Другая война
Прозвенел звонок, но никто не хотел прерываться. Лысоватый профессор предложил продолжить без перемены, но закончить раньше второй урок. На экране мелькали черно-белые кадры.
Он видел их несколько раз по телевизору, обычно их крутили по разным каналам весной. Ему не хотелось смотреть: на улице сейчас было бы так уютно, развалиться на лужайке хоть на десять минут, снять кеды, носки, ощутить ступнями прикосновение уже теплой земли, погладить пахнущую близким летом траву, почувствовать сквозь закрытые веки пробивающиеся солнечные лучи. Спина и ноги затекли, но он приучил себя не подавать вида и подолгу сохранять одну позу. Так было надежнее, так никто не придерется, что ему не интересно или он кого-то не уважает. С годами он научился жить и в этом мире с его правилами, культурой, моралью. Это было сложнее, чем там. Правил было больше, и они были часто очень странными. Там правило было одно: хочешь жить – попробуй выжить. Здесь все было запутанней, но он принимал условия игры, часто не пытаясь их понять.
Вот и сейчас весь класс выбрал сидеть в наглухо зашторенной аудитории и смотреть, как толпа детей на экране засучивает рукава и показывает оператору номера, набитые на тощих руках, как они жадно вылизывают аллюминевые миски; как взрослые мужчины, похожие на скелеты, закапывают горы таких же скелетов, едва удерживая в руках лопаты. Он не понимал, почему его одноклассники смотрят, не отрываясь на эти смерти, когда там, за дверью в саду лицея пахнет жасмином, а в столовой уже начали подавать обед: сегодня спагетти с мясом. При мысли о еде живот заурчал. Он глубоко бесшумно вздохнул, пробежался глазами по знакомым лицам и снова вернулся к экрану, продолжая всеми силами изображать интерес. Кадры на экране бесконечно сменяли друг друга, вызывая дремоту…
Итак, я предлагаю вам поработать в группах, — профессор включил свет, и класс постепенно начал оживать. — Ваша задача, сделать к следующей неделе небольшой проект. Обсудите в группах увиденное, соберите информацию у своих близких, может быть семейные истории, фотографии тех лет… В целом – попробуйте максимально подробно воссоздать пусть маленький, но кусочек того времени. Вы можете выбрать один день из жизни лагеря или одного человека, будь то воина или простого ребенка, один часа боя, или ночь бомбежки. Проявляйте фантазию и творчество! – закончил он, жестикулируя, как фокусник.
Фантазия и творчество… Как учитель мог применять это слова к такой теме? Он вспомнил, как впервые услышал их в детстве, когда ему посчастливилось попасть в детский лагерь какой-то благотворительной организации. Их собрали в нескольких огромных зеленых палатках с длинными столами. Перед каждым положили новую футболку, и молодая белая девушка с рыжими веснушками и широкой улыбкой объявила: «Привет всем! Меня зовут Джулия. Сейчас мы с вами будем заниматься творчеством. Вы сможете сделать из своей футболки настоящее произведение искусства, используя блестки, краски, фломастеры и аппликации!». В палатке повисла тишина, никто не шевелился. Девушка немного растерялась: «Вы можете придумать все, что хотите, используйте вашу фантазию!» — для двадцати детей эти слова звучали непонятно, оттого и пугающе. «А потом вы сможете забрать футболку себе!» – ребята начали переглядываться. Первым рискнул толстяк Дуби, самый старший и самый глупый: он ухватил футболку и прижал ее к себе. Двадцать пар глаз с испугом уставились на рыжую девушку. Она, как ни странно улыбнулась: «Да-да, это ваша вещь, вы можете сделать из нее, что хотите и забрать домой!» — все начали повторять за Дуби, а кто-то для надежности начал надевать футболку на себя, тогда можно будет убежать быстрее, если вдруг захотят отнять.
«Нет-нет! Подождите! Не надо надевать. Тогда вы не сможете ничего нарисовать!» — она хотела было подойти к детям, чтобы помочь снять футболки, но, увидев испуганные взгляды, остановилась, задумалась и направилась к ящикам в другом конце палатки. Вернувшись, она небрежно бросила на стол новую футболку, открыла баночку с красной краской и, расправив складки ткани, что-то нарисовала. Он хорошо помнил свое изумление: зачем эта добродушная девушка портит такую замечательную новую вещь. Другие тоже настороженно наблюдали, как Джулия, по очереди подходя к каждому участнику, показывала, какие рисунки можно сделать, обведя ладонь или наклеив блестящие кусочки бумаги.
Когда через полчаса очередь дошла до него, он крепко вцепился в нежданный подарок и, несмотря на то, что вокруг уже кипела работа, старался не поднимать глаз, пока Джулия открывала стоящие перед ним яркие баночки с краской. Если эта вещь его – он ни за что на свете не будет ее портить краской. Он был восьмым ребенком в семье из девяти выживших. В его жизни еще никогда не было новой вещи, купленной для него. Пять старших братьев оставляли после себя все, что необходимо, и он терпеливо ждал, пока к нему перейдет очередная рубашка или шорты. Обидно было, когда вещи не доходили до него, потому что заплаток было слишком много. Тогда мать бережно разрезала ее на небольшие уцелевшие кусочки, чтобы потом ими заштопывать прорехи следующих обносок.
