Асфодель

Батон — ык. Сыр российский «на каждый день» — ык. Селедка «балтийский берег» со скидкой — ык.  Хлеб «бородинский» — ык.

Ната механически берет продукты с ленты, пробивает и кладет с другой стороны от кассы, туда, где полная немолодая женщина нервно и раздраженно засовывает их в пакет.

— Карта магазина есть?

— Да, пожалуйста.

— Можете одеть маску?

— Нет.

— Нас штрафуют.

— А мне какое дело? Я не желаю участвовать в этом помешательстве.

— Оденьте пожалуйста маску.

— Не оденьте, а наденьте!

— Что?

—  Надо правильно говорить, раз уж общаетесь с людьми.

Белая комната. Тишина. Ни одного звука. Ната разбегается и бьется о стену. Если бы не толстый слой войлока, который амортизирует удар, одновременно обволакивая тело, она, наверное, сломала бы руку, вывихнула плечо или пробила голову. Но это белая, тихая, мягкая изнутри комната. В которой — хрясь! Она делает это снова и снова. Телу больно, но боль терпима. Сквозь тишину прорывается: ык, ык, ык. Снова — хрясь! И успокаивающее — ык, ык, ык.

Ната открывает дверь ключом. От утробного металлического хрумканья по затылку идут мурашки. Ната сглатывает, будто что-то мешает в горле.

— Привет, милая! Принесла вкусняшек?

Гарик выхватывает из рук пакет и тащит на кухню, откуда красноречиво шуршит.

— Ммм! — разочарованно. — А чипсы? И я надеялся, ты принесёшь курочку из ка-эф-си.

— Не разговаривай со мной.

— Что? А! Понял.

Гари скрывается в комнате.  Ната идет на кухню: стол и плита замызганы, пол в чем-то красном, везде крошки, на разделочной доске лежит не завернутый в пакет хлеб. Гари недавно ел. Или давно. И не убрал за собой. К тому же неудачно донёс суп до стола от микроволновки. На плите пустая кастрюля. Надо опять готовить. Ната была уверена, что хватит до завтра, и не купила ничего серьезного. Придётся есть макароны с сыром. Ну почему надо каждый день думать о еде! Если бы Ната не пыталась экономить, то день ела бы в Макдональдсе или KFС. Но готовить самой дешевле. Ната постоянно беспокоится о деньгах, что их не хватит. Если бы можно было просто, не задумываясь покупать все «хотелки».  Ната мечтает про наушники с шумоподавлением, чтобы повернул колесико — и тишина. Полная. Абсолютная. Гробовая. Но откуда взять лишних двадцать тысяч? Ната устала об этом думать, устала работать и ненавидеть свою работу, устала бояться бедности и мечтать потратить все на дорогую, непрактичную вещь, устала жить, не понимая смысла.

— Нат, ну ты че там затихла? Иди сюда.

Ната встаёт и идёт. Входит в комнату. Диван не собран, постельное белье топорщится грязноватыми мятыми складками. Гари в наушниках. Он поглощен игрой, ему нужно пройти миссию — убить тридцать членов банды.

— Мог бы заправить!

Он не слышит.

Ната и Гари неподвижно лежат на застеленном новым сатиновым бельем диване. В спальне чисто. На тумбочке пустые упаковки от «Седаксена». Тихо колышется занавеска. Спокойно. Хорошо. Никаких тревог, мыслей и раздражений.

Гари оборачивается и меняется в лице. Испуганное,  побледневшее, оно еще сильнее злит Нату.

— Началось? — спрашивает он.

— Да.

— Почему торт не купила?

— Денег пожалела.

— Надо было купить! Иди сюда.

