1.
Каждое утро к 8-00 я отвожу Чукчу в его спецшколу. Ну в его садик. А до этого мы целуемся, умываемся, чисто чистим ему зубы, бреем мои ноги, вставляем сегодня мне тампон, завтракаем тремя крутыми яйцами на двоих, запиваем тошнотворным какао, ругаемся, миримся, плачем и смеемся. И Чукча мне что-то по их, по-чукотски, рассказывает. Мыр-мыр-мыр, — говорит, — быр-быр-быр.
А я уже с утра в моём интенсивно-жёлтом раздельном купальнике, сквозь который соски кажутся близки и угадываются коротко стриженые волоски (хотя крашеная, но с проплешиной Евгения Евгениевна и смотрит, и заглядывается на это как-то косо), так что только и остается перебежать два светофора, разуть кроссовки и уже с удовольствием идти вразвалочку по песочку. Чукчу вечером обещала забрать мама, у меня есть 130 рублей – значит, день удался. Задался. А ну и что, что 35 лет, что мужа не было и нет, что мать эта, наша мама, — вонючая алкоголичка и Чукча ею брезгует? А ну и что, что работаю я считай что даром дома на телефоне с 23-х до 5-ти менеджером по проституткам? Эй! Страдальцы! Пи…ззз…страдальцы! Возьмите телефончик! 8903666999! А ты, мамочка, сама, сука, даже при Чукче подмахиваешь своим мятым в комок алконавтам. И как только не стыдно! А у меня, между прочим, уже с позапрошлого нового года всё чисто. А ну тебя, мамочка, знаешь куда. А ни пошла бы ты, мамочка! Но мамочка никуда не идёт и не пойдет. Да и куда мне без мамочки? Ну и что, что Чукча ну не совсем такой? Ну а? Ну мамочка?
2.
Каждое утро я смотрю в своё евроокно: а нет ли дождя? И его нет. А в колхозных полях, видимо, стоит засуха и царит паника. И тогда я пью спокойно свой чёрный байховый чай с лимоном, который завариваю сам, потому что Джуди с утра ушла к Френсису. И не курю. Нет, с утра я летом не курю. С 15-го 05-го ежегодно ежедневно не курю. А допив, я напяливаю застиранную, растянутую, дырявую черную футболку без надписей, шорты ложный «Адидас», обуваю на босу ногу разбитые Чарльзом дешевые кроссовки, запихиваю в камуфляжный вещмешок советский еще мяч, ну там простецкие плавки, ну там полотенце, ну да, ну и, конечно, телефон, и выхожу на пленэр. Чарльз, Джуди, Френсис, я люблю вас! Так следует каждый Божий день благодарно подумать на крыльце. И забыть.
А пленэр пленителен, поскольку еще только ровно 6.00. То есть еще не разъездились, еще то есть не разрулились, не разорались. А мне-то что? Я иду на трамвай, на трамвай № 27, – на самый тихий и экологически чистый по всей Москве вид транспорта. И, эх, люблю покататься на этом трамвае. И чтобы без кондиционера. И чтобы трясло. А ещё там всегда есть бабушки и дедушки с сумками-колясками. И им всегда нужно помочь. (доброе дело № 1). А я ведь – человек неограниченных возможностей.
А еще там всегда есть свободные сидячие места, и я сижу у окна и конкретно сливаюсь с природой, потому что маршрут этот проложен не по улицам, а по паркам, по грядкам, по лесопосадкам. Там, к счастью, нет автодорог. Одни рельсы. Его проложили (я выяснял) в начале века для студентов сельхозакадемии в подмосковном тогда Петровско-Разумовском от окраинной тогда платформы «Дмитровская». Да так в покое и оставили. И тоже к счастью. И вот я иду сквозь гламурный парк «Дубки» (где реально дубки, темные дубовые аллеи), выхожу на деревянную, резную, как бабушкин комод, остановку «Красностуденческая», сажусь на свой 27-й и еду сельской местностью. Проезжаю в стиле рококо строенный графов дворец, памятник до смешного похожего на покойника папу Вильямсу и схожу на плотине у угрюмого прямоугольного Полиграфа. А там уж – рукой подать.
3.