«Да что с тобой, малыш? Я же сказала, это твоя вещь, я не заберу ее обратно!» — Джулия погладила его по голове. – «Смотри, ты можешь сделать, как у меня. Вот видишь, туту нарисован замок и принцесса. Хотя она конечно девчачья. Мне сделала ее младшая сестра. А у тебя есть браться или сестры? Ты можешь подарить им, она большого размера!» — он взглянул на стол и с ужасом понял, что все футболки одинаково большие. Все пропало. Дарить ее он никому не хотел, но мать наверняка и не спросит, отдаст сначала носить старшим братьям. Так уже было…
Он грустно смотрел на Джулию, с улыбкой описывающую возможные узоры и украшения. «А на рукаве ты можешь написать имя своего брата или друга, чтобы это был подарок специально для этого человека!».
Он ухватил фломастер и быстро большими буквами написал единственное слово, которое успел выучить в свои восемь лет: «Jamaica».
— Ммм, оригинально. Ты знаешь про эту страну? Мы можем нарисовать ее флаг или пляж с пальмой, я где-то видела здесь аппликацию.
— Это его имя, мисс Джулия! – влезла его беззубая соседка и одноклассница Габи.
— А! Вот как! Спасибо! Ты можешь звать меня просто Джилл. Так, а тебя значит зовут Джамайка. Очень красиво. Немного крупновато получилось, но зато издалека будет видно твое имя!
Надежда блеснула в его голове. Может мать и не отдаст футболку с его именем. Теперь он сделает самую красивую вещь в своей жизни. Он быстро оживился, стараясь успеть наклеить как можно больше картинок и блестяшек. На спине он оставил несколько разноцветных отпечаток своих ладоней и для надежности написал свое имя и там.
Его восторгу не было предела. Занятия длились целый месяц, каждый раз они делали что-то, и Джулия называла это творчеством: украшали кружки, кепки, носки, обклеивали коробочки, мастерили бусы. Все эти богатства они уносили с собой. Вот это было творчество и фантазия!
Такие воспоминания были редкостью в его голове, они грели. И сейчас, поймав себя на улыбке, он быстро сменил выражение лица на угрюмо-безразличное, боясь, что его кто-то уличит или еще хуже – догадается о его мыслях. Да, это было творчество и фантазия…И как можно было применять эти слова к школьному проекту, связанному с войной, смертями, убийствами, этими черно-белыми старыми кадрами без звука, тощими лицами…
— Джама! Иди сюда, мы все здесь! — Он послушно поплелся к своей группе за широкий стол под акацией. Эмили была их лидером в этом проекте, и он с тоской понял, что обед будет испорчен: она захочет начать обсуждение прямо сейчас.
— Мы как раз выбираем, какой формат нам интересен. Пит предложил реконструкцию сделать и отснять на видео! – он перевел взгляд на Пита в надежде на разъяснение непонятного слова, но тот был занят вталкиванием в себя непомерно большого гамбургера, со стекающим сбоку кетчупом. Не совсем понимая, что от него ждут, он по привычке кивнул.
— Надо решить, про кого мы будем делать. Можем например сделать коллаж из историй, которые в детстве слышали от своих дедов. Принести фото стариков, какие-нибудь их вещи! – пока Пит это произносил, из его набитого рта летели крошки на стол и на футболку.
— Пит, прожкй сначала, фу! – скривился Ману. – Не подойдет, Джама тогда не сможет участвовать с нами. У вас ведь там не было Гитлера?
— Нет…Гитлера не было, — он опустил глаза, стараясь настроиться на добротный обед.
— Повезло вам! – снова включилась Эмили. Представляете, европейцы гибли тысячами, а где-то в это время люди наслаждались жизнью, ни о чем не задумываясь…
Джама посмотрел на ее лицо: белая, почти прозрачная кожа, ровная, гладкая. А волосы длинные и прямые, как будто отглаженные.
— Во-во! – оживился Пит, — отлично выйдет! Серия историй от дедушек внукам, одна другой тяжелее, их драмы. И в конце: бац, контраст! Что-то в роде «а на другой стороне Земли маленький мальчик слушал от своего деда совсем другие истории… Про беззаботную молодость, песни и танцы, про рыбалку, солнце, океан…» Здорово получится! Как будто для кого-то война, а для кого-то лишь слова.