Ната ложится на диван, Гари ложится сверху. Он в два раза больше ее. Ната – худая, костлявая и мелкая, как подросток. Он — крупный, округлый, с раскачанной грудной клеткой, бицепсами и жирком. Гари почти полностью закрывает ее своим телом. Из-за его плеча видно только маленькое лицо с острыми напряженными чертами. Он обхватывает ее, сжимает объятья. Ната начинает постанывать и толкаться. Она все сильнее дергается под ним, вырывается, бьет его по голове и плечам острыми кулачками, брыкается и отпихивается. Он болезненно кряхтит, отворачивает лицо и вжимает голову. Несмотря на хрупкость, Ната делает ему больно. Наконец, она выдыхается и начинает всхлипывать, потом рыдает. Он так же держит ее, но уже не крепко, а расслабленно, даже нежно. Наконец, полностью отпускает, отодвигается, всматривается в заплаканное лицо.

— Помогло?

— Нет, — она скорбно на него смотрит. На его крупном лице растерянность.

— Что же делать? — беспомощно говорит он.

— Поехали.

— Опять? Нет. Пожалуйста, — просит он.

— Поехали, я сказала!

Они выходят на станции «Митино», долго идут вдоль дороги. Уже темно. Встречные прохожие кажутся унылыми и замерзшими, будто мертвыми. Гари сворачивает в переулок, потом во двор. Ната за ним. Спускаются в подвальное помещение. Коричневая металлическая дверь. На ней вывеска ООО  «Асфодель». Звонят. Дверь открывается автоматически.  Заходят.

— Здравствуйте, — говорит Гари неприметной и востроносой девушке за столом.

— На сколько запись?

— Мы без записи. С острой болью.

— Ясно. Проходите. Подождите здесь.

Гари и Ната сидят на простом кожаном диване в коридоре. Стены, покрытые синей красной, украшены закатными пейзажами, которые не хочется рассматривать — настолько неправдоподобными и даже тошнотворными кажутся цвета.

— Кто клиент? — востроносая девушка неожиданно появляется перед ними.

— Я, — говорит Ната.

— Кто будет платить?

— Я, — Гари поднимает руку, потом встает.

— Какая группа?

— Первая положительная.

— Когда последний раз?

— Месяц назад.

Девушка с сомнением смотрит на него, потом на Нату. Той кажется, что взгляд полон осуждения.

— Я крепкий, могу хоть каждый день, — оправдывается Гари.

— Хорошо, — девушка приветливо ему улыбается. — Пойдемте.

Ната смотрит вслед.

Шаг, два, три. Она нагоняет их, хватает девушку за лошадиный хвост и со всего размаху бьет маленькой востроносенькой  головой о синюю стену, на которой появляется еще одна картина — в стиле дриппинг: капли крови, кусочки черепа, мозг.

— Скоро полегчает! — говорит себе Ната.

— Проходите! — слышно из приоткрывшей двери. Ната проходит.

Полумрак. Помещение кажется просторным, не видно ни стен, ни потолка. Всякая пространственная определенность теряется в темноте, можно представить себе и бесконечный коридор, и зал собора, и каменистый берег, окруженный туманом. Откуда-то сверху, из невидимого источника, пробивается тихий свет. Он становится ярче, выхватывая из темноты стул. Ната подходит и раздевается. Каменный пол холодит ступни. На спинке стула висит белый балахон. Посреди комнаты, словно выныривая их серой мути небытия, появляется пьедестал, на котором стоит гроб. Пьедестал уходит в темноту и потому кажется похожим на ленту супермаркета, ведущую к какой-то огромной мировой кассе. Тишина.

В балахоне на голое тело Ната вскарабкивается на пьедестал и садится в гроб.  Ложится. Закрывает крышку. Несколько минут проходят в полной темноте и неподвижности. Нате становится спокойно, внутри будто оседает муть. Хорошо. И вдруг – толчок! Второй! Третий! Лента двигается. Гроб едет. Ната ощущает это по тонким подрагиваниям и едва заметными толчкам. А, может, едет куда-то весь мир. В темноте Ната не чувствует ориентиры. Она старается шире открыть глаза, чтобы разглядеть хотя бы щели между досками, и еле сдерживается, чтобы не начать стучаться в крышку гроба кулаками, коленями, пальцами ног.