Каждое утро я как следует жарко жарю свою Елену Александровну. Отдаю, так сказать, гражданский свой супружеский долг. А потом – якобы обессиленный, засыпаю. И чутко жду, когда она там отвозится в ванной, когда чисто подмоется, когда густо сплошь наложит на рожу макияж, когда опрыщется духами, всунется в траурный рабочий свой лифчик и, хлопнув дверью, уйдет на службу в свой пенсионный фонд. А и что? А и пусть ее служит. Пусть привносит в дом деньги. Ведь она, Елена Александровна, старше меня на 15 лет и ну ни рожи, ни кожи, и вся уже расплылась, что та Волга по весне. Но главное – чтобы она запомнила это мое жаркое до вечера, когда я ее снова. Вот на том и стоим. Типа лежим. Типа живем. То есть я что же, типа не понимаю, что типа качественно трахаю тетку и всё? И что тетка может это себе запросто ежедневно дважды позволить?
Правда, тут, как всегда, надавала она мне поручений. Хлеба ей купи белого, свежего, икры непременно баклажанной, картошки дешевой, крупной и чтоб исключительно от славян, масла оливкового. И оставила в прихожей на тумбочке 1000 рублей. А она неплохо там у себя зарабатывает, Елена Александровна, и, врать не буду, не жадная. Но, время, как утверждают за океаном, — деньги. И я подскакиваю, голый, ем холодную котлету, запиваю спитым чаем, звоню корешу Магомету, чтобы все подготовил по списку в кредит и без очереди, потом пулей туда, пулей обратно – и вот, готов к труду и обороне. А теперь – где тут мои плавки? Опять, сука, спрятала! Это, блин, явно загорающая Милка-соседка заложила! Ну что ж, сойду и в труселях. Уж я-то в чём – ни в чём там сойду. Но однако, мне ещё бежать-бежать. И ещё и плыть. И я бегу почти голый, босиком, ну чисто зверь-Маугли и Робинзон Крузо, по парку, по зарослям, и ветки хлещут меня по чреслам и раменам. А потом бросаюсь в пруд. Здесь, Данилыч рассказывал, кого-то важного когда-то утопили. А я на плаву. Плыву. И вот выплываю – а они там уже все. Все вместе. На тонком этом песочке.
4.
А я аскет. И, как любой нормальный аскет, начинаю раннее утро с полустакана ключевой «Новотерской» без газа. И это проверено. А когда я был еще не совсем аскетом, я пил с утра по стакану, а по выходным – так и с газом. Но это лишнее. Это – излишество. Раньше, в прошлой жизни, я употреблял никотин, мясо, алкоголь, женщин. А потом отказался. Остановился. Стал аскетом. И прекрасно себя чувствую. То есть я могу проживать в сутки пять рублей. Могу три. Могу вообще ноль. И может быть вы не поверите, но деньги исчезли. Их как бы нет. Бывает, я вижу на земле 5, 10, 50 копеек, бывает – реже – но рубль. Так я и не нагибаюсь. Хотя я гибкий. Ведь это же мусор. И мне параллельно.
И с одеждой тела я решил так же. Человеку необходимо зимнее от холода и летнее – прикрыть срам. Хотя срам ли срам – это ещё большой вопрос. Ну то есть пока четыре предмета. Из мебели же нужно только лежбище. Всё остальное – на полу. И вот тут-то жизнь и развернулась ко мне своей светлой, солнечной стороной. Но только вот осталась одна, но пламенная страсть. И я с ней уже и не борюсь. И для нее одной я держу в тепле и в холе дорогие адидасовские плавки. Вы думаете, я ни ругаю себя, ни клеймлю? Да ещё как. Но – справиться с собой не могу. И вот – пошел. Пешком, естественно. Естественно, полным босиком и босяком.
5.
