№ 13. СЕДЬМАЯ

– … и избави нас от лукавого. Аминь! – Матушка Серафима трижды перекрестилась на образ Казанской Богоматери. Легко поднялась с колен. Прошла мимо дубового резного стола. Села в кресло. Взяла со стола исписанный лист бумаги. Не дочитав текст и до середины, отложила его. И только тогда подняла тяжелый, полный осуждения взгляд на инокиню.
– Не верю тебе, сестра Пилагея. Хочу, и не могу поверить, – произнесла Серафима.
Посреди покоев матушки стояла инокиня Свято-Мефодиевского монастыря Пилагея. Худые вогнутые внутрь плечи её дрожали. Глаза слезоточили. Рукавом инокиня часто стирала влагу со щек, губ и с распухшего малинового носа.
– Истинно говорю, матушка, болела я. Температурила.
– Молчи, дура! – Рявкнула Серафима. Для убедительности приложила кулаком по столу. Но тут же встала, повернулась к иконам и, шепча молитву, закрестилась.
– Вот видишь, в какой грех ты меня ввела, поганка. Молишься тут за вас, поклоны бьешь. Учишь уму. А как вы были безбожницы и похабницы так, чую, ими и останетесь.
Матушка вновь осенила себя крестным знамением и только тогда села в кресло.
– Болела она. – Заворчала Серафима. – Вон у сестры Ольги перед самой акцией тоже от страха всю скрючило и, – ничего. Как милая спела. А послушница Марфа?! У той во время молебна вообще астматический приступ случился, думали уж Богу душу отдаст, и то ж – выкрутилась, сослужила. А ты? Тем-пе-ра-ту-ри-ла.
Серафима строго взглянула на инокиню.
– Что мне теперь митрополиту ответить? Врать прикажешь? Как объяснить, почему в