Конкурс «Сюжет». Рассказ №7. Козий Бог, автор ДАРЬЯ ЛЕДНЁВА

Если ранним утром, ещё до петухов, пробежаться через васильковый луг, спрыгнуть в сырую, чавкающую низину, по колено мокрым от росы промчаться через наклонившиеся к земле и переплетающиеся  между собой травы, то попадёшь к изгибу реки, над которым одиноко нависает старая ива. Как же свежо с утра! Как хорошо стоять на краю обрыва, над студёной водой, вечно студёной, несмотря на жаркие летние месяцы. Но вот вскоре встанет солнце, напечёт, раскалит воздух, от земли повалит пар, и к полудню будешь задыхаться от духоты, глотая пыль.

На другом берегу вздымается насыпь, и сквозь песок к ветру тянутся чахлые растения, с пожухлыми краями листьев. На насыпи проложена  одноколейка, с рассыпающимися в труху деревянными шпалами и рельсами в разводах ржавчины.

Цвет семафора обычно – зелёный, изредка, раза два в день сменяется на красный, означая приближение электрички дальнего следования. Редко, но нет-нет кто-нибудь да и заглянет в глубинку.

Семафор вспыхнул красным. Значит, сейчас по железной дороге промчится состав. Вот  появляется из-за поворота, размеренным грохотом разрывая утреннее очарование.

Машинист Симеон Андреич зевает: это его самый не любимый маршрут, начинающийся рано утром за пять станций от Зелёномховска и заканчивающийся на одном из вокзалов столицы! И всё ради дачников, конечно, не тех, которые постоянно живут в деревне, а тех, кто наездами, притворяются, что им есть дело до огородов.

Перед поворотом Симеон притормозил. Конечно, по одноколейке в это время не должно идти встречной электрички, но лучше перестраховаться, вдруг вынырнет из соснового леса? К тому же Симеону нравилось медленно подкатывать к станции и высматривать редких пассажиров. А ещё очень хотелось вздремнуть! Монотонно тихое утро, почти бессонная ночь – сплошное томление!

Чуть притормозив, Симеон потянулся за термосом с чаем. И когда вновь взглянул на дорогу, то увидел чёрную груду, накрытую плащом, которая лежала перегнувшись через рельс.

― Пьяный, что ли? ― подумал машинист и сильнее надавил на тормоза. Электричка ползла лениво и плавно остановилась.

― Алло, диспетчер?

― Слушаю.

― У меня препятствие на путях. Запрашиваю разрешение на остановку.

― Остановку пятнадцать минут разрешаю. Уберите препятствие и доложите.

 «Но хоть проснусь!»

Машинист открыл дверцу кабинки и спрыгнул на откос из мелкой дроби гранита, серого с вкраплениями темно-красного, точно в камне застыли бусины малины. Споткнулся и съехал на полметра.

― Вот чёрт. Штаны испачкал. Любаша опять весь вечер будет мозг выносить. Ну, мужик, я тебе сейчас устрою.

Взобрался, отряхнулся. Ударил по плечу лежачего.

― Мужик, подъем! Электричке проехать не даёшь. Давай вали отсюда, а то перееду к чёртовой матери. Вставай, сволочь!

Но обнаглевший пьянчуга  не шевелился.

― Алё, гараж! Давай! ― Симеон ещё пару раз пнул мужика, но тот спал сном младенца.

― Ах ты чёрт! Да что тут будешь делать!

Машинист перевернул пьянчугу  и в ужасе отшатнулся, вновь скатившись по откосу и разодрав брюки на заднице, чтобы Любаша вечерком с иголкой не заскучала.

― Вот дерьмо! И что мне с этим делать? Это же надо было так вляпаться. Лучше б я не тормозил. Вот дурак-то, ой, блин, ну и вынесет мне вечером мозг Любаша. Ну, ё-моё.

 

Полицейская машина встала у ворот со шлагбаума в садовое товарищество. Залаяли собаки, прыгнули на сетчатый забор.

― Назад, Азорка, назад, Чёрный! ― из каменного дома с плоской крышей вышел сторож. Почти облысевший – только два завитка и осталось, в толстых очках, но для своего почтенного возраста – восемьдесят шесть – очень крепкий и здоровый старик.

― Шлагбаум не работает. Михалыч поехал автобусом в город. Так что извиняйте, дамы и господа.

Майор Николаев Павел Антонович и стажёр Василенова выбрались из машины.

―Ну, и где? ― мотнула головой стажёр.

Николаев подавил тяжёлый вздох. Прошлогодняя напарница, Анна Безликова, нравилось ему куда больше: тихая, едва заметная и, главное, смышленая. Правда, смышлёность её и сгубила. Было у них в конце августа дело о пропавших на болоте любителях шашлыков. Безликова помогла арестовать убийцу, вернее, не убийцу, а того, у кого нашли  вещи пропавших, а заодно и вещи всех, кто исчез за последние пятнадцать лет. А в ноябре, когда все нормальные люди по домам сидят, Безликова и говорит майору: «Павел Антонович, вы как хотите, но что-то нечисто с этими болотами». ― «Да что нечистого? Ну, плутают люди в лесу, тонут». ― «Всё равно… И тот домик пустой, где собака лаяла, и этот странный Грибник – всё это мне покоя не даёт. Разрешите ещё раз съездить, к месту приглядеться». Отпустил её, дурак, отпустил. И больше Анну Безликову никто никогда не видел.  Майор, конечно, искал, в участке всех на уши поднял, заставил лес прочёсывать, но — ничего. Да и в деревне Безликову никто не видел. Николаев хотел было с Грибником местным, то есть Афанасием Петровичем, побеседовать, очную ставку провести, но оказалось, что тот ещё в начале октября уехал в город: внук серьёзно заболел.

В общем, в мае к майору приставили Василенову Анфису Георгиевну, девицу, не только глуповатую и лишенную даже намёка на сообразительность, но и в целом странную. Обматывалась  вязаным шарфом, вязаным, не шёлковым! Да и шарф был странный, зверьём вонял и травами, немного лекарствами для стариков, а рисунок на шарфе вычурно пестрил  множеством завитков и закорючек. А если ветер дул, то Василенова сразу же натягивала его как капюшон на голову. Начальство ругалось, несколько раз делало выговор за такую форму, но Василенова упорно продолжала носить шарф. В конце концов, все в участке с этим смирились. А вот потерпевшие и свидетели, впервые встретившись со стажёркой, недоумевали.

Вот и сейчас будет так же.

В общем, майор ненавидел этот шарф.

― Пойдём, ― сказал Николаев, ― нам ещё полчаса пилить. Тут ближе не подъехать никак.

Они побрели по лугу, огибая дачные участки и огороды, по густой до колен траве, усиками, листиками, цветочками цепляющейся за форму. Солнце уже припекало. Василенова пыхтела позади, и майор невольно представлял, как она обливается потом, и каким взмокшим вязаным комком она доберётся до места.

«Да и сам я буду не лучше».

Наконец, миновали и луг, и особняки за высокими заборами,  дерзко напиравшие на луг и огороды, и добрались до железной дороги. Засеменили  по разбитым трухлявым шпалам в сторону станции.

Наконец, у поворота, почти у самого семафора показалась чёрная точка. Приблизились. Это курил председатель садового товарищества, у ворот которого пришлось бросить машину. Он выглядел недовольным, потому что звонок из управы поднял его ни свет, ни заря, и пришлось тащиться к путям и искать, куда машинист оттащил тело. А это оказалось не так уж и просто! Диспетчер сообщила  только то, что электричка остановилась между поворотом и станцией. Машинист, разумеется, не стал дожидаться председателя, отодвинул труп, доложил диспетчеру и покатил дальше.

Труповозка с санитарами ещё не приехала. Звонили, сказали: шину пробили, заменят и через полчаса будут. Как раз солнце ещё напечёт, и труп совсем вздуется. И так уже смердит хуже некуда.

Поздоровались.

― Машинист оттащил его с рельс туда, ― Григорий Константинович махнул в сторону двух невысоких ёлочек, непонятно как оказавшихся у железной дороги, вдоль которой если и росли деревья, то осины и берёзы, реже – тополя.

― Понятно. А разве этот  участок путей к вам относится?

Майор прекрасно помнил, как в прошлом году, когда из Зелёномховска пришло распоряжение провести субботники и навести порядок вдоль железной дороги,  Григорий Константинович и председатель соседнего зверосовхоза взвились петухами и чуть не заклевали друг друга до смерти в попытках решить, кто какую часть дороги убирает. Часть у станции была более загаженной, и никто её не хотел. В конце концов, кто-то добропорядочный и сердобольный вызвал полицию. Николаев принял от председателя садового товарищества взятку козьим молоком, картошкой и самогоном, и присудил ему более чистый и дальний участок.

― Да, вот, видимо, всё это моё богатство, ― усмехнулся Григорий Константинович.

― Вы знали погибшего? Из местных?  

― Да как сказать, ― пожал плечами председатель. ― Вроде не узнаю. Хотя, может, из зверосовхоза, или из Кашинки, или из Любавинки, они же тоже на нашу станцию ходят. Так что надо искать, опрашивать. Хотя, может, и видел его где-то, но не помню.

Тело лежало под елями, накрытое старой простынёй, чуть пропитавшейся едкими пятнами. Николаев сдёрнул ткань и услышал, как позади едва слышно взвизгнула стажёр. «Пожалуйста, пусть её не стошнит, пусть её не стошнит. Я не заслужил такого позора!»

Глаза стеклянные с лопнувшими красным сосудами. Лицо восковое, перекошенное. Рубашка у горла была разодрана в клочья и окровавлена.

Майор надел перчатки и отодвинул край рубашки: на коже почти нет повреждений, только на пядь ниже под левой ключицей – две кровавых отметины, точно от рогов. Крови мало. Посмертно.

«Вот Варечке работёнка».

На шее покойника висел серый мешочек. Николаев аккуратно его срезал и открыл. Вдохнул душистый аромат знакомых трав, чуть закружилась голова, закашлялся и завязал мешочек.

«Аир и барвинок. Это аир и барвинок так пахнут», ― в мыслях всплыл голос бабушки.

― А вы уже здесь! Здорово, Павел Антонович!

От садового товарищества через луг два санитара в синей форме несли носилки и покрывало.

― Как нам сегодня-то подфартило-то, да? Уже воняет?

― По такой жаре!

― Будешь осматривать или можно забирать?

Майор и Василенова сделали несколько фото погибшего, и майор кивнул санитарам:

― Берите, я уже достаточно видел. И скажите, что подробный отчёт нужен к вечеру.

Когда санитары ушли, майор спросил у председателя:

― Где труп изначально лежал?

«Ну и жарища!»

Григорий Константинович пожал печами. Ему тоже было жарко. Для встречи с майором он надел накрахмаленную рубашку, но теперь узкий ворот врезался в мясистую шею и поддушивал. Сам председатель был немолод: из тех, которые сначала молодец молодцом, а с возрастом становятся грузными, заплывают, превращаются в шар.

― Да где-то вон там. Диспетчер сказал, что машинист сфотографировал на телефон, вечером пришлют.

Григорий Константинович пожал плечами.

― Может, чаю? Если вы тут всё осмотрели? Вам тут теперь до вечера куковать, если, конечно, хотите опознать тело. Это же сколько народу опрашивать! Да не переживайте. Сейчас слухи сами расползутся. И кто-нибудь заявит о пропаже соседа. Хотя мне этот мужчина не знаком. Может, не местный. Чаю?

― Чаю выпью, ― согласился майор, ― но через полчасика. Хочу по путям пройтись. Может, что-то есть. Василенова, съезди в зверозовхоз, там есть такой Капитанов Олег Борисович, специалист по рогатому скоту. Покажи ему фото.

― А вы уверены, что Капитанов захочет на это смотреть?

― Уверен. Во-первых, он уже пару раз мне помогал. А что касается нынешнего дела. Раны как будто от рогов.

― Почему вы так уверены, что это рога?

― Года три назад завёлся тут бешеный бык, пару человек на рога посадил. Раны похожие на эти. Надо выяснить чьи они, а там по ситуации… Хм, мне кажется, я уже что-то такое видел. Где бы только вспомнить…

Глубоко-глубоко зарыто воспоминание. Там на ветру колышется луг синецветов, трепещут колокольчики, ромашки от солнца чахнут краями лепестков, и детский смех струится сквозь сосны, и звонкие стрекозы рассекают воздух, и девочка плачет…

― Ладно, ― Василенова хмуро взяла ключи от машины.

А майор пошёл обыскивать пути. Григорий Константинович, напевая песенку, пошёл ставить самовар.

Осмотр железной дороги мало что дал, но всё-таки  удалось найти место, где, видимо, ночью лежал труп. Там, где лицо прижималось к шпалам, дерево окрасилось красным, но пятна едва заметны. Конечно, кровь могла взяться и по другой причине, поэтому майор отковырял кровавую щепку и положил в пакет для экспертизы. Искать следы было бесполезно – пространство между шпал да и сам откос уложены гранитом, серым с тёмно-малиновыми, как кровь, вкраплениями; следы ног тут не сохранятся. Ещё следы крови? Обломанные ветки, если тело тащили из леса? Или драка случилась на путях?

Майор огляделся. Лес начинается дальше.

Николаев прошёл по рельсам до кромки леса, но не нашёл ни капли крови. Осмотрел опушку, но ни сломанных веток, ни клочков ткани, которые могли бы зацепиться. На свежей траве следов волочения тоже не наблюдалось. Правда, несколько васильков были почти вдавлены в землю. «Здесь лежало тело или просто кто-то пикник устраивал?»

Васильки колыхались на ветру, девочка плакала сидя на поваленном дереве, ощетинившемся сухими обломками сучьев, а вокруг неё паслись белые козы. Майор тряхнул головой, отгоняя навязчивое воспоминание.

«Лезет же в голову всякая муть».

Уже хотел уйти, как заметил лист лопуха, вдавленный  в землю, и на нём отчётливо виднелся след копыта, но большего, почти в половину человеческой ступни.

«Корова?» ― подумал майор. Огляделся, но ни других следов, ни обглоданных кустиков.  Сфотографировал.

Обратно пошёл по другой стороне рельс. Но там вообще глухо: небольшая луговая прослойка, васильки, иногда вереск, одуванчики, колючки чертополоха, высокие заборы, а за ними особняки, и таблички «Осторожно. Злая собака». Судя по старой одежде, пострадавший вряд ли жил в одном из особняков или был знаком с кем-то. Хотя чёрт его знает. Так или иначе, обойти и опросить богатеньких жильцов придётся.

Майор остановился перед высоким каменным забором, из-за него едва выглядывала крыша особняка, и надавил на кнопку звонка.

― Кто? ―– спросил голос из динамика.

― Полиция. Майор Николаев, Павел Антонович. Нужно задать несколько вопросов.

― А что стряслось?

― Несчастный случай на путях. Как раз напротив вашего дома.

― Ждите.

Минут через десять на воротах открылось смотровое окошко, и оттуда показалась половина загорелого лица с чёрными усами и густыми бровями.

― Спрашивайте.

― Этой ночью вы видели или слышали что-нибудь подозрительное?

― В плане?

― Может, проходил какой-то подозрительный человек. Или странные звуки?

― Тихо и безлюдно. Последняя электричка около шести отгремела. А кроме молодёжи, тут больше никто не проходил. Кстати, вы бы поговорили с этой шпаной из зверосовхоза. Есть тут такой с ирокезом, уже всех своим мотоциклом достал!