Мы начинаем не спеша. Ни шатко, ни валко. Вяло перебрасываемся мячом. Мы как бы разминаемся. Пальцы ещё заколожены и потому принимаем в основном снизу. Да и не все ещё подошли. Но мы как-то постепенно вдруг начинаем чувствовать друг друга. Вон Игорь собирался пробить, а потом почему-то передумал. Вон Вадик и не хотел, а как залудил. Но у них уже глазоньки показывают – как и куда. Мы пока не через сетку, а так, в легкую. Потому что не приплыл еще Серега. Но вот вынырнул. Тут мы шлёпаем друг друга по ладоням и кидаем жребий. То есть тянем спички. «Алеа джакта эст», — говорит всегда при этом Вадик, а мы всегда значительно хмыкаем, потому что не понимаем его иностранного, а погуглить всё забываем. Ну да это и не важно. Мы ведь не на деньги. И мы ведь и не раз уже были в самых различных сочетаниях.
Выпало, что я играю с Игорем, а Вадик, ну Данилыч, с Серегой. Ну нормально. Я надуваю свой крутой прозрачный матрас и они сносят на него всё лишнее. Потом мы снова бьем друг друга в ладошки и расходимся по площадкам. Тут опять тянем, кому подавать – и опять хлопаемся ладошками. А что поделаешь – ритуал.
6.
Я каждый раз думаю только об одном: ну притворись, ну слажай, ну не надо им, что ты мастер спорта по этому драному волейболу, что ты — человек неограниченных возможностей. И очень удачно и, главное, правдоподобно запарываю первую подачу. Сетка! А эти ржут. Потом Игорь достаточно грамотно и сильно подает на Серегу, тот с перепугу фитилит в чистое небо, я ему без труда почти идеально набрасываю, а он, мудак, запарывает за линию. Те хлопаются. Мы с Серегой смотрим в разные стороны. Теперь на подаче Светка. Ну Светкины-то свечки я бью в любой по выбору угол. Однако она – дама. Однако и счёт. Ну Бог нам тут судья. Я принимаю Светкин подарок и отдариваю ей прямо на руки. И тут у нас как бы возникает как бы роман. То есть она по неумелости мне, я – ей, и этсетера, этсетера. И вот так мы стоим и так перепихиваемся. Ну ровно пожилые любовники. «Блин, — шепчет мне Серега, — что ты, блин, делаешь? Навесь! Я их убью». «На», — говорю я. И чуть ниже. А он – в сетку. «Ну что ж ты, брат?» — спрашиваю. А он, прикиньте, плачет. Светка опять подает, но тут уж я как бы случайно, как бы дуриком, отбиваю прямо чудом, прямо на линию. Ну чудом. Ну чтоб только уж без слёз. Тут мне звонит Семен и – перерыв. Семен говорит, что мы выиграли тендер. Я грублю, что занят, что, мол, на совещании, говорю, чтоб отстал, говорю, что кто б и сомневался. Но он всё равно рад. А и ещё бы! А и я!
Но тендер-тендером, перерыв – перерывом, а краем, как говорится, уха я прослушиваю и их разговоры. «Ты, Светка, когда же нам всем дашь? – спрашивает Серега. – Ну так, ну по-товарищески». «Я с Игоря начну, — говорит Светка. – Пойдем, Игорек, в кустики». «Не, — говорит Игорь, — я же аскет». «А ты сразу после», — смачно чмокает Светка Серегу. «А Данилыча пропустишь вне очереди?» — не унимается тот. «С какой такой стати? Данилыч – сразу за тобой. После разогрева». «Это я тебе разогрев?» — свирепеет Серега. «А у тебя ведь член маленький». «Это у меня-то?!» «А ну предъяви!» И тут уже пошла беготня.
7.
Я тут что-то, блин, сегодня раздухарилась. И главное, блин, всё получается. Мне тут один дедок старый позавчера в пруду на глубине сказал, что при подаче локоть должен быть вертикален и выше уха, а потом чтоб рукою надо как бы обнимать мяч. И давай показывать. Ну обнимать – это ты меня не учи, старый пердун. Это я уж как-нибудь сама. А так – я всё так и делаю, и дважды уже пробила Данилыча. Только вот тампон вылазит. Елозит. Занозит. Гваздит. Надо бы как бы якобы сходить искупаться, вправить как-то, но, блин, некогда. Фишка, блин, легла. «А блин блином вышибают», — шепчу себе я и посылаю прямиком в левый дальний. А Серега, лох, даже головы не успел повернуть. А Данилыч, хоть и пропахал брюхом по песку, ан не достал. И глянул на меня так, то ли удивленно, то ли уважительно. А он, Данилыч, хорошо, видать, как помоложе был, играл. А потом травма что ли? Потому – бережется. И не исключено, что и душевная. А может – горячая точка.