Включается музыка. Эдвард Григ, Смерть Озе из оперы «Пер Гюнт». Ната этого не знает, для нее это просто успокаивающая мелодия. И она успокаивается. Вздрагивания и покачивания усыпляют. Ей уютно, будто в утробе матери. Она начинает дремать. Снится суматошная жизнь: мать ругается за разбитый флакон духов; отец кладет в целлофановый пакет собаку, чтобы похоронить в парке, при выходе сильно ударяет мертвой головой о косяк; одноклассники ржут — Ната села на помидор, который кто-то подложил на стул у парты. Это больше не трогает ее, она защищена прозрачным непроницаемым стеклом. В боль эти события превращало воображение. Теперь она смотрит на них запросто, как в кино, и видит, ничего болезненного в них нет.

Ната просыпается от громких звуков. Похожие на удары дождя о жестяную крышу, звучат аккорды органной музыки – токата и фуга ре-минор. Ната вздрагивает. Она не может понять, где находится. Вспоминает и не может поверить. Это кажется нелепой выдумкой, игрой. Сном, в который она проснулась. Сердце стучит в грудную клетку, как птица, которая хочет улететь. По телу бегут мурашки. Ната дергается, ударяется обо что-то лбом и вдруг понимает, что сейчас начнется что-то ужасное. Стенки и крышка гроба исчезают. Внизу, под ногами, появляются всполохи. Впрочем, возможно, это не низ, а перед, просто она движется в том направлении ногами. Зарево приближается. Ната сознает, что несется в огонь, в жерло огромной печи. В последний момент она поджимает ноги и влетает в красную пылающую дыру.

Огонь окружает со всех сторон. Стены, пол, потолок. Кольцо сжимается. Жар. Ната по-прежнему куда-то движется, ей кажется, будто плывет. Пламя расступается. Она видит, что движется по огненной реке на лодке, которая трещит, но не загорается. Небо смутно-серое. По нему носятся облака, похожие на обезумевших призраков. Раскатами обрушивается музыка. Голос реки, разумный и всеобъемлющий, поет песнь всезнания. Призраки — песнь покорности горящей реке.

По лицу Наты стекает пот, но она не может его утереть. Тело парализовано. Балахон прилип, как вторая кожа. Пятки, колени, бедра, живот, грудь, лицо — все горит. Боль кажется невыносимой. Еще немного и Ната потеряет сознание. Органная музыка и хор призраков становятся громче, звук нарастает. Он чего-то требует от нее. И Ната понимает – раскаяния.

— Простите-е-е! Простите-е-е-е ме-е-е-е-ня-а-а-а! – кричит она. И голос ее тонет в грохоте. Ната молится, быстрым шепотом произнося слова:

— Каюсь, каюсь в прегрешениях! Господи, прошу тебя, будь добр и великодушен. Прости меня: за злобу, за ругань, за суицидальные фантазии, за то, что лелею в душе обиды, что убиваю мысленно себя и других, что мечтаю сойти с ума. Прости, что я не хочу жить. Дай мне смысл! Дай свет! Дай направление. Куда идти? Что делать? Как справиться с невзгодами, которым несть числа, и которые только сильнее тревожат душу, и не дают никакого успокоения. За что держаться в самой себе? К чему стремиться? Где идеал? Где свет? Дай хоть какой-нибудь ориентир, боже! И я исправлюсь! Буду жить, буду любить ближнего своего, все буду делать, что скажешь.

Кажется, огненная река не верит. С сожалением сокрушается в музыке от того, что люди так самонадеянны и глупы. Да, сейчас Ната раскаивается, но она снова будет сидеть на кассе, и ее снова будет бесить женщина, которая не надела маску, или пьянчуга-мужик, который просит «шкалик» в долг, дети, ворующие «нутеллу», начальник, постоянно штрафующий ее. Нате опять захочется кого-то убить или умереть самой. Такова ее природа. Внутри, а не снаружи, горит огонь. И только ей под силу затушить это пламя.

Ната соглашается с тем, кто все это понимает о ней. Плачет. Да, да, но что же делать, такова жизнь, невозможно прожить святошей, ни на кого не разозлившись, не пожелав  смерти, не послав хотя бы одного проклятья, но она будет стараться изо всех сил. Пусть только музыка, и река, и гроб, и призраки, и пламя простят ее и пропустят к звёздным полям Асфоделей.