Примерно так прошли разговоры и с жильцами прочих особняков.  Жаловались на шпану и особенно на Женю-Пулю, их вожака. Последнего майор прекрасно знал: двадцатилетний детина из зверосовхоза, который время от времени появлялся в Зелёномховске и ошивался рядом с тату-салоном.  Пару раз майор арестовывал его за хулиганство, но отпускал, пожалев мать его, женщину тихую, торговавшую кислым творогом и вязавшую шали из овечьей шерсти.

Из-за высоких заборов жильцы особняков ничего не видели. Камеры наблюдения были направлены на ворота,  вдоль заборов и во дворы, и, скорее всего, тоже ничего не засняли. Но все жильцы согласились предоставить записи, кроме одного, у которого камера оказалась муляжом.

Часам к двум-трём майор вернулся к Григорию Константиновичу, время пить чай, да лучше бы и пообедать.

― Что-то вы не полчаса ходили,  а дольше. Совсем запропали, ― сказал председатель. ― Не бережёте себя, Павел Антонович.

― Щи со сметаной? ― встряла его жена, в ярко-рыжей растянувшейся кофте.

― Спасибо, со сметаной. А моя стажёр ещё не вернулась?

― Никак нет, товарищ майор. Да вы не парьтесь. Может, её там, в зверосовхозе, молоком козьим отпаивают. Да и вообще – жара. Охота ей куда-то ехать. Она же чай не дурочка?

Дом у Григория Константиновича был приятный. Пах свежей смолой. Стол добротный, с резной столешницей. Григорий Константинович всё прошлое лето хвастал работой: целую зиму трудился. От времени стол чуть-чуть потемнел, а в углу остались пятна от компота, внуки постарались. Сами внуки сидели наверху лестницы на второй этаж и жевали пирожки, о чём-то перешёптывались.

Майору нравилось у Григория Константиновича. Он часто и без повода приезжал, просто в гости, уютом подзарядиться и отдохнуть от мрачной однушки в Зелёномховске, где даже вода не каждый день есть.

Очень давно майор здесь жил, проводил каждое лето, пока родители не продали участок и дом. Потом долго сюда не приезжал. А когда вернулся по  долгу службы, то увидел, что старый его дом перестроили. Из прежнего осталась только толстая яблоня, которая не плодоносила, но отбрасывала тень, защищала в жару, и никто не решался её срубить.

Майор рассматривал уже не свой дом, думал, построил ли Григорий Константинович его полностью из новых досок, или использовал и старые, которые, может, помнили детство майора.

А вот майор детства не помнил. Оно снилось ему иногда сладостными обрывками. Где он срывал голубой барвинок и плёл венок для девочки с тёмно-русой косой, а девочка сидела на поваленном дереве и на голые её плечи садились стрекозы.

Как звали девочку, не помнил.  И почему перестал приезжать, не помнил, наверное, в городе было интереснее, играл с мальчишками, у которых не было бабушек и дедушек, чтобы уезжать к ним в деревню.

Щи со сметаной были холодные, кислые, что от удовольствия закрывал глаза.

Наконец, внуки Григория Константиновича спустились на кухню.

― Дедушка, мы хотим гулять.

― Ну, идите, только далеко не бегайте, а то майору отдам, ― ответил председатель.

― А мы майора не боимся. Он хороший. Товарищ майор, а вы только людей арестовываете или можете и животных?

― Каких животных?

― А вот тут из зверосовхоза кто-то водит к нашим дачам противных коз. Они два дня назад, знаете, как Сашку забодали!  Чуть на рога не посадили. А рожища у них, знаете, какие! Ого!

― Ну это глупости, ― перебил председатель. ― Просто разок боднули, а Сашка сразу и в плач. Шуму-то было из-за пустяка.

― Вы бегите, играйте. Будут козы обижать, зовите – разберусь, ― улыбнулся майор.

К пяти часам солнце смилостивилось. Жара пошла на убыль, а майор с председателем стали обходить дачников. Те как раз вышли в огородах копаться. С опушки доносился детский смех. Дачники ночью, конечно же, спали как убитые и никакого преступления не видели и не слышали.

Майор несколько раз набирал номер стажёрки, но Василенова всё никак не отвечала.

― Давайте, я вас повезу до зверосовхоза, ― сказал председатель. Ему, конечно, нравилось общение с майором. Приятный молодой человек, детей любит. Не заносчивый, не злобный, в прошлом году помог дрова на зиму со скидкой подогнать и отмазал от оплаты за не проведённые субботники (дураки-то из зверосовхоза и взаправду железку прибирали), а то уж больно люди из Зелёномховской управы доставали.  Но если Николаев не найдёт стажёрку и машину, то придётся оставлять его на ночь, а этого бы не хотелось. Гости – хорошо, но пусть ночуют у себя.

До зверосовхоза доехали минут за пятнадцать и затормозили у покрытого жестяными листами коровника. Рядом на поле паслись бурёнки, привязанные толстой бечёвкой к косой изгороди. Из конуры вышла овчарка, зевнула, потянулась. Чуть поодаль грустили без дела трактор и старая газелька. А вот полицейской машины, на которой приехала бы стажёрка, видно не было.

На шум из дома вышел Олег Борисович.

― О, какие люди. Здорово. За молочком пожаловали?

― По работе, ― сразу же огорчил его майор. ― Я отправлял к вам стажёра, Анфису Василенову. Не доехала?

Олег Борисович пожал плечами.

― Сегодня с утра только катафалк на кладбище проезжал, потом дачники с двадцатого участка. И Машенька ко мне зашла, а так больше никого не было. Эта ваша Анфиса хоть дорогу знала?

― Знала.

Майор помрачнел. Но может, тугодумная стажёр просто не туда свернула и потерялась, а телефон не ловит сеть, тут такое часто бывает. Как-никак глушь, дебри, до цивилизации, то есть до столицы, три часа на электричке, вокруг – одни леса, болота и только несколько городишек, где есть школа и поликлиника. Уж с Василеновой станет заблудиться. Как-то раз майор отправил её в только что открывшуюся у заправки закусочную  за кофе. Два часа! Два часа она блуждала не пойми где и вернулась, конечно же, без кофе. Зато потеряла удостоверение и умудрилась порвать понизу форменные брюки.

― Ну, я вас оставлю, если больше не нужен, ― сказал Григорий Константинович.

― Да, спасибо.

― Да, ты проходи в дом, Паша, ― сказал Олег Борисович. ― Машенька как раз еловый самовар поставила. Попьём чайку, расскажешь, что у тебя за дело.

― Мрачноватое у меня дело для чаепития.

В доме пахло смолой от свежих дров и хвоей. Только если у Григория Константиновича смола имела оттенок тепла и уюта, то у Олега Борисовича – оттенок умиротворения. И одиночества, но одиночества самодостаточного, благородного.

Маша оказалась высокой девицей с волной  взъерошенных тёмно-русых волос ниже пояса. Она как раз заталкивала в самовар последнюю еловую шишку. Самовар стоял в центре стола, и Маше пришлось встать на цыпочки, чтобы дотянуться. Наверное, она не была такой высокой, как показалась из-за своей худобы в первую секунду. Ноги у неё были стройные, как у человека, который вынужден много ходить пешком. Белые узкие брюки… Белые! Кто же в здравом уме носит в деревне белые брюки? В них самое то коров доить. Да ещё босоножки на высокой платформе. Пустоголовка! Наверняка, идиотка хуже Василеновой.

― Дочка? ― спросил майор.

Маша обернулась. Глаза у неё были огромные и зелёные, цвета чуть пожелтевших листьев смородины.

― Нет, ― рассмеялся Олег Борисович. ― Её дед у меня покупал корма для кроликов, давно это было. А Машенька тоже приходила. С козочками играла. А козочки любили за ней бегать. Веселое было время.

Маша скромно отвернулась. Самовар закипел быстро. Разлила чай. Брала тонкими холёными пальчиками чашки, подносила к кранику самовара, двумя пальчиками, большим и указательным, поворачивала, наливала  до краёв, но умудрялась вернуть чашку на место, ничего не расплескав. А на пальцах у неё были тонкие серебряные кольца, почерневшие от времени, ногти острые с модным маникюром. Майор видел, как Анфиса Василенова похожие фотографии в Интернете рассматривала вместо работы. Вот у Анфисы были ногти простые, коротко подстрижены, не крашены, и кожа сухая с трещинками. С Анфисой сразу было всё понятно: местная, и на своём месте. А эта Маша?

― Сколько сахару? ― голос её звучал резко, неуклюже, будто она редко им пользовалась.

― Две ложки, пожалуйста.

К еловому чаю полагался пирог с курицей. Майор ещё раз набрал стажёрке. Абонент не доступен. Может, она вообще в Москву укатила? Плюнула на всё и до свидания? А что? С неё станется. Странная она, эта Анфиса. И на работу-то попала по блату через лучшего друга дяди, который по случаю оказался начальником майора. Сам-то майор и его бывшая напарница Безликова были вынуждены честно отучиться, пройти распределение, опыт жизненный и рабочий получить. А Анфиса? В свой первый день пришла в участок в длинном вязаном платье, зимнем, а на улице жара под тридцать. Стоит у двери, потом обливается, войти стесняется, потом мямлила полчаса, объясняла кто она и зачем. Разобрались. Приняли. В тот же вечер вызвали к местному клубу разбираться с пьяной поножовщиной. Дельце было плёвое, раны поверхностные, свидетелей куча, правда, тоже нетрезвых. Василенова не успела вылезти из машины, как грохнулась в обморок. Потом оправдывалась: во всём виновата духота.  Майор тогда сказал ей пару ласковых и посоветовал одеваться по погоде. Девица обиделась. Рыдала на заднем сиденье, а майор катал её по городу, потому что просто бросить у участка не позволяла совесть, кто обидел – тот и должен успокоить. Ещё Василенова вечно врезалась в дверные косяки, а когда в участке переложили пол, то и вовсе начала спотыкаться на ровном месте. Зато какие вкусные, пахнущие корицей, пирожки по пятницам приносила!

Об этом думал майор, пока пил еловый чай в компании старого товарища отца и незнакомой девицы.

После чая молчаливая Маша распрощалась, взяла два бидона козьего молока и ушла.

― Она тут недалеко, в садовом товариществе живёт.

― Это ей километров пять с бидонами идти-то, ― прикинул майор.

― Ничего. Она так с мая ходит. Говорит, решила на дачу переселиться, и теперь вот ходит. Ну, так что за дело у тебя, Паша?

― Нужна консультация по рогатому скоту, ― майор показал  фото покойного.

― На что похоже? Рога же, нет?

― На следы рогов, но большие какие-то,  ― нахмурился Олег Борисович, ничуть не испытывая отвращения, будто всю жизнь трупы разглядывал. ― Интересно, как это мужик так напоролся?

― Бык? ― предположил майор.

― Нет, у быков рога по-другому расположены. Это скорее козёл, только рога очень большие… Это всё?

― Вот ещё, ― майор перелистнул фото в телефоне. ― След тоже странный нашёл.

― Эка большой какой. Нет, так сразу и понять, ― Олег Борисович пожал плечами. ― Знаешь, что-то смутно знакомое, но никак не соображу что. Вроде видел когда-то, а что не пойму.

― Вот мне тоже кажется, что знакомое… Слушай, моя стажёрка с машиной по ходу совсем исчезла. Может, кинула меня и уже в участке. У вас тут никто в Зелёномховск не собирается?

― Попутчиком хочешь быть?

― Уж очень не хочется ребят напрягать и просить забрать.

― Ну, может, Миха и поедет. Он через дорогу, где песцов разводят.

Вдоль обочины паслись козы, маленькие, белые, с маленькими серыми рожками. Майор не удержался и погладил одну по голове, та тихо проблеяла в ответ.

«Нет, эти продырявить не могли. Маленькие шибко. Обойти завтра что ли весь зверосовхоз? Или эту дурёху отправить? Эх, Безликова уже бы давно нашла рогатого».

У дорожки к низенькому продолговатому зданию, где в клетках содержались песцы и источали ужасный животный запах, стоял старый козёл. Шерсть вылезала клоками, глазки горели красными точками, а кора рогов чуть облупилась. Рожки длинные. И пахло от него чем-то прокисшим, точно подгнивал он.

Майор внимательно на него посмотрел.

«В принципе мог и этот. Хотя рога у него сильно назад загнуты, это же с какого ракурса он должен был мужика ударить? Сальто назад? Нет, копыта у него маленькие. Мой след раза в три больше».

Майор хотел пройти мимо, но козёл преградил ему путь и злобно что-то проблеял на козьем языке.

― Ух, какой ты, а ну-ка брысь, ― притопнул Николаев. Но козёл наклонил голову вперёд, выставил рога и стал медленно наступать на майора. Майор попятился. Не хотел пятиться, но попятился, сам не понимая, почему перебирает ногами, и пополз липкий холодок по телу.

По счастью, владелец песцов как раз выходил из «парника» и отогнал козла, дважды зычно прикрикнув на него погрозив кулаком. Козёл проблеял ругательство и отбежал прочь.

― Да Тёмыч вообще офигел, за скотиной перестал смотреть. И зачем эту старую гниду держать? Толку от него? Ладно, мужик, поехали. До дома культуры подброшу, а дальше сам.

Пока они тряслись в старом грузовичке, у которого на каждой кочке прицеп подпрыгивал так, что вот-вот оторвётся и улетит, майор спросил:

― Я раньше у Тёмыча не видел этого старого козла.

― А я эту гниду рогатую вижу каждый вечер. Знать пришёл откуда-то. У Тёмыча ошивается. Значит, его.

― А кто у вас ещё коз держит?  Тёмыча знаю, Филиппа Отчества-Не-Помню знаю.

― Да много кто. Один с косматой гривой приехал весной, занял старый участок. Документы проверили, оказывается, его земелька, только он пятнадцать лет не приезжал. Потом парочка чурков тоже этой весной приехали. Они участок купили, молоком торгуют и сыр делают. Потом старуха Агафья, у неё пять старых коз. Она, наверное, продавать осенью будет, старая уже, следующим летом, наверное, не приедет. Потом уже совсем на краю, ближе к кладбищу молодая пара поселилась. Тоже коз держат, какой-то у них там бизнес-проект, всякие схемы у них, графики, планы по производству… Ха! Я всю жизнь живность без всяких наворотов  развожу, а у них, значит, бизнес-проект. Из старожилов ещё коз держит Николай Глушков и Сашка Кричков. Опрашивать их, что ли будешь?

Майор пожал плечами.

― Может, и познакомлюсь.

― А что стряслось-то? ― спросил Миха. ― Я сегодня весь день клетки песцов прибирал.

― Человека убили.

― И думаете на коз? ― хохотнул Миха, но хохотнул коротко, будто устыдясь.

Майор не ответил.

В участок майор вернулся, когда смеркалось. Все коллеги уже разошлись по домам. Проверил электронную почту. От железнодорожного управления пришло письмо с фотографией того, что нашёл машинист. Но ничего особенного майор не фото не увидел. Пустая зацепка. Тело просто лежало на рельсе.

На столе — отчёт от патологоанатома.  Майор проглядел: похоже, ничего необычного патологоанатом Варя не нашла. Мужчина умер от остановки сердца, часть ран была нанесена уже посмертно, на предплечье нашлась татуировка с козьими рогами. А вот отметины на груди  и найденные в ранах частицы заинтересовали. Варя написала, что все образцы отправила на экспертизу. Спасибо, Варя! Толковая девица. Хоть кто-то помогает, а не ставит палки в колёса. Обычно на каждый чих нужно было разрешение шефа. А у шефа — лёгкая форма паранойи, он боялся, что случись что из ряда вон, могут понаехать большие начальники с проверками и задавать ненужные вопросы. Но Варя умела обходить шефа.

