Нигутский

Нигутского что-то толкнуло, и он проснулся без промежуточных стадий сна, вылетел в бодрствование, как поплавок из-под воды. Часы показывали полвторого ночи…В первые секунды он не на шутку расстроился: ночь еще впереди, а спать совсем не хотелось. Решив выпить валерьяновых капель, он вышел в коридор и вдруг остановился как вкопанный. В спальне жены горел свет и звучал ее приглушенный голос. Нигутский на цыпочках приблизился к едва открытой двери. Прислушался.

— Лянчик, дорогая, руку даю на отсечение — Нигутский обо всем догадался! – говорила жена по телефону своей подруге. – После встречи с Сережей у меня лицо сияло, как задница у макаки. Трудно не заметить. Когда я вошла в квартиру, Нигутский сразу спросил: «Откуда, — говорит, — такое лицо принесла? А? Ты мне что? Изменяешь?». Представляешь, с каким рентгеном живу? Вроде не солома, а чуть не спалилась…Чего говоришь? Нет, обошлось. Вопросов больше не задавал…Сейчас храпит у себя в комнате…Хотя, постой! Что-то тихо! Храпа не слышно!

Нигутский услышал, как в спальне жены заскрипел диван. Он метнулся к себе в комнату, нырнул под одеяло и притворился спящим. Когда Оксана заглянула, разобрать в темноте, что Нигутский не спал и слышал разговор об измене, было невозможно. Он искусно сопел и даже похрапывал. Но Оксана решила убедиться в своей безопасности, тихо подошла и склонилась над мужем. Прислушалась к дыханию…

Спит или не спит?

Секунды шли. В напряженной и явно не сонной тишине солидно отстукивали напольные часы, а в закрытое окно со стуком ломился осенний дождь, — лепил к стеклу мокрые листья и тут же смывал их косыми струями.

Кажется, спит…

Облегченно выдохнув, она собралась уходить, когда из телефонной трубки, которую держала на вытянутой руке, раздался громкий голос подруги: «Ксюша, ну, что там? Как Нигутский?». Оксана выругалась. Подруга замолчала. И мир вокруг тоже сбавил шум. Дождь почему-то утих. И часы как-то звук приглушили…Спящий дом перестал скрипеть…И вода не булькала в батареях отопления…Казалось, все вокруг просило: «Не просыпайся, Нигутский! Подставишь Оксану!»…

Сколько времени прошло, Оксана не знала, но когда она вновь задышала, Нигутский продолжал храпеть и даже добавил в храп баритона. Оксана на цыпочках вышла из комнаты.

А Нигутский как-то болезненно решил мстить за измену. В дымящемся и булькающем котле оскорбленного чувства сгорала любовь Нигутского…Но он удержал себя от немедленной расправы. Со страшными и одновременно сладкими мыслями мести он вскоре заснул.

Однако утром проснулся с ощущением, что его переехал каток. Он вспомнил ночной разговор жены, и лицо его заморозила такая гримаса, будто он стал первым на земле мужчиной, которому изменили. Потерянно огляделся и не узнал свою комнату…Чужие обои на стенах…Мебель чужая…Напольные часы показывали не его время…

В отчаянье он вскочил с кровати, сунул ноги не в свои тапочки и потерянно, со слезой на глазах простонал:

— Она не могла! Она не могла так со мной!

«Я всю жизнь с ней… Со школы…Не изменял…Работал, как гном, обеспечивал. Чего не хватало? Детей? Ну, вероятно…Возможно…».

Он посмотрел на стол. Фотография жены помещалась в дорогой рамке, он сам покупал, а рядом лежал ее недавний подарок: искусная нефритовая соска, как слабый намек на желание усыновить ребенка. Он взял каменную соску, взвесил на ладони, будто оценивал всю тяжесть решения и неожиданно для себя согласился на усыновление. Выбор этот показался счастливым спасением: они усыновят ребенка, Оксана погрузится в его воспитание и возможно, а почему бы и нет, навсегда забудет своего любовника. Он собрался сказать об этом Оксане, метнулся к двери, но остановился на полушаге.

«А куда гордость засунуть? – подумал он вдруг. – Ее обнимал чужой человек! Спал с ней, быть может, на этой кровати! Нет, не могу я простить!   К черту сомнения! Развод!».

Утро прошло. Обед миновал, а Нигутский оставался в комнате. «Он все слышал!» – догадалась Оксана. К трем часам дня она понимала это наверняка. Поэтому, когда одетый с иголочки Нигутский вышел из комнаты и, не проронив ни слова, направился вон из квартиры, она поспешила к сейфу проверить документы. Подтвердилось худшее: свидетельства о браке, паспорта мужа и значительной суммы денег там не оказалось. Все! Это развод!

Но Оксана не испугалась. Она решила срочно увидеть Сережу, обнять его, рассказать, что теперь они могут не скрываться. Она нервно набросила плащ, взяла сумочку, сбежала, не дожидаясь лифта, по лестнице и остановилась только на стоянке. Вспомнила, что ключи и документы от ее машины остались дома. Вот неудача! Возвращаться – дурная примета. Машины Нигутского не было.

«Ничего! Доберусь до вокзала, а там электричка».

