всё ещё не особо понимал, померла Алёна или без чувств, но он сполз с коня и приник к её шее, чтоб послушать дыхание. Над ним грохотал Андрей Адамович и почти как баба причитал Пётр Андреевич.
— Чего те, слабо с девкой справиться?- гаркнул Андрей Адамович.- Да ты не бойся! Её одно через неделю замуж отдают, с неё не убудет! А ну, Лёва! Разве ты баба?
Лев Ильич замотал головою, замычал, глядя на Алёнину красоту, смешалось в его голове и потемнело в глазах, неожиданно и страшно. Что-то в его душе быстро боролось с сомнением, что он сделает нечто страшное, но сомнение поддалось под напором каких-то нечеловеческих сил, заставивших согласится, наконец, что ничего страшного не будет.
Сам Андрей Адамович не раз по-молодости забавлялся такой « охотой» и всегда потом, что бы ни было, выходил невиноватым. Но он владел этими местами, а тутошними людьми владел и его отец, и дед, и прадед. Народ слабый и пуганый, во что бы то ни стало убеждал себя, что может быть и хуже, и если только на глазах у всего честного люда почнут резать и бить стариков, да детей, пожалуй, терпение кого-то пошатнётся и они возьмутся за какое-либо оружие. Но, всё-же, до конца будут говорить, что худа с того нет, всех не перебили, а это уже и ладно, что, может, сами виноваты, те дети, да старики, а они отвечать за других не станут.
Такой был народец, нерешительный. Он всегда на окраинах государственных мытарством войн и переменой власти так привычен и намучен за века, что порою и сам готов полностью отдаться любому господину, который пообещает покойную жизнь и бескровные годы.
Придёт баба с села, поорет, поблажит, постенает на барина, старый барин пожурит молодого на крыльце и отвесит бабе в кошт денег, и станет снова тихо, до следующего раза.
Ничего дурного, стало быть, не случится.
Пётр Андреевич дожидался Льва Ильича, раскуривая с Андреем Адамовичем сигару на опушке леса и когда Лев Ильич, держась за коня пришёл, уже чуть протрезвевший, Пётр Андреевич тоже пошёл посмотреть Алёну.
Андрей Адамович последние месяцы жил через боль, его болезнь всё усиливалась и тяга к молодым, сильным людям, тоже усиливалась. Он не без ревности смотрел на них, но и старался как можно больше памяти оставить по себе.
Сидя на траве и гоняя комаров дымом сигары и рябиновой веткой, расползшийся от собственной тяготы и хмеля, он протянул Льву Ильичу флягу с полугаром.
— Пивни, Лёвка…А про девку забудь. Мы её ничем не обидели…Даже, сказать, пожаловали…шальнуху.
Лев Ильич упал на колени и прильнул к горлышку фляги.
— Не придудонивайся, Лёвка… мне тебя ещё домой везти…

На другое утро приходила пора уезжать Льву Ильичу на учёбу, за границу, и его по рассвету проводили до поезда, а у ворот главного дома через полчаса ровно стояла телега, а на телеге сидела Алёна с узлом. Мать её привезла и теперь стояла по под двором и громко орала на всю экзархату, чем подняла супругу Андрея Адамовича.
— Поди.- толкнула Прасковья Павловна мужа, спящего в колпаке и бархатной кохте.- Опять пришли с тобою лаяться.
С того дня Алёна работала в доме. Лев Ильич уехал благополучно изучать право в Европу, поменял шесть стран, где и остался на несколько лет, получая от управляющих своим наследством только переводы и отчёты, да раз в год наезжая в заводы и экономии, где нигде не бывал дольше трёх дней, особо не вникая в неинтересную ему жизнь.
Уже к зиме помер Андрей Адамович в страшных страданиях, и Пётр Андреевич остался с сестрою и матерью делить наследство. А через три недели и мать от тоски скончалась. Алёна же всё жила при доме, в своей комнатке во флигеле, откуда из главного дома вёл переход. Жила, пока Пётр Андреевич не женился, да и когда женился, обученная домашними слугами держаться при хозяевах должным образом, никому не мешала.


Лев Ильич со временем предпочёл забыть ту свою поездку и считал её сновидением. Он решил, что чем меньше вспоминает про Рыбное, тем и лучше, тем более, что письма от Петра Андреевича приходили редко и там говорилось лишь о насущных делах, а спросить про сомнительное видение Лев Ильич не решался и понял, что чем меньше его будет заботить некое недоразумение, что, кажется, случается с любым молодым человеком хотя бы раз в жизни, тем скорее он успокоится. На это успокоение ушло недели три- четыре и мирное житие продолжилось.
Там, в мирном житие, ничто не отвлекало его и от влюблённостей, и от шалостей, и от дружб, которыми густо покрылось полотно его молодой, сытой, приятной жизни. Одни люди сменяли других. Одни чувства, ярче других играли им, как буйком на волнах…И ничего в нём не болело. Да и могло ли бы?