Когда пропала Аня Безликова, майор часто думал: если бы кто-нибудь вовремя настучал в  МВД о том, какая чертовщина на этих болотах творится, то, возможно, Аню нашли бы или она и вовсе не пропала бы. Но шеф велел молчать.

«А у самого кишка тонка. Слабак», ― обругал себя майор.

Заглянул к Варе, оставил  взятые со шпал образцы.

Спустился на стоянку служебных машин, но его автомобиля не было. Значит, стажёрка так и не вернулась. Или припарковалась у своего дома.

«Чтоб тебя…»

Майор тоже пошёл домой. Пешком минут двадцать.

Было свежо. И в этой свежести отчетливо выделялся запах брошенной недокуренной сигареты, вонь пронёсшегося вдалеке мотоцикла, и сладость козьего молока. Майор посмотрел наверх. Наверное, кто-то выставил на балкон блюдце для кошки. А вон и кошка крадётся по старому дереву, которое почти врезается в дом. Зверь замирает у балкона, принюхивается, фыркает и, развернувшись, спускается, спрыгивает. В темноте майор видит, как светящиеся глаза приближаются к нему, и кошка трётся о его ноги.

― Иди давай.

Подсветил телефоном: не кошка, а кот, рыжий, тощий.

― А сколько шерсти на брюках оставил. Сволочуга!

Почти дома.

Однушка под самой крышей. Осенью протекает потолок, летом – грязно-рыжие разводы. В туалете отвалилась последняя кафельная плитка и раскололась на две половинки, острую и тупую, но бетонные стены — красиво и уютно. Чайник кипит-свистит, того и гляди выскочит в окно; чай в кружке с черными краями, в холодильнике только горбушка хлеба, с одного боку уже покрывшаяся голубоватыми пятнами. Кровать стонет и скрипит. Может, даже перевернётся: кровать двуспальная, а майор спит с самого края, боясь занять чужое место, и весь его вес давит с одного края, да, однозначно, однажды кровать перевернётся или треснет.

Говорят, матрас надо переворачивать, иначе только в одном месте продавится, а надо — равномерно. Но матрас уже полгода никто не переворачивал. И не перевернёт. Матрас Аня покупала, и она же следила за его сохранностью, когда оставалась ночевать.

В окно бьются комары. Слышно, как внизу кувыркаются соседи, а в другой квартире плачет младенец и орёт футбольный комментатор.

Чай остыл. Муха прилипла на липкую ленту, что подвешена к люстре. Гаснет свет. В темноте провести рукой по чужой пустой половине постели. Нет там никого, нет.

 

***

Выйдя от Олега Борисовича, Маша свернула на асфальтированную разбитую дорогу и двинулась к лесу, через который бежала тропинка к садовому товариществу. Бидоны с козьим молоком приятно оттягивали руки. Солнце ласково грело, пахло лесной свежестью, и песенка весело напевалась.

Маша дошла до поворота и свернула на бетонку. Щели между бетонными плитами проросли высокой осокой, по которой ползали чёрные мошки. Справа змеился на ветру камыш и белые комья гречихи, чуть дальше глухо голосили лягушки. Ветер подвывал, тучи неторопливо сползались в чёрную кучу. Маша перестала напевать и хотела ускорить шаг, но побоялась расплескать молоко.

Прошагала половину бетонной дороги и почти добралась до леса, когда из-за камышового поворота вышло стадо коз. Девушка замерла. Козье молоко она любила, а вот самих коз с детства до дрожи в коленях боялась. Баба Таня, соседка, рассказывала, что если козочка тебя боднёт, то на твоём теле появится отметина, и следующей ночью по этой метке тебя найдёт Козий Бог и заберёт твою душу, и ничто никогда уже не принесёт тебе ни радости, ни грусти, всё станет для тебя однотонным и безвкусным, и ты умрёшь, а сама не заметишь как. Останется только оболочка. Конечно, Маша была уже  слишком взрослой, чтобы верить в подобные сказки, но прекрасно помнила, как сидела на поваленном дереве и дрожала от холода, а внизу паслись козы, из-за которых она не могла спуститься.  Впору бы посмеяться над детским страхом, но смех застыл где-то внутри, не рождённый.

Маша замерла и ждала, когда козы пройдут.

Следом за ними из-за поворота показался их хозяин. Маша столкнулась с ним нос к носу. У мужчины было худое обветренное лицо с неровным загаром, нечесаные волосы, торчащие в разные стороны. И глаза, прикрытые опухшими веками.

Маша посторонилась, чуть споткнулась о камень, дёрнулась, бидоны дрогнули, и молоко, подняв крышечку, расплескалось. Хозяин коз едва взглянул на неё и прошёл дальше, а у Маши холодок по всему телу пробежал. Какое-то старое воспоминание шевельнулось, но тотчас же угасло.

Дома Маша перелила молоко в бутылки, закрутила крышки и убрала в холодильник. Уже темнело, солнце оставило на небе золото-розовые разводы. Самое время полить огород. Конечно, немного поздно, все соседи уже закончили дела, и теперь кто на диване лежал перед телевизором, кто шашлык жарил, и ароматный дым лежал над всей деревней, а Маша польёт огород.

После Маша сидела на крыльце, доедала вчерашнюю курицу, холодную, только что из холодильника, поленилась подогреть на плите, потому что боялась включать газ. Соседский дымчатый кот сидел рядом и жадно глазел.

― Чего тебе?

Кот мяукнул.

― Как, по-твоему, что мне тут делать? Сижу, дура дурой,  на этой даче, как будто от этого что-то изменится. Тебе-то легко. Ты кот. Ходишь, бродишь целыми днями. А мне вот тошно. Грядки эти я терпеть не могу. На кой чёрт я их посадила?

Кот мяукнул и вытянул вперёд лапки с коготками, потянулся и плюхнулся на землю.

― Считаешь, что надо в город вернуться? А мне в городе ещё противнее. Прыгаешь вокруг этих сволочей как белка, всех их желаниям потакаешь. Вот ведь я дура, да, кот? Вместо того чтобы своими делами заниматься, постоянно кому-то помогаю, что-то для кого-то делаю! И что я получаю взамен? «Ой, Машенька, мне сейчас некогда. Сама решай свои проблемы». Да и пожалуйста!

Кот сладко зевнул.

― А мне и тут неплохо, ― продолжала Маша. ― Никто на мозг не капает. Можно хоть выспаться нормально! Жаль, конечно, было с работы увольняться. Но и фрилансом можно потихоньку промышлять. А если деньги закончатся? Да в принципе в деревне много и не потратишь. Хотя, конечно, однажды придётся вернуться в город. Буду тогда новую работу искать. К чёрту старую, надоело вокруг них прыгать. Не хотят и не надо. Небось, уже мне замену нашли.

Кот перевернулся набок, вытянулся во всю длину, зевнул и уснул. И во сне иногда подёргивал лапками.

Маша надела телогрейку и вернулась на крыльцо.

Небо было чёрное-пречёрное без серых разводов облаков, и звёзды на нём горели яркими бусинками. Месяц зарождался тускло. И кружилась голова. Маше казалось, что она тонет, и нет этому великолепию ни конца, ни края.

Страшный вой со стороны сторожки. Даже не вой, а может и хохот, да такой что до дрожи пробирает. Маша забыла о звёздах, выпрямилась, ойкнула, ощутив жуткую боль в затёкшей шее. Бросившись в дом, вдруг резко развернулась, добежала до калитки. Дёрнула. Заперто. И хорошо. Вдалеке взывала собака, ей вторили ещё и ещё. И поднялся страшный вой, будто конец света. Лаяла каждая собака, зло, яростно, звенели цепи. Дымчатый кот проснулся и на дыбы, зашипел, и другие кошки вторили ему. И всё вокруг выло, шипело, кричало. В окнах соседей загорелся свет.

Минут через пять всё стихло.

Маша стояла, лбом упершись в решётку калитки, её узор отпечатается на лбу. Девушку бил озноб. Где-то внутри о стенки памяти билось воспоминание, рвалось наружу, и никак не могло высвободиться.

Постояла ещё. В соседних домах медленно гас свет. Всё затихло, и никто не захотел в темноте идти проверять, в чём дело.

Вернувшись в дом, Маша ворочалась всю ночь. Ей снился старый сон. Там она бежала по пыльной дороге, прорезающей зверосовхоз, и бежала, и бежала, а за ней кто-то бежал, не за ней, вместе с ней, но лица она его не помнила, вместо него было неясное пятно. И душно было, жарко, пот пропитал простыни, дыхание перехватывало.

С рассветом в садовом товариществе началась суматоха. Все взволнованно стекались к сторожке, перешёптывались, и даже старые алкаши отложили утренние бутылки и ходили притихшие. Слухи доползли и до Маши, любопытство победило страх, и она тоже пошла к сторожке.

Домик сторожа обтянули жёлтой лентой. Рядом были припаркованы два полицейских автомобиля и труповозка. Вчерашний майор стоял у угла забора и напряжённо разговаривал по телефону.

― Что там случилось? ― спросила Маша у какой-то бабы.

― Так это, труп нашли.

― И кто умер?

― Да девица какая-то. Её на рога насадили.

― На рога?

― Ага. Ты если бы хоть раз к сторожу-то нашему в гости зашла бы, то увидела бы, что у него в столовой такие огромные козьи рога висят. Вот их вынесли на улицу, прибили к старой сосне и девицу какую-то неместную на них повесили.

Маша вспомнила, как много-много лет назад она с родителями уезжала с дачи. Автомобиль затормозил у ворот, отец пошёл открывать. А Маша развернулась на сиденье и выглянула в окно. Там, во дворе сторож тащил упирающегося старого козла, большого, рыжеватого, тот мотал головой с огромными чёрными рогами и хрипло блеял. Но сторож рывком подтащил его к пню и пытался шею козла положить на пень, а козёл всё мотался и мотался, бил копытцами, и солнце блестело в его чёрных рогах… Отец открыл ворота, и автомобиль увёз Машу прочь.

―  А сторож-то наш ещё до того, как совсем в запой ушёл, рассказывал, ― продолжала бабка, ― что когда-то  убил козьего бога, и вот его-то рога и повесил. Хах, вот ему козий бог и отплатил. Вот же бывает, выдумают по пьяни какого-то бога нового.

― Козьего Бога нельзя убить, ― прошептала Маша, но баба её не слышала.

Маша вспомнила. И после того, как вспомнила, захотела бежать, бежать как можно дальше из этого места и никогда не возвращаться. Но затем вспомнила то, что ей говорила баба Таня:

«Козий Бог питается страхом и приходит к тому, кто боится».

Потихоньку старики начали расходиться: всё-таки не мешало бы до жары хоть что-то по огороду сделать. А Маша осталась. Ей было наплевать на огород. Да и как вообще можно о чём-то думать, если Козий Бог  вернулся.

Стояла и наблюдала, как со двора вынесли чёрный мешок на носилках, как погрузили, как труповозка по колдобинам запрыгала прочь. Укатила и одна полицейская машина, в которую загрузили сторожа, старого вдовца, спившегося после смерти жены, бабы Тани. Остался вчерашний майор. Он приметил Машу издалека. Чуть поколебался, но всё же подошёл.

― Знаете об этом что-то? ― махнул рукой в сторону сторожки.

Маша прищурилась. Майор был явно не в себе: мелко вздрагивал, глаза болезненно горели, руки тряслись. Нет, он, конечно, пробовал держаться. Но вид у него такой, что будто он сейчас упадёт и будет кричать и кататься по земле.

― А про Козьего Бога вам рассказали?

― Ну да, что это его рога висят, ― оскалился майор. Конечно, не этот ответ хотел.

― Вы им не верите?

― Охотно верю, что это козьи рога, ― глаз у него уже дёргался. Маша понимала, что без толку с ним говорить. Но попытаться была обязана.

― Баба Таня, покойная жена нашего сторожа, рассказывала мне одну страшилку.

Майор вздохнул.

― Я не особо верю в сказки.

Маша пожала плечами.

― Просто подумала, что вам полезно знать. У коз есть секрет. На самом деле они – белые демоны. Ходят среди людей и выискивают тех, кто их боится. Выбирают жертву, боднут её, оставят клеймо. А потом к ней явится Козий Бог и заберёт. А ещё они забирают тех, кто знает их тайну. Бабу Таню забрали…

― Тьфу ты чёрт! ― выругался майор. ― Не рассказывайте мне этой ерунды! У меня тут напарницу убили.

Маша, чуть смутившись, пожала плечами. Она хотела сказать, что это предупреждение.

― Просто предупредила.

― Очень надо было! ― и разозлённый майор сел в машину и уехал, верно, в город.

Маша ещё посмотрела на столбы пыли и медленно потопала на свой участок.

Значит, баба Таня была права, когда говорила, что Козий Бог незаконченных дел не оставляет. Он вернулся, чтобы забрать то, что его по праву.

«Только если он убил напарницу майора, то получается, послание ему адресовано. Но почему ему? Если только…»

Придя домой, Маша полезла на чердак, под пыльными коробками старых детективов и эротических романов в мягких обложках нашла завёрнутое в одеяло дедово ружьё. Погладила приклад, вспоминая, как дед учил стрелять по консервным банкам.

― Надеюсь, патроны тоже где-то здесь.

***

 

Майор Николаев в гневе давил газ в пол что есть силы, хотя больше ста пятидесяти легковушка не хотела разгоняться. А перед глазами всё стоял образ насаженной на рога Анфисы Василенко. Двумя ржавыми гвоздями рога прибили к старой сосне, а сверху насадили девушку. Острия рогов вышли чуть ниже ключиц.

«Как на вешалку».

Увидев тело, майор сначала подумал, что это Аня Безликова. Она пропала полгода назад, и ничего майор не желал так страстно, как найти её. Но это была не она, слава богу, была не она. Он вздохнул, узнав не Аню, потом разозлился на себя, на мир, на всех —  это была странная дурочка Анфиса насажена на рога.

«Её-то за что?»

На дороге что-то мелькнуло. Майор резко в последний момент надавил на тормоз, передние колёса заблокировались, машину крутануло к обочине. Отпустил тормоз, снова чуть нажал, машина остановилась. На обочине  замерла испуганная лисица. Увидев, что опасности больше нет, быстро перебежала дорогу и скрылась в лесу.

Майор сделал несколько глубоких вдохов.

 

В морге патологоанатом Варя, полнотелая и кудрявая, дышащая жизнью, показывала тело. Лицо женщины на столе – серое, черты острые, даже не черты, а металлический остов, на который так и хочется плоть наложить. Веки опущены, ресницы седы как пепел. Нет, это в каком-то фильме так было. Майор это лишь воображает; на самом деле лицо женщины  закрыто плотной тканью, это Варя накрыла лицо. Варя всё видела. Но кошмары ей не приснятся. Она из тех, кто пьёт чай и закусывает шоколадкой в копании замороженных трупов. Варе – безразлично. Сказала, что кожу лица сначала сняли, аккуратно так сняли, профессионально, а потом приладили на место. Но лучше всё равно не смотреть. Хотя, конечно, придется.

От шеи и дальше всё закрыто белой простынёй, под которой резко поступают очертания, напоминающие инопланетный рельеф.

― Она? ― спросила патологоанатом, открывая лицо жертвы.

Майор неопределённо мотнул головой. Лицо похоже и не похоже.

Смерть искажает черты.