Он, этот Данилыч, — загадка. Секрет какой-то полишинели. Я лично думаю, что он – выдающийся бандит. А аскет считает, что он – засекреченный ядерный физик. А альфонс думает, что у него сеть мелкооптовых палаток. И всё подходит. Всё к нему, к Данилычу, подходит. Просто – как посмотреть.
8.
Мы сыграли 10 сетов. И в общем – вничью. «Ну что, по пивку? – говорит Данилыч. – Я угощаю». И они идут по живому пивку. Данилыч потягивает ирландский эль. Светка посасывает чешское нефильтрованное. Серега глотает «Жигулевское». А я – свою «Новотерскую» без газа.
«А напоследок переходим к водным процедурам!» — как всегда восклицает Серега. И мы падаем в пруд. Данилыч плывет непотопляемым путинским баттерфляем. Серега – простонародными саженками. Светка по-бабьи и по-лягушачьи раздвигает воду и вертит во все стороны и по сторонам сухой головой. А я просто аскетически лежу на спинке и смотрю в высокое небо Аустерлица.
И вот мы прощаемся. Потому что Светке пора за Чукчей. Потому что у Сереги возвращается со службы его благоверная. Потому что мне пора принять «Новотерской» без газа. Потому что у Данилыча просто «дела». Светка чмокает ребят в щёчки, а они, мы, мужики, крепко, по-волейбольному, жмем друг другу руки. И мы хором говорим: «До завтра». Ведь мы все – неработающие, не служащие, нетрудоустроенные. Все – фрилансеры в свободном полете. Все сами по себе.
9.
Я что-то сегодня напился. Набрался. Назюзюкался. Нахрюкался. То есть вчера. Что-то сильно перебрал. Видно, зима. Видно, мокрый снег. Видно, давление. Видно, депрессия. И сижу вот, развалясь, в библиотеке с неразрезанным Карлейлем, слушаю вполуха стереофоническую «Элеанор Ригби», а Джуди с Чарльзом стоят напротив навытяжку, как я это и люблю. «Джуди, — говорю, — а у нас ведь теперь зима на дворе?» Джуди пожимает широкими атлетическими плечами. «Винтер ин дзе йард?» — переспрашиваю я уже грозно. «Ийес», — испуганно говорит Джуди. «А ты, Чарльз, что об этом думаешь? Ну по этому поводу?» «Ийес», — говорит Чарльз. А ни хрена они меня не боятся, так только — искусно делают вид. Ну и правильно. «А не замутить ли нам тогда с тобой, Джуди, маленькую пьянку? Э литтл парти? Рашен Кристмас?» «Кристмас! Кристмас! Хари кристмас», — говорит Джуди, буддистки покачиваясь. «Тьфу!» — говорю я и жестом отсылаю их в людскую. Пусть их слушают свой джаз на моем пошарпанном «Шарпе». Но мысль запала. Только вот вопрос – с кем мутить? Я ведь одинок. Я ведь чудовищно одинок.
«А давай, — говорю я назавтра Чарльзу, — пригласим на Кристмас моих летних пляжных волейболистов. А почему бы и нет? А ведь не этих же долбанных промоутеров, которые меня на 50 штук кинули, и сгинули, и канули?» «Ийес», — отвечает Чарльз. А потом (а он тугодум) говорит: «Ноу, ноу, ноу». Но это он уже еще про промоутеров. «Ну значит, так тому и быть», — говорю я. «Ийес», — говорит Чарльз.
И тут всё и завертелось. Телефоны, созванивания. Ну и бред всякий, типа «что приносить?» «Да ничего, — кричу, — кроме мяча волейбольного, не приносить. А огурчики ваши неженские вам прямо из Нежина холодными и привезут». «Ну я водки литра два всё-таки возьму хорошей», — говорит Серега. «Ну бери, — говорю, — если не в напряг, только чтоб уж точно хорошей». Ну а что с ним прикажете делать. Ну вот такие смешные они. «И с дамами, — кричу уже вслед, — и чтобы непременно с дамами». А то как же без дам? Без дам – пьянка.