В вагоне метро молодой парень в наушниках неожиданно уступил ей место. Она взглянула на него растерянно и с неудовольствием. «Вообще-то я совсем не старуха, а очень даже в соку!» — подумала она и отказалась. Место заняла совсем девочка.

На Ленинградском вокзале привычная суета. Она бесцельно ходила по залу, зачем-то встала в очередь у продуктового киоска и купила чебурек, но, едва надкусив его, тут же сплюнула и выбросила в урну; солдат, стоявший рядом и уже почти доевший чебурек, заметил это, подозрительно обнюхал свой кусок, пожал плечами и доел. Она зашла в магазин и купила подарок Сергею.

Вскоре вышла на перрон и едва не потерялась во встречном потоке пассажиров. Потом мучительно долго сидела в электричке, та все не отправлялась, из открытого окна остро пахло буксой и табачным дымом. Наконец, тронулись…И сразу в вагоне обнаружились коробейники, громко зазывали купить свои дешевые пустяки, расхваливали товар, а голоса такие механические, будто милостыню просили. Ей сунули в руки игрушку, она бездумно купила. Как это, в сущности, неправильно, глупо… «Еду, спешу к Сереже, вместо того, чтобы мужа любить. Если бы Нигутский согласился на усыновление, его не надо было обманывать, и он не летел бы сейчас в ЗАГС, не подавал на развод…Хотя, пожалуй, у Нигутского вряд ли что выйдет…Он меня слишком любит! Теперь он злится, а у дверей ЗАГСа сдуется. Он – угли, я – меха. Не поддую – остынет!».

Она сидела у окна. Мимо проплывали городские постройки, потом открылись равнинные просторы. Ее взгляд блуждал, кружил по убранным и томным от сентябрьского солнца полям, разделенным березовыми посадками на огромные участки, которые уходили к горизонту… Она с наслаждением подставляла лицо под теплую, тугую струю воздуха из окна, с удовольствием закрывала глаза, а когда открывала, взгляд ее встречал все ту же картину: пузатая, сочная осень увлеченно играла с природой… Как же хороши, как прекрасны ее пухлые губы, какие крутые, богатые от урожая бока и сколько в этом необъятном теле разумной чистоты и непознанной истины. Достаток разлит во всем мире. И она, и пассажиры в вагоне омыты этой осенней радостью изобилия…Тогда почему же ей хочется плакать навзрыд?

Она бездумно включила купленную игрушку и с недоумением наблюдала, как искусственно заморгали ее светодиоды. Тотчас выключила и бросила рядом с собой на сиденье. А может ли она ради Нигутского бросить Сережу? Так же безразлично, как эту игрушку? И она чувствовала, что это выше ее сил.

Когда Оксана сошла с электрички и не спеша зашагала по тропинке среди худосочного ольшаника, ей опять стало жалко Нигутского.

«Вот дрянь я какая! – думала она. – Из всех дряней – самая дрянь! Ну, за что я бедного Нигутского обманываю изо дня в день? Разве он виноват, что я полюбила? Или что чужих детей не хочет воспитывать? Плохая я жена…Ведь, если задуматься, во всей этой истории я и есть зло! Нигутский в отличие от меня верен. Всю жизнь, как гномик молоточком тюк, да тюк, выдалбливал для меня пещерку побольше, да посуше…А я чем заплатила? Бегу вот к Сереже, ног под собой не чую! И люблю, и томлюсь – не могу! Все мои ласки, все мысли – о нем! А как же Нигутский?..»

Ольшаник закончился. Оксана пересекла дорогу, и скоро за березовой рощицей открылось озимое поле. На том конце виднелся каменный дом. Она часто заморгала ресницами, чтобы остановить слезы радости от скорой встречи и до самого дома продолжала метаться между двумя своими привязанностями – Сережей и Нигутским.

Небольшой двор пустовал. Дом из красного кирпича, двухэтажный, старинный, с большим яблоневым садом, с пасекой в дальних липовых посадках раньше был барским, и когда она приезжала в этот дом, ей часто казалось, что в нем живет приведение старого хозяина.

В вольере, кряхтя, поднялся с деревянного настила алабай Боня, подошел к металлической сетке, шумно втянул ее запах. Узнал и лизнул тонкие прутья. Он всегда так встречал. В этой традиции было что-то важное, семейное…И Оксана, расстегивая на ходу плащ, растирая ладонью лицо, легко вбегая по лестнице на второй этаж, молодея на глазах, доставая из пакета подарок, остановилась у двери.

Она осознавала себя настолько счастливой, что даже поглупела. Еле сдерживая радость, она толкнула дверь в комнату.

— О Господи!

Она шагнула вперед и замерла. Ее зрачки расширились, и не только взгляд, но и вся фигура выражали страх и недоумение. Из рук выпал подарок.

Сережа подбежал и поднял его.

— Мама! Мама приехала! – радостно крикнул Сережа и крепко обнял ее за ноги. – Мама приехала!

Оксана положила руки на голову мальчика и, не отрываясь, смотрела на Нигутского. Оцепенение прошло. В ее взгляде не было просьбы, она не искала прощения. Она не удивилась, что Нигутский нашел Детский дом. Они приезжали сюда год назад знакомиться с мальчиком для усыновления –  Сережей. И теперь она ждала, какое решение примет Нигутский.

Второго отказа она не простит.