Работая в столице, видел много трупов, но никогда кого-то знакомого, кто-то, за кого нёс ответственность.

Тошнило.

В детстве майор жил у бабушки в деревне, потом почему-то перестал приезжать. Увидел только на похоронах. Тоже серое восковое лицо, вроде похожее, но в то же время и совершенно ни на что не похожее, спокойное, но до дрожи в коленях спокойное, так страшно смотреть, зная, что глаза не откроются, губы не улыбнутся.

«Почему я к ней не ездил?» ― подумал майор.

А Варя потянула простыню, обнажая грудь жертвы. На груди татуировка. Странная. Странная – потому что на столе лежала Анфиса Василенко, юная и наивная, а татуировка – дерзкая, вольная, взрывная. И такую же татуировку майор видел у Ани Безликовой. Да, такую же, до чёрточки, до точки.

У Ани Безликовой. Майор всегда над ней смеялся. Это же надо было додуматься козьи рога наколоть! А теперь майору не смешно.

― Варя, уйди.

― А?

― Уйди ты ради бога!

Варя чуть помедлила, но развернулась и вышла из морозильника. У неё ещё вторая работа – в местных ритуальных услугах. Они держат свои трупы и гробы за стеной, это по коридору и налево. А что? Удобно: и полиция, и морг, и ритуальные услуги, да больница напротив –  всё в одном месте, город маленький.

Майор сдавленно хрипнул, подавляя рвущийся наружу ком. Отвёл взгляд в сторону, склонился, жмурясь, над телом. Глубокий вдох. Выход. Заставить себя посмотреть на неё. Надо. В последний раз. Всё. Вот исиня-белое, зеленовато-белое тело, с идиотской рогатой татуировкой на груди. Затем – лицо. Внимательно всмотрелся. Аня или Анфиса? Обе одного роста. Анфиса всегда была чуть полнее, и ямочки у неё были на щеках. У тела на столе ямочек не было.

«Но это не Аня. Это не Аня».

Вспомнил, как любил водить пальцем по рисунку, пока Аня Безликова дремала, раскинувшись на постели; от кончика левого рога, вниз, в ложбинку между грудей, и вверх по правому рогу, прикоснуться губами, и целовать её, целовать, пока со смехом не проснётся. Нет, на столе не Аня. У Ани была высокая полная грудь, и плоский живот, а девушка на столе была рыхлой, может, при жизни чуть более пышной, чем сейчас. Должно быть, её сутки не кормили и мучили.

Холодная, восковая, мёртвая плоть. И татуировка стала угольно-чёрной.

«Это не Аня».

Аня пропала в ноябре, но Аня обязательно вернутся. Аня всегда возвращается.

Майор чуть пошатнулся, выпрямился. Всё. Последний взгляд. И закрыть покрывалом. И уйти отсюда поскорее. Всё равно уже не изменить.

«Это мне послание. Это он меня предупредил».

Заглянул в кабинет к Варе.

― Вызови родственников на опознание.

― А вы?

― Я не знаю, кто это.

После  Николаев зашёл в архив.

― Нужны дела за последние лет… двадцать, даже двадцать пять.

― Все, что ли? ― буркнул архивариус. Очки закрывали пол-лица, под стол неуверенно прятал эротический роман, за спиной в углу – переполненная мусорка, из которой вываливались пустые пакетики от сухариков.

― Только висяки, и те, где подозреваемый всё отрицал. В общем, всё неоднозначное. Убийства только. Всякие драки в клубе или кражи не нужны.

Архивариус вздохнул.

― Вы, кстати, с прошлого раза мне дела не вернули. Так что всё уже у вас в кабинете. Будет здорово, если вернёте, а то вдруг проверка какая нагрянет?

Майор нахмурился. В самом деле, четыре ящика с делами так и стояли у него в кабинете, а архивариус и не спешил их забирать. А что, какого ещё отношения к работе ожидать с такой зарплатой? Как платят, так и работают. Архивариуса просили все дела оцифровать и занести в электронный каталог, но тот судя по всему забыл, как включается компьютер.

― Это вообще-то ваша работа за папками с документами следить, ― процедил майор.

Архивариус хмыкнул: и не таких молодчиков прогибал.

― Я поищу, какие дела вы у меня ещё не забрали, ― сказал и щёлкнул чайником. Искать остальные дела – да без чая!

Николаев ушёл к себе. Четыре коробки со старыми висяками стояли в углу комнаты, сверху – пустая папка с делом Ани. Сколько майор ни искал, столько лесов ни истоптал, сколько ни мёрз ноябрьскою стужей, сколько ни опрашивал старожил в деревнях, но так ничего и не нашёл. Ни свидетелей, ни следов, ни автомобиля, на котором уехала Аня.  Майор хотел начать пить с горя, но суровая бабушка, смотрящая с пожелтевшей фотографии, остановила его. «Погублю себя – точно никогда не поймаю эту сволочь». В том, что Аню кто-то похитил, майор не сомневался. Нет, не пропала она в лесу, не утонула в болоте, не замёрзла в сугробе, кто-то умыкнул её, спрятал где-то, зарыл в землянке!

― Я тебя найду, ― вздохнул майор. ― Но сейчас я должен  изловить сволочь с козьими рогами.

Работал до глубокой ночи. Все давно разошлись. Осталась только чашка начальника, а в ней недопитый чай и сверху высохший чайный пакетик. Раньше чашку мыла Аня Безликова, потом Анфиса Василенова. Теперь чашка ждёт до утра.

― Твою ж налево! ― воскликнул майор, едва раскрыв папку с тем самым делом, которое никак не мог вспомнить. И тотчас же захлопнул папку. Много лет майор хотел забыть ту историю. И забыл. Столько лет не вспоминал, а теперь всё заново завертелось! Страшная картина, детский кошмар, пробиравший до дрожи и пота, стоявший сотен бессонных ночей родителям, кошмар вернулся.

Была уже полночь. Приличные люди в это время спят. Но майор ждать не мог. Да и ждать было опасно. Вчерашний труп на железной дороге – а ведь лицо его смутно показалось знакомым! – этот мужчина, когда-то живой, двадцать лет сказал майору, тогда ещё мальчику Паше: «А ты что тут делаешь? Не смотри и иди домой». И Паша побежал домой, сорвав всего один-единственный василёк на лугу, но этого мало, чтобы с извинениями подарить девочке. И эти страшные отметины, будто рогами прокололи, майор, то есть мальчик Паша, уже однажды видел, а потом забыл, потому что родители не поскупились на хороших психотерапевтов.

Газ в пол, почти сто пятьдесят. Если сейчас деревенская шпана и Женя-Пуля на мотоциклах резко из-за поворота вывернут – то хана.

Через полчаса майор затормозил перед участком Маши. «Она-то, она-то откуда знала?» Калитка, разумеется, заперта. Покричал: «Хозяева! Есть кто?», но только в соседнем доме недовольно мигнул свет. Майору вовсе не хотелось привлекать к себе внимание.

Кинул камешек  в дом. Стук. Но Маша и не подумала выйти. Может, наконец, в столицу укатила или откуда она там в белых босоножках на каблуках  приехала?

Раздосадованный и на себя, и на Машу, но больше на себя (вот ведь идиот! Посреди ночи притащился!), майор поехал обратно в Зелёномховск.

Свет фар выхватил из темноты оставленный у обочины велосипед. Он лежал на склоне так, что из высокой травы выглядывал только чёрный прорезиненый руль.

Майор затормозил. Кто это ночью катается на велосипеде? Может, днём, кто забыл? Вышел из машины, телефоном посветил на велосипед. Резина на руле в некоторых местах лопнула, обнажая металлический остов; рама ржавая, седло узкое, из грубой кожи, потрёпанное, почти стёршееся. Видел майор такие велосипеды, они у многих старожилов были. Вчера или уже позавчера, когда ехал на железку этой же дорогой, велика тут не было.

Хотел поехать дальше, но решил подождать.

В лесной чащи почудился свет. Прохладный воздух. Поёжился. Вернулся, взял табельный пистолет. На всякий случай.

По лесу прокатилась тень, изрезанная тенями сосен, и ушла вглубь.

― Есть тут кто? Ау! ― крикнул майор.

И только вдруг испуганные птицы ответили крикливым гомоном. Шурша и треща, упало несколько веток сухих.

Майор спустился по откосу в лес. Мокрая от ночной росы осока цеплялась за брюки.

Тень ещё раз мелькнула впереди. Бросился за ней. Туда, где плотно сходились деревья и их колючие кроны закрывали звёздное небо. Перелез через корягу, запутался ногой в осоке, запутался, вырвался, провалился по колено в мох. На том конце поляны показалась рогатая тень. Тень смотрела на майора в упор. Взгляд её – две жёлтых точки горящих в сплетениях теней и силуэтов —  парализовал. Майор похолодел. Вновь то животное чувство страха, вновь те ночные кошмары, когда просыпаешься в поту и сквозь слёзы зовёшь маму, но та тоже рыдает в соседней комнате. Вновь вспоминается окровавленное маленькое тельце, и маленькая ручка, сжимающая твою маленькую ручку. Потянулся к пистолету, руки дрожали так, что пальцы никак не могли схватить оружие.

Раздался выстрел. Рогатая тварь взвизгнула и ломанулась в чащу.

― Промазала, дура.

Майор обернулся.

Прямо позади него стояла Маша. Всё в тех же модных столичных джинсах, но в выцветшей ветровке и в высоких мужских сапогах, в каких ходят рыбаки. Маша перезаряжала ружьё, медленно, с трудом, морщась от напряжения, справилась с цевье.

― Ушёл, ― разочарованно сказала она, прицеливаясь во тьму. Опустила ствол. ― Вы – целы?

― Типа того.

Майору, наконец, удалось вылезти изо мхов. Весь мокрый от холодной воды и липкого пота. Чувствовал себя дураком. Он же был так близко! Мог пристрелить эту тварь и покончить со всем!

― Идёмте скорее, ― Маша перекинула ремень ружья через плечо. ― Он скоро вернётся.

И свернула вправо, бежала по гряде, усыпанной старыми, сухими веточками и высохшими иголками, бежала по самому краю мхов, всегда выбирая самый удобный путь, будто всю жизнь провела в лесу. Майор за ней, стараясь попадать след в след, и всё же иногда оступаясь и падая, но вставая мокрым насквозь и догоняя чёрный девичий силуэт, петляющий впереди, точно дикий зверь.

― У меня тут машина рядом.

― Нет у вас рядом машины, уже нет, ― огрызнулась Маша.

Молодые ели росли столь плотно, что Маша опустилась на колени и поползла под колючими ветвями. Майор чертыхался, полз за ней, а за шиворот ему обламывались иголки, в ладони впивался всякий сор. Жучок полз по шее и щекотал. И пахло в этой чаще так сладко, даже приторно, дурманя, что хотелось прилечь и остаться навсегда. Но словно читая его мысли, Маша кричала откуда-то впереди: «Поторопитесь!»

Наконец, они выползли на залитую серебряным светом поляну, и в малиннике рядом стрекотала лунные серенады  цикад.

― Откуда вы знаете дорогу? Вы из столицы, и ориентируетесь в этой глуши! ― воскликнул майор.

― А мне дед Афанасий всё показал, ― отчеканила Маша. И тут же серьёзно добавила: ― Впрочем, он мне не дед, а так, дядя из соседней деревни. В детстве я часто его встречала, когда мы с бабушкой собирали грибы. Афанасий Петрович Волков, так кажется.

― Волков? ― удивился майор.

― Вы его знаете?

― Встречались, ― майор помрачнел, вспомнил прошлогоднее дело о пропавших на болотах. Его напарница, Аня Безликова, тогда Волкова подозревала.

А Маша продолжала:

― Он потом много с бабушкой моей общался. Бабушка его иногда подкармливала после того, как  у него жена пропала. Жалко ей его было. А мне он лес показывал, учил ориентироваться. Ладно. Идём. Пришли почти.

Они прошли вперёд, туда, где притаились металлические ворота, кое-где сохранились облупки красной краски. Маша лихо перемахнула через них. Нервно переминалась с ноги на ногу, пока перелезал майор.

― Быстрее.

И схватила его за руку. Бежали по булыжникам, иногда – оступаясь, в ямы, проваливаясь. Поворот. Густая некошеная трава, и пахнет спящим клевером. А по обеим сторонам нет-нет да блеснёт сетка забора или вода, до краёв заполнившая бочку.

Наконец, Маша затормозила. Скрипнула калитка, нижней сеткой прошелестела по траве и царапнула дощатый мостик через канавку. Звон цепи. Маша тщательно замуровала вход.

― В дом.

Втолкнула майора на прохладную террасу, где пахло сухим чесноком, аиром и боярышником. Закрыла дверь на ключ, схватила банку и рассыпала у порога соль.

― Теперь он нас не увидит.

― Козий Бог? ― тихо и серьёзно спросил майор.

Маша резко обернулась.

― Что вы о нём знаете?

Под потолком висели маленькие тряпичные мешки, как тот, который он снял с убитого на железной дороге. Эх, не защитил его мешочек. Что Козьему Богу все эти суеверия? Кто боится, за тем он и придёт. Кого отметил, того и возьмёт. За кружевной вязанной бабушкой занавеской  жужжала муха. Лампочка качалась на проводе. Время от времени бился мотылёк.

― Маша, разве ты не узнаёшь меня?

Девушка отшатнулась, вжалась в стену, потянулась к ружью, но опустила руку.

― Паша, ― почти прошептала.

Майор кивнул.

Они молча разглядывали друг друга, вспоминая давно забытое детство.

― Чай будешь? ― спросила Маша. Только бы ночь переждать, а днём как-нибудь прорвёмся. Чай, настоянный с еловыми шишками, можно ещё добавить листья чёрной смородины и размять ложкой. Варенье из малины достать, на бублик его намазывать. И сидеть молча, стесняясь друг друга. За столько лет ни разу друг другу не написали, не позвонили.

Потом майор, Паша, поднял взгляд и увидел в углу над телевизором: висит засушенный много лет назад букетик с васильком и аиром. Тот самый, который он принёс.

В печке догорало. Ночи здесь холодные и тёмные, вот и топишь на ночь, чтобы не замёрзнуть. Приоткрыв печную дверцу, чтобы больше жара шло в комнату, Маша сидела на полу, прислонившись к дивану; на самом диване сидеть было нельзя – пружины выскочили. Паша рядом. Под одним старым пледом. Паша помнил, как бабушка Маши выносила этот плед на улицу и стелила на жёсткую скамейку. Но это было очень давно.

И очень тихо Маша произнесла:

― Баба Таня рассказывала, что Козий Бог питается страхом. Чем больше его боишься, тем большую власть он имеет над тобой.

― А ты боишься?

― Нет.

― А ружье и все эти ведьмины мешочки?

― Просто предосторожность. Я всегда подсознательно знала, что он вернётся. Придёт однажды. Знаешь, почему некоторых он сразу убивает, а на некоторых ставит метку и охотится после?

― Почему?

Маша не спеша встала, долила в чашку ещё кипятка и заварки и вернулась. На этот раз она села чуть ближе к Паше, чуть повернулась к нему и зашептала.

― Баба Таня рассказывала, что Козий Бог живёт настолько давно и долго, что уже и сам бы не смог сказать сколько. Он – древний, пришедший оттуда, где нет времени. Он ищет спокойные и глухие места, потому и пришёл в наши края. У нас здесь тихо, мирно, спокойно.

― Зачем ему покой? ― перебил Паша.