Кому ни доказывай, что ты другой, а всё одно, человек привыкает и делает по- своему обычаю.
Другой ли ты с годами, или тот же, никому это не интересно. Времени мало, а блазнит тебя вместить весь мир в себя одного, со всеми его занятиями, тайнами и заговорами. Лев Ильич того хотел, но слишком загляделся.
После сегодняшнего катания с Петром Андреевичем до малинника, Лев Ильич прямо поскакал в церковь, где шла вечеря и очередь народу стояла до самых ворот на причастие и исповедь. Лев Ильич с трудом протиснулся в туманный куб церкви, где только и падало солнце через восемь полукруглых оконышек подкупола на расписанные евангелистами паруса. Он водил глазами по затянутой фимиамами высоте, слушал хор и в тесноте молча терпел как по ногам его ходят старухи и дети.
Его придавили плечом к засмаженной старинной иконе, убранной под стекло и завешенной золотыми цепками с нанизанными на них перстнями и серьгами, крестами и образками. Старинными, простыми, золотыми, с каменьями и с эмалями, с выборкой и сканью. Как Лев Ильич ни смотрел на иконку, не мог понять, что там за святой, с бородою до груди и с мечом в руке.
— Апостол Павел…- прошамкал кто-то ему на ухо.- Он был гонителем крисьян, а после нёс кристово слово и хорошо сказал всем народам его.
Лев Ильич обернулся и увидал на уровне своих глаз высокую старуху в сером платке и повойнике.
— Тёмный ён был, а потом прозрел, и не читая прозрел. Услышал, мабуть, от Хрыста.
— А что же услышал? – спросил Лев Ильич, покраснев.
— От етого четения беда людская происходит. Ты лучше слушай. Всё явное на воздусях.- и старуха подняла вверх ладошку.
Льву Ильичу стало грустно. Он прикрыл глаза и из под век его посочились незваные слёзы.
И он, вот один, как этот Павел в стеклянном кивоте. Один он из-за своего дерзостного бедового характера.
Он силился вспомнить тот самый вечер в малиннике. И чуть-чуть медленно, как из сна, проплыли синие Алёнины глаза, с жилками карими, которые только один раз он видал близко перед собой, когда она вдруг открыла их, а он положил на её вымазанный малиной рот свою ладонь, прямо не заботясь, как ей это?
Эти кроткие глаза её он вытравил из памяти своей. И теперь они его нагнали.
И её теперешнее лицо, когда она склонялась над столом, подавая ему завтрак и обед…
Помнит ли она его? Неужели , не помнит?
— Ох, стыд -то какой!- шептал Лев Ильич.- Почему с другими не так, почему со мною это случилось?
И владеть усадьбой этой теперь будет он, и люди эти будут кормиться с его ладони, и он будет говорить с попом, который столько раз слыхал от Алёны её бедные исповеди! Как же она жила все эти годы? Неужели, с кем это случается, тот и вовсе не мучается? Но как? Почему? Чем они утешают свою совесть? Вероятно, если бы не случилось этой встречи, то и он бы сейчас был прежний, а то его внезапно сделали другим обстоятельства. А Пётр Андреевич? Чего он хотел? Поставить его на место? Отомстить? За что же? Или у него самого нет ничего страшного за душою, а как же тот вечер и он сам? А она так и постареет в горничных…Кто её, надолбу, возьмёт?
По виду Алёна была простая девица, а Лев Ильич смолоду их не любил. Они ничего не знали, ничего не думали, с ними было ни посмеяться, ни поговорить. Слишком уж умные, курсистки и барышни, дамы его круга, водвинутые в вековые рамки семейного воспитания, оказывались на веру, интересными, а на деле одинаковыми. Потому Лев Ильич и скучал. Всю жизнь провёл в скуке.
Он поглядывал на детей своих знакомых, которые росли на его глазах, становясь наследниками и друзьями, как на маленьких животных, весёлых и потешных зверушек, которые быстро способны надоесть и их всегда можно запереть где-нибудь с приглядывающим человеком и освободиться от их общества. Но когда дети вырастали и уже полностью имели своё мнение и свою речь, ах, как Лев Ильич завидовал, как мучился, не зная, куда деть своё свободное время! Он потому и выбирал себе развлечения, чтобы не находиться в мыслях, которые досаждали ему с годами тем более, чем прибавлялось возраста. Но скука, ярая, мракотная, не оставляла его! Алёне теперь, должно быть, лет тридцать, но она хороша и свежа, тут, среди полей и лесов. Не то, что вялые городские дамы. В её годах она уже интересна, с ней, вероятно, можно говорить…
Но тут- же Лев Ильич себя осаживал, что ему, как человеку во всём разумному, негоже пользоваться женщинами, как инструментом, удовлетворяющим его страсти. Ведь должна прилагаться к этому какая-то ещё душа, близкая, тёплая. Но такой души он до сих пор не встретил не оттого, что был безнадёжен.
Из церкви Лев Ильич вышел уже затемно, когда очередь на исповедь вышла и он остался один. Батюшка снял с головы последней бабы епитрахиль и устремил на него чёрные колкие глаза из- под нависших век.
— Барин…исповедь то как?- спросил он с эхом.
Лев Ильич покачал головой, отлепился от стены и поплёлся прочь из церкви, молча.
Он вышел на базарную площадь, перешёл её среди редкого народа, уже возвращающегося по домам и подался за экономию, на широкую мощёную дорогу, ведущую к усадьбе и ставкам. Закралась мысль ему пойти топиться в ставки, но он живо представил, как это будет, и, что будет за стыдоба, если он не посмеет над собою учинить расправу.
Его ждали к позднему ужину. Пётр Андреевич, с зачёсанными назад русыми волосами, как и у Льва Ильича, уже пожалел о своём поступке. Эльвира Стефановна волновалась, куда пропал гость и почему его до этих пор нет. Алёна молча подавала и убирала, как всегда, в форменном платье с белой оборкой по подолу.
Лев Ильич нарочно сел напротив Петра Андреевича, у которого был вид, как у нагадившего кота. Эльвира Стефановна, в шали, потупившись, ела кашу из ложечки. Алёна подала горячее с разноса, чуть задев Льва Ильича юбкой и он съёжился от этого прикосновения и отдёрнул ногу. Алёна отошла к стене.
— Лев Ильич, мы волновались. Нельзя же так пропадать… У нас тут в престол могут и хмельные ходить…Мы уж посчитали, что вы заблудились.- сказала Эльвира Стефановна с приятным участием.
— Я в храм зашёл.- ответил Лев Ильич, сложив ладони между коленок и не притрагиваясь к еде.- У вас большой храм. Не ожидал, что он такой большой.
— Так говоришь, что будто его раньше не видал.- сказал Пётр Андреевич, закусывая вино курятиной.- Он тут уж триста лет в обед.
— Раньше…не видал…
— Да вот же, ему говоришь : стрижено, а он : смалено! Да был ты в нём! Не помнишь просто!- и Пётр Андреевич раздосадованно бросил курицу в тарелку.
Ужинали за свечами. Лев Ильич ковырнул пирог, выпил чашку чаю и хотел было откланяться ко сну. События нонешнего дня не оставляли ему больше сил на карты и беседы. Но Эльвира Стефановна, хоть и не зная, видно, уговорилась помучить его.
— Лев Ильич, говорят, у вас там сейчас балет хорош? Какой сейчас балет в Большом идёт? А в Мариинке? Я так давно не была там…теперь уж и не знаю,буду ли.
— Тебе всё одно, скоро в Милан, там и сходишь на свой балет.- перебил её Пётр Андреевич.
— Я не хожу… я не люблю…да и сам был в Москве лишь проездом, а коли вы про Питер спрашиваете, то там мне совсем не до балета. Я больше оперу люблю. А если до Москвы, то театр Корша, Белецкую, да Ольгу Гзовскую. Они хорошо сейчас ставят скандинавов, и у них большая публика, в основном молодёжь.
— Вот, Петя… почему хорошо жить в столице. А у нас одна ерунда и мелочь. Сегодня, пока вас не было, Алёна тут…
Лев Ильич побелел, будто алебастр и поднял плечи. Родинка на его лбу вдруг стала чёрной, как пулевое отверстие, как заметил Пётр Андреевич.
— Лёва…тебе плохо?- спросил он строго.
— Нет. Хорошо.- выдавил Лев Ильич.
— А это хорошо, когда много молодых в театре? По-моему молодые всегда шумят…- оторвано произнесла Эльвира Стефановна.- Петя… чего ты хлебаешь чай и стучишь ложкой?
— Это называется « серпать»… — улыбнулся натужно Пётр Андреевич, — Ты расскажи про петуха.
— А что петуха? Расскажи, Алёна. Про петуха.
Алёна отодвинулась от стены и в полумраке, очерченная белизной своих волос кругом смуглого и загорелого лица, да светлой полуовальной оборкой на груди, сделала шаг к столу, приблизившись, к спине Петра Андреевича.
— Да петух перелякал собаку. То-то она его не боялась, всегда выйдет, совается по двору, а как увидит петуха, то гонится, лает.Но чего то она полезла на куриные гнёзда, и ён как кинулся, как на шкибот ей бросился, да стал её клевать, и так её дзёбал, пока она не накричалась, и Капитон набежал, раздёр их. Ох, кровищи у собаки! Теперь петуха не станет трогать, перелякалась дуже.
Лев Ильич нашёл в себе смелости глянуть тут на Алёну и заметил, что и она весь свой рассказ смотрит на него, особо на его белый лоб и что рассказ её не так уж и весел. Лев Ильич отвёл глаза и встал.
— Простите…простите… я пойду уже лягу. Мне нехорошо, я так сегодня…устал…
Но как только Лев Ильич стал переодеваться ко сну, потаённо взглядывая на себя в старинное зеркало меж окон, как вошёл Пётр Андреевич.
— Лёва! Ты переволновал Эльвиру Стефановну, что- то ей стало нехорошо сегодня, а сейчас она вся горит.
Лев Ильич, почти расстегнувший брюки, в одной пропотевшей за день блузе сел на кровать в недоумении.
— Может, привезти доктора? Привезти сейчас?
Пётр Андреевич положил руку на плечо брата.
— Завтра уже мы сами поедем…
— А …я?- замялся Лев Ильич.
— А ты побудь дома, выспись…Алёна тебе подаст.
Лев Ильич упал на кровать и закрыл лицо подушкой.
— Лёва… я уже думаю, какой я дурак и…
— Ты? Ты дурак?- промычал Лев Ильич в подушку.
— Что же ты думаешь, Лёва? Что? Что думаешь?
Лев Ильич, отбросив подушку и часто дыша дал волю чувствам и задрожал.
— Я думаю… уехать ли мне…
— Ты уж тут хозяин теперь. Управляющего Великанова ты знаешь,экономию глядел…
— Петя, может… она ничего не помнит?- А? У меня на исходе мои силы…
Пётр Андреевич лукаво улыбнулся.
— Нну… я же не стану это спрашивать у ней. Я столько лет её содержу, а она мне служит…
— Петя! Почему я не знал раньше.
— Лёва, брат! Мы были пьяны, дураки, молоды. Что тут разочаровываться! Моя беда в том лишь, что я сам помню чуть больше, потому что в меня меньше хмеля вошло.
— Но она то не была пьяна! Чёрт!
— Если тебя так это мучает… то ты скажи ей, Лёва, повинись… Скажи ей просто и всё. Она тебя простит. Или уже простила. Ну, ты подумай, разве мог я так обмишуриться с тобой! И кто меня тянул за язык!
Лев Ильич глянул на потное лицо Петра Андреевича, вроде бы как сочувственное, но всё равно лукавое.
— Я не подумав ничего не решу. А знаешь, убегать не стану… Да, да, не было у меня в жизни ни войн, ни болезней… Ни потерь… Они все прошли мимо меня… Я ничем таким не болел! А теперь мне отчего то страшно, как, наверное, бывает страшно на войне! Иди… Петя… Если Эльвире Стефановне я нужен…То я съезжу куда угодно для неё. А ты её не оставляй, она так и глядит на тебя… Горестно…
Пётр Андреевич отчаянно глянул на Льва Ильича и ,понурившись, кивнул.
— Да…ты подумай… подумай как… и мне такая беда, такая беда с этим всем…
— Видишь, как догоняет нас похмелье…- сказал Лев Ильич и отвернулся к окну.