Джама медленно накручивал спагетти на вилку, разглядывая свои шершавые руки со знакомыми следами ссадин и трещин. Он никогда не слышал от своего деда таких историй. Он вообще его никогда не слышал. Мужчины в их краях редко доживали до сорока. Деда по линии отца никто не знал, а второй погиб со всей бригадой на стройке во время обвала где-то лет в тридцать. Ему повезло: несчастный случай. Он не страдал, а семье к тому же выплатили его жалование за целую неделю! Отцу Джамы повезло меньше. Он умер от малярии. Мать говорила, он долго мучился. За него никто не заплатил, а кормить его было нечем. Старший сын отвез его в больницу. Там таких не лечили, но раз в день давали суп. После смерти тела больных сжигали, чтобы зараза не шла по округе, и родственникам не нужно было хоронить. Отца Джама не помнил. От него остался журнал, тот самый, посмотрев который мать выбрала имя для младшего сына. Читать она не умела, только разглядывала фотографии «волшебной» страны, где, как ей казалось, черные жили на роскошных виллах и ни в чем не нуждались. Он берег журнал, перелистывая с детства знакомые страницы, обводя пальцем большие буквы с главной страницы: «JAMAICA».
— Нет, не получится. Я не знал своих дедушек. Умерли. И фото их тоже нет.
— Оу, извини, мне жаль, — Пит с легким усилием открыл банку с газировкой, она зашипела, и пена полилась через край. – Тогда давайте сделаем про один день. Например, про самый первый, когда люди узнали, что пришла война. Ну, какую-нибудь деревню глухую, где никто ничего толком не слышал, и вдруг на тебе! Обычный день, люди работают, отдыхают, ходят в церковь и тут…Какой-нибудь налет, как в Перл-Харбор, или внезапно ворвались фашисты на мотоциклах. Это ведь самое страшное, когда война приходит внезапно. Раз, и вокруг уже маршируют новобранцы, копают окопы, строят казармы, везде военная техника. Один вид людей в военной форме – мне бы стало жутко.
Джама не помнил, был ли в его жизни похожий день или час. Возможно, все началось еще до его рождения, а может он просто не замечал. Хотя в какой-то момент белые совсем разъехались из их региона. Не стало машин с едой, подарков, школьных занятий. Военных в форме он тоже не помнил. Вряд ли у кого-то на это были деньги. Просто начали появляться мужчины с мачете, реже с автоматами, обычно это были те, что главнее. Они не маршировали, не ходили колоннами и не строили казармы. Они приходили в чей-нибудь дом и оставались там на ночь. В любой дом. Хозяева чаще старались все бросить и поскорее уйти. Если кто-то не уходил, из дома раздавались страшные крики. Он помнил их до сих пор. Крики женщин. Больше похожие на звериные. Больше всего он тогда боялся, что услышит такие из своего дома…
Криков женщин своей семьи он к счастью не слышал. В то лето, когда он попал в творческий лагерь, мать слегла. Занятия закончились, Джулия и другие уехали, и в этой пустоте и скуке он как-то внезапно для себя заметил, как мать резко похудела, перестала вставать, потом замолчала, перестала есть. Позже ему сказали, что это пневмония. Он не понимал смысла слова, забравшего его мать, и просто кивал. Еще через год умерла старшая сестра. Он уже был большим, и ему рассказали, что она обнималась с плохим мужчиной, больным. И потому заболела сама. Старший брат часто кричал на нее, обвинял в чем-то. Джама не понимал за что, ведь виноват какой-то другой человек. Разве могла она догадываться, что можно заболеть только оттого, что кто-то тебя обнимает. Второй сестры тоже не стало. Ее звали Тара. Он надеялся, что она не кричала.
— Джама! Ау-у! Ты опять где-то в своих мечтах?! – маленькая сердитая складка на лбу у Эмили делала ее похожей на обиженного ребенка. – Мы работаем в группе! И даже если тебе не интересно, каждый должен участвовать!
Он понял, что от него чего-то ждут и вжался в скамью. Он был из отстающих учеников, и, если в группы распределял не учитель, то он оставался в числе последних, кого звали к себе.
— Извини, я просто задумался про день начала войны… — он почувствовал, как потеют ладони, и потянулся к бутылке с водой.
— Парень, мы уже развили тему. Ты давай и правда включайся! – Пит смотрел не столько с раздражением, сколько свысока. Он был не из отличников, но из тех счастливчиков, которые умели повести за собой, придумывая грандиозные идеи. Его любили и одноклассники, и учителя, в шутку называя балбесом, не использующим свой потенциал. – Мы про детей, которых отправляли в концлагеря.
— Это про тех, которые в фильме показывали свои руки с номерами?
— Бинго! И он снова с нами! – Пит поднял банку, изображая, что чокается с невидимыми друзьями.
— Пит, кончай! У нас времени мало. Давайте решать уже! – Ману был из толковых учеников, но очень нервный. Он объяснял это тем, что его родители уже два года как пытались развестись, и постоянно вовлекали его в свои конфликты. – Я тоже за то, чтобы сделать акцент на детях. Это за душу берет. Маленькие ни в чем не повинные люди. Их собирали толпами и отправляли в эти бараки. Они потом наверное даже и не могли узнать, что стало с их родителями. Их почти не кормили, заставляли работать…
— Не знаю, это совсем жутко. Никогда не понимала. Вроде не Средневековье, а откуда такое варварство. Как дикари. Мне как-то даже страшно про них делать проект. Это – позор человечества.