― После покоя и ожидания вкус страха, вкус пропитанной страхом души, которую он забирает, этот вкус кажется ему неотразимым.  Так баба Таня рассказывала. Он скользит между времени, между пространства. Проникает в сердца людей, крадётся по венам их душ.  У него —  много обликов и много имён. И все, кто сталкиваются с ним, захлёбываются от ужаса. Он проникает в них и убивает радость, вселяя зло, разрушая, подтачивая. Некоторых он высасывает и убивает сразу. Высасывает – просто касается, да, одно маленькое прикосновение, ощутить трепет тела, бьющееся страхом сердце. Так рассказывала баба Таня.

― Сама-то она откуда знала о нём?

Маша помолчала.

― Она рассказывала, что встретила в тот день, когда он впервые пришёл в нашу деревню. И когда его увидела, то сразу поняла, кто он.

― Разве это возможно?

― Паша, ты разве не помнишь, что все рассказывали по бабу Таню?

― Её юродивой называли. И бабушка запрещала мне к ней подходить.

― Да, мне тоже. Говорили, она сумасшедшая.

― И ты веришь в её рассказы?

― А ты забыл то, что случилось?

― Я помню то, что случилось. Просто я не верю, что это сделало некое существо, которому помогают козы. Я думаю, это был просто маньяк.

Маша нахмурилась.

― Ладно, рассказывай, ― попросил Паша. ― Что тебе ещё баба Таня говорила?

― Говорила, что все, кто встречается с Козьим Богом, боятся его.  Козий Бог никого не боится, кроме одного создания. Козий Бог боится Хозяина Леса.

Паша подавил смешок. Сначала, когда  вспомнил тот забытый кошмар, дал слабину и поверил, поверил, что бродит в округе древнее зло, которое забирает меченых. И в лесу, когда померещилось рогатое создание – тогда верил, потому что испугался. А сейчас, сидя в тепле и уюте, Паша всё переосмысливал. И то, что рассказывала Маша, казалось детской страшилкой, которой баба Таня пугала детей, чтобы далеко от деревни не отходили.

Маша продолжала.

― Хозяин Леса приходит в облике Лося, огромного, старого, с глазами, затянутыми паутиной. Он, может, даже древнее Козьего Бога. Хозяин Леса живёт в покое, в умиротворении, в гармонии с миром. А Козий Бог сеет хаос. Оттого они и враждуют. Но Хозяин Леса – существо настолько древнее, настолько не принадлежащее нашему миру, что ему нужна помощь, союз с человеком, который будет указывать ему путь. Проводник. Сторож. Соратник. Тогда Хозяин Леса набирает силу. Баба Таня говорила, что в наших краях Хозяин Леса был слаб, потому что долго не мог найти человека, который проведёт его в наш мир. Оттого Козий Бог выбрал наши края. Когда он поселился у нас, баба Таня подошла к нему и сказала: «А я знаю, кто ты. Ты – Козий Бог. Но я тебя не боюсь». С тех пор баба Таня наблюдала за ним и всех от него предостерегала, но ей никто не верил.

― А сама баба Таня откуда знала, кто он?

― Она была другой, наполовину из нашего мира, наполовину из мира, где нет времени и пространства. Поэтому она его узнала.

― Ну а потом? ― спросил Паша и пожалел. Он знал, что было потом. Потом тело бабы Тани нашли на железнодорожных путях.

Маша помолчала, зная, что он знает ответ. Дальше говорить не хотелось, потому что после смерти бабы Тани следовало рассказать о том дне, который оба, и Паша, и Маша, старались забыть.

― Ты его боишься?

― Не знаю. Наверное. Природа силы Козьего Бога – это страх, а сила леса – покой, тишина, умиротворение. Ты никогда не замечал, как красив лес, как тих, и как спокоен?

Маша сидела совсем рядом, и в глазах её играли красные огоньки, отсветы огня в открытой печи. И если в первую их встречу Маша показалась Паше городской куклой, неуместной и глупой в этих её узких джинсах и белых босоножках, то теперь она была такой простой, такой живой, такой настоящей, беззащитной и близкой. Прядь волос упала на её лицо.

― Ты видел, как красив лес? ― спросила Маша. ― Вечен. Вечно перерождается. Изменчив и постоянен. Он кипит жизнью.

― Я давно не был в лесу. Сегодня первый раз.

Маша грустно опустила глаза. А Паша продолжил:

― Но я помню, как красивы луговые цветы, как тянутся от земли ромашки, помню, что твои глаза такого же цвета, как начавший увядать куст смородины.

Маша посмотрела на него и улыбнулась.

― Я его боюсь, ― произнесла Маша. ― Всю жизнь боялась, оттого сюда так долго и не возвращалась. Пока мне не стало тошно в столице, да, до тошноты мерзко, вот я сюда и сбежала. А как сбежала, так он мне в первую же ночь и приснился, всё смотрел на меня. И каждую ночь теперь снится. И сегодня будет сниться.

― Сегодня он не будет тебе сниться, ― ответил Паша. ― Я не разрешаю ему больше приходить в твои сны.

Провести рукой по волосам, отбросить их с лица, встретиться со смущённым взглядом, прижать к себе, почувствовать, как бьётся чужое сердце. Вдохнуть запах другого тела. Она даже пахнет смородиной, чёрной.

― Больше никогда не бойся, ― прошептать на ухо, ― никогда не бойся.

Прикоснуться к губам, губы влажные после чая и со вкусом чуть кисловатым; упасть на тёплый плед; пол жёсткий и даже плед не делает его мягче. В печи трещат поленья, подложить бы ещё, ночи холодные, а стены тонкие. Но вместо этого Маша сбрасывает одежду, и ждёт, пока Паша справится с тугой застёжкой ремня.

У Маши кожа белая, только лицо и кисти рук загорели, а на ступнях остался рисунок босоножек. Шрам от аппендицита, и чёрная рогатая отметина на плече. У каждого, кого коснулся Козий Бог, рогатая отметина. Замереть на секунду. Притянуть её к себе. Рогатая отметина очень холодна, если к ней прикоснуться, а сама Маша тёплая.

Маша красивая и хрупкая, как Безликова – нет! Отогнать этот призрак! Она всё равно не вернётся. Маша красивая и хрупкая, даже странно, что смогла поднять тяжёлое ружьё. Взгляд у неё больше не смущённый. Теперь ей как будто весело.

Воздух в комнате словно накаляется.

Дышат тяжело, прикосновения сначала нежны, затем резки, словно это последняя ночь на Земле, а дальше – пустота, и надо успеть схватить, урвать как можно больше, жаднее и быстрее.

 

Печка прогрела почти, огонь больше не трещал, от стен вновь потихоньку повеяло холодом.

Паша нехотя поднялся, пошуршал кочергой,  подбросил поленья в печку, закрыл дверцу, подправил отдушину. Маша уже спала на пледе, положив голову на локоть, ноги согнуты в коленях и прижаты к животу. И её белое тело казалось хрупким и беззащитным.

«Если бы Козий Бог захотел её убить, то это был бы идеальный момент. Но это ведь только детская страшилка. Нет никакого Козьего Бога. Это всё баба Таня нам в детстве головы запудрила. Вот нам тогда и привиделся Козий Бог. Не было, никого, кроме человека с охотничьим ножом. Да, я же сегодня читал отчёт, охотничий нож и перелом шеи. Теперь маньяк, наверное, состарился. Странно, что столько лет ждал».

Паша повесил одежду на стулья. Нашёл в комнате тёплое тяжёлое одеяло, лёг  рядом, накинув на обоих одеяло. Обнял Машу. До зари ещё было время.

 

Утром майор сказал, что ему нужно в город.

― Кое-какие формальности нужно уладить. А потом мы его выследим.

― Мы его не выследим. Это он нас выследит, ― вслед ему пробубнила Маша. ― Эти места больше никто не охраняет. Их всегда охранял Афанасий Петрович, а теперь он уехал. Вот Козий Бог и вернулся. Мы тут одни.

А майор уже шёл по дороге, низко наклонив голову. На участках шевелились рано проснувшиеся дачники, ставили самовары во дворе. Майор надеялся, что никто не заметил, откуда он вышел в такую рань.

Днём Маша обнаружила, что молоко закончилось: соседский кот всё вылакал. Хлеб тоже.

И Маша собралась к Олегу Борисовичу. У него купит молоко, самое лучшее в округе, а на обратном пути завернёт в магазин за прочими продуктами. Можно ещё «Причуду» к чаю взять. Маша чуть помедлила у калитки. Она не сомневалась, что ведьмовские амулеты, о которых ей в детстве рассказывала баба Таня, защищают этот дом и сюда Козий Бог не посмеет сунуться. Но до Олега Борисовича шесть километров.

― Ладно, что может днём случиться? К тому же откуда он узнает мои планы?

И Маша пошла к Олегу Борисовичу. Забрала молоко, сыр, поболтала с Михой, который песцов разводил, узнала, что ночью лиса загрызла одного и утащила, только кровавые следы остались. Распрощалась и двинулась  дальше.

Путь Маше преградили козы. И в голове зазвучали слова бабы Тани, старой сморщенной, как мопс, старушенции, которая поймав девочку за локоть, нашёптывала: «Не ходи ты, Маша, к козам, они тебя забодают и в царство своё утащат». «Да разве они страшные? У них такая шёрстка беленькая, ― говорила Маша, но баба Таня только подзатыльник ей дала.

«Шёрстка-то, может, и белая, а рожища ты их видела? Они тебя этими рогами  боднут, пометят и заколдуют.  И ночью, когда ты будешь из пруда холодную водицу пить, за тобой явится Козий Бог».

«А что он сделает?»

«А он закончит колдовство! Если ты его испугаешься, то он заберёт твою душу. И в твоей жизни уже не будет ничего: ни радости, ни горя, ни тоски. Ты ничего не будешь чувствовать».

«А разве это страшно?»

«Страшно, Машенька, потому что ничего не чувствовать – означает умереть. Ты знаешь, что такое смерть?»

И Маша кивнула. Каждую осень они видела, как взрослые забивают кур и кроликов, и те уже больше не кудахчут и не бегают по травке. А потом кур ощипывают, с кроликов снимают шкурки, которые потом выделывают и продают на шубу. И Маше вовсе не хотелось, чтобы и ей топором голову отрубили, а из кожи сделали шубку.

И теперь Маша вспомнила, что значит бояться. Белые чудовища смотрели на неё чёрными глазами. И страх разливался по телу. Холодный ветер бил в спину, подталкивая к острым рожкам, подталкивал и протяжно выл, кричал и бесновался. Осока и камыши шептали темные заклинания и Маша слышала: «Возьмёт твою душу, ты станешь тенью, как мы, но у тебя не будет даже голоса, как у нас. Ты растворишься в пустоте. И никто не услышит твоего крика». Так шептали камыши на холодном ветру.

― Всё это глупости, ― сказала Маша. ― Детские сказки.

Но баба Таня всегда посыпала солью-защитницей и порог и подоконники, развешивала куклы Кубышки с барвинком, аиром и другими травами и рисовала символы на двери, чтобы нечистая сила не ворвалась в дом. И Маша так делала. Как только вернулась в деревню, так и начала солью посыпать и мешочки развешивать.

Маша попыталась обойти стадо коз. Сошла с бетонных плит, ступила на мягкую почву, проминающуюся, топкую. Зашагала меж камышами, чёрными наконечниками бьющими по лицу.

Зацепилась за корягу, упала. Сухая трава царапнула по ладоням. Из-под коленки выскочила лягушка и – шлёп-шлёп – поскакала прочь.

― Осторожнее, ― кто-то протянул руку, с толстыми пальцами, обросшими седыми длинными волосами, с острыми ногтями и чёрной грязью под ними.

Молоко из бидонов пролилось и теперь впитывалось через жёлтую, придавленную к земле траву, впитывалось в землю.

― Спасибо, ― прикоснулась к руке, поднялась, взглянула в лицо. ― Ах…

Крик застыл в горле.

За столько лет этот человек ни капли не изменился. Всё то же звериное, козлиное лицо с густыми белыми бровями, и завихрениями рогов  у висков.

Маша хотела вырваться, убежать прочь. Но мужчина крепко сжимал её руку. Его ладонь теперь стала холодная и шершавая.

― Ты – меченая – куда бежишь?

Колени подогнулись от страха. Маша вновь упала.

Помнила. Всё помнила. И про бабу Таню, и про сторожа, её мужа.

Маша помнила, как вечером, когда дедушка заснул крепко (весь день дрова к зиме рубил, умотался), а бабушка приняла лекарства, в тот вечер Маша сбежала из дома и зашагала в зверосовхоз. Хотелось встретиться с козами и доказать им, что она не боится! А доказать нужно было. Во-первых, всего неделю назад она уже встречалась с козами, и тогда они своими боднучими рожками загнали Машу на старое поваленное дерево, на котором она просидела до вечера, замёрзла до чёртиков, как-никак ветер к вечерней грозе дул, простудилась и до сих пор с соплями ходила. Во-вторых, в тот день Паша и его друзья  застукали, как Маша трясётся от ужаса, а козочки пасутся внизу. И за неделю они до слёз  задразнили  простудившуюся Машу то трусихой, то ведьмой, потому что по-своему истолковали сказку бабы Тани. Кого боднут козочки, тот станет ведьмой, которая может то человеком обернуться, то козой. А мальчишки были уверены, что козы Машу боднули. А ещё им кто-то добрый рассказывал, что ведьмы боятся пиявок. И следующим утром они с литровой банкой пиявок поджидали Машу у калитки. Едва она вышла, как мальчишки выпрыгнули из-за куста и вылили ей за шиворот банку с чёрными жирными слизняками. Маша испугалась. Она вообще была очень трусливой девочкой. И испугавшись, побежала к бабушке… А мальчишки ей вслед кричали: «Ведьма-трусиха!» И смеялась. И решила тогда Маша всем непременно доказать, что ничего она не боится, что она самая смелая и бойкая девочка на деревне. И пошла вечером в зверосовхоз коз искать. Когда она нашла их загон, уже жёлтая луна нависала низко на чёрном небе, с которого вдруг пропали все звёзды.

Козы мирно спали.

«Не такие они уж и страшные», ― подумала Маша и стала перелезать через ограду. ― «Я сейчас их поглажу, потренируюсь. Они ко мне привыкнут. А завтра я мальчишкам покажу, как я их ни капельки не боюсь».

«Это что ты тут делаешь?» ― спросил голос в темноте. Маша так и застыла с поднятой на первую перекладину ногой, обернулась, но никого не увидела.

«Кто здесь? Вы хозяин козочек? Извините, я не нарочно. Просто хотела убедиться, что они не страшные».

«Да, они не страшные. А я?»

Из ночи вышел рогатый и косматый.

«Я страшный, Машенька?» ― протянул мохнатую руку с мохнатыми пальцами и острыми ногтями.

Маша закричала и побежала. Бежала, бежала, по старой разбитой бетонке, падала, вскакивала, бежала с разодранными коленками.

Упала. Нога запуталась в высокой траве, и ледяная роса брызнула в лицо как слёзы. А хозяин коз всё ближе подходил. Цок-цок – делал копытцами, и тень отбрасывал чернее ночи, да такую, что даже звёзды на небе потускнели. Маша зажмурилась, чтобы не видеть, как он её душу заберёт.

Раздался выстрел. Топот. И страшный нечеловеческий вопль. Цок-цок, шлёп-шлёп по болоту.

Маша осторожно открыла глаза. С ружьём стоял сторож. Муж бабы Тани.

― Пойдём, девочка. Нечего тебе по ночам шататься.