10.
«А давай, Чукча, подумаем, что мне надеть. А то я что-то теряюсь с непривычки». «Мыр-мыр-мыр, — говорит Чукча, — быр-быр-быр». «И начнем прямо с трусов. Вдруг ведь там меня кто-нибудь случайно захочет трахнуть. Ну новый ведь же всё-таки год! Ну с пьяных-то глаз!» «Мыр-мыр-мыр, — соглашается Чукча, — быр-быр-быр». «Допустим, вот эти интенсивно розовые, кружевные?» «Быр-быр-быр, — говорит Чукча, — Мыр-мыр-мыр». «Ах, ты не согласен, мой мальчик. Тогда может быть вот эти строгие чёрные?» «Быр-быр-быр, — говорит Чукча, — мыр-мыр-мыр». «Ах, и это не так! Но трусов-то только двое! Так что пойду я уж совсем без трусов». «Мыр-мыр-мыр, — говорит он ласково, — быр-быр-быр». То есть – да. Или нет? Или в обоих? Непонятно. Тогда непонятно, какие под какие пододевать. А дальше уже юбки. И выбрана тем же голосованием ярко-красная мини с разрезами спереди и сзади. А к ней – изумрудная кружевная кофточка. И голубые гибкие лодочки. И фиолетовые со стрелкой чулочки. И всё — мыр-мыр-мыр, быр-быр-быр. А Чукчу нарядили в серенький клетчатый жокейский костюмчик и в желтенький к нему галстучек. А что? Чукча ведь уже большой мальчик. Ему через месяц стукнет 15 лет. Да и звать его там, у Вадима, у Данилыча, будут не Чукча, а по настоящему – Альберт Валентинович.
11.
«Слушай, а у тебя есть дама?» — спрашивает в телефон Серега. «Нету, — говорю, — я же аскет. Нам не положено». «Ааа, — говорит он, — а мне что же, Елену Александровну брать?» «Бери, — шучу, — если недорого». Аскеты, они иногда тоже шутят. Только редко. И поэтому нас, аскетов, никто и нигде не понимает. Вот даже Серега. «Я ей никаких нарядов покупать не буду», — говорит. «А ты её голой привези», — говорю. «Как это голой? Ведь праздник ведь… Ведь в кои-то веки…», — говорит он и тут наконец понимает, что я шучу и хихикает. «Ну ты и шутник, — говорит. – А как мне ее тогда одеть? Как преподнести?» «Да что ты паришься, — отвечаю. – Бери прямо со службы. В чем есть». «Ой!» — говорит он. И вешает трубку.
Но тут же и перезванивает. «Слушай, — говорит, — а кто этот наш Данилыч то есть по жизни? Так-то с виду, похоже, крутой?» «А не знаю, — говорю, — а мне параллельно. Я-то аскет». «Вам хорошо, аскетам», — говорит Серега и снова бросает трубку. И тут же опять перезванивает. «Слушай, — говорит, — я купил ей черные плотные колготки, трусы тоже черные, утягивающие живот, и маленький-маленький лифчик. А?» «Да Данилыч что, раздевать ее там будет?» — спрашиваю. «Пусть попробует», — говорит Серега мрачно и снова бросает трубку.
А вот теперь уже перезваниваю я. «Ты это на какие же свои, — спрашиваю, — так разорился?» «Да нет, — говорит, — это мне Елена Александровна дала полный предновогодний карт-бланш на эротическое чёрное бельё». «Ааа», — аскетически отвечаю я и вешаю трубку. Но тот опять звонит. «А ты в чем пойдешь?» — спрашивает. «В зимнем», — отвечаю и кладу трубку.
12.
«Чарльз…» — говорит Джуди. «Ай ноу», — отвечает Чарльз. «Бат Чарльз…» — говорит Джуди. «Ай ноу. Ай ноу», — отвечает Чарльз. А я смотрю на них, на милых, и расслабленно и умильно думаю: «Бразерс энд систерз. К вам обращаюсь я, друзья мои». А Джуди чистит королевские креветки. А Чарльз шинкует кальмаров-омаров-шерифов. А я потягиваю «Бурбон». А Френсис во дворе осваивает розовый и в хорошем состоянии «ГАЗ-24», который он вчера и по случаю прикупил в Южном порту. Ну ни ехать же за ними на нашем серебристом «Бентли». Спугнёшь ещё. И словом – мы готовимся. Честно готовимся. Словом, все мы при деле. При делах.