Сама не своя Алёна так — же сидела в темноте, не зажигая свечу и думала. Покудова её звал за себя Капитон, надо было решить это согласием. И она была согласна после стольких лет жизни в большом доме уйти на своё житьё.
Она глядела в пол, а лунный свет падал на её босые ноги, стоящие на половичке, и Алёна смотрела на них и не верила, что они – её. Так за годы выступили вперёд жилки и от хождения в туфлях пальчики согнулись вовнутрь. Сколько она простояла на этих ногах у стола, сколько у стены… Почитай, полжизни ровно она стояла у стены и ждала, когда откушают господа. И господа никуда не спешили, а потом ещё приходил Пётр Андреевич чего то от неё ожидая…И Алёна годы подряд училась принимать всё молчаливо и кротко, не давая себе воли. Сейчас она хотя бы выйдет замуж, даже и с приданым, с сундуком ношеной одежды барыни…С годовыми заработками, спрятанными в чулок.
И что было бы, если бы не расстроилась её та свадьба? Того парня, своего неслучившегося мужа, она давно не видела в лицо. Говорили на селе, что он уезжал ямщиком в Москву, и жена его гуляла напропалую… У него семеро детей, а у Алёны ничего. Но вот как- же, представить себя замужней, с детьми… В хате со свёкром и свекровкой, со всем родовьем живущим через плетень… Как это?
Алёна не знала крестьянского труда, не знала холода и голода. Вот только могла ездить в город… В город…к матушке, которая убежала туда от еёшного позора. Чтобы не смотреть людям в глаза, что не сохранила девичью честь.
Капитон, как всегда, осторожно тукнул в окно три раза.
Алёна взулась в чуни, накинула платок на голые плечи и вышла в дверь.
Она прокралась по коридору, нырнула в чёрный ход и вышла за огорожу. Капитон стоял перед её окном. Высокий, с гладким и широким лицом, в картузе и жилете.
— Капитон!- позвала Алёна.- Пойди сюда, там увидют ще…
Капитон пошагал к ней, вминая галечник в дорогу сапогами, подошёл и встал, выжидая, опустив руки.
— Чего так поздно впотьмах то?- спросила Алёна.
Голос у неё был тихий, будто вечно испуганный, но чистый и ясный.
— Да когда тебя ещё ловить то? Вот…- и Капитон вытащил из кармана лохматый цветок шиповника, с которого половину лепестков тут- же сорвалось и упало на обочину.
— У ставка сорвал?- улыбнулась Алёна ласково и лёгкие морщинки выстрелили из уголков её глаз и сгладились.- Колючий…
— Обмял я колючки.- сказал Капитон.- Ты что? Всё дуешься на меня, как мышь на крупу?
— Дуюсь…
— И что мне делать то теперь? Али это от чего? Может, от барина этого? А?
— От какого?- спросила Алёна с вызовом.- Про что ты?
— Про того, что приехал!
— А…Капитон…иди домой – ка.
— Чего ты меня гонишь? Раньше не гнала.
— Раньше… раньше…как говорят, целовали сраку генеральше, Капитон.
— Я как дитё перед тобою!- Капитон вытянул вперёд руки и ухватив Алёну за плечи, притиснул её к себе, а руки перехлестнул на её узкой спине.
— Алёна, ты помни только… коли что… и тебе не жить, и ему не жить…И мне не жить… Алёна, дроля моя!
Алёна вздрогнула, уткнулась лбом в рубаху Капитона, пахнущую сундуком и травой и потом, и овцами и ей на ум пришёл Лев Ильич и его белый лоб с родинкой. И запах, что исходил от его блестящих волос и гладко причёсанной головы, когда она склонялась над столом, подавая ему.
Алёна отшатнулась от Капитона с испугом.
— Ничего…ничего…Капитон… ничего…- повторила она и отступив перед ним, как перед призраком, побежала к калитке.
Капитон размял шиповниковый цвет в кулаке, откинул его прочь и сплюнул. Он обошёл вокруг дома, послушал, как рвутся с цепок собаки, учуяв его, нашёл окна второго этажа, где гостевал Лев Ильич. Нашёл у клумбы камень и размахнувшись, бросил его в стекло. Камень ударил о стекло, откинулся назад и упал в траву. За окнами ничего не было видно.
Капитон ещё долго ходил по тёмному, пока не вышел из сторожки горбатый старик Авдей с ружьём и фонарём.