А на следующий день баба Таня умерла. Говорят, сердце. Но Маша и сторож знали, что бабу Таню забрал Козий Бог, потому что она его секрет знала. И тело её нашли далеко от дома, на железной дороге. Все говорили, что она спешила на первую электричку. Но Маша знала, что когда сторож подстрелил Козьего Бога, тот разозлился и решил отомстить. И пока сторож провожал Машу до дома, то Козий Бог выкрал бабу Таню и, забрав её душу, убил.

Ещё Маша знала, что однажды Козий Бог придёт за сторожем. Придёт за всеми теми, кто знал его тайну. А потом он придёт за Машей.

И вот, спустя двадцать лет, Маша вновь встретилась с хозяином коз. И на его мохнатой звериной морде застыла широкая косая улыбка.

― Вот мы и встретились, меченая.

Липкий страх, холодные руки. Маша глубоко вздохнула, но дрожь лишь сильнее забила. Она сидела на потрескавшейся, поломанной траве, под густым слоем которой скрывалась влажная земля, вокруг только сухие камыши, бетонные плиты и лес, и болото. Кричи сколько хочешь – не услышат. И Маша просто молча смотрела на Козьего Бога, склонившегося над ней. Сил бороться не было, страх сковал.

Дышать.

 

***

 

В участке майор хотел взять из хранилища оружие, потому что табельного явно недостаточно, и одолжить поисковую овчарку, старого Овода. Папка с делом, раскрытая, лежала на столе. Майор остановился.  Он прекрасно помнил, что тем летом произошло. Воспоминания прорвали барьер, который он возводил многие годы, и вырвались наружу.

Ранним утром мальчик Паша, ещё не знавший, что хочет однажды работать в полиции, проснулся до петухов. Всю ночь он проворочался, и едва за окном посветлело, решил встать. Старший брат Олег спал, уткнувшись лицом в подушку. А Пашу мучила совесть за то, что он высыпал пиявок Маше за шиворот. Маша была очень смешной, забавной девочкой с длинными русыми косичками. Паше всегда так хотелось дёрнуть за них, подбежать и дёрнуть, когда девчонки шли впереди. Но Паша стеснялся, потому что точно знал: Олег всё лето будет дразнить. А Олега Паша уважал. Но и с Машей хотелось дружить. У неё были самые длинные косички в деревне.

«Надо бы извиниться». Но как извиниться? Девочки, они ведь обидчивые. А Маша ещё так испугалась. Надо насобирать ей васильков, а самые красивые васильки растут на лугу у железной дороги.

И мальчик тихо выскользнул из дома. На улице свежо. Водомерка бегает по поверхности воды в бочке, с трубы по капельке стекает ночной дождь. Дождь – почти прозрачный, а вода в бочке с оттенком ржавчины, а у водомерки длинные ноги, длиннее, чем у здоровенной цикады, которую Олег поймал вчера вечером и посадил в банку.

Паша снял крючок с калитки, тихо вышел, закрыл за собой. Пробежался по мокрой от росы и дождя траве, вышел на главную дорогу в садовом товариществе, и бегом, бегом, пока не передумал, помчался к красным воротам. За ними начинался лес. Тропинка, по краям усеянная иван-да-марьей,  струилась через лес к железной дороге.

По гранитному откосу взобрался на насыпь железнодорожных путей. Огляделся. Семафор зеленый. Значит, можно идти спокойно. Впереди на путях что-то лежало.

Тело.

Пахло плохо, так пахнет мясо, если его забыть на разделочном столе. А если на очень долго забыть, то потом даже кот не будет есть.

Паша в нерешительности остановился, но любопытство пересилило. Подошёл ближе.

― Эй, мальчик! Что это ты по путям гуляешь один? ― окликнули его.

Паша оглянулся. К нему шёл мужчина с рюкзаком на одном плече. На утреннюю электричку хотел попасть.

― Чего один гуляешь? Где твои родители? Опаньки, а это что тут лежит? Ну-ка, мальчик, отойди. Нечего тебе на такое смотреть. Давай, шуруй отсюда, а я ментам позвоню.

И Паша потопал домой. Цветов так и не нарвал, только один-единственный василёк, но это не в счёт, и с Машкой не помирился.

 

Майор хорошо помнил лицо того мужчины, который отогнал его от тела на железнодорожных путях, от тела бабы Тани, смерть которой так и осталась не раскрытой. Следователь в тот раз только на полчаса заглянул в садовое товарищество, поспрашивал, опросил мужа покойной. В деле муж значился как главный подозреваемый, но ничего доказать не смогли. Майор вспомнил, что сейчас муж бабы Тани, наверное, сидит в кутузке. Его забрали, когда нашли у его дома подвешенное тело.

― А я так и не поговорил с ним. Вряд ли он Козий Бог. Надо поболтать для протокола и отпустить.

А лицо того мужчины, который отогнал мальчика Пашу от трупа, майор хорошо помнил. Он, постаревший, лежал на столе у Вареньки.

Майор вернулся в морг.

― Тело ещё не забирали?

― Да как забрать, не опознали же? ― ответила Варя.

― Думаю, это Антюхин Дмитрий Григорьевич, шестьдесят второго года рождения.

― Почему?

― В одном из прошлых дел он проходил свидетелем. Я теперь его вспомнил.

― Думаешь, связано?

Майор неопределённо кивнул.

― Татуировки или отметины у него есть?

― Да, одна, ― Варя открыла холодильник и выдвинула ячейку с телом. ― Вот.

Козьи рога, без морды, красовались у него на предплечье. Больше ничего, просто тёмно-коричневые рога. Такая же метка была у Маши на руке, такая же татуировка была и у Ани Безликовой, и у Анфисы Василеновой.

«Они все меченые были. Он их всех отметил, а теперь вернулся…»

 

Майор медленно прогуливался по улице, пока у перекрёстка не увидел едва заметную, уже потускневшую, надпись «Тату-салон». Зашёл.

Очень часто он встречался около салона с Безликовой, но ни разу не заглянул сюда.

Лампочка едва прорывала темноту, пахло красками. За столом сидела девушка и рисовала эскиз. Рядом пил кофе паренёк. Майор его сразу же узнал. Женя-Пуля, один из той шпаны, которая любит по вечерам хулиганить. Задерживал его майор несколько раз.

― Здрасте, Павел Антонович, ― поздоровался паренёк. ― Татухи хотите сделать?

― Нет. Хотел узнать, знакомо ли тебе это?

Майор показал фото татуировки с мертвецов.

― Ну да, ― неожиданно согласился паренёк. ― Видел такие.

― А у вас такие накалывают?

― Без понятия… ― чуть замялся Женя-Пуля. ― Я тут только первую неделю работаю. Я бы спросил у главного мастера, но он не каждый день работает. Сегодня выходной.

― Ясно. Но если что – звони. Маме привет передавай.

― Без проблем, Павел Антонович!

Теперь оставалось только поговорить с заключённым сторожем. Он, наверняка, расскажет ту же сказку про Козьего Бога, но поговорить с ним уже давно пора.

 

Охранника не было, филонит где-то. Краем глаза увидел журнал посещений, а там своё имя.

― Но я же не приходил!

Майор не очень хотелось  идти к камере и заглядывать внутрь.  Но нужно было убедиться. Предчувствие неотвратимого охватило. Старые кошмары рвались наружу, и голос  зашептал в ухо: «это всё правда, всё правда».

Тело сторожа было там. Растерзанное и с кровавыми отметинами от рогов, которыми его проткнули. А рядом с телом лежало удостоверение полицейского, выроненное в борьбе. Майор сунул руку в карман. Но его удостоверения там не оказалось. Может, потерял вчера в лесу.

Майор быстро поднялся в кабинет. Осторожно заглянул, никого не было. Открыл сейф, взял казённые деньги. Открыл хранилище, взял автомат и патроны, второй пистолет и патроны. Подошёл к столу Анфисы, на спинке стула висел один из её шарфов, сложил в пакет.

Спустился во двор.

Старый Овод лежал на цепи.

― Пойдём, мой хороший, ―майор отвязал цепь. ― Пойдём. Анфису помнишь? Вот пойдём  искать, где её держали. Давай, мальчик, вставай, хороший мальчик.

Овод очень лениво поднялся и пошёл за Пашей.

Через четверть часа сослуживцы вернулись с обеда и ещё через полчаса обнаружили труп в камере. Варя обследовала тело, взяла образцы из-под ногтей. Позже экспертиза установила, что согласно базе данных МВД образцы с места преступления принадлежали Николаеву Павлу Антоновичу, так же экспертиза установила, что образцы из-под ногтей покойного Антюхина тоже принадлежали майору. И ещё одно открытие потрясло даже бессердечную Варечку: несчастная Анфиса Валисенова перед смертью тоже боролась с майором.

Шеф объявил в розыск Николаева Павла Антоновича, восемьдесят пятого года рождения, по подозрению в трёх убийствах.

 

***

 

Лето дышало едва на излёте, последние тёплые вечера, последний стрёкот стрекоз, ястреб парил в вышине, и слезами падали первые листья.

Последние три недели они втроём, он, Маша и Овод, колесили по округе. Искали. Место, где затаиться и спрятаться, и след, который вывел бы их к Козьему Богу. Часто останавливались. Овод старательно нюхал шарф Анфисы Василеновой, но ничего не находил. А сегодня утром пёс жалобно заскулил и попытался спрятаться за сиденьями, но, его упирающегося всеми четырьмя лапами, Паша всё-таки вытащил из машины, и старому псу пришлось спуститься по откосу через высокую пожухлую траву и показать Паше зацепившийся за ветку вязаный шарф. Едва Паша потерял бдительность, как пёс вырвал поводок из рук и с тихим скулежом побежал прятаться в машину. Паша ничего пугающего не чувствовал, но у собак нюх острее, чем у людей.

Сорвал шарфик, обломав случайно ветку, и тотчас же повеяло холодом, порыв ветра чуть не сбил с ног. Над головой раздался крик, ястреб полетел в сторону зарождающегося заката.

Шарф Паша узнал: это был второй любимый шарф Анфисы, из тёплой махровой шерсти с героями мультфильма про ёжика и медвежонка. В глазах защипало. Паша вспомнил, как Анфиса впервые, в середине мая, пришла в этом шарфу. Паша смеялся не только тому, что в такую тёплую погоду кто-то несуразно носит зимний шарф, но и тому, что взрослый человек смотрит мультфильмы. Анфиса раскраснелась от волнения: «А что плохого в мультфильмах? В них нет жестокости». Паша тогда только недовольно хмыкнул, а после подсунул Анфисе кучу сверхурочной бумажной работы. Сам Паша не помнил, когда  смотрел по телевизору что-нибудь доброе и светлое. После лет девяти, Паша смотрел только криминальные сериалы и фильмы, повзрослев – новости, сводки, в Интернете видео про работу полицейских, поступив на службу в столице – видел разорванные пулями лица; уехав в глушь — пьяные драки в местном клубе, споры из-за земельных участков, несколько аварий и время от времени убийства. Паша помнил, что когда-то смотрел этот мультик, про ёжика и медвежонка, но это было когда-то в другой жизни, когда он собирал на лугу васильки для маленькой девочки, когда бежал впереди бабушки, чтобы занять очередь за молоком, когда в бега жуков и играл вместе с…

Найдя шарф, Паша побродил по опушке, а затем увидел, как мимо проехала машина и свернула.

«Наверное, там деревня».

Поехал следом.

Паша устал и хотел хотя бы ночь провести на постели, а не скрючившись на сиденье. Да и Маше нужен отдых.

Маша сидела в машине тихо и, казалось, не дышала. Глаза чуть прикрыты, на ресницах серый пух пыли. В тот день, когда Паша сбежал из участка, он нашёл Машу лежащей в траве под кустом смородины. На руках у неё были кровавые синяки, на вопросы она не реагировала и смотрела невидящим взглядом. И даже когда Паша дал ей пощёчину, никак не отреагировала. Паша оттащил её в машину, плюхнул на переднее сидение и пристегнул.

С тех пор они ездили по округе в поисках того зла, что избрало эти края своим домом.

Сначала Паша думал, что у девушки шок и через несколько часов она оправится и её можно будет расспросить. Но лучше Маше не становилось. Козья метка на плече налилась кровью, побагровела. Паша понял: это послание. Козий Бог вернулся и мстит тем, кто посмел убежать от него. Козий Бог играл.

Маша рассказывала, что Козий Бог боится только Хозяина Леса, а лесной владыка приходит только на зов того человека, которого выбрал своим проводником. Но этот человек уехал, сам или чего-то испугался, но уехал. Некому теперь призвать Хозяина Леса. Паша чувствовал себя мышью, которую загоняют в мышеловку, но не мог сбежать. Оставалось лишь надеяться, что в последний момент удастся вырваться.

― Хотя бы переночуем, ― сказал Паша.

Пёс тявкнул. Машина подскочила на кочке, Маша чуть повалилась набок.

Дачный посёлок был надвое разделён мощёной дорогой. Слева, ближе к пруду с песчаным берегом тянулись добротные каменные особнячки, хозяева которых и проложили дорогу. Дальше начиналась обычная грунтовка, которая к опушке леса зарастала высокой травой, огромными лопухами и ярко-малиновыми колючками репейника. У опушки с комарами соседствовали дачники победнее. А если от опушки идти не по грунтовке к мощеной дороге и богатым домам, а свернуть вправо и пробраться через сухой, безъягодный малинник, то выйдешь на пустырь, где колыхаются на ветру старые срубы. Тут растёт изумрудная крапива, готовая ужалить первого смельчака, пёстрый колорадский жук ползёт по картофельному кусту, который растёт сам по себе из картофелины, кем-то оброненной или забытой.

Паша затормозил у поваленного плетня, на столбики которого были насажены уже тронутые плесенью пластиковые бутылки. Видимо, на дне что-то оставалось и плесень разрасталась.

Впереди из осоки топорщились сухие чёрные яблони и груши, косился домик с острой крышей и ржавым металлическим коньком. Ставни небрежно лежали у крыльца, стёкла черны как туман.

В траве зашуршало, вынырнул рыжий кот, опрометью бросился к опушке, взобрался на пень и пристально стал вглядываться в Пашу. Следил кот только за Пашей, старый Овод его не беспокоил. Пёс лениво посмотрел на кота, зевнул и побрёл знакомиться с новым местом.

Паша помог Маше выбраться из машины и повёл к дому. Девушка почти не двигалась, и Паша буквально тащил её на себе, ногами она не перебирала, и те волочились по земле. Пока дошли до крыльца, Паша весь взмок и тяжело дышал. А Маша всё так же покорно болталась в его руках.

В доме пахло сыростью, ползали муравьи, серебрилась паутина с лениво повисшим на ниточке пауком. Где-то за облупившейся печкой прошуршала мышь. С печной стены посыпалась кирпичная крошка. В большой комнате стены почернели от пожара.

― Ничего, ― сказал Паша. ― Всё поправим.

Маша молча вышла из дому и села на трухлявый пень, должный заменять лавочку. Паша нахмурился. Иногда в Маше что-то просыпалось, и она ходила, брала предметы, иногда открывала рот, словно что-то хотела сказать, но по-рыбьи молчала. А иногда она безвольно лежала на постели или — в кресле.

Овод обнюхал Машу и лёг рядом в ногах. Рыжий кот всё ещё следил, только теперь перебрался ближе и примостился на плетне, отчего тот ещё больше пригнулся к земле.