13.
И вот мы встречаемся у памятника Пушкину, и именно с той стороны, где «киргиз и друг степей калмык». То есть получается — поближе к «Макдональдсу» и подальше от Кремля. То есть не с той стороны, где «восславил я свободу», а ближе к дикарям. Но мы ведь безо всяких подтекстов. Просто там удобнее. На голове же у поэта как всегда сидит жирный ленивый голубь. И я прихожу первый. Потому что точность… Ну правильно, вежливость королей. И вот стою. А за мною высится плечистый черный Чарльз.
И первой подошла какая-то ну совершенно неизвестная средних лет дама. Такая незнакомка, на шпильках такая в пошлых вся мехах да и в вуали. И говорит: «А Сергей Владимирович немножко задерживается». А мне-то, а по мне-то и пусть. А она суёт мне ладошку лодочкой и говорит: «Елена Александровна. Очень приятно. Много об вас наслышана». Ну и мне приятно. И Чарльзу. И это я уже потом и с опозданием сообразил, поздно сообразил, что этот её Сергей Владимирович — это наш Серега. Но а пока суть да дело я светски ей говорю: «Прекрасная погода, мадам. Минус один. Мороз и солнце. День чудесный». А она мне: «А вы тоже прекрасно выглядите». Но на этом разговор иссякает. И мы стоим, тупим, топчемся.
А вторым блюдом подходит половозрелый такой, но и только юнец и говорит: «Мыр-мыр-мыр. Быр-быр-быр». «Ну мыр, — отвечаю, — ну быр». А тут Чарльз ему ещё: «Ийез». И улыбается белозубо. И тут тоже шибко не разговоришься. И вот такой вот стоим веселой молчаливой компанией.
Однако от метро вот уже идет наш аскет в зимнем и с мячом. И говорит: «На, Данилыч, подачу». И я впопыхах и второпях отражаю в голову, бью в голубя. А те ржут. А испуганный голубь летит в небеса, взлетает в открытый холодный космос. А мы распахиваемся и обнимаемся. Крепко с лета обнимаемся. А мяч скачет по снегу. Ну а тут тут же как тут и Серега. И ставит свечку. А я, уже не растерявшись, — ему прямо в дыню. Прямо в лоб. И мы с ним тоже ручкаемся и целуемся. Потому что мы любим друг дружку. «Давай, Серега». «Ну на, Данилыч». Вот так мы друг другу любя, говорим. Но тут появляется приодетая Светка с пирожным из Макдональдса – и тут я вообще закатываю глаза и развожу руками.
А потом я знакомлю их с Чарльзом и с подошедшим из-за руля Френсисом. «Вот, — говорю, — мои верные негры-рабы, моя хижина дяди Тома». «Чииз», — говорят Чарльз и Френсис и ослепительно улыбаются. А Альберт Валентинович солидно пожимает им руки. А народ безмолвствует.
А уж совсем потом мы на Френсисе и с Альбертом Валентиновичем и Еленой Александровной на коленях мчимся ко мне на Тимирязевскую, где нас встречает монументальная Джуди в белом фартуке и с тусклым глубоким серебряным половником в чёрной мускулистой левой руке. А Чарльз для скорости отправлен метрополитеном.
14.
«Ну рассаживайтесь», — говорит Данилыч, и мы, культурно помывши с улицы руки, рассаживаемся в его двусветной столовой зале за его овальным обеденным десяти-пятнадцатиметровым необозримым столом, среди его кактусов, денежных дерев и араукарий. Между рогами лосей и оленей. В окружении холодного и огнестрельного оружия. Я в галстуке и с Еленой Александровной. Светка с Альбертом Валентиновичем напротив. А Данилыч и Игорь с «Новотерской» без газа получаются во главах углов и визави. Рассаживаемся – и как-то теряемся. Как-то томительно замолкаем и мучительно ёрзаем.