На другое утро Пётр Андреевич и Эльвира Стефановна отбыли к доктору. Лев Ильич в ужасе, что останется один в доме с Алёной, и ему некуда будет убежать, провёл бессонную ночь и уснул лишь поутру. Он не только слышал в окно разговор Алёны и Капитона, он слышал и камень, который ударил в створу, не разбив стекла. И даже видел Капитона, который стоит, в картузе и глядит на его окна, ожидая, что он выйдет.
Но Лев Ильич, обмирая от мысли, что он должен вступить в какую — то борьбу с каким- то назнакомым и простым человеком, хватался за сердце и ему переставало хватать воздуху.
С того случая с Алёной прошло семнадцать лет. За это время он уже совсем перестал быть тем, кем был.И, хотя ему и исполнилось лишь тридцать пять лет, всё казалось ему потерянным и ничего нового он не собирался начинать.
Около полудня Лев Ильич вышел из комнаты. В гостиной уже переговаривалась кухарка Нюта и Алёна, накрывающие на стол. Они вели разговор про капусту, которую жрёт тля- окалина, что вчерася вечером Нютина сестрица поняла ребёнка выше головы, когда показывала ей и что, наверное, он теперь помрёт, или заболеет, и про погоду, что грибов яровых не будет потому что на озимых не хватило дождей. Как только Лев Ильич вошёл, поздоровавшись, Нюта и Алёна покланялись и разошлись. Алёна встала к стене, на своё место, с подносиком накрахмаленных салфеток в руке, а Нюта ушла в кухню.
Лев Ильич налил себе чаю, взял из блюдца сыр и ветчину на вилку, и простывший оладик.
Алёна глядела куда-то поверх, ожидая, когда он доест первую перемену.
Лев Ильич тяготился молчанием.
— Алёна, а что, давно уехали хозяева?- спросил он робко.
— Поутру, по росе.- ответила Алёна спокойно.
— А ты, значит, уже с утра на ногах?
— Мы встаём с петухами.
— Алёна, что же вы не садитесь со мною завтракать?- спросил Лев Ильич и кашлянул пару раз.
— Не положено у нас.
— Никто же не узнает. Алёна.
— Не положено у нас.- сказала Алёна без выражения, так — же глядя вдаль.
Лев Ильич ел в полной тишине, придумывая, как бы нарушить этот странный уклад. Конечно, он понимал, что выучка делает своё дело и Алёну не так просто будет разговорить, а он как то хотел начать разговор. Другой разговор…Он ночью уже понял, что будет с ней говорить. И что она не такая простая, как кажется ему.
Жизнь его уже и так никогда не будет прежней, хотя впереди ещё годы, и годы.
— Кофий поспел. – сказала Алёна сквозь его думки.
Лев Ильич кивнул.
— Всё — же, Алёна. Плохо, что вы не хотите составить мне компанию.
— Не положено так у нас.- ответила Алёна и пошла на кухню за кофеем.
Лев Ильич ловил на блестящих ободках чашек солнечное бликование, слушал, как за открытым окном пищит истошно неизвестная птичка в виноградной занавеси, что вдалеке, на лугу, слышны бичи пастухов. Пар поднимался от самовара и мелкие угольки, красные, как каменья необработанного янтаря, перегорая, вываливались из решётки на медный поднос.
— Вдруг не приедет Эльвира Стефановна, и Пётр Андреевич тоже… И тут будет по –другому тихо, населятся иные люди…- подумал Лев Ильич.- И я тут буду.
Вдруг ему показалось, что место его совсем рядом.
Алёна принесла кофей в латунной турочке. Перелила его в полупрозрачную чашку с васильками и уже тянула руку к столу, как Лев Ильич поднял локоть и, будто ненароком пролил на скатерть и на себя кипящую жидкость.
На него, к слову, попало мало. Но Алёна испугалась и вскрикнула. Лев Ильич испугался ещё больше от её неожиданного вскрика и они оба подскочили на месте.
Лев Ильич кинулся дуть себе на живот, а Алёна закрыв лицо руками плакала.
— Ничего страшного! Алёна! Ничего тут страшного… нет…- попытался успокоить её Лев Ильич.
— Всё! – с жаром вкричала Алёна.- Смерть моя пришла!
Это так насмешило Льва Ильича, что он принялся хохотать и она, то ли от волнения, то ли от действительного страха тоже засмеялась. Смех её так облил Льва Ильича, пуще кофея, что он не мог прийти в себя до самого вечера.
— Ну, садись же со мною пить…- сказал он, когда они отсмеялись.
Алёна подняла плечи и по — живому уже сказала:
— Ну… не положено нам…
— Да никто не увидит, Алёна.- повторил Лев Ильич.- Я и дверь запру.
Как только он это сказал у Алёны выпучились глаза и задрожал красивый чуть островатый подбородок и в глазах пробежала какая-то ненависть.
— Барин, отпустите меня, у меня голова закружилась.- сказала она с томлением.
— Иди, иди, Алёна…иди.- сказал Лев Ильич.
Алёна вышла. Лев Ильич расстегнул свою холщовую рубашку и осмотрел ожог. Красное пятно с левой стороны живота вздулось и щипало. Лев Ильич положил на него салфетку, смоченную маслом, которое взял прямо со стола и охнув, пошёл к себе.

Вечером ещё Пётр Андреевич и Эльвира Стефановна не вернулись. Ужинать Лев Ильич не просил и съел только молока с пряженцами, которые принесла ему Нюта. В глазах её сквозила тысяча вопросов на которые Лев Ильич не хотел и не мог отвечать, молча взял кружку молока и тарелку с пряженцами и запер дверь на ключ.
Когда стемнело он ещё не спал, читал под лампой « Обрыв» издания Сытина в хорошем красно- золотом переплёте, от которого не хотели отставать руки. Окно было открыто. На той стороне села волнами лаяли собаки, перебрёхиваясь, наверное, на лис и котов. С чистого чёрного полотна неба поблескивали звёзды. Лев Ильич услышал хруст камушков на дорожке под клумбой и ему поблазнилось, что это Алёна, но он побоялся подходить к окну, думая, что это может ведь быть и Капитон, и тогда камень в глаз ему обеспечен.
— Барин…Барин…- позвал кто-то снизу.
Да, это была Алёна. Лев Ильич прыгнул на кровати, всунулся в брюки и застонал, задев за ожог к ночи опухший и наводнившийся.
— Да что ты будешь …делать…- поругал он сам себя.
Он высунулся вниз из окна.
Внизу стояла Алёна в тёмном платье, глухо застёгнутом и корзинкой белых волос на гладко убранной голове. Она была очень хороша в полумраке.
— Алёна… ты чего здесь?- спросил Лев Ильич.- Я сейчас к тебе выйду.
— Не нать, не выходите. Я спросить только, как ваш…как ваше это…пузо ваше.- улыбнулась Алёна.
— Ну…так, ничего себе.- ответил Лев Ильич и сам улыбнулся.
Они некоторое время смотрели друг на друга, как будто не знали, что делать дальше и Алёна опустила голову.
— Алёна… Алёна!- вдруг сказал Лев Ильич и она подняла голову вверх, словно ждала.
— Что, барин?
— Ты скажи мне… мы когда ещё с тобой виделись…
Алёна развела руки в стороны.
— Да, неужто, барин меня не помнит? Виделись же.
Голос Льва Ильича задрожал.
— Где мы виделись с тобой, Алёна, в городе?
— Чего ты барин боишься, думаешь, я не знаю? В малиннике и виделись.
Лев Ильич кинулся назад, закрыв лицо. Он отпрянул обратно в окно и ему показалось, что комната вокруг заплясала, ему уже такое приводилось пережить во время землетрясения в Альпах.
Но он остановился на ногах и обратно кинулся к окну. Алёна, наклонившись к клумбе рвала ночную фиалку, белыми пупырями плавающую на поверхности заросшей мятликом и сухой гвоздичкой клумбы.
Лев Ильич стукнул окном, чтоб она подняла голову и увидав её лицо, с его сердца упал камень. Он бросился к шкафу за пиджаком и побежал вниз.

