«Банный день», автор Дмитрий Мальцев

В четверг Семён Иванович собрался в город, в Кировские бани.

Не то, что ему не было где помыться. В его загородном коттедже имелась прекрасная ванная комната. И собственная сауна на приусадебном участке уже год как построена. Оставалось только завершить внутреннюю отделку.

Но дело не в банальном мытье. С одной стороны, баню Семён Иванович считал с детства местом священным. Почти таким же, как церковь.

С другой — одним из первородных, коренных людских обычаев.

В церкви что главное? Бог. Ему поклоняются христиане, каются в грехах, чтобы Бога в себе найти и жить стараться по-божески. Очищаются, то есть, со Христом себя сопоставляя, и его жизнь – со своей.

А в бане – что? Для Семёна Ивановича в бане главное – пар. По его мнению, вещь, из которой, может быть, весь мир был сотворён. Заходишь в парилку, и обволакивает парок тебя своей благодатью. Всё лишнее из тебя вытаскивает. Из тела и из души. Если правильно попарился, становишься ты подобным пару. Чистому и безгрешному. Хотя бы на время. Не зря говорят: в здоровом теле – здоровый дух.

Каким должен быть пар? Словами не опишешь. Мнения, конечно, на этот счёт — разные. Потому есть сауны, и хамам, и ещё много чего.

А для Смирнова – пар должен быть таким, как в Кировских банях. Не слишком сухим, и не слишком влажным. И – не только.

Ещё в бане ценил Семён Иванович общение и обстановку. Как говорила жена – «атмосфэру». Можно, конечно, и молиться в одиночку, и напрячься, наконец, завершить собственную сауну, и париться дома. Но Смирнов предпочитал ходить в церковь с народом и париться привык среди людей.

И радостно было, что встречал он в бане тех, кто эту его философию  разделял.

Смирнов не мог пойти в этот храм чистоты и мужества между делом или не выспавшимся. Он ходил в баню, подготовившись. Когда мог приструнить возбуждённые нервы и немного успокоить мятущийся дух.

Будучи человеком занятым, вот уже года три Семён Иванович в городские бани выбирался редко. Раз в месяц. Или — в два.

Тем более предпочитал он общественную баню, где не нужно ни о чём  думать, всё за тебя сделают, где можно встретиться с друзьями или перекинуться ни к чему не обязывающими фразами с незнакомыми людьми.

Хотя откуда им взяться, незнакомым? Семён Иванович прожил в  Оренбурге так много лет, что и сам давно всем примелькался, и каждого, наверное, знал или где-то видел. Тем более – из любителей бани.

Хочешь помолчать, опять же – нет места лучше бани. Грусти себе, или успокаивайся. И не один, и приставать с расспросами никто здесь не станет. Разве что – поздороваются. Знай себе мойся – расслабляйся!

Чтобы попариться, Смирнов выделял целый день. Обычно– среди недели. Работа у него была вахтовая. Так что мужские дни в бане: вторники и четверги, — были у него всегда на особом счету.

Супруга Семёна Ивановича такого его трепетного отношения к бане не понимала. Ей, по свойственной всем хорошим хозяйкам деловитости, было жалко времени, которое муж тратил на баню. Особенно с тех пор, как они стали жить загородом, и начали заниматься садом и огородом. Ведь за целый день столько всего по хозяйству переделать можно.

Семён Иванович на жену не обижался. Он знал, что благоверная банного жара не переносит. Потому и баня для неё только – помыться-погреться. Жалел даже, что не дано ей понять настоящего пара.

Вот и сейчас супруга попросила заехать на городскую квартиру к сыну полить цветы. Взрослый их «мальчик» уже недели две как отдыхал со своей семьёй на югах.

Сегодняшнее посещение бань было после особенно долгого, трёхмесячного, перерыва. День этот насилу выкроил Семён Иванович в нескончаемой череде дел, не успев даже созвониться с друзьями. Шёл один. Ни пойти не мог. Совсем тяжко стало терпеть ноющую боль усталых мышц и суставов. И заботы не давали вздохнуть свободно, прижимали к земле сверх всякой меры.

Колесить по городу Смирнову не хотелось. Но спорить с женой не стал: дело-то двадцати минут. И согласился.

Вставляя ключ в замок зажигания, вспомнил важное:

— Тьфу ты! Веник забыл! Пристала со своим цветами…

Хотел было вернуться, но подумал: «В бане куплю».

