ОТРЫВОК
В провинции поколение детей, выросших с ключом на шее, сменило поколение, воспитывающееся по телефону. В шумном же и пыльном мегаполисе на смену панкам пришли пранкеры, собирающееся на ежегодные конгрессы. Еженедельно так же собирались невидимые волонёры из неизвестных православных организаций – они старались не кичиться своими успехами. В мире же на смену вездесущим хиппи пришли безбашенные бекпекры.
И вот казалось бы целая эпоха прошла с тех самых пор, как на смену поколения, помнящего живого Цоя, пришло поколение, взращенное на шансоне Круга. А в провинции, наверное, и не менялось ничего: на смену одним людям приходили другие люди, и вроде бы уже жизнь этих других людей текла по-другому, но взгляды и требования к жизни оставались прежними.
Если вся Россия и разделилась на три лагеря, в одном из которых кто-то тупо угорал, второй помогал, а третий же просто рубил капусту, то провинция не меняла уклад своих мыслей, и в этом и было её преимущество, как то не странно.
Бунтарей же провинция рождала испокон веков, реже бизнесменов и шулеров, чаще – творцов и уголовников. Творцы были отдельной кастой: их либо уважали, либо презирали, как впрочем, и остальных тоже. Провинциальные творцы были самобытны, но эпоха раздавила их. Творить они могли лишь ночами между семьёй и работой, попивали потихонечку и уходили в Неизвестность от перегрузок и расшатанного творчеством здоровья.
Я рад, что не стал творцом, и не на секунду не забывая о творчестве, избрал иной путь. Но уже не сожалею о тех строках, что растерял или уничтожил, о том, что эти все эмоции от творческой ненужности были чересчур рано. Чтобы избрать путь Кутилова нужно почувствовать себя не просто сильной личностью, но и сумасшедшим. Ещё в тех творческих рыжих самиздатах из родных 90ых встречались подобные вот Кутиловы Аркаши и Ерофеевы Венечки, в строках которых скользила боль по тем, что не смирились, не поплыли по течению, шагнув в пустоту (перерезав вены, либо спрыгнув из окна и тому подобное), неизвестных и забытых вчерашних, да и сегодняшних, наших современников, не ставших или ставших ВЕЛИКИМИ…
Не забыть как сборник такого современника, земляка своего, Седова, я искал после заводской смены, обегав весь город и нашедши только лишь брак в редакции. Я плакал над строками, потому как подобное писал в 16 – я понимал, что пишут подобное отчего…
Вот потому со временем я передал это стихотворное сокровище неизвестному творцу из Тоншалово, и сборник пропылился у него дома лет пять, может больше, может меньше, не знаю, пока не попал в руки руководителю ансамбля «Лея» — Виталия, что стал творить песни на стихи Седова.
Так что мечты сбываются. Мечтал Седов быть известным – и вот после смерти получил признание. Мечтал я о «Скелете звезды». Но вечно денег не было – вот купил. Мечтал тоншаловский рыцарь печального образа о славе – вот Виталий подобрал, оторвав от спама и троллинга эту очередную жертву пранка…
…Умерло то время, когда адрес для каждого жителя одной огромной страны был един – это Советский Союз, тихо и незаметно прошелестело то время, когда целому поколению перестал быть героем и примером для подражания улыбающийся Афоня Борщов, более понятен стал Саша Белый, и пришло вот то время, когда адресом для практически каждого жителя отдельно взятой страны стал «Улица Пушкина, Дом Колотушкина, квартира Петрова, спросить Вольнова…»
«Поколение сторожей давно умерло» — сколько ж перечитал в сетевой литературе – ох, и восхищала, и пугала она меня одновременно – однако именно эта фраза лишь и помнится. Почему? Потому как она, фраза эта, прожита внутри меня.
Это сейчас мне забытое в прошлом время и мои мысли, поступки, размышления в том времени, кажутся глупыми, смешными и нелепыми. Но как я переживал в своё время невозможность поехать после очередного вызова в Литературный или отсутствие какой-то по сути ерундовой публикации в местном брехунке… Я практически прятался за чужими заборами от собственной нереализованности. Я ничего не хотел, кроме как писать. И т о г д а то было для меня серьёзным, ныне… пустым…
А за забором тишь да благодать для израненной души поэта или прозаика. Территория одного из заводов по признанию начальника смены превращалась в джунгли. Местами бурьян доходил даже не до пояса, а до плеч. Вокруг всё привычно рушилось, разваливалось. На территорию заколоченного коровника даже не забредали – пройти было невозможно. Если так разобраться, то и охранять-то особо и нечего было. Но на каждой планёрке нам читали сказочную мораль, то про алкоголика, который до винтиков разобрал станок и каждодневно выносил его в авоське через вертушку на проходной, то про пожарников, что перекидали через забор до смерти никому не нужный металлолом с несанкционированной заводской свалки…
Слушая эту конкретную чушь, мне хотелось спать, и я еле дождавшись апофеоза данного выступления, сманив заводскую собачонку-приблуду, уходил на свой участок. На каждом участке – будка по типу деревенского туалета, в будке – полка со служебным телефоном, стул, реже скамья, и обогреватель. Читать тут запрещалось, потому от безделья и вдохновенья, я сочинял и бесконечно до самого утра мусолил в себе каждую фразу, доводя её, как мне казалось, до совершенства. Целые сутки я наблюдал за бурьяном из оконца – такие стёклышки обычно в банях ставят – будки. Временами выходил, бродил. Любовался индустриальными пейзажами, каждый раз находя что-то для себя интересное и необычное, например, заброшенную и раскуроченную автозаправку.