— А я вот не пойму, как они отбирали то туда детей? – Пит закончил с газировкой и теперь лепил что-то из пустой банки. – Это как можно понять по ним маленьким, еврей или нет. Да и какая им собственно разница была, ведь они могли забрать детей себе и воспитывать их в верности к Гитлеру! Дети то еще не выбрали, за кого они.
— Правда, ребят, давайте может не про детей? Это же страшно и несправедливо. У кого-то было счастливое детство, а у кого-то ад только потому, что он родился «не у тех» родителей. – Эмили посмотрела на часы, порылась в сумке, достала расческу и начала медленно ею приглаживать и без того ровные длинные волосы.
Джама смотрел заворожено на эту красоту. Он вспомнил волосы Габби – тоже длинные, но жесткие из сотни мелких косичек. Она все время их теребила, поэтому с ее головы сыпались соринки и песок. У остальных женщин в его деревне волосы стригли коротко. А Габби была из другого племени и по их традициям у нее, как у ее мамы волосы не стригли, только заплетали. Он помнил, как они торчали из-под грязной простыни, когда выносили ее тело. В отличие от фашистов, там никто не отбирал детей и не заставлял работать. Они были не нужны, их просто выгоняли, и каждый мог идти, куда глаза глядят. Но надо было уйти. Когда убивали родителей Габби, она не ушла. Он смотрел из щелки своего дома. Какой-то человек с автоматом вытолкал ее и двух младших на улицу, но она рыдая побежала обратно в дом, и братья за ней. Потом он слышал, как она плакала там. Из дома вышли трое. У одного был автомат, а у двух других мачете. С них текла кровь. Они крикнули Габби, чтобы та проваливала из дома, но плач продолжался. Тогда один подошел к соломенной крыше и поджог ее. Крыша вспыхнула быстро, издавая сильный треск. Люди начали подходить к дому, но тот, что с автоматом несколько раз выстрелил в воздух, и народ быстро разбежался. Потом им надоело, и все трое ушли. Жители вернулись тушить пожар, чтобы огонь не перешел на другие дома. Из дома вынесли шесть тел, покрытых простынями и тряпками. Никто не плакал.
Он не знал, по каким признакам отличались люди разных племен. Просто в их деревне и в соседних все знали, кто какого племени. Первое время убивали только людей другого племени. А потом все смешалось. Люди с мачете и автоматами просто убивали. Все стали еще злее, еды не хватало. Дети ходили в джунгли за пропитанием. Так было безопаснее: взрослого расстреливали сразу без разбору, если он натыкался на какую-нибудь группу с оружием в лесу. Детей не трогали. Так было в начале.
Таре не повезло. Она пошла с подругой в лес и набрала много еды. Они несли ее в корзинах, не спрятав под одеждой. Их остановили и потребовали отдать еду. Подруга Тары испугалась и отдала. Она рассказывала, что те с автоматами были злыми и тощими, и крикнули девочкам, что они их охраняют и воюют за них, потому те должны их накормить в благодарность. А Тара сказала, что ей надо отнести еду братьям, потому что они тоже голодные. Тогда ее убили. Так рассказала ее подруга, прибежавшая к ним домой. Она рыдала без слез, только широко открыв рот и теребя руками короткие кудряшки. На ее платье остались брызги крови. Малик, старший из братьев, схватил нож и выбежал из дома. Остальные не шевелились, тупо смотря, как рыдает подруга Тары. Малик так и не вернулся. Никто не знал, что с ним стало. Джама надеялся, что Таре не было больно, и она не кричала.
Когда двое с автоматами пришли в дом к ним, ему и братьям предложили вступить в отряд. Но старший из оставшихся Кирки закричал, что они убили их сестру из-за еды, и он ни за что не будет с ними заодно. Это было глупо. Джама понял это спустя годы. Кирки было шестнадцать, они голодали, и у всех нервы были на пределе. Один из пришедших направил на него автомат и засмеявшись гнилыми зубами сказал, что их жадную сестру съели вместе с ее едой. Наверное, он сказал это специально, хотя тела Тары и не нашли. Кирки бросился вперед, и тот смеющийся выпустил в него целую струю патронов. Падая, он тоже не успел закричать. Наверное ему не было больно. Джама надеялся на это.