Выехав на почти не занятую машинами трассу — повезло: сразу попал на зелёный свет светофора, — Семён Иванович энергично прибавил газу. «Фиат» рыкнул и легко и сразу унёс его в мартовский, беззаботный день.

На въезде в город он попал в жуткую пробку. Это было то, чего Смирнов не любил больше всего на свете.

Отрезок пути, который Семён Иванович обычно проезжал за пятнадцать минут, сегодня он преодолел за час.

Наконец, железный поток, пульсирующий скачками напряжения сотен вынужденных ползти друг за другом человеко-машин, через узкую горловину возле перегородившего сразу две полосы огромного скособоченного самосвала, гружёного глыбами снега и льда, выплюнул авто Смирнова в город. Часы показывали одиннадцать.

— Прорвался!

Семён Иванович открыл с двух сторон окна и с удовольствием вдохнул полной грудью свежесть мартовской оттепели, смешанную с горьковатым ароматом кофе, доносящегося из ресторанчика поблизости, и терпкостью банных веников, разложенных на лотке уличным торговцем.

— Может, оно и к лучшему, без веника? — подумал Смирнов, останавливая машину возле мраморной лестницы Кировских бань, — Давно не парился. Поберегусь.

Заходя в парадное, вспомнил о своём обещании жене полить цветы.

Но разворачиваться сейчас и снова ехать по сумасшедшему городу на квартиру к сыну — не осталось ни сил, ни желания.

Народу в баню с утра пришло немного. В «греческом зале», обширном предбаннике, разделённом диванами искусственной кожи с высокими спинками на «углы», стояла тишина, изредка прерываемая ленивым разговором банщицы и массажистки.

Зайдя в просторную, жарко натопленную, обшитую душистой липой парную, Смирнов поздоровался за руку с завсегдатаем Кировских бань Грунским, присел для начала на краешек раскалённых полатей под потолком. Вдохнул сухой лёгкий пар. Как он любил: без лишней жёсткости. Для начала – лучше не бывает.

Блаженство охватило Семёна Ивановича всего и сразу. Он перекрестился на раскалённую каменку, зашипевшую от только что брошенного на неё ковшика воды. Потянулся. Покряхтел, прочищая горло.

— Наконец-то меня посетила эта светлая мысль: причаститься банькой. – раздумчиво произнёс Смирнов, — давненько я не был в этом раю.

— А зря, — отозвался завсегдатай, усаживаясь на полок.

Он поправил золотой крест на волосатой груди, и, осенив себя ароматным берёзовым веником, прибавил:

— Мне эта светлая мысль приходит два раза в неделю.

Струйка пота проклюнулась на лбу Семёна Ивановича и вот уже наполнилась каплями, потекла по щеке, плюхнулись на голый его живот и побежала дальше. За ней другая, третья.

— Однако, парок сегодня отменный! – с удовольствием произнёс Смирнов, смахивая пятернёй влагу со лба, и поёрзал задницей по полку. Жгло даже через войлочный коврик.

— А то! — довольно отозвался Грунский, и, не теряя времени, предложил, — Ложись, пройду веничком за милую душу!

— Спасибо! Сегодня я пас. Давненько не был. Не рискую.

Грунский покачал головой укоризненно.

— Нельзя запускать это дело. А меня-то махнёшь?

— Это с удовольствием! – раздался в улыбке Семён Иванович, — Как? Посильнее или послабже?

— Давай! Не жалей! – отозвался завсегдатай, устраиваясь ничком на соседнем полке.

Грунский повертел головой, поглубже зарываясь лицом в простынь, расстеленную на досках полка, вплющилсяв них носом, так что торчать остались только сложившийся волнами, обритый наголо затылок и оттопыренные «плюшки» малиновых ушей.

Семён Иванович вынул из алюминиевого таза, дрейфующий в кипятке веник, дал немного стечь воде, слегка помахал им в воздухе. По ноздрям ударило сочным духом запаренной берёзы и хмеля. Весеннего леса и свежеиспечённого хлеба.

Он занёс веник над лопатками Грунского и опустил резко вниз. Но, не досягнув спины самую малость, полпальца, остановился, сдерживая перкуссию берёзовых листьев. Так же, едва не касаясь, прошёлся дробной волной от лопаток к пяткам, словно облил волной плотного, переливчатого от дрожания веника пара голое, распластанное по доскам тело. Грунский передёрнул лопатками от удовольствия.

Он ещё сильнее расплылся по полку, пока Смирнов провел подрагивающим веником над ним от пяток к макушке и замахнулся посильнее.