Весь день Паша наводил порядок в доме. Подмёл пол, нашёл на заднем дворе старый колодец, на дне которого тухла вода, и худое ведро, отыскал новое ведро в углу террасы, заменил, набрал воды, ужаснулся вони, но всё-таки вымыл пол, поймал всех пауков и вынес их к старому навесу во дворе, под которым будут храниться дрова, когда их нарубит. Повесить надо ведьмовские мешочки для защиты – но это завтра, нужно прежде травы нарвать.

Паша помнил, что когда-то жил на даче с бабушкой и дедушкой. Помнил, как дедушка раз в неделю ходил в лес и весь день таскал оттуда сухие деревья, складывал их на участке у сарая, а на следующий день колол дрова. Паша всегда зачарованно смотрел, как взмывает в воздух блестящий топор и как опускается, как с лёгким треском надвое раскалывается полено. Паша помнил, как носил бабушке маленькое – большое ребёнку тяжело – ведро с водой, та макала в него тряпку и, стоя на коленях, протирала пол. «Можно я тебе помогу?» ― спрашивал мальчик. Но бабушка лишь качала головой: «Это ничего, это я сама. Хочешь – лучше ягодки пособирай». Ещё Паша помнил, что на подоконнике в большой комнате хранились спичечные коробки с блестящими жуками…

Взрослый Паша тряхнул головой, отгоняя неправильные воспоминания. Не было никаких коробочек с жуками. И в этом новом доме тоже не будет.

Паша посмотрел на руки: тряслись. Вдох, выдох, вдох, выдох. Подхватил ведро и вышел на улицу вылить. Выплеснул, обернулся. Маша сидела на пне, подставив закатному солнцу лицо, глаза прикрыла, рот приоткрыла, и по подбородку её полз блестящий жук.

«А ведь раньше боялась, и жуков, и пиявок, и визжала как чумачечная, когда мы…».

― Чёртовы воспоминания, я не хочу этого помнить, ― пробурчал Паша.

Вечером уложил Машу спать в пропахшую клопами постель, укрыл старым верблюжьим одеялом, которое нашёл в коробке на шкафу, скрипнул пару раз половицей – «надо починить».

Вышел прогуляться.

Хорошее место, глухое. Здесь их не найдут. Можно перевести дыхание.

Похолодало. Лес тихо шумел на ветру, трава шептала песню. И было так свежо, так прохладно. Паша остановился и сделал глубокий вход. И ему показалось, что он обновляется, что что-то в нём невозвратное происходит. Хотелось остаться здесь навсегда, на ветру у леса, и дышать, дышать умиротворением, пока хватит сил.

Провёл ладонью по колючему стволу облепихи. Шипы окровились, и кровь сразу же впиталась в кору. Поднёс ладонь к лицу и прижался губами к ранкам. Кровь была сладкая.

В лесу шептало. На секунду показалось, мелькнула тень, но на секунду. Может, то просто деревья на ветру колыхались.

В новый дом Паша вернулся ближе к рассвету, перешагнул через Овода, растянувшегося у порога, прошёл мимо печи, на которой навострил уши рыжий кот, в спальню. Половица скрипнула.

Маша неподвижно спала. Лежала с закрытыми глазами, вытянув руки вдоль тела, обе ладони повёрнуты к телу. Было странно на неё смотреть, перед глазами всё ещё стоял облик Анны Безликовой, вечно серьёзной, вечно бессердечной. Паше казалось, что он когда-то любил Безликову, любил и прощал все скандалы, всегда принимал обратно как радостная собачонка, потому что Аня всегда к нему возвращалась, Аня, Анечка, что же ты себя не уберегла?

«Что же я тебя не уберёг?»

Паше когда-то казалось, что и Аня его любила. Но она не любила. Она – безликая, женщина без сердца. У неё была какая-то своя тайная история, которая загнала её в эту глушь и заставила здесь застрять. Но никого, кроме себя, она не любила.

«Я был ей просто выгоден. А с этой что мне делать?» ― взгляд на Машу. Неживая, почти мёртвая, кукла с ватными ручками и ножками. В темноте тускло поблёскивали глаза. Медленно поднималась и опускалась грудь – дыхание называется.

«Этой я тоже нужен. Когда всё закончится, она уйдёт или останется? Уйдёт или останется?»

Наклонился к ней. Не шелохнулась. Только дышит и смотрит пустотой в пустоту.

Стараясь ничем не скрипнуть, лёг рядом, и тяжело, протяжно вздохнул.

«Ничего, рогатый, с тобой я справлюсь. Больше ты никого никогда не заберёшь».

Паша улыбнулся. Козьего Бога можно не искать, сам найдёт. Козий Бог не забывает тех, кого отметил клеймом.

У Паши тоже была такая отметина. На плече. Нащупал то место, где горела. И та, точно угадав его мысли, укусила, обожгла.

«Сам найдёшь, а я буду готов. Посмотрим, кто кого».

Паша чуть вздремнул, но через несколько часов встал. Маша с открытыми глазами лежала и смотрела в потолок, руки так же вытянуты по швам, левая ладонь повёрнута к телу, правая вывернута наружу.

Паша приготовил ружье, сложил в рюкзак еду и питье. За пояс сунул пистолет и охотничий нож. Ножом Паша никогда не учился драться. Но много раз видел, как это делается в кино. Аня Безликова любила боевики с рукопашными схватками.

«Интересно, а какое кино любит Маша?»

― Овод, пошли!

Овчарка с тихим тявканьем засеменила за хозяином.

Паша чуть помедлил, но решил проехать до места на автомобиле.

На лугу ветер ласково дул, шевеля тёмно-фиолетовые метёлки. Кузнечики стрекотали в такт ему. Из малинника им отвечала цикада длинной звонкой трелью. Было жарко, и в окрестных деревнях все спрятались в избах. Рабочие, которые разрывали песчаный карьер, бросили грузовики и укрылись под навесом магазина с выцветшей надписью «Квас».

Паша по грунтовке съехал к лесу, припарковался. И ни с карьера, ни с деревни, ни с квасового магазина, его не было видно.

Под ногами ломались сброшенные ветром сухие ветки, кузнечики выпрыгивали из-под сапог. Из травы застенчиво выглядывали маслята, сросшиеся шляпками.

Паша на минуту остановился на опушке, прислушиваясь к шуму ветра в кронах. Где-то там, в глубине леса, затаился  Козий Бог. Гнал ли он Анфису от самого своего дома? Или держал её где-то в лесу? Или сразу убил, едва поймав?

Паша достал из пакета шарф Анфисы.

― Давай, мальчик мой, нюхай, ищи.

Собака поворотила нос, попятилась к машине, но Паша схватил её за ошейник, потрепал по шее.

―Ты чего?  Давай, Овод, ищи, ищи, хороший мой.

В других местах Паша уже давал Оводу понюхать шарф, но пёс нигде не чуял, не мог взять след. А теперь, кажется, ни на шутку испугался.

― Давай, хороший мальчик, ищи-ищи.

Овчарка покосилась на хозяина грустными глазами и опасливо засеменила в лес.

А Овод шёл осторожно, оглядываясь назад, шёл медленно, шаг, небольшой шаг, остановка, шаг, шаг, шаг. Овод замер на краю просеки. Паша пригнулся за раскидистым кустом калины.

На другом краю просеки стоял покрытый сизым мхом, дом, вокруг которого ползла виноградная изгородь. Рядом с изгородью паслись две белые козы и старый гниющий козёл с длинными  рогами, эту вонь Паша чувствовал даже с другого конца просеки.

― Может, здесь, ― Паша спрятался, проверил ружье и, убедившись, что заряжено, положил рядом с собой.

Паша не был до конца уверен в том, что делает, но это была его лучшая идея. Рано или поздно Козий Бог вернётся проведать своих коз.

Паша поёжился: он вспомнил, как сам получил метку. Детские воспоминания, запрятанные глубоко-глубоко рвались наружу.

― Что если он вообще не появится? ― спросил себя Паша. ― Сижу тут как дурак.

Паша нахмурился.

― Хм… У Анфисы была татуировка, не метка, как у меня или Маши, а татуировка. Значит, она сама себя отметила, сама себя ему отдала. И у покойного Антюхова. Ах, ты ж чёрт! Салон!  Вот же дурак! Пойдём отсюда, Овод, не в том месте, дураки, сидим.

Овод, радостно взвизгнув, помчался к машине.

В городе стоило быть осторожнее, всё-таки он в розыске. Могли увидеть. Осторожно подкатил к тату-салону и припарковался в переулке.

Вспомнил, как часто встречался здесь с Аней, ещё до того, как она пропала. «У неё тоже была татуировка… Может, уже никогда и не вернётся. Только где она теперь?»

Аня не хотела, чтобы на работе знали об их отношениях, поэтому приходилось назначать свидания подальше. Однажды Паша застал Аню со странным мужиком, косматым таким, чёрным, с проседью. Завидев издали полицейского, он быстро скрылся в салоне. Аня, смеясь, объясняла ревнивому парню, что это всего лишь мастер, главный мастер в салоне… А через неделю у Ани появилась та самая рогатая татуировка.

Несмотря на поздний час, тату-салон ещё работал. Парнишка из дачной шпаны, Женя-Пуля, сидел с клиентом и показывал ему картинки в каталоге. Судя по его азарту, шпанёнок получил повышение.

― …Но это так развлечение. А если хотите что-то реально стоящее, то вот это бомба! Зацените рога. Крутые, да?

― И что тут особенного? ― недоверчиво спросил клиент.

― Да в этой татушке есть всё! И вызов, и борьба, дерзость, ярость, протест. Эта татушка – символ, вызов страху, символ презрения к страху.

― Ну, прикольно звучит, ― согласился клиент.

― Ага. Только её мастер всегда сам наносит, ― чуть разочарованно, добавил Женя-Пуля. ― Типа у него какой-то особый ритуал для посвящённых.  Так что если она вам нравится, могу вас к нему записать. Он вам побольше про символ расскажет.

― Ну-ка дай сюда, ― вмешался Паша и выхватил у шпанёнка каталог. На раскрытой странице красовались те самые рога, которые были и у Ани Безликовой, и у Анфисы Василеновой, и у Антюхова.

― А что б тебя, ― выругался Паша.

Женя-Пуля и потянул на себя каталог.

― Наш главный мастер Григорий Арамисович делает такие метки.

― Метки?

―  Ага, он сам их так называется. Типа ритуал, всё такое. Круто, да? Типа сделал татушку и всё, ты уже особенный, типа будто в ордене каком состоишь.

― И где Григорий Арамисович сейчас?

Шпанёнок недоверчиво посмотрел на Пашу.

― Павел Антонович, а вы в курсах, что вы в розыске за убийства?

― Сейчас будет на одно больше, если не скажешь, куда Григорий Арамисович делся.

― Минут десять назад уехал, ― стушевался Женя-Пуля и даже выпустил драгоценный каталог.

― А куда уехал?

Женя-Пуля пожал плечами, но ответила девица-администратор.

― Да у него где-то дачный участок. Вроде коз разводит, только где не знаю.  Или может к клиенту. Он иногда выезжает.

― Ладно, бывайте. ― И уже уходя, Паша обернулся и добавил: ― Чтоб завтра к вечеру список всех, кому накололи такие рога, скинул мне на электронку. Понял, пацан? Адрес помнишь, да? Если забыл, у матери своей в бумагах посмотри. И чтоб ни слова никому.

― Так точно, Павел Антонович, ― шпанёнок шутливо отдал честь.

 

«Маша, Маша», ― стучало в голове, пока Паша мчался домой.

Темноту в комнате разбавлял только разливающийся через окно кисло-лимонный свет луны. Паша отчетливо разглядел два силуэта. Неподвижная кукла Маша и склонившаяся над нею рогатая тень.

Паша уже взводил курок. «Попался, тварь».  Скрипнула половица. Косматый обернулся. И исчез. Только за окном мелькнул его силуэт.

Чертыхнувшись, Паша бросился за ним.

Они бежали по ночному лесу. Ветки больно колотили Пашу, цепкая малина расцарапала щёку, высокая трава путала ноги. Затем ноги уже бежали по мягким мхам, мягким, скользким, впереди мелькала фигура косматого, бежал без оглядки. Паша выстрелил – сбил ветку, с хрустом упала. Бег. Мхи – глубже. Хлюпает, сладко булькает. Косматый уже не бежит. Его нет ни впереди, ни позади. Нигде.

Паша замирает. Прислушивается.

Удар в бок.  Падение во мхи. Холодная вода под ними. Но успевает вывернуться и схватить за рога. А тот пыхтит, жёлтые глаза наливаются кровью, как переспелая волчья ягода. Острые ногти впиваются Паше в плечо, сталкивается лоб в лоб с косматым, тоже рычит как зверь. Белые патлы, жёлтыми зубами впивается Паше в плечо, и Паша сдавленно кричит. А что кричать в полный голос? Никто тут не услышит. Рычат по-звериному. Свободной рукой дотянуться до пистолета, выхватить, прицелиться как получится, спустить курок. Выстрел оглушает. Воет дико косматый, разжимает хватку, и Паша падает. И капли крови.

Цепляется, но хватает лишь воду. Взмах рукой – ухватить за веточку мха, но та лишь отрывается от своих и вместе с Пашей идёт ко дну. Ещё выстрел. А сверху нависает фигура косматого, и среди листвы мелькают рога.

― Я тебя не боюсь, ― что есть сил кричит Паша. ― Не боюсь!

Выстрел. Всё, пистолет тоже под водой.

Вторая тень, больше, длиннее, с ветвистыми рогами, врезается в косматого, и тот со сдавленным стоном отлетает в сторону.

Паша хватается за мхи, но ледяная вода тянет вниз, до земли уже не добраться, точно снизу схватило что-то липкое, тягучее, недоброе, и неторопливо забирает к себе. Косматого уже нет, только кровь, чёрная как ягоды черноплодки, кровь на деревья, на лосиных рогах, на Пашином лбу.

Старый, с проплешинами, похожий на старый валенок, лось смотрит, как Паша тонет. Больная луна отражается в его глазах, затянутых паутиной. Паша протягивает к нему руку, из последних сил, напрячься, вынырнуть, коснуться кончиком пальца шершавой, изъеденной старостью морды, почувствовать горячее звериное дыхание, фырканье, как же горячо! И снова падать во мхи. А губы лося шевелятся, точно говорит.

Паша погружался всё глубже и глубже, и солнце едва блестело через смыкающиеся наверху мхи. «Солнце. Ночь же была». Холодная водица через открытый рот медленно вливалась в горло. И глаза уже почти ничего не видели, кроме точки света, пробивающейся сквозь толщу.

 

*

 

Мальчик Паша шёл по железнодорожным путям к васильковому лугу, чтобы нарвать девочке Маше цветов. Вчера они с Олегом её ужасно обидели, высыпав за шиворот пиявок, нужно теперь извиниться. На путях что-то лежало, большое, чёрное. Паша замер, осторожно, вытянув голову, стал подходить ближе.

― Эй, мальчик!

Антюхин обогнал мальчика, сбросил на откос тяжеленный рюкзак и взглянул на то, что лежало на путях. Покачал головой и мальчика отправил домой, мол, нечего, детям на такое смотреть. Паша только позже узнал, что там бабу Таню убили.

В то утро маленький мальчик так и не нарвал цветов для обиженной им Маши. Один цветок – не в счёт. Когда он вернулся домой, до бабушки и дедушки уже дошли слухи о том, что на железной дороге нашли тело. Бабушка тогда осталась сидеть с Олегом и Пашей, а дедушка побежал выяснять подробности. После обеда Паша насобирал ягод на огороде и упросил бабушку отпустить его к Маше.