…
Время перерыва заканчивалось, а ему так не хотелось возвращаться в скучные классы еще на целых два часа. Столько волшебных запахов весенних деревьев. Совсем других, не таких, как были там. Он знал о них больше, чем о школьных предметах, часами проводя время со старшим месье Арньо в его саду. Всю жизнь проработав садовником в каких-то музеях и дворцах, старик казалось знал обо всех деревьях и растениях на свете. Но рассказывая потрясающие истории из своей работы, он постоянно наставлял Джаму, что образование – самое главное, а руками работать любой сможет. Он положил все силы, чтобы его сын Филипп смог выучиться и работать врачом. И теперь у него был повод гордиться перед своими друзьями. За очередной партией в триктрак он показывал им фотографии сына и снохи, переезжающих по горячим точкам всего мира и спасающим тысячи людей вместе с Красным Крестом. Месье Арньо надеялся, что Джама тоже продолжит славные традиции их семьи, тем более учитывая то, что ему самому пришлось пережить. На больших семейных и дружеских встречах он со смехом рассказывал семейную байку про то, как маленький темный паренек растопил сердце его сына-хирурга, сказав, что всю жизнь мечтал стать врачом, но там, в Либерии ему никогда этого не добиться…
Понимали бы они… Джама бы сказал, что угодно, лишь бы выбраться из того ада. Белые начали приезжать через года два после начала всего этого кошмара, маленькие группы врачей и добровольцев с большим количеством белых и местных охранников. Вначале все выжившие его друзья были уверены, что всех детей заберут и отвезут туда, где у них будет новый дом. Они не отходили от этих людей, терпеливо выслушивая рявканья охраны, обнимались с ними, некоторые даже пробовали называть их «мама» или «папа». Врачи и добровольцы были очень улыбчивыми, заботливыми. Они раздавали еду, одежду, лечили их и раненных, которых свозили со всей округи. Но через пару месяцев стало понятно, что никого забирать не будут, они приехали, чтобы помочь им восстанавливать жизнь в Либерии. Джама помнил, как однажды белые уже исчезли и понимал, что в этот раз может случиться также. К тому времени у него не осталось никого. Он просто хотел скорей убежать из этого кошмара. Филипп был главным хирургом в полевом госпитале возле их деревни. Сухой, серьезный, строгий. А его жена Вивьен совсем другой: мягкая, улыбчивая, от нее вкусно пахло, а руки были очень нежные. Джама ни на что не надеялся. Он просто решил перепробовать все возможные варианты, и ему повезло. Да, он конечно же наврал про мечту стать врачом. На самом деле он мечтал только об одном – выбраться из этого кошмара. Но на предыдущих белых его рассказы и просьбы не действовали. Они жалели его, утешали и подбадривали, что все наладиться, давали больше еды и одежды, но потом просто уезжали. А он оставался махать им на пыльной дороге, смотря вслед уезжающим автобусам. И он решил стать хитрее. Сказать что угодно, лишь бы его забрали туда. Пусть не в семью, просто на улицу. Он верил, что у них там и на улице можно как-то продержаться. И наконец, жизнь наградила его. Он был счастлив, помахивая ладошкой остаткам своей деревни из окна большого автобуса, отправляющегося с группой врачей в аэропорт. Он дал себе слово постараться никогда сюда больше не вернуться…
…
— Ну что, тогда решили, про детей? Джама, тебе вообще хоть какие-нибудь предметы интересны? По-моему ты на всех скучаешь! – Эмили укладывала свою сумку и собиралась на урок.
— Да нет, просто мне не очень хочется делать проект про войну. У нас она тоже была.
— Ты же сказал, что фашисты до вас не добрались. Они были в Либерии?
— Они нет. Наша война была позже, уже в моем детстве.
— Да ладно, прям настоящая, как с немцами? – Пит недоверчиво посмотрел прямо в глаза Джаме.
— Настоящая…
— И там даже кого-то убивали?
— Да, точно! Я же слышала в новостях: в Африке все время кто-то с кем-то воюет. И люди ходят из одной страны в другую.
— А кто на вас напал? Русские или американцы? – не унимался Пит.
— Она была внутри. Между нашими народами и племенами. Из других стран никто не нападал.
— То есть вы воевали сами с собой что ли? И кто победил: вы или вы? – хмыкнул Пит, но заметив выражение лица Эмили сделал вид, что закашлялся.
— Получается, что никто.
— А, ну это другая война… Пойдемте, сейчас звонок прозвенит. К мадам Кеваль лучше не опаздывать.
Виною выжившего
— Ты сильней закручивай!
— Я закручиваю.
— Ты не закручиваешь, я же вижу!
— Сказал же, закручиваю.
— Да ты мне всю жизнь говоришь! Хоть бы сделал что… Вздыхает он! Закручивай нормально, опять сорвёт, мне вытирать всё!
— Не кричи, я делаю.
— Не кричи ему! Да тебе хоть оборись – услышишь что ли?! Сколько кричала, чтоб пить бросил – услышал?!
— Ну не могу я не пить, ты же знаешь, ну не кричи, утро же.
— Почему я могу, а ты не можешь?! Устроился! Утро у него: половина первого! Уже нажрался! Нормальные люди пашут вовсю!