На другой день, к обеду, вернулся Пётр Андреевич. Один. Лев Ильич ещё спал, он никогда не спал так крепко, как сегодня. Пётр Андреевич поднялся к Льву Ильичу после обеда, сел на его постель и тронул его за плечо. Лев Ильич улыбнулся и схватил его за руку. Пётр Андреевич испугался и громко сказал:
— Лёва, это я!
Лев Ильич открыл глаза, тряхнул головой и сел на кровати.
— Пётр… ты…что ты…когда вы приехали?
— Я вернулся один.- ответил Пётр Андреевич.
Его пушистые усики поникли, щёки немного упали, а в глазах, красных и беспокойных читалось отчаяние.
— Эльвира Стефановна в больнице, тяжёлая у неё болезнь… Помрёт она…- и Пётр Андреевич замотал головой.- Видит бог, не я тому причиной… Но она уже мне по пути повинилась, всё рассказала…Она не хочет лечиться, не хочет жить…А разве по ней не видно? Ты не видел?
Лев Ильич растерялся и схватил Петра Андреевича за плечи.
— Что бы то ни было ты её муж! Ты должен сделать всё, чтобы облегчить её страдания!
— Разве это можно сделать?- вздохнул Пётр Андреевич.- Уж, слава Богу, я от неё не заразился. Это хотя бы меня радует. А облегчать страдания! Да она смогла бы мне быть тем, кем я был для неё? Я ведь ещё молод, и никак не собираюсь быть вдовцом…
— Петя!- с ужасом перебил её Лев Ильич.- Она ведь ещё не… умерла…
В комнате повисло жуткое молчание. Пётр Андреевич смотрел в пустоту и сам был похож на опорожнённую бутылку скисшего вина.
— Я потерял годы жизни на поиски своего настоящего счастья, когда его нет и не может быть…- сказал он едва слышно- И не хотел бы, что б ты страдал, как я сейчас страдаю. А я ещё и теперь виноват перед тобою… Что причинил тебе такое расстройство.
— Что?- улыбнулся Лев Ильич радостно.- Да какое расстройство? Да что ты говоришь!
— С Алёной…
— А я вовсе не печален теперь! Хотя это как ещё скажешь? Я даже рад…рад! Я именно что рад, потому что ты меня вернул. Меня вернул мне… Я такого себя не знал, не думал, что во мне есть что-то подобное, Петя!
Пётр Андреевич дико посмотрел на Льва Ильича и резко встал.
— Что? Неужели? Как я и думал это? Как я и думал это!
— Да! Я женюсь на ней, я её отсюда увезу и заберу и…
— Лёва, ты рехнулся!
— Я ничуть не рехнулся!
— Ты забыл, кто ты есть! Забыл про баб- с. Извини…Я то тебя хорошо знаю. Они у тебя не то чтобы… что это…с тобой стало?
Лев Ильич удивлённо открыл глаза, в изумлении, что его не услышали.
— Петя, я же тебе объяснил…Хотя… я понимаю, ты сейчас в таком состоянии, что…
— Как бы то ни было, я не собирался тебе портить жизнь и не дам другим…другой её испортить. Алёна отсюда не уедет. И точка, Лёва… И точка…
Лев Ильич не успел и слова сказать, как Пётр Андреевич вышел и хлопнул дверьми.
Лев Ильич упал в перину. Всё тело его ныло от какой-то непрекращающейся неги. Только ожог на животе саднил и щипал под повязкой, что он вчера наскоро сделал перед тем, как выбежать к Алёне. Они полночи просидели на берегу ставка и это были самые странные полночи в его жизни. Он никогда не думал, что можно так ошибаться в людях, как он ошибался и так ими очаровываться, как сейчас очаровывался. В Алёне что -то было, но он не мог понять что.
Пётр Андреевич ждал его внизу, в перчатках, с хлыстиком и увесистой папкой.
— Раз уж ты остаёшься,- сказал он недобро,- идём принимать остальные дела экономии.
— Петя…но я сейчас… не могу дела… там же сидит управляющий, пусть он…Я хотел пойти договориться в храм, про венчание.
Пётр Андреевич маленькими, окольцованными жирными грыжами глазами воззрился на него.
— Ты что? Ты, правда,не в себе?
Лев Ильич счастливо улыбнулся.
— А чего я должен ждать? Мне бы скорее жениться… представь только…- и он оглянувшись, прошептал,- Какие у нас будут красивые дети!
Пётр Андреевич хмыкнул.
— А знаешь, Лёва, ты прав. Я даже не буду с тебя требовать её содержания, которое она тут по твоей милости прожила и проела. Носила платья моей жены, туфли её, ну, сам понимаешь, была в милости. А всё почему она тут так задержалась? Как ты думаешь, Лёва?
— Я знаю, что виноват…это я виноват в её грехе.
— Так ты подумай, если решил брать её замуж почему она тут так задержалась. А я пойду пока в экономию . Честь имею!
И Пётр Андреевич с неприятной скабрезностью рассмеялся.
Этот смех как уксус пролился по всем венам Льва Ильича и чуть было не отрезвил его. Но Лев Ильич не дал дойти до головы нехорошим словам брата. Он пошёл вслед ему.
— Подлец! Каков подлец! Ну, ничего, ты скоро уедешь! Я всё тут перестрою, всё перекрою, что Алёна будет ещё счастлива со мною. Будет, непременно будет!
Это он говорил про себя. После экономии Пётр Андреевич потеплел и уже говорил с ним привычно, без подковырок и таинственных глазок. Они шли к церкви и по дороге даже посидели на Базарной площади под ивой.
— Когда я сюда шёл от станции…- сказал Лев Ильич,- разве думал я, что меня ждёт здесь?
И пускал дым из папиросы вверх, наблюдая, как он мешается с облачками на голубом полотне небес и растворяется в воздухе. Пели птицы, стрекотали кузнечики, от мыльнянки шёл дурманный аромат, подогретый солнцем.
— Почему ты так скоро решил венчаться? Это же ненадолго у тебя. Мало ли было?- пыхал сигарой Пётр Андреевич.
— А я и хочу скоро… Чтоб не передумать…
— Тогда, если ты думаешь, что я подл, кто из нас хуже?- спросил Пётр Андреевич, разглядывая телков на лужку перед храмом.
— Я хочу тут ещё всем показать, что есть справедливость и что в неё нужно верить. Вот она была кто? Надолба, обесчещенная… А теперь станет помещицей. И матерью моих детей. И они все, кто её не принимал…эти люди, народ то есть… сразу… вуалля…
— Поговорят и стихнут.
— Но я её одно увезу…
— Тогда так…Женитесь себе, пока Эльвира Стефановна в больнице. Она не вынесет этого безобразия. Чтобы я забрал её, а вас уже не было тут…Потом перед отъездом в Италию я заберу кое что…Хотя я уже всё отправил вперёд…
— Где вы будете жить?- спросил Лев Ильич неожиданно застыдившись своего счастья.
— Пока поживём на Неаполитанском побережье, на вилле в Кастелламаре.Там сестра…А после…как ещё лечение пойдёт ей на пользу…Доктор сказал, что болезнь запущена и…ещё осложнения…
— Пойдём же к попу, Петя… Ты прости меня, прости меня, что я так счастлив!
— Нет, это ты меня прости. Я был эгоист… Я тоже виноват.
И Пётр Андреевич похлопал брата по колену.