«Мне извиниться надо».

«Ну, иди-иди, девочек обижать нехорошо. Только Олежик с тобой пойдёт».

«Ой, ну вот. У меня тут, между прочим, бега жуков-навозников», ― запротестовал Олег, складывая в большую обувную коробку маленькие спичечные коробки.

«Иди-ка с младшим братом, дружок».

Недовольно фыркнув, Олег вынес все коробочки на улицу, где стояла большая стеклянная банка, закрытая марлей, и высыпал всех жуков в банку.

«Можете пока покушать и отдохнуть, гонки у нас будут чуть позже», ― с важным видом сказал Олег. ― «Ладно, Пашок, пойдём к твоей Машке».

«Ой, бабушка, а можно я ещё вон тот букетик возьму», ― и только в последний момент Паша увидел, что на кухонном столе стоит вазочка с васильками и какими-то странным толстыми веточками-метёлочками, похожими на метёлочки с семенами подорожника, только большие.

«Это аир, он отгоняет нечисть, ― пояснила бабушка и подала мальчику букетик. ― Конечно, бери».

И мальчишки побежали к соседям. Паша с радостью и надеждой, Олег – понуро, точно отбывая наказание.

«Она на чердаке», ― ответила бабушка Маши и продолжила давить яблоки в соковыжималке. Паше очень захотелось стаканчик этого приторного, с кусочками мякоти сока, но он постеснялся спросить. Может, если он помирится с Машей, то девочка попросит у бабушки стаканчик сока для Паши?

Маша сидела в самом углу, загородившись пустыми десятилитровыми пластиковыми пузырями, и через них на её лицо падал голубой свет. На окне серебрилась паутинка, к которой медленно полз толстый жук. Олег сразу же метнулся к окну, достал из кармана сложенный квадратик бумаги и сковырнул на него жука.

«Класс, для коллекции сгодится».

«Привет! Мы тебе малины принесли», ― сказал Паша, подсаживаясь. ― «И вот ещё», ―протянул букетик с васильками и аиром.

Маша ничего не ответила. Глаза у неё были огромные, блестящие и смотрели в одну точку.

«Да ладно тебе дуться! Мы же извиняться пришли!»

«А я не на тебя дуюсь, ― едва слышно пошевелила губами Маша. ― Я умереть боюсь».

Мальчики переглянулись. Паша ещё ни разу в жизни не думал о смерти и не видел её. А то, что показывали в кино, он точно знал, что это актёрская игра. На самом деле там никто не умер. Но однажды он пытался представить, будто его нет. Совсем-совсем нет. Как будто находишься в вакууме, где не можешь ни пошевелиться, ни звук издать, ни мысль подумать. Ты, может, плаваешь в каком-то черном пространстве, где ничего не происходит, и ничего не запоминаешь, вот проплыл секунду и уже не помнишь, и сны тебе не снятся. В тебе ничто не задерживается. Ты пуст. И Паша всё пытался и пытался это вообразить, и стало ему страшно от мысли, что ничего с ним не будет происходить.

«Мама говорит, что не надо бояться смерти, потому что мы ещё маленькие. Она сказала, что даже они с папой о таком не думают, а ведь они старше», ― тихо произнёс Олег.

Маша посмотрела на мальчика в упор. И Олег невольно отступил на шаг.

«А ты почему у мамы про смерть спрашивал?» ― спросила девочка.

«А мне сон недавно приснился», ― ещё как будто тише ответил Олег.

«Какой?»

«Про страшного человека, ― зашептал Олег. ― Косматый такой. Всё гонялся за мной по полю. А ещё у него рога росли. И белые козы за ним ходили. И я во сне всё бежал от него и боялся, что умру. И так холодно было».

«А я знаю про кого ты, ― оживилась Маша, и глаза её заблестели,  ― я его видела».

«Не говори ерунды, ты не могла видеть то, что мне приснилось. Пойдём, Паша, с девчонками скучно!»

Но Паша не торопился уходить. Ему очень хотелось помириться с Машей. Даже сейчас, растрёпанная и заплаканная, она была такая замечательная. Подумаешь пиявок за шиворотом боится? Как будто это приятно, пиявки-то! Не умеет ловить лягушек? Зато в грибах и ягодах разбирается и любит прыгать через канаву, правда, трусит немного, но Паша видел, как радостно у неё горят глаза, когда её зовут прыгать.

«А давайте сходим туда, где Маша видела этого косматого, и посмотрим», ― предложил Паша.

«Глупости это», ― серьёзно заметил Олег.

«Ты что, боишься?» ― спросил Паша.

Конечно, Олегу не хотелось оказаться трусом перед младшими товарищами. И втроём они отправились искать то место, где Маша видела Козьего Бога.

Ребята тихо выскользнули с дачного участка и через лес побежали к зверосовхозу, промчались мимо длинного здания, где разводили песцов, воротя носы от жуткого запаха, пробежали через просеку с вышками электропередач и свернули к домику на отшибе. А на опушке рядом с домиком паслись белые козы.

Ребята вскарабкались на плетень, обросший неспелой синей ежевикой,  кислой и жёсткой,  и стали ждать, но ничего не происходило. Козы лишь пару раз на них обернулись и продолжили щипать травку.

«Нет тут ничего особенного. Пойдёмте домой», ― зазывал Олег.

«Если хотите Козьего Бога увидеть и убедиться, что я не вру, то нужно ждать до темноты», ― возразила Маша.

«Да никто не появится», ― хмыкнул Олег.

«Ты просто боишься», ― вновь заступился за девочку Паша.

И они ждали.

Смеркалось. Козы потихоньку двигались к плетню, и Маша бросала на них встревоженные взгляды. Паше подумалось, что девочка с радостью убежала бы домой к куклам, но перед мальчишками ей не хотелось позориться.

«Я устал сидеть, ― сказал Олег. ― Давайте хоть побегаем».

«Смотрите, там – пеньки, ― Паша указал на опушку. ― Давайте прыгать в салки. Кого осалили или кто первый упадёт – тот водит».

Дети прыгали по пенькам. Это оказалось намного веселее, чем томительное ожидание. Паша всё старался осалить Машу, но ему всегда чуть-чуть не хватало, чтобы уцепиться за прыгающие косички.

«О, так у меня гости!»  ― дети так заигрались, что не заметили, как белые козы окружили их плотным кольцом, а со стороны почерневшего леса появился человек. Всклоченные волосы белы как кожа мертвеца, глаза – почти жёлтые, улыбка кривозубая. И лес за спиной скалится острыми ветвями, точно голодный зверь, и солнце исчезло, сумрак холодный опустился. Пар изо рта идёт. Паша посмотрел на Машу, та замерла на своём пенёчке, скукожилась, руки к лицу поднесла, и дрожит, дрожит осиновым листом.

Белая козочка вспрыгнула на пенёк, на котором стоял Олег, и рожками толкнула его в объятия косматого хозяина. Мальчик тихо вскрикнул.

«А вот и мой первый козлёночек! Что это вы ребятки не боитесь? Бу-бу-бу!»

И свернул Олегу шею, та хрустнула, голова завалилась набок, как упавшая кукла-неваляшка; острые ногти прорезали нежную детскую кожу; подхватил тело под мышками, выглянул из-за плеча, улыбнулся и с резким «Бу! Страшно, нет?» толкнул тело к Паше. И тот, сам не понимая зачем, раскрыл руки, чтобы поймать. И две маленькие ладошки, тёплая и остывающая, сжимают друг друга, кровь пропитывает футболку – «бабушка будет ругаться».

Маша опомнилась первая и с диким воплем бросилась прочь. Маша бежала впереди, и косички её как маятник болтались, всё быстрее и быстрее.

«Поймать за косичку, поймать за косичку», ― крутилось у Паши в голове. Поймать за косичку. За косичку, не смотри только назад, вот у тебя два маятника болтаются красными бантиками, вот на них и смотри.

 «Бегите-бегите, меченые! ― раздалось им вслед. ― Бегите, меченые, живите, радуйтесь. Однажды я приду за вами».

И вдруг мальчик больше не слышал козьего топота. Оглянулся и замер на мгновения. Дыхание спёрло, голова закружилось, и казалось, ты вот-вот полетишь высоко-высоко…

Со стороны леса к козловоду выплыл огромный старый лось с раскидистыми рогами, которые сливались с ветвями, будто уходили к самым верхушкам крон. Лось встал на дыбы, с грохотом опустился, наклонил голову рогами вперёд и двинулся на козволовода. И тот будто съёжился, уменьшился на глазах, и козочки его испуганной россыпью побежали….

А затем Пашу  окликнула Маша, и опушка леса, и сам лес, и всё вокруг будто заволокло туманом…

Увидев кровь на одежде Паши, бабушка вызвала полицию. Дети сидели на скамейке и смотрели на роящихся у фонаря мошек, а звезды смотрели на детей. Взрослые суетились, но Паша и Маша их не слышали. Они считали мошек. Одна. Две. Три. Или это та, что была первой?

Тихо кто-то сел рядом.

Краем глаза Паша его заметил. Кто это? Да, только в этом году приехал, кажется, или в том, да, в том. Это грибник из соседней деревни. Маша про него рассказывала, он её учил грибы собирать. Дядя Афанасий.

― Вы никому не говорите, что вы видели. Они, взрослые, вам не поверят.

Дети не ответили.

― То, что вы видели, нельзя победить, его можно только прогнать. Это древнее создание, такое же древнее, как и мир, пришедшее оттуда, где нет времени.

― А я видел лося с глазами, затянутыми паутиной, ― сказал Паша.

― Это Хозяин Леса. Он – единственный, кого боится Козий Бог.

― Почему?

― Потому что Козий Бог – это хаос. А лес – это покой и умиротворение.

Помолчали. И дядя Афанасий добавил.

 

― Я помогаю Хозяину Леса охранять эти земли. Пока я здесь, Козий Бог не вернётся. Но однажды я буду вынужден уйти…

― Тогда я буду помогать Хозяину Леса, ― ответил Паша.

Дядя Афанасий улыбнулся.

― Хорошо, я передам ему.

 

Когда полиция пришла на место, указанное детьми, там были только васильки, развороченная изгородь с измятой ежевикой, пеньки, следы костра, видно, кто-то шашлыки там жарил. Никакого домика или коз.

Олег висел на дереве.

 

***

 

Плечи сдавило, потянуло, потянуло, поволокло, всё ближе к светящейся точке, и слепым лицом ударило о мхи, протащило, и с размаху выбросило на берег.

Паша закашлял, лёгкие разрывались, выплюнул горькую водицу. Протёр глаза.

От старого лося остались лишь огромные следы, да клочок шерсти-паутины, зацепившийся за обломанную ветку.

И вечер был хороший. Солнце пробивалось сквозь листву и грело. И отсветы играли на чёрной болотной воде, выхватывая из её глубин багряные мхи. Серые мшистые вешенки росли на наклонённых к болоту стволах. Где-то дальше стучал дятел. С ветки на ветку перепрыгнула белка и скрылась в листве.

Внутри что-то изменилось. Страх исчез бесследно. В глубине зародилась уверенность и разливалась по всему тему. Уверенность и спокойствие, когда знаешь свой жизненный путь.

Дышалось легко и свободно.

Но это был уже другой человек.

Павел Антонович вышел из лесу.

На опушке двое ребят тыкали палками в рыжего кота, а тот разъярённо прыгал около пня, защищая что-то маленькое, притаившееся в корнях. Котяра шипел, скалился, подпрыгивал в воздух, выпуская длиннющие когти, и шипел, шипел так, что дрожало сердце. А мальчишки всё усерднее тыкали в кота палками, всё пытаясь попасть поганцу в глаз острым концом.

― Эй, зачем кота обижаете? Что он вам сделал?

Мальчишки остановились.

― У него там бельчонок маленький. Мы хотели его себе забрать.

― И что вы будете делать с бельчонком?

― В клетке от хомяка будет жить, а осенью в Москву повезём. У нас там в школе зоопарк есть небольшой.

― А бельчонка вы спросили? Может, он не хочет с вами ехать?

Мальчики недоумённо переглянулись.

― Это же зверушка. Разве у него могут быть свои желания?

― Ну-ка живо выбросили палки и бегите отсюда прочь, а то я вас как ремнём отстегаю. Чего надумали! В Москву они его повезут… Пошли прочь!

Мальчишки убежали, обиженно оглядываясь. Кот затих. И теперь смирно сидел у пня. Павел Антонович пригляделся. В траве меж корней и в самом деле сидел маленький рыжеватый бельчонок.

Кот протяжно мяукнул.

― Беги в лес, ― сказал бельчонку Павел Антонович и пошёл к своему участку. Но вскоре его догнал и перегнал кот. Отбежал подальше, сел, морду повернул. И Павел Антонович увидел, что в пасти он осторожно держал за шкирку бельчонка.

Кот подбежал к Павлу Антоновичу и положил бельчонка у его ног.

― Мя-у-у!

― Ну ладно.

Павел Антонович подобрал бельчонка, посадил его в нагрудный карман.

Дома неожиданно в конце августа зацвели мёртвые облепиха и яблони, старое корявое дерево вдруг выбросило свежие зелёные веточки и оказалось грушей. Расцвел боярышник у плетня, усеянного спелой малиной, и в траве тут и там виднелись метёлки аира и голубые цветы барвинка.

И пахло шашлыком. Это Мария развела в камине огонь, дождалась, пока всё прогорит до углей и поставила шампуры с мясом.

Когда солнце красным маревом скрылось за безмолвными соснами, сели ужинать. А бельчонок взобрался рядом на дерево и грыз орех, рыжий кот вытянулся на камине и жадными глазами следил за шашлыком, пока Мария не сняла несколько ещё не прожаренных сочных кусочков и не кинула ему.

Тишину нарушил звук телефон. Павел Антонович проверил: сообщение на почту. Мелкий шпанёнок не забыл скинуть список меченых.

― Думаешь, он придёт за ними? ― спросила Мария.

― В этот район он ещё долго не сунется,  ― произнёс Павел Антонович. ― Мы с Хозяином Леса больше его сюда не пустим.

Мария пожала плечами. Она помнила, как они бежали, как задыхались, как болела левая нога, как сбилось дыхание и закололо в боку.

― Но ведь он будет охотиться в другом месте.

― Да, будет.

― Разве это правильно?

― Зло – это важная часть мира. Без зла мы забудем, что такое добро.

Мария кивнула.

Павел Антонович улыбнулся. Рыжий кот потёрся о ноги.

Добрый вечер. Потрескивали угли. Угольные ветки облепихи усеяны ярко-оранжевыми гроздьями. Свет фонарей выхватывает их из темноты. Завтра можно будет собрать ведра три-четыре и варенье на зиму сварить. Небо черное-пречерное, и звёзды на нём как сотни блуждающих огоньков.

Если долго смотреть, то закружится голова.

Однажды родители повели мальчика Пашу и его брата Олега в гости. Дело было уже вечером, жужжали комары, противные, всё норовили на нос сесть. И Паша постоянно хлопал в ладоши, пытаясь их отогнать. Уже стемнело. Родители и хозяева пили чай на веранде. А Паша и Олег играли в темноте, бегали от одного островка света к другому. Скрипнула дверь. На крыльцо вышла маленькая девочка в огромной телогрейке. Справа от неё горел пятачок фонаря. Девочка Маша села на ступени, задрала голову и с раскрытым ртом смотрела на черное-черное небо и маленькие, меньше нее, светящиеся точки. Паша осторожно сел рядом с нею и тоже стал смотреть в небо.