Марина еще несколько минут попробовала не открывать глаза, в надежде на возвращение сна, но вопли матери, по-видимому, окончательно напугали Морфея, уставшего оберегать ее волшебные сны от столь беспардонного вмешательства. Нормальные люди… Когда-то они еще могли бы претендовать на это звание. Когда-то давно, когда Марине было лет пять, и отец хоть и пил много, но только по праздникам. В разгар застолья он брал ее себе на руки и, обдавая неприятным запахом алкоголя и лука, начинал громко на весь стол рассказывать о том, какая его Мариночка самая толковая в группе, что будет, как мама её – самая завидная невеста. Руки у отца становились холодными и липкими, сидеть было неудобно, а от его поцелуев на щеках оставались влажные следы. Но всё это казалось совсем не важным. Она сидела с восторженной улыбкой самого любимого ребёнка на свете: её папа ею гордится, говорит, что она будет похожа на её мамочку!
Воспоминания о детском счастье резко оборвались очередными криками матери. «Как же достали уже, надо дверь поменять. Хотя эта и через бронированную проорется. Да и денег всё равно нет,» — мелькнуло в голове. Образ реальной матери вторгся в сознание и застыл в типичной её позе: руки в боки, ноги расставлены, как у мужика, голова приподнята, готовая обрушить череду возмущенных претензий на каждого, попавшего в поле зрения её бегающих глаз. Видение окончательно заставило Марину открыть глаза и скинуть одеяло. От прикосновения к холодному полу стало зябко и неуютно. «Хорошенькую же перспективу ты мне предлагал, папочка,» — размышляла она, рассматривая себя в зеркальную дверь шкафа, с облегчением не обнаруживая следов внешнего сходства с матерью. Вчерашние посиделки отпечатались воспаленными глазами и странной пародией укладки на голове. Она карикатурно себе улыбнулась, отражение ответило совсем не дружелюбно.
Судя по продолжающимся воплям матери, кран они так и не прикрутили. Растаявшая в связи с этим надежда на душ, добавила утру ещё большей безысходности. Кутаясь в старый свитер, она выглянула в коридор.
— Когда в душ попасть можно будет?
— Здрасьте тебе! Неужель, проснулась? А чей-то так рано? – мать, как паук, готова была переключиться на новую жертву, застрявшую в паутине её квартиры.
Марина вопрос матери проигнорировала, обратившись к открытой двери ванной:
— Пап, скоро закончишь?
— Да хрен его поймет, мать кран купила дурной, резьба слетает.
— Ах, это я ещё и кран не тот купила?! – паук заметил остатки теплившейся жизни в первой жертве и поспешил закончить свою миссию. – Да ты б хоть раз зад свой поднял, да сам купил! За столько лет в доме никакого проку! Кран не тот! Руки у тебя от водки не те!
— Да я что, я кран, говорю, не наш. Импортный, не подходит сюда.
— Чем это тебе ихние краны не угодили?! Ты на него заработай сначала, а потом обхаивай!
Раздался треск, что-то звякнуло о ванну, послышался шум воды.
— Да что б тебя, твою же…
В заключении отцовского мата обреченно прозвучало: «Не вышло, Надь, треснул».
— Не вышло?! Замуж я б за тебя не вышла, тогда б всё у меня в жизни вышло куда надо!
Речевые обороты матери разбавили унылое настроение Марины, добавив ей сарказма.
— Ну, я так понимаю, отечественное производство рулит, привет, совок!
— Ишь ты, оживилась как! Мы уж и не думали тебя до ужина увидеть! – полная капитуляция отца добавила пауку новых сил, и он надвигался, потирая лапки.
— У меня выходной. Захочу – и до ужина спать буду. Я не трогаю никого. Если б не твои крики – спала бы дальше.
— Ну конечно, чем еще заниматься-то. Всю ночь шляется, потом спит сутками. Хоть бы раз за месяц в комнате разобралась, гадюшник развела, зайти страшно!
— А нечего заходить – это моя комната.
— Ещё ты мне указывать будешь, куда заходить в собственной квартире! Заработай для начала себе хоть на угол!
— Будешь трогать мою комнату – я её таджикам сдам, я тут прописана. Нечего было ту квартиру Мише отдавать, я бы с удовольствием облегчила вашу жизнь своим переездом.
При словах о Мише гневное выражение лица матери исказилось болью и досадой, руки машинально опустились, и вся она как будто ссутулилась, совсем поникла. «Ну вот, опять сейчас начнется,» — Марине стало жалко мать, и от этого внутри всё начало съёживаться, извиняясь за резкость.
— На кухне он. Иди, поговори, – голос матери звучал глухо, в нём уже не слышалось злости, скорее отчаянье и безысходность.
— Мишка?
— Случилось, видимо, что-то. Но молчит, тебя, может, ждёт. Ты поговори с ним? – взгляд у неё стал мягким, болезненным.
— Денег он, небось, ждёт, что еще у него случается? Вот и приехал. – Марина не выносила этот жертвенный образ мамы и с годами привыкла отсекать все сентиментальности жестким тоном и жестокой правдой.
Мать молча проводила её взглядом и машинально зашла в ванную.
— На, Коль, старый пока давай закрутим.
— Старый – это можно. А что он подтекает – да это я сейчас прокладку новую поставлю, лучше этого будет.