Вечером Алёна подавала ужин, но уже и гнулась, как рябиновая веточка, и краснела и вспыхивала и глаза её рассыпал синие искры как от кремня. Видно было, что обручи треснули, грудь её задышала. Освободилась она о тяжести, которую несла на себе годами.
Как стемнело, Лев Ильич скрывая страх, пошёл к её окошечку сообщить ей. За окошком Алёна метнулась с распущенными косами и скрутив пальчик позвала Льва Ильича.
Он обежал флигель и нырнул в коридоры. Там уже в дверях стояла Алёна, запахнутая в шаль.
— Я уже…спать…было…- краснея сказала она.- А тут…
— Я на минуту иду к тебе, Алёна…Только слово сказать…
Лев Ильич весь горел. Он поймал руку её и поднёс к своей груди.
— Пойдёшь за меня, Алёна? Алёна Афанасьевна…Пойдёте за меня?
Она изменила лицо, сжала губы и потянула руку.
— Ты что же, барин… так…ты чего говоришь то?
— Чистую правду говорю, Алёна.- прошептал Лев Ильич и слёзы полились из глаз его.
— Однако… шутишь ты…
— Правду говорю, Христом Богом клянусь.
— Грех то какой!- зашипела Алёна.
Лев Ильич притянул её к себе и схватив сильно за талию поцеловал прямо в пылающие губы.
— Ты будешь моя жена, Алёна… мать детей моих. Поп нас ждёт завтра, в семь часов. Приищи себе платье, утром поедем в город убор выбирать.А потом уже я тебе куплю всё новое, всю, что захочешь.
Алёна только что-то пискнула, жарко и коротко задышала и обмякла в его руках.

Так бы сказали все, кто набежал на венчание, что Алёна самая красивая из всех невест.
Убор они купили в магазине готового платья. Уже расшитый жемчугом и гарусом, да белыми шёлковыми цветами по сетке.
— Кто ето едет в уборе то?- кричали с телег мужики.
— Да то Алёнка Параськина! Ну, эта, эта!
И посажённый отец, Пётр Андреевич, и посажённая мать, Нюта, одетая в самое лучшее платье своё держали венцы над головами молодых.
Лев Ильич оделся в костюм брата, зачесал назад чёрные волосы, закрутил мягкие усы и в городе же подстриг бороду. Он был высок и статен, руки, правда, вылезали из костюма, коротковаты были рукава, да то ничего… Никто не смотрел на него, все смотрели на Алёну.
Петр Андреевич сам отчего то заторопился, занервничал и дал попу денег, чтобы он повенчал молодых.
Про Капитона забыли все и думать. Особо Алёна. Её ничуть не мучила совесть, ни единой капли сожаления не жгло её. Капитон при своей красоте найдёт себе ещё невесту. Хоть и любит её, так что! Разлюбит. А она, Алёна, решилась уже полюбить странного этого барина, который без году неделю знает её и сразу жениться…
Что же он знает о ней? Мало чего она рассказала, главного так и не сказала… Не смогла…
Кольцо венчальное Пётр Андреевич позычил у жены.
— А может, оно ей и не пригодится уже.- сказал, подавая кольцо с корундом Льву Ильичу.- Потом мне отдашь стоимость.
Всё это было похоже на представление. На игру. Но кем она была заведена и для чего?
Капитон издаля видел эту свадьбу. В сердцах он поймал кобылку старосты, что была привязана у площади и полетел на ней в лес. Летел в лес, в малинник, в тое место, что тут называли заводями и где они часто с Алёной встречались и гуляли вот только ещё две недели назад!
Теперь со всем покончено. Теперь ничего уже не будет у него. Померк для него свет…
Пётр Андреевич плакал, после венчания глядя на переменившуюся за какое-то уж очень короткое время Алёну, у которой даже стало другое лицо. То оно было простое, неживое, как с дурной картины, а сейчас в нём так всё и цвело, будто кто-то открыл воде слоистость и пористость Алёниной души, подвинув долгий камень и вода пошла, поскакала по благодарному руслицу и оживило всё остальное, что соприкасалось с ней. И душу Алёнину и сердце.
Лев Ильич то падал на грудь к брату, то красноречиво сжимал утянутую в кружевную перчатку руку Алёны, то смотрел на попа, недоверчиво читающего им чин, то на народ, который весь, совершенно весь был с открытыми ртами, а то искал глазами врага своего несбывшегося Капитона.
Но не найдя его вдруг и другой раз, бросил отвлекаться от своего счастья.
Скоро молодые поехали на украшенной повозке домой, за ними уже пристроился целый поезд, кто-то кинул клич нарядить лошадок и мальцы, и парни, и девки с бабами и сурово глядящие местные мужики, такие только на вид, все как-то понеслись поздравлять, тащить на двор усадьбы свадебных даров.
Алёна сокрушалась, что только матушка не видит этого всего, но, поразмыслила, что лучше, даже лучше будет к ней приехать сразу с мужем, с наречённым и так она больше обрадуется.
И так продолжалось это неожиданное веселье целую ночь, до утра. Мужики притянули дудки и гармони, развели костры по берегу речки и праздновали так, словно они царицу свою замуж отдают.
Впрочем, описание Алёниной свадьбы, которая как бы явилась реваншем и провидением судьбы одновременно для многих, торжеством справедливости и единственным большим событием в жизни невесты, заслуживает многих страниц, но мы тут не для досужих описаний…
Скажем лишь, что Алёна ставшая Алёной Афанасьевной ещё не понимала, что с ней сделалось. Голова её кружилась от вина, счастья и музыки, платье ей всюду жало, и она молилась Святой Прасковее Пятнице, чтобы поскорее кончился этот вечер и день и она поскидала с себя туфли и платье и пошла бы спать.
Лев Ильич был обижен на Петра Андреевича, который послал в город за цыганами и те прибыли к утру, чем отодвинули скорое свидание с Алёниными красотами.
Но Пётр Андреевич сам едва на ногах стоял. В его состояние вмешалось и расстройство по поводу его заболевшей супруги и радость за Льва Ильича и другие чувства, о которых позже будет здесь написано.
В восемь утра только Пётр Андреевич потерял из виду Льва Ильича и Алёну, которые тихенько убежали на мансарду, где Нюта им приготовила перины и постель, чтобы никто их не беспокоил.
Всё, что Лев Ильич запомнил об этом утре это белые, шёлковые волосы жены на своём лице и её девичью талию с красными рубцами от корсета, да глаза с карими жилками на синей радужке, которые то расширялись, попадая в тень, то сужались, когда солнце чересполосицей лучей падало на утомлённое, смуглое Алёнино лицо.