— Жми! – сдавленно хрюкнул Грунский, на мгновение опередив резко жахнувший в воздухе веник.

— И-эх! – берёзовые прутья, все вместе и каждый сам по себе, опустились и мгновенно исполосовали мокрую от жары податливую спину Грунского.

Горячий воздух парной сразу словно сгустился и окатил охапкой жара на самого Семёна Ивановича.

А руки делали своё привычное дело.

— Шух! Шух! Шух-шух-шух! Шух-шух-шух! – пошёл гулять по плывущей, как кисель, покорной спине веник.

Вот уже полосы от доброй порции берёзовой каши на коже слились в одно — малиновое.

А тело лежало, как ни в чём не бывало.

— Завдай! – вздев сверкнувший в полумраке парилки сверкающий калган*, крикнул Грунский, пока веник опустился к пояснице.

Смирнов схватил ковш за длинную рукоятку, отодвинул плавающие в тазу берёзовые листья, мигом зачерпнул воды и с удовольствием, резво, почти не сторожась крутых ступеней, сбежал вниз к каменке. Плеснул на вздыбленную груду диких речных булыжников. Серые окатыши закипели раскалённой магмой побежавших по камням наперегонки лопающихся пузырей.

Семён Иванович в потоке взлетевшего к потолку густого пара дотянулся ковшом до таза, зачерпнул и «завдал», не торопясь, ещё.

Ухнуло! Зашипело. Ударило жаром по ушам. Какое там поберечься! Только так. На пределе! Вот он – самый  кайф!

Разгорячённый Смирнов, привыкая, приостановился и вразвалку, не спеша, нащупывая сланцами скользкие ступени, поднялся наверх, в самое пекло.

— Вы чё? С ума сошли?- булькнуло гулко, как в тумане, снизу. Скрипнула, открываясь, и поспешно затворилась дверь. Кто-то не решился войти.

— Затворяй! Выстудишь!

Неутомимый Грунский, сам уже сверкающий, плывущий в знойном мареве пара, со спиной, дымящейся, словно вот-вот вспыхнет,превратится в пластичную, раскалённую до бела лаву, уже поднял кверху розовые изогнутые пятки, сжал ягодицы.

— Требует гад пройтись, по ногам! — понял Семён, обливаясь потом, как из ведра.

— Ну, держись!..

Выскочили из парной разом. В облаках белого дыма, как из преисподней, прости Господи, едва не налетев на моющихся, рванули к бассейну.

Сиганули, каждый по своему, в студёное зеркало воды, налитое всклянь с кафельными бортами, подняв столбы искрящихся брызг.

Дыхание от резкого перепада прихватило. Семён Иванович, оттолкнувшись ото дна, как дельфин, высоко выпрыгнул и  плюхнулся обратно.

— Аааах! Едрён корень! – выдохнул улыбающийся, рот до ушей, Грунский, мощным брасом наплывая на металлическую лесенку бассейна, — грешник ты великий, Семён!

— А что? Сильно поддал?!

— В самый раз, ети!

— Во дают! Во дают!- донёсся восхищённый рогот мужиков из моечного.

— Имейте совесть! В парилке свариться можно! – пискнула своё банщица.

— Не понимаешь, что ли, Петровна?! Давно не был человек. Дорвался, — урезонил женщину густой бас…

Что и говорить. Баня задалась!

Откуда ни возьмись, нашёлся новый дубовый веник. Встретился запасливый сосед, с которым во времена оны Смирнов прожил в городе на одной лестничной площадке лет не менее пятнадцати. Он уже уходил, напарившись с раннего утра.

— Ты уж извини, Семён Иванович, берёзового нет. Знаю, какие у тебя веники, — в шутку оправдывался на благодарность Смирнова:

— Спасибо, Степаныч! Беру с возвратом.

— Вот и хорошо. Заезжай, почаёвничаем.

После следующих трёх заходов в парную Семён Иванович к бассейну больше не подходил, но ещё не разокатил себя с головы до пят ледяной водой из огромного деревянного ведра, подвешенного к стене под потолком в моечном отделении.

— Ооо! Ледяна водица! – будто и не сам кричал, хрипел, а душа его привыкшая к комфорту, в миг скукожившись от холода, тряслась в поджилках, вопила и гнала чуть не бегом под спасительные струи тёплого душа. С замиранием сердца подумал: «Словно окрестился заново».

Потом, согревшись под бесконечными упругими струями, вышел в «греческий зал».

Грунский парился ещё и ещё, и звал в свою компанию подошедших старожилов на пиво и пелядь, «с самой Тунгуски каменной».