Надо признать, повезло мне тогда со старшим смены. Он в отличии от неадекватных энтузиастов не объезжал наши участки через каждый час согласно инструкции – как только сейчас понимаю, экономил служебный бензин для личных нужд. Позволял нам собираться в тёплом помещении заводской проходной поесть, а в пять утра тайно погреться и даже рекомендовал спать, конечно, так чтоб никто этого не заметил… Уснуть в будке – было целым искусством, которое оттачивалось целыми поколениями, плеядами, сторожей. Где-то как-то прятались какие-то там дощечки, которые непонятным образом выкладывались на стульях и скамейках, потом включался обогреватель, и начинало пахнуть пылью и автобусом. Включить обогреватель называли «затопить» И на самом деле это оказалось похожим на растопку бани. Когда терпеть жару было уже невозможно, и под служебной фуфайкой и тремя кофтами охранника начинал струиться пот, обогреватель выключался. И если то время зимнее, да ещё морозное, то будка быстро замерзала, а иногда и леденела (что взять – одни деревяшки да фанера!..)
Удача ещё, если к посту удавалось сманить собаку. В былые времена собаки никому не мешали, тем паче кормили их сами охранники, поскольку и зарплату не задерживали, и зарплата позволяла расходоваться. Вот тогда у каждой будки приживалась своя шавка. В то время, что дежурил я, собак уже потравили, и на всю не хилую по размерам территорию оставалось две-три дворняги. И хорошо, если дворняга толковая, а то сманишь какого пуцека любимым в то время бич-пакетом, а пуцек этот лает без дела, а точней ночь напролёт, поднимая на уши всю округу и привлекая к охраняемой территории ненужное внимание. Что интересно, собаки признавали людей только в униформе. Позже, уже после увольнения, проходя мимо заборов у заводской проходной, я кликал старых четвероногих приятелей, но по вражескую сторону они меня не признавали – там я для них был чужой.
Конечно, подобные условия для кого-то были счастьем, поскольку график «сутки через трое» позволял где-то лево халтурить или заниматься кому-то семьёй, домом и скотиной с огородом. А уж для помотавшихся по стройкам капитализма просиживание в будке казалось отдыхом в санатории.
Но работа сторожа – это не только сидение в будке, чуть ли не почасовой обход территории, проверка пломб на замках, но и уборка территории. Если в какой-нибудь тупой инструкции будет сказано, что вдоль заборов нужно очищать территорию от бурьянов – никуда не денешься. А уборка у проходной – это уже обязаловка, независимо от погодных условий – дождь ли, снег ли – всё должно просто сверкать к приходу оставшихся на предприятии рабочих.
Такая вот вполне типичная сторожевая романтика! Из мест, можно сказать, не столь удалённых, меня едва не уволили по статье – какое-то шуточное сочинение накатал про задержку зарплаты, в связи с которой при въезде на территорию охране должны вручать якобы продуктовые наборы. Всё бы ничего: посмеялись, поулыбались бы. Да слишком уж заметен был мой манускрипт, и попался на глаза начальнику охраны…
А подоплёка этой романтики, если так разобраться, в чём? Только ли лишь в том, что обстановка сама по себе столь вдохновляющее действует, что хочется и пушинку на колючей проволоке застывшую запечатлеть, и едва ль не каждую гроздь рябины описать?!. А не проще ли всё??? ВЫРВАТЬСЯ ХОЧЕТСЯ!!! Страх как хочется вырваться от заборов этих, и творчество конкретно в этом случае, есть ни что иное, как зацепка какая, шанс, перекроить собственную жизнь. Вот и всё!..
Прибило меня как-то к клубу одному литературному, руководителем которого был бывший студент Литинститута. На организованных им вечерах памяти известных в узких кругах авторов он виновато извинялся, поясняя, что у него-де всего три курса заочного отделения. На свои деньги он снимал комнату в местном ДК – бывший бар, со стойкой, столами, стульями и красными шторами. Сюда я приносил самодельные тетрадки из типографских отходов. И тут настолько мне вот всё необычным и необыкновенным казалось происходящее, что я чуть ли даже пыли на подоконниках готов был посвятить своё новое эссе!