На кухне было холодно, пахло газом и кофе.
— Привет! – произнесла Марина как можно дружелюбней, стараясь вытянуть себя из утренней злости. – Как дела? – и, не дождавшись ответа, она начала включать остальные конфорки, потирая над плитой озябшие пальцы.
— Нормально. Сама как? – он по привычке не поднимал глаз от дымящейся кружки.
— Путём. Если б не эти – вообще неплохо.
— Да уж, мать жжёт. Я в детстве думал, у неё когда-нибудь голос кончится, и она всю жизнь шепотом останется разговаривать.
Марина улыбнулась воспоминаниям, как они в детстве прятались от матери в ванной, и как однажды замок заело, и они не смогли открыть дверь. В итоге отцу пришлось замок выламывать, а мать орала потом еще неделю.
— У этой не кончится. Я в детстве думала, что когда вырасту – никогда кричать на своих детей не буду. Но, чую, гены своё возьмут.
— Как работа? Всё пытаешься спасти мир? – ухмыльнулся Миша.
— А ты всё пытаешься спастись от мира? — попыталась уколоть она.
— Каждому своё, выживаем, как можем.
Марина насыпала кофе, залила кипятком и, развернувшись, села напротив брата.
— На какие деньги выживаешь-то? Воруешь? – почти с утверждением вывела она.
— Когда как. Где так, где приторговать перепадёт. Да всё как раньше. Тут вот дед подкинул немного, типа к Дню Рождения.
— Ну да, он говорил мне. Я его предупредила, что это тебе на похороны, – она шумно отхлебнула глоток и поморщилась.
— Все там будем.
— Ну, ты-то торопишься первым.
Она хотела продолжить стандартный монолог едких колкостей, но, наконец, взглянула на брата, и внутри защемило. За последний месяц, который они не виделись, он сильно похудел. На отливающем голубизной лице его глаза казались стеклянными лампочками. Редкая щетина прикрывала обветренную, местами в мелких язвочках, кожу. После второго срока он два месяца лечился в туберкулезном санатории, но начавшие было появляться признаки жизни на его лице, исчезли уже через пару недель, и сейчас ничто не выдавало в нём выздоровления.
— На чём сейчас?
— Месяц чистый! – он широко улыбнулся, обнажив несколько новых дыр между зубами. После первого срока за грабеж мать отдала всю выручку с последней продажи на его имплантаты. Наивная, она надеялась, что тюрьма его изменит, а подремонтированная улыбка простимулирует найти приличную работу.
— Врёшь.
— … — он неловко поднёс ко рту кружку, и стало заметно, что рука его явно не слушается. Он был похож на инвалида.
— «Винт»?
— Ух ты, профессорша, сечёшь. Где поднатаскалась уже? Это даже не наркотик. Захочу – брошу.
— Ну да. Я это каждый день слышу. Лечиться не надумал?
— Да всё нормально, расслабься! – нотации ему порядком надоели. — Проходили уже, Марин. Работай на работе.
— Извини. Это, скорей, вопрос риторический.
На кухне повисла пауза. Миша так и не отрывал взгляда от кружки, потирая её бледными пальцами. На костяшках кистей выделялись многочисленные старые шрамы. В подростковом возрасте Мишу отдали на скалолазание, где он быстро освоился и заслуживал частые похвалы. Родители, поверив в способности сына, готовы были оплачивать и дорогостоящее снаряжение, и выезды на соревнования, не смотря на достаточно средний доход семьи. Младшей по возрасту Марине становилось завидно. Ей тоже хотелось, чтобы на неё что-то тратили, радовались успехам, подбадривали. Но денег на занятия для дочери не оставалось, в связи с чем, никаких «талантов» у неё выявлено не было. Марина надеялась, что в чем-то сможет отличиться, но в школе она была из середнячков, а бесплатные кружки предлагали только бисероплетение и шитье. Всей семьей они приходили на соревнования поболеть за Мишу, и Марина с тоской переводила взгляд с восхищенных родителей на карабкающегося все выше и выше брата. Ей хотелось тоже залезть высоко, ещё выше него, выше всех них, чтобы они задирали голову наверх, чтобы увидеть ее. И тогда в ней родилась та самая детская, но совсем не девчачья мечта. Космос. Выше всех, даже выше этих альпинистов, поднимались только они в своих огромных кораблях. За их подъемом следят на мониторах сотни людей, а по телевизору и целый мир. От одной мечты о таком полете у нее замирало сердце.
Как идти к своей мечте Марина не знала, и никто ей не мог подсказать: мечта была сокровенной тайной. Поэтому Марина просто ждала, ждала, что оно обязательно как-то получится, что мечта сбудется и поможет ей тоже заслужить восхищенные взгляды… Ей так хотелось стать лучше Миши, хоть в чем-то.