Но Смирнов, разомлел уже, не пошёл. В бане выпивал он в редких случаях. Отец с детства приучил чаёвничать. Сколько чая выхлебали с ним в маленькой баньке на Планерной! Вприкуску с лимонными карамельками… К тому же отговорка была: «за рулём».

Вот и сейчас заказал банщице зелёный чай с лимоном. Достал припасённый дома мёд. Осторожно дул на кипяток и прихлёбывал, стараясь не обжечься, с душистым мёдом. Снова потел лёгкой испариной.

Уши горели до сих пор. Семён Иванович взял себя за правое. И, вспомнив малиновые толстые «плюшки» Грунского, прижатые к сверкающему затылку, расплылся в широкой улыбке.

— Идём париться! – раздался за перегородкой чей-то голос.

— Не хочу больше, — отозвался ломкий, стеснительно тихий фальцет. Похоже, подросток.

— Идём. Ты же мужик! Что вас зря в школе учат: «Закаляйся, как сталь!»

— Нас не учат такому. Жаарко.

— Надо же. Чему же теперь учат? Пошли!..

Зал постепенно оживал, начинал звучать негромкими голосами.

— В этом годе Паска ранняя…. Снегу-то было много, а половодья, видать, не жди…

— Так эту пелядь, вроде бы, в Ирикле выращивают…

—  Скажешь: в Ирикле!

— Уважаемые, может, где и разводят уже. Но именно эта добыта из-под трёхметрового льда. Брат привёз.

— Чем же в него забуриваются? …

— Скажешь, тоже: забуриваются! Ступеньки рубят во льду…

— Э-эй, вставайте! Массаж, окончен…

— Бу-бу-бу, бу-бу-бу, бу-бу-бу, — то из одного, то из другого конца  приглушённые перегородками разносились нехитрые разговоры под сводами уже наполовину заполненного людьми зала.

— Пасха. Далеко до Пасхи… — подумал, лениво собирая неторопливые тихие мысли в ряд, — а ведь в воскресенье – Прощёный день. Вовремя я попарился.

Веки вдруг стали тяжёлыми. Захотелось прилечь. Обернувшись чистой простынёй, Смирнов вытянулся на мягком диване.

Посмотрел на молчаливого грузного татарина, безмятежно спящего наискосок, и, убаюканный монотонным неспешным  говором, покойно задремал.

Проснувшись, долго рассматривал стены, украшенные под потолком изображениями моющихся в древних банях обнажённых античных фигур.

— Сколько тысяч лет прошло, — прикинул он, вспоминая, когда жили эти греки, — а лучше бани ничего не придумано.

Уходя, просветлённый, полный сил, Семён Иванович с удовольствием обернулся на прозвучавшее для него малиновым звоном: «С лёгким Вас паром!» — банщицы. Поблагодарил со значением, довольный:

— И Вам всего доброго!

И быстрыми ногами, едва сдержавшись, чтобы не дать козла от счастливого завершения всех статей неписаного банного устава, поспешил наружу.

Остановился на широкой лестнице между высоких колонн портика. В его широко раскрытые глаза тут же вошло огромное безоблачное бирюзовое небо. Оно будто заслонило пятиэтажку, стоявшую напротив бани, и охватило Смирнова своим торжественным глубоким сиянием.

Белыми птицами устремились ввысь светлые мысли. Семён Иванович жадно хватанул ноздрями острый пьянящий запах подтаявшего снега. Чисто вымытое отдохнувшее тело звенело. Голова была ясной и лёгкой. Как в детстве.

 

Дмитрий Мальцев

25 апреля 2020

 

*Калган – голова, череп, затылок (простонародное).

 

Иван Петрович Белкин
Иван Петрович Белкин родился от честных и благородных родителей в 1798 году в селе Горюхине. Покойный отец его, секунд-майор Петр Иванович Белкин, был женат на девице Пелагее Гавриловне из дому Трафилиных. Он был человек не богатый, но умеренный, и по части хозяйства весьма смышленный. Сын их получил первоначальное образование от деревенского дьячка. Сему-то почтенному мужу был он, кажется, обязан охотою к чтению и занятиям по части русской словесности. В 1815 году вступил он в службу в пехотный егерской полк (числом не упомню), в коем и находился до самого 1823 года. Смерть его родителей, почти в одно время приключившаяся, понудила его подать в отставку и приехать в село Горюхино, свою отчину.

1 комментарий

Оставить комментарий