Можно было сказать, что таких гулянок и пиров усадьба Петра Андреевича Усова не видала с тех пор, как Андрей Адамович крестил крепостных в ставке загоняя туда всех, кого вылавливал на улице. Он тогда сильно пьяный плавал на по пруду и махал крестом, снятым с иерея отца Алипия, что тут — же рядом громадился с ним, едва умещаясь в одной лодке. Они вдвоём решили всех окрестить во имя другой матери в православную веру, потому что им показалось, что с польской стороны прибыло чересчур много басурманов — католиков.
Сейчас Пётр Андреевич так — же спьяну загнал со своими молодцами-гуртовщиками и работниками цыган в ставок и читал им неседальный акафист, пока те не посинели и тоже пообещал их крестить, пока они ему не докричались, что крещёные уже все.
В это время Лев Ильич, тихо собрался, взял лишь свой саквояж и дорожную суму Алёны с вязанием и платками, подаренными ей бабами на свадьбу, поехал с молодой женою в город, знакомиться с тёщей.
Алёна нашла в сундуке бархатное лиловое платье, что Эльвира Стефановна подарила ей года три назад, у которого воском был залит подол, а Алёна пришила туда кружевной передничек. Убрала волосы под шляпку, что купил ей несколько дней назад в городе Лев Ильич, взулась в ненавистные туфли, обмотав пятки тряпицами и вышла к мужу.
Лев Ильич потерял дар речи, взглянув на Алёну. Он молча взял её за руки и повёл за стол, у которого она простояла последние шестнадцать лет своей жизни.
Алёна выпила пару глотков кофею, закусила пряником и заметила, что за таким большим столом она сидеть не привыкла.
— Теперь будешь сидеть только за таким! И платья у тебя будут все новые! И всё будет, что только твоя душенька захочет!- сдвинув брови пригрозил Лев Ильич.
Алёна и не знала, что это утро и этот кофей потом будет вспоминать до конца дней своих.

До города было ехать четыре часа в и Алёна, присев на диваны сразу застонала.
— Душенька, Лев Ильич, нужно мне пойти ослобониться от энтого корсета. Все рёбры трещат, как кострика под огнём.
Лев Ильич приобнял Алёну. И выговор её сельский и нежный смех пока его не разочаровали, хотя он, несомненно, уже успел подумать о своём будущем и даже пару раз испугался.
— Долго не ходи…а вернёшься, мы всю дорогу будем с тобою целоваться в
уголку, пока не доедем до твоей матушки…
— Что она нам ещё скажет…- вздохнула Алёна.
Лев Ильич вскинул брови, откинул голову и расслабил пуговки на пиждаке.
— N’aime pas les surprises… ( не люблю сюрпризы)
Алёна знала французский, Эльвира Стефановна выучила её, но ничего не сказала.
Она не хотела сейчас разводить débat…
Лев Ильич глянул на Алёну, стоящую в проходе и светящуюся от солнечного света, что перетряхивался и шатался, входя в бегущие окна поезда. Алёна вышла…
Она отходила всего на несколько минут, но в дамской комнате, перед зеркалом, задумалась. Что, разве выросла она из той Алёны с вымазанным ягодою ртом и красными щеками в эту стройную, но уже не первой юности женщину? Разве что-то поменялось в ней и она простила Льва Ильича, и Андрея Адамовича, что утешался ей в последние дни, и Петра Андреевича, с которым состояла в связи все эти годы… Даже Эльвира Стефановна знала это, оттого так спокойно и каталась по своим « водам», где могла вполне без обязательств жить своею жизнью.
Алёна, как краеугольный камень извиняла хозяина и спасала хозяйку…Когда-то должен быть прийти этому конец и он пришёл сейчас…
Но отчего ей всюду казался Капитон? Нет, нет, да и просквозил в толпе на станции, фигура его мелькнула, и тут уже, в поезде…Будто или наяву? Как же нехорошо обижать любовь! А сама, разве она не заслужила хорошее? Да наиграется ею Лев Ильич и вернётся она к Капитону. Будет жить, как все живут…
Будет он её бить…
Алёна дрогнула. Ей показались крики из вагона. Она застегнула бок платья не завязывая корсет и ещё раз глянув на себя, такую красивую, взволнованную, яркую, сказала себе в зеркало.
— Была б улыбка на лице.- это всегда так говорила Эльвира Стефановна.
И вышла в тамбур.
Необъяснимая шумиха, визг женщин и крик кондуктора, полицейский в портупее и испуганные купцы в бархатных пиджаках… Алёна, держась за окна и двери подошла к толпе и тут остановился поезд, резко, так, что она чуть было не улетела вперёд. Её подхватил какой-то бородатый детина за плечи, а Лев Ильич не вышел… Это он, он…как полулежал, когда она его только оставляла, так и был сейчас, спокойный и бледный, только без своего саквояжа на коленях… И из уха торчит оконечник Алёниной спицы с янтарным шариком, да чуть ниже виска на белую рубашку крапает что-то красное, такое, как малиновый сок…
Алёна вскрикнула диким голосом, почувствовала что в переносице её задавило и кровь всё быстрее и быстрее ударяет в виски. В глазах её стало черно и она упала на руки полицейского.

Случайная встреча повернула её житие на левую сторону. Не напрасно Алёна во время служения своего в доме Усовых насобирала в себе воли и силы.
Вернулась она к Петру Андреевичу с мёртвым телом Льва Ильича, и стояла у гроба его, а в другом конце кладбища, за оградой, намётывали холм над Капитоном.
Алёна думала в горе, что, может, ещё и будет жить, как любая баба живёт, пусть не в счастливом браке, то хоть не одна…
Пётр Андреевич взял её под локоть и увёл с кладбища, уже сам печальный, но печаль его была ненастоящей, ложной…
Он сидел в гостиной, обедал один, а Алёна в форменном платье стояла у стены.
— Чего ты, барыня Алёна Афанасьевна не садисся?- посмеивался Пётр Андреевич.- Али тебе твои миллионы сесть не дают?
Алёна Афанасьевна в голове своей складывала, но не могла сложить и уместить всё, о чём болтал Пётр Андреевич за время её возвращения.
Через неделю после похорон померла в больнице от неизвестной болезни Эльвира Стефановна. Привезли её хоронить в Рыбное.
И два вдовых, Пётр Андреевич и Алёна Афанасьевна, остались при осиротевшей усадьбе.
Две недели Пётр Андреевич пил, Алёна молилась, да горевала так, что под глазами у неё сделалось черно.
Меж тем она чувствовала, что не просто эти смерти навалились на них. И сама встреча со Львом Ильичом не случайна.
Алёна и так, и сяк выпытывала у пьяного Петра Андреевича то, да сё, и, наконец, пошла к попу на исповедь.
Отец Иоанн раззолотил свой приход на средства Усовых и теперь Алёна принесла ему тысячу рублей.
— Батюшка, нет ли тут злого умысла, промысли ты меня, дуру…- сказала она отцу Иоанну.
Молодой батюшка только кивнул…
— Навечере перед вашим венчанием слышал я, как Пётр Андреевич позвал к себе Капитона…Его мальчик разыскивал… Ты поспрашивай Петра Андреевича, попытай…
Алёна пришла к Петру Андреевичу в новом платье, пришла к нему ночью, раздёрнула свои пуговки, да крючочки и легла под бок к нему.
Пётр Андреевич так скоро не ожидал утешиться, но Алёна не отступала пока он не пообещал на ней жениться. После целую неделю она ему подливала вин, и наливок и полугара с полынной травою.
— Как пройдёт зима, так и женимся, Алёна!- говорил Пётр Андреевич.
— Нет! После я передумаю и уеду от вас.- отвечала она.
— А на что мне жениться на тебе?
— А разве я не богатая невеста?- спрашивала Алёна, сдерживая слёзы.
О вот, как только наступило сентябрьское новолетие, Пётр Андреевич и Алёна Афанасьевна пошли под венец.
Свадьба их была тихой. Венчались они тайно.
Пётр Андреевич потух и похудел, что-то мучило его. После свадьбы прошло несколько дней.
Алёна сидела возле зеркала и чесала волосы, а Пётр Андреевич, опохмелившись, лежал ещё в постели.
Выпил он одну рюмочку хлебного, но ему уже стало получше.
— Никогда бы не подумал, что смогу столько пить…- сказал он вдруг.- Но что то меня давит, давит в груди…Вот, давай ко разберёмся с урожаем и поедем до Италии…Там тепленечко…
Алёна у зеркала заплеталась.
— Ведь что…Алёна Афанасьевна, я тебя любил и раньше. Всю твою жизнь любил… А женился на тебе только теперь.
— Что же вы меня другим хотели отдать?- спросила Алёна дрожащим голосом.
— А я и не хотел… Теперь знай, что живёшь ты с убийцей… — Пётр Андреевич так просто это сказал, что Алёна замерла.
— Лев Ильич очень богат… стал… у него денег больше стало, чем у меня. Успехов больше! Эльвира Стефановна заболела…её дурной болезнью заразили. Но она сама виновата в том. А твой, этот Капитон…продался бы, коли мог… Ведь он убил Льва Ильича от ревности… И сам повесился… Нет, не я их всех убил, они сами, сами… Но, получается, так я их вёл, что они сами? Ревность то в Капитоне я сам разжёг…Прибежал он ко мне перед вашим венчанием, умолял меня вмешаться… Но что я мог уже? Я же знал, зачем оно мне нужно. Потом ещё, Алёна, знай, что я ему не говорил убивать Льва Ильича. Капитон сам решился…А уж потом, когда он вернулся и сказал мне про то, что сделал, я ему и сказал, мол, что ты любишь Льва Ильича…И вряд ли обратно приедешь. Ведь ты теперь богата…А он, видишь как, пошёл да захлестнулся вожжою…Бедный Капитон…
Алёна обернулась на Петра Андреевича.
— Теперь наследство Льва Ильича моё…
— И моё!- радостно сказал Пётр Андреевич.- Ты утешься, любить тебя буду, утешься! Мы теперь вдвое богаты с тобою…
Алёна движением шеи закинула косу за спину.
— Господь тебя накажет, Пётр Андреевич и мне не отмолиться…