«Джуди, аперитив», — своевременно прерывает молчание Данилыч, и эта чурка подносит нам на выбор нечто невообразимое. «Ах, какая у вас ванная комната, какое джакузи, какой дивный сиреневый санузел! Какой запах! Просто аромат!» — восхищается было Елена Александровна, но я жёстко и смертельно давлю ей на ногу. Как бы выключаю звук. Но он не выключается. И – «А что это я такое тут пью?» — спрашивает Елена Александровна. «Виски. Тринадцатилетнее виски, — говорит Данилыч. – Не так ли, Джуди?» «Ийес», — отвечает по-американски эта обезьяна. «А почем они?» — продолжает своё Елена Александровна. И тут уж дави – не дави. «Не знаю, — говорит Данилыч, — но вкусно». «Ийес», — говорит вдруг Елена Александровна. И я горю со стыда.
«А вот у нас в собесе…», — гнёт свое разошедшаяся враздрай Елена Александровна. Но тут, к счастью, входит другая обезьяна в ливрее и с супницей, как потом выяснилось, черепахового супа. И обезьяна Джуди начинает разливать нам пахучее их варево. А я знаю, я смотрел по телевизору в голливудском кино, что то ли нож, то ли вилку надо держать в какой-то не той неестественной руке и что мне надо вынуть из этого якобы серебряного кольца эту густо накрахмаленную салфетку и заткнуть ее за галстук. Но ни хрена не получается. Ведь и галстук завязан туго, да тут ещё и Елена Александровна, дура, бросается помогать. «Да не парься ты так, Серега, — интимно так говорит Данилыч, — ешь хоть руками. Все же свои». «Ийес», — поддакивают и эти чёрные черти. И меня огнём охватывает ярость.
15.
Я ведь только говорить не очень умею, а думать ещё как могу. А думаю я примерно так. Во-первых, я сегодня познакомился с несколькими интересными и разнообразными людьми. Во-вторых, всё очень вкусно. В-третьих, есть люди горячие, есть холодные, есть, правда, ещё и тёплые, но они неинтересные. Вот бабушка, например, сколько ни пей своего горячительного, — всегда холодная. А мама – всегда горячая. А здесь, в этих апартаментах, дядя Серега горячий, а его спутница, тётя Елена Александровна – аж мороз по коже. И дядя Игорь, которого все зачем-то дразнят аскетом, — тоже горячий. Он – просто раскаленный. А вот дядя Вадя, ну у которого мы в гостях, ну который ещё Данилыч — сразу и не поймешь. Он с одного бока вроде пылает, а с другого – вроде холодно. Но он не теплый. Это точно. И вот они сидят, пьют эту гадость, и каждый изменяет температуру по-своему. Мама вспышками. Дядя Серега скачками. Дядя Игорь накаляется быстро, но ровно. Тётя Елена Александровна сразу после первой рюмки проваливается в абсолютный нуль. Дядя Данилыч то нагреется, как утюг, то потом сразу замерзнет, как холодильник. Он как бы мерцает. А афроамериканцы не пьют, и поэтому градус у них не меняется. Так и застыл на 36 и 6 десятых.
16.
А передо мной ведь тоже поставили граненый хрусталь с алкоголем. И дай, думаю, тряхну стариной под королевские-то креветки. Не всё же вечно аскетствовать. Рождество же ж. И я незаметно трижды-четырежды примерно прилично пригубил. А оно как с отвычки вставит. Вот с такой вот мелочи всё и пошло. И началось. И тогда я тычу правым указательным пальцем в сторону Данилыча и говорю: «А чо, Данилыч, раз ты уж такой крутой, то чо ходил к нам в рваных майках? Перед кем выпендривался? От кого шифровался?» «А хотелось», — отвечает Данилыч, и в голосе его я слышу булатную сталь. «И имя у тебя, между нами, говенное. Вот у меня, к примеру, княжеское, государственническое, а у тебя – разрушительное, как у того Вадима Новгородского». «Да имя как имя», — говорит. «Так может ты и в волейбол лучше моего играешь?» — спрашиваю. «Лучше», — спокойно так отвечает. «Ну летом проверим», — говорю. «А чего летом-то? Давай сейчас», — говорит. «Да там же всё заснежено, — возражаю, — и потом ночь. Тьма египетская». «А мы спустимся в спортзал, — говорит, — там у меня электричество». И тут все, пьяные, как заорут: «Волейбол! Волейбол!» «Ну смотри тогда у меня», — говорю и щупаю на счастье в кармане свой серебряный кандидатский значок. «Я смотрю у тебя, — говорит Данилыч. – Но и ты тоже давай». И мы жёстко встаем и спускаемся.