Помнится, в то время я посещал институт, который ума хватило, как теперь понимаю, не бросить, а потом после занятий топал к нему, руководителю этому, домой на его очередную съёмную квартиру. Он всё отрицал и со всем был не согласен. Уверял, что и что в самиздате 90х одни графоманы были, и что в Церкви, где начинал служить, меня используют, и……. Я однажды на его высказывание, что читаю ненужные книги, притащил ему целый воз прочитанных мною – тут был и советский Стельмах, на которого он тогда накинулся с упоением, и любимый в ту пору Бальзак, содержание книг которого я уже и не помню, и Мелвилл, и кто-то ещё…
Он абсолютно бесплатно готовил меня к поступлению в Литературный институт, где моё перо, по его уверению, кто-то зачем-то ломать будет; даже кажется, самое первое письмо отправил он сам. Наставляя на путь творческий истинный, уверял, что я должен вырваться из «этой помойки», воспетой неким Фахрутдином Таировым. Иногда мне зачитывал Сашу Соколова, которым восхищался, и о котором ему банально не с кем было поговорить. Не знаю почему, но творчество Соколова мне напоминало Чехова, и я писал о том ни кому не нужное эссе. Недавно перечитывая правду о советской действительности в книгах Довлатова, я вновь вспомнил Сашу и те традиционные вечера по субботам. Однажды мой друг, как я тогда считал, включил какую-то запись какого-то квартирника или капустника из Литературного. Мне с 15ти привыкшего к разговорам вокруг на тему «как вчера круто пили и где сегодня угарно будем пить» слушать эту запись было не то что непривычно, а даже, можно сказать, дико… Мне, как человеку без абсолютно вредных привычек, не совсем было уютно в привычном ареале обитания. А тут голоса каких-то неизвестных мне людей базарят о тех вещах, заикнись я о которых на улице, меня поймут не совсем правильно! Этот Соколов, шум о котором, наверняка, и порождён был, отложил свой отпечаток на моё перо. Впрочем, тогдашний друг говорил, что обладаю я редким даром копировать кого угодно, растворяясь так, что и незаметно, а всё остальное я придумал. Что относится к слову «придумал» — это означает моё долгое метание в жанрах: то Пришвин, Сладков и Онегов будоражили мой юный ум, то в фентези я ударился, то в фантастику, и вот только на третьем десятке лет после второго пришествия меня в Храм в качестве служащего открыл для себя Волгина. Шмелёва, Лескова, а уж когда легендарного Зайцева, что стало для меня откровением – не иначе, вот тогда и понял, что вот к чему я шёл всю свою жизнь. Кстати, образ Храма у меня в творчестве впервые в 15 появился.
Друг был недоволен, что не уехал я в Литературный. Потом советовал поступать в Семинарию. Затем рекомендовал снять полдома в Пензе и устроиться психологом хотя бы в детский сад. Впрочем, я уже не удивлялся его мнениям в свой адрес. Когда я ушёл в интернет, друг решил, что я «окончательно сошёл с ума» — вот тогда, как у нас тут говорится, мы и «рассосались»
Я когда-то посвятил ему рассказ, который загадочно пропал из его почтового ящика. Написал новый, кстати, немного авангард, работал сутки через день, чтобы оплатить публикацию, журнал с тем рассказом друг так и не читал. Да и у меня дубликата не сохранилось.
Когда же у меня пропали все рукописи, (а как человек, часто работающий или подрабатывающий сторожем, я ещё не имел возможности набирать текст, а только переписывал), друг подобрал меня на улице впервые подвыпившего, привёз домой поговорить, но не понял моего тогдашнего горя. Кстати, это было в новогодние праздники, и позже я запечатлел этот эпизод в каком-то рассказе, ненужном и забытом.
Вот с тех пор мы, считай, и не виделись – лет восемь хотя прошло…
Вечера памяти он уже не организовывает давным-давно, тоже поди отболело…Ведь когда мы становимся взрослыми, в нас умирает творчество. На заводе, о котором тут рассказывал, стали бегать лисы, потом завод кому-то опять перепродали… Ну а я… Как только вот стал неофициально менеджером, так и ушёл из неофициальных сторожей, хотя на новом месте у меня, как у сторожа, были более комфортабельные условия труда…
Иногда я вспоминаю строки Соколова – пройдут годы, и встречу строки восхваляемого Кафки – ну честно, спустя полкниги, я споткнулся, и отправился читать Катаева… Впечатление, что человек бежит от самого себя и от самого же себя ищет убежище в мире сплошных шаблонов и стандартов. Соколов же, если, конечно, можно сравнивать со столь великим метром, не бежал, а проживал.
где-то 2012 год