Весь день они гуляли за руку, ездили вместе смотреть, как спускают ставки и перетягивают рыбу. Таких рыб Алёна в жизни не видела, которые жили на самом дне. Иные были с человеческий рост.
Поужинали, посидели у камина, Алёна шила для церкви шёлковую голгофу.
Пётр Андреевич уснул в кресле. Алёна пошла на кухню. Нюта наготовила перцев и красной капусты.
— Замочу с оцитом.- сказала она.
Алёна обвела кухню глазами, отпустила до утра толстую Нюту.
Петра Андреевича она привела на кухню и дала ему выпить новой наливки.
— А хорошо тут у вас…- сказал Пётр Андреевич.- Давно я на кухне не бывал…
Алёна положила его спать здесь же, на крытую ковриками лавку, где спала иногда Нюта, уморившись у печи.
Голова Петра Андреевича лежала на Алёниных коленях и она гладила его по закрученным русым волосам и всё смотрела в его спящее, мирное лицо и представляла, как сейчас, наверное, прекрасное белое лицо Капитона и высокий лоб Льва Ильича разъедают могильные черви. И родинку на лбу Льва Ильича она вспомнила с такой ужасающей ясностью, что слёзы, обжигая ей щёки, потекли вниз, на Петра Андреевича.
Так досидев до утра, Алёна не могла сомкнуть глаз. Она про себя думала, отчего некоторым людям выпадает столько страданий, сколько ей и почему другие люди, вполне бы могущие разделить с нею или с кем другим, страдания, ни малой капли его не знают.
Вот этот Пётр Андреевич, и всё его семейство, что сделало несчастными стольких вокруг и ради чего? Ради забавы своей…Ради привычки…
Разве можно это всё уместить в сердце, когда оно готово порваться от гнева…
В цокольные оконца кухни забрезжил утренний свет. Пётр Андреевич закряхтел и резко поднялся.
— Ой… Алёна… как я тут, всю ночь проспал… Вот я…Неужели ты меня на коленях всю ночь продержала?
— Продержала, чего ж не продержать?- ответила Алёна спокойно.
Лицо её снова стало твёрдым и губы сжались в ниточку.
— Ну! Дай мне пить! Я сейчас сгорю! Ей богу, сгорю…- сказал Пётр Андреевич и потёр глаза кулаками, как ребёнок со сна.
Алёна стала и подошла к столешне, на которой красными и багряными грудами лежали перцы и лиловая капуста… Тут же стоял и оцит в тонкогранной бутыли и хрустальная рюмка.
— Алёна Афанасьевна! Тебя только за смертью посылать! Чего у меня глаза закисли? Дай пить то!
Алёна плеснула оцита в рюмку и подала Петру Андреевичу, про себя лихорадочно думая, что если он и выпьет, почует, то она скажет, что ошиблась, думала, что наливает хлебный полугар.
Пётр Андреевич опрокинул в открытый рот рюмку и сразу издал звук, что походил на квохтание курицы, схватившись за шею и покраснев, как варёный рак или сам перец, что лежал за ним горушками.
— Меня только за смертью посылать…- засмеялась Алёна и смех её, нарастая, заглушил хрипы и клохтание Петра Андреевича.

В самом конце сентября стали улетать с речек и прудов журавли. Алёне ещё предстояло полгода обождать, чтобы стать полновластной хозяйкой Рыбного, да и не только его, а всего того богатства, что на неё упало.
Во всё этом она не могла сразу сама разобраться и всю осень и зиму ездила по имениям и усадьбам Усовых, по заводам их и лесопилкам, везде вникая и всё спрашивая.
Когда же вояж её закончился, уже светило мартовское солнце и чуть осторожно грело землю.
На усадьбе было тихо. Утро только начиналось, но Нюта уже приготовила встречать гостей.
К воротам усадьбы подкатила запряжённая цугом лёгкая бричка.
Первой выпрыгнул из неё черноволосый юноша с родинкой на лбу и в кадетской форме, за ним вылезла старуха в нарядном городском платье, которое сидело на ней, как на корове седло. Следом сошла Алёна и протянула ямщику казначейский билет.
— Матушка, Алёна Афанасьевна… много даёшь!- улыбнулся ямщик во весь рот.
— Ничего, Нил. С меня не убудет…
Бричка тронулась по камушкам, шурша коваными ободами колёс, а Алёна, бросила быстрый взгляд на юношу с родинкой и на мать.
— Ну что? Тихо тут после города?- спросила она дрожащим от волнения города.
— Тихо! Журавли, вона полетели!- крякнула старуха.
Юноша хмыкнул и пожал плечами, оглядываясь.
— Идём, Артемий…идёмте, матушка… Будете привыкать…- сказала Алёна.
Юноша, названный Артемием побежал вверх по каменным ступеням крыльца и Алёна, промокая концом шальки набежавшие слёзы взяла под руку мать и повела её в господский дом.
— Скучно у вас тут, — сказал юноша с порога дома, робея войти.
Алёна погладила его по плечу.
— Иди, Артемий… Я тут пожила уже весело, и ты ещё наживёшься…
Конец.

2 комментария

  1. Катюш, прекрасно! Тёплые и яркие образы, продуманный сюжет, мудрые мысли…
    Я твою прозу (впрочем, как и стихи) всегда читаю с огромным наслаждением)))

Оставить комментарий