Однажды Вениамин Павлович Голощеков услышал крик во время обеда, и этот случай запомнился ему надолго, и даже нарушил на какое-то время привычный уклад жизни. В тот день его жена уехала к родителям, как обычно оставив его одного, и ничего необычного поначалу не происходило. В полтретьего дня из радиоприемника заиграла пятая симфония Бетховена. Он открыл холодильник, где лежали два яйца, батон колбасы и кастрюля с кашей, которую не удалось доесть на завтрак. Вениамин Павлович аккуратно достал яйца, вытащил колбасу и с изящностью официанта захлопнул дверцу холодильника, от чего тот даже как будто недовольно покачался. Вскоре к звуку бодрой симфонии добавился шелест яичницы и стук ножа, ударяющегося по разделочной доске.
Вениамин Павлович был доволен собой — его вполне устраивала жизнь, при которой можно сносно питаться и уютно спать. Есть квартира и жена, а также честная инвалидность. Законов он не нарушал, и хоть был не религиозен, но мораль ценил, и уважал себя за добропорядочность. Этот день, как и раньше, должен был подтвердить его догадку о собственных достоинствах, но тут с улицы за кронами деревьев неуверенно послышался женский голос:
— Помогите…
Для него это стало интригующей неожиданностью. Вениамин Павлович насторожился и сделал музыку потише, затем снял со стены, висевшее на крючке полотенце, и принялся махать им над плитой, чтобы развеять дым от сковородки. Запах гари от яичницы отвлек внимание, но некто, уже совсем жалостливо, повторил еще раз:
— Помогите! Я сейчас упаду!
Женщина и, возможно, даже девочка или подросток, подавала голос все громче. За зелеными листьями с шестого этажа ничего не было видно, но голос явно доносился из дома напротив.
— Держись! Я сейчас! – Вениамин Павлович услышал, как кто-то ответил, и с интересом решил послушать уличную драму дальше. Мальчишеский альт с тревогой выкрикнул: – Где ты?!
Стало понятно, что кроме мальчика на улице нет никого, кто мог бы помочь. Да и чему помочь? Кому помочь? Листва по-прежнему скрывала всю картину происходящего напротив. Неясность его смутила и даже разозлила. Слишком театрально. Может это дети балуются? Как же они достали эти тупые дети! Где их родители? Какого черта? Надо скорее вернуться к яичнице. Он аккуратно, хоть и трясущимися от возбуждения руками, выложил на тарелку содержимое сковородки и потянулся за ломтиком хлеба, когда с улицы снова послышался крик, переходящий в визг и плач:
— Люди-и-и! Помоги-и-ите! Я разобьюсь! Разобью-у-у-у-сь!!! Помогите мне!!! Помоги-и-ите!
Все это настолько невозможно было совместить ни с летом, ни с солнышком, ни с Бетховеном, ни с обедом, что Вениамин Павлович от огорчения положил вилку и строго посмотрел в окно. И не то, чтобы возгласы могли его как-то задеть, а все же обед был испорчен окончательно. Он, Вениамин Голощеков, вроде, и ни при чем, но слова были обращены, как могло показаться, и к нему тоже, поэтому даже захотелось что-то предпринять. Ситуация еще осложнялась тем, что по осуждающей интонации можно было догадаться, что девушка или девочка, точно знает, что жители дома ее слышат и никак не реагируют. Крик, а потом и визг, были такими сильными, что становилось понятно — это не игра и не розыгрыш. Там на улице явно происходило что-то нехорошее. Но удивительно, что какая-то сила внутри него не давала сделать ни шагу, и при этом, он сразу с легкостью ответил сам себе на все, взволновавшие его вопросы. Например, о том, что спускаться вниз и бежать вдоль здания, высматривая через листву, не висит ли кто на дереве или не свешивается ли какой-нибудь ребенок из окна дома, было бы глупым и бесполезным. Пока оденешься, пока дождешься лифта, а потом еще надо спуститься с шестого этажа, и к тому моменту уже пройдет уйма времени. И ведь все равно, что делать в таких случаях он не знал, первую помощь оказать не умел. Нет-нет. Определенно, с его стороны ничем помочь нельзя. Это будет даже опасно. Да и это чушь – он совершенно не знает, что там происходит, а только догадывается. Может все не так на самом деле, и никакой девочки нет, а есть какой-нибудь дурачащийся хулиган с детским голосом. Кричит, конечно, убедительно. Так и поделом ему. Такой прохвост точно не разобьется. Знаем мы их.
С улицы ежедневно доносились неприятные звуки. Ночью бродили компании, где парни часто ссорились, а иногда и дрались. Было и так, что поздно вечером плакали дети, а их пьяные родители ругались и били то детей, то друг друга, отчего вся сцена под окнами развивалась в несколько актов с гротескным финалом. Вениамин Павлович хоть и страшился этих звуков, но привык, как перестают со временем обращать внимание на что-то повседневное, что становится частью декораций на улице и сливается с пением птиц на ветках.
После этих размышлений обед продолжился, но с улицы снова раздался страшный вопль:
— Ааа!!!
Затем хруст веток и глухой удар, после чего пауза и, напоследок, всю улицу наполнил неприлично громкий и не щадящий слух вой: — А-А-А-А-А-А-А!!! который тут же заглушил не менее громкий и испуганный голос мальчика:
— Не двигайся!!! Только не двигайся!!! Спасите! Пожалуйста, спасите!!!
У Вениамина Павловича сжалось сердце, и он перестал жевать. Там, возможно, в муках умирала девочка. Или сломала себе что-нибудь и стала инвалидом. Или кому-то плохо и никто не может помочь, а какой-то мальчуган все видел, и теперь в бессилии мечется по округе. Да что же это творится такое?! – ему захотелось возмутиться, спросить с кого-нибудь, и даже ударить. От крика у него закружилась голова и из рук выпала вилка. Он медленно в одних трусах пошел к входной двери и начал надевать ботинки, потом направился за брюками и принялся ходить с ними по комнате. То ли его мучили так называемые психологические комплексы, то ли социальные инстинкты вместе с религиозными страхами, а может просто охватил порыв гражданской ответственности – он точно не знал и не мог сформулировать ни смысла происходящего, ни своего отношения к нему. Так прошло около пяти минут. За этот небольшой период его нравственных мучений, за окном все стихло и настало облегчение, как после тяжелого разговора с начальством или женой. Все еще хотелось кому-то помочь, но не было возможности, да никто уже и не звал, хотя ощущение, что на улице произошло непоправимое, как бы застыло, и даже деревья перестали шелестеть. Дом молчал, только птички щебетали и солнце светило. А может все не так страшно? – подумалось ему.
Но Вениамин Павлович все равно расстроился и принял произошедшее на свой счет, как будто затронули его давно мучивший вопрос, которого совсем не хотелось касаться. Он закрыл форточки в квартире и даже занавесил окна. Пусть все будет как всегда. Слишком много волнений для одного дня. Ему захотелось снова почувствовать уют, и для этих целей был включен телевизор, а громкость выставлена чуть больше обычного. Нужно доесть обед, посмотреть передачу, а там уже наступит время готовить ужин и спать.