Судьба помогла Марине стать лучше брата, но совсем другим способом. В то время, пока она ждала исполнения мечты, в школе заключили договор с социально-психологическим колледжем, куда Марина и отправилась после девятого класса. А из колледжа предлагалось без экзаменов попасть на вечернее отделение института. Космос почему-то все не появлялся в ее жизни, как и сами космонавты. Зато начали появляться мотоциклисты. Не заменят, конечно, но тоже в шлемах и «летают». Жизнь вела Марину вперед. Мысль об институте немного пугала: в их семье ни у кого высшего образования не было, и насколько все будет сложно или интересно, никто рассказать не мог. Но надежда на то, что ее тоже наконец похвалят, манила. Миша к тому времени застрял в училище. Сначала бросил одно, потом исключили из второго, и он год отдыхал, в третьем у него не сложились отношения. Родители списывали неудачи сына на загруженность тренировками, но вскоре выяснилось, что тренировки Миша посещает так же, как и учебу. А потом… Потом все само закрутилось.
Марина безумно уставала на последнем курсе колледжа, постоянно подрабатывая вечерами. Она периодически замечала пьяные компании брата в квартире, но на ее жалобы мама не реагировала, объясняя все необходимостью отдыха Мише. Да и вроде ребята не пили у них дома, просто общались. Со временем Марине начало казаться, что она стала рассеянной: не могла найти старые вещи, куда-то засунула новый плеер, потеряла сережки, деньги все время улетучивались из кошелька. Она старалась дольше спать, завела записную книжку с напоминаниями, подсчитывала траты. Но когда к ней обратилась мама с вопросом о пропаже шкатулки со скромным содержимым из двух золотых цепочек и обручального кольца, уже не налезавшего на палец, они обе напряглись.
Сначала подумали на выпивающего отца. Но мать всегда оставляла ему деньги на алкоголь, и ему вроде хватало. Пил он запоями, раз в два-три месяца, а деньги и ценности пропадали регулярно. Мать валила все на дружков Миши, гневно обижаясь на попытки Марины очернить образ брата. А потом Марине уже и не пришлось спорить и ругаться. Реальность обрушилась на мать. Миша резко похудел, у него побледнела кожа, настроение менялось от благодушного безразличия до ярости, он постоянно «терял» телефоны, просил деньги «выручить друга», не оставляя матери возможности для отказа своими криками и ударами кулаков о стену. В доме появлялись чужие люди, никогда не смотрящие в глаза, деньги и ценности приходилось прятать, на комнатах поставили замки, которые постоянно «ломались». Мать эту реальность принимать отказывалась, даже обнаруживая в ведре шприцы. А потом им позвонили из больницы, куда Мишу забрали с передозировкой. И диагноз в карте не оставил родителям шанса на додумывание вариантов.
Дальше были споры, крики, пропажи, платные клиники и побеги, мамины слезы и Мишины шантажи, мольбы, просьбы, обещания. Бесконечная вереница, затянувшаяся на несколько лет. Марина разрывалась между институтом и работой в школе, стараясь полностью себя обеспечивать, понимая, куда уходят все средства родителей. Она старалась поддерживать мать, воздействовать на брата, выбрала в институте специализацию по работе с зависимыми, чтобы лучше понимать происходящее и помочь Мише. Она очень старалась ничем не огорчать родителей, чтобы хоть с ней у них не было проблем, хотела дать им повод для радости. Но, поглощенные бедами сына, отец с матерью были не в состоянии замечать дочь. И опять все их внимание было приковано к Мише, только теперь уже к его падению. Когда Марина прилетела домой с заветной «корочкой» диплома о высшем образовании, единственной в их семье мама со слезами выдавила: «А Миша-то, ведь и Миша бы тоже мог! Как же это мы не уследили…»
Сейчас она смотрела на него, и ей первый раз за долгое время захотелось о нем поплакать. Было понятно, что он не выдержит слез и уйдет, но они уже полились. Она оплакивала их детскую дружбу, его заботу о ней и защиту в школе, его стремления и победы, свою детскую ревность и обиды. Она оплакивала все то, что уйдет вместе с ним, уже совсем скоро. Она оплакивала свое будущее одиночество и это не покидающее чувство вины за свои успехи, свои планы и мечты, вины за свою жизнь, которая у нее будет, а у него нет.
Миша увидел слезы и без слов ушел в родительскую спальню. Она еще несколько минут беззвучно плакала. Сейчас она пойдет в свою комнату, наденет новые джинсы и свежевыстиранный белый свитер. Она уложит упрямые рыжие волосы, вставит в нос пирсинг с золотой ласточкой, капнет на запястья любимые духи. Она выйдет из дома, поймает частника и поедет в турагенство доплатить за поездку на Мальту. Потом встретится со своим «космонавтом», будет кататься по летней Москве, проведет с ним ночь и, счастливая пробуждением с той дремотной утренней негой, поедет на работу, пытаться спасти кого-то, как не смогла спасти его.
Он выкурил оставленные отцом сигареты, выпросил у матери еще немного денег и, сев в дребезжащий троллейбус, поплелся на окраину Москвы, в свою квартиру, коротать день в окружении таких же, как он, даже не загадывая, наступит ли завтра.