17.
И мы спускаемся лифтом сначала на первый, потом на минус первый, потом на минус второй, третий, в инферно – а там уже стоят эти Чарльз, Френсис и Джуди, и все в белоснежных атласных трусах. А Джуди еще и в большом белом лифчике. И Данилыч тоже сбрасывает с себя свои простецкие портки – и вот они уже как бы одна команда.
А я осматриваюсь – и ой. Потому что вижу нашу летнюю волейбольную площадку, наш петровско-разумовский тонкий песочек и даже сбоку – уголок нашего пруда с летней зеленой синтетической травкой на обрывистом бережке. А высоко надо всем этим – жёлтая, тёплая, как июльское солнце, фара. Ну исполать тебе, Данилыч.
А те уже выстроились по росту под сеткой и смотрят на нас, как Тайсон на Кличко. «Так нам что, тоже до трусов?» — хмуро спрашивает Игорь. «А как хотите», — говорит Данилыч. «Да что мы наших баб голыми что ли не видели?» — говорит Серега и рывком рвет на себе молнию. И вот мы тоже стоим под сеткой. И тоже понимаем, что и мы – команда, потому что исподнее у нас у всех так или иначе в цветочек. Что на Серегиных семейных, что рельефная черная роза в бокале на пупе у Елены Александровны.
А потом Данилыч и Игорь бросают иностранную монетку – и подавать выпадает, конечно, им. И они ставят на подачу эту Джуди. Та спиной подходит к Френсису, тот расстегивает и снимает с нее лифчик, якобы для свободы действий, та перекатывает своими мрачными смачными грудями и становится на позицию. А мы расходимся по номерам. Я при этом выдвигаю как можно вперед нижнюю челюсть, у Игоря до синевы сжаты кулаки, Елена Александровна незаметно мелко крестится, Светка разбирается со своими трусами. Один только Альберт Валентинович непроницаем. И вот мы встали.
«Ну, за Родину, за Сталина», — говорит Игорь. И понеслось.
18.
Я, признаться, так дискомфортно чувствую себя в трусах и на босу ногу, да еще со своим целлюлитом. Да еще и лифчик жмет. Да к тому же и в волейболе я ни бум-бум. Да притом и эта их топлесс Джуди. Ну просто дикость и безобразие. А она, бесстыжая, целится прямо в меня. И как зафитилит! Игорь потом назвал этот удар пушечным. А я не будь дура глаза закрыла и залегла. Но она, эта сволочь, метила, оказывается, не в меня, а в этого Светланиного дауна. И попала. Прямо в голову. И тот тоже полег. А мяч взлетел чуть ни до самого потолка. «Играем!» — кричит на это этот их Данилыч. И Светлана тоже падает, но мяч всё-таки отбивает как только можно выше. А Игорь разбегается и со страшным перекошенным лицом подпрыгивает. И бьёт по нему, будто молотом по наковальне. Но они, эти Френсис с Чарльзом, тоже подпрыгивают и дружно вытягивают вверх свои бодибилджие черные жилистые верхние конечности. И мяч падает на песок и тихо-тихо катится ко мне. А Игорь говорит непонятно: «Железный блок. Просто незнакомка».
И вот так ещё 4 раза. Всухую. Каким там только Игорь ни взлетай орлом. Только мы с Альбертом Валентиновичем уже и не вставали. Правда, этот Данилыч всё-таки попал мне один раз крепко по попе, а Серенька об меня споткнулся. Вот такой вот полный Порт-Артур.
19.
И вот мы сидим такие на песочке и плачем. Я плачу с дядей Серегой, мама – с Еленой Александровной, а дядя Игорь плачет в одиночестве. Как явный интеллигент. Но и те не радуются. Может быть, видят, как мы от горючих тех слез горим, как накаляемся, как горячеем?