И музыка смиряется. Она еще некоторое время сетует на Нату и человечество, но огонь затихает, лодка утыкает в сонный берег. Здесь пламени нет, даже наоборот, вода кажется белой и сияющей, как лунный свет, как молоко, заключенное в кисельный берег. Ната встает и выходит из лодки. Откуда-то появляются силы. Она идет, потом бежит — молодая и сильная. Трава упруго проминается под ногами. Серебристая роса холодит ступни. Ната поднимается на холм, и перед ней открываются темно-синее и святящееся пространство. Поля Асфоделей.

Сверху звезды.  Снизу цветы. Маленькие сияющие точки. Будто множество моргающих золотистыми ресницами глаз. Они мерцают, разбросанные на всю неохватную темноту. Сверху вниз, снизу вверх. Трудно понять, где начинается земля и кончается небо. Все едино и полно сияния. Музыки. Свободы. Воздуха. Красоты. Глаза бога смотрят с любовью. Они понимают, знают, заботятся. Можно не бояться, потому что они есть, они смотрят, и когда нужно, помогут всем.

Нату наполняет воздухом, пропитывает ароматом цветов, запахом бессмертия. Она разбегается и взлетает. Парение дарит нестерпимое счастье, будто тела нет, а значит нет и ничего тягостного, болезненного и ограничивающего, она не рождалась, и потому не может умереть. Зато может бежать серебренными нотами вместо ног по золотистым цветам асфоделей, может кружить, как ветер, пробегая прикосновениями по лепесткам. Вот бы остаться здесь. Навсегда. И больше не заботиться о теле. Не хотеть есть, не думать о холоде, о войне, о мнении других, не спешить, не заставлять себя что-то делать. Тут все есть и нет ничего. Все является ощущением — счастья, радости, мира, богатств. Вот бы забрать это переживание в реальность. Запомнить его, научиться в себе воскрешать каждый раз, когда становится невыносимо больно, тягостно и тоскливо. И жизнь станет совершенной: свободной, прекрасной, вдохновляющей.

Музыка затихает. Это значит, что время кончилось. Впереди и чуть сверху открывается дверь, из которой льется белый свет. Ната идет к нему. Там жизнь, которая многое обещает. Нате хочется жить. Теперь у нее есть силы и решимость все изменить. Она будет учиться, совершенствоваться, она станет лучше. В этот раз жизнь ее не окажется тупой, болезненной и унылой, и ей больше не захочет умирать. Она найдет интересную работу, будет добра ко всем, даже к себе и постарается кому-то принести пользу.

Свет оказывается люминесцентной лампочкой в маленькой казенной комнате. Справа стул, на котором висит одежда. Возможно, это та же комната, где Ната раздевалась, только теперь, без декораций, она превратилась в обычный скучный, почти медицинский кабинет. Который раз Ната удивляется, как это им удается? Может, на стенах комнаты и внутри гроба экраны? И вся эта иллюзия – компьютерная графика? Может быть. Главное, помогает.

Ната выходит в коридор. Гари сидит на диванчике. Увидев ее, с трудом встает навстречу. Он бледен и едва держится на ногах.

— Бедный! Прости, что ради меня тебе приходится все это… — Ната обнимает его. Он слабо улыбается.

— Хочешь, я вызову такси? — спрашивает Ната.

— А деньги? Это же другой конец Москвы. Доедем как-нибудь.

Цоук-т, цоук-т, цоук-т.

К ним приближается востроносая девушка. Ната вслушивается в звук ее каблуков – он кажется глубоким, бархатно-царапающим, многогранным. Улыбка девушки милая и приветливая, Нате она нравится. На душе хорошо, правильно и спокойно. Все выглядит свежим, обновленным, осмысленным, даже унылый синий цвет стен. В восприятии будто заменили фильтры.

— Распишитесь здесь, — востроносая протягивает Нате бумажки.

«Акт сдачи-приемки работ. Наименование услуги – символическая смерть. Стоимость – 0,555 л. крови. Услуга оказана полностью. Заказчик претензий не имеет». Ната ставит подпись и берет Гари под руку. Они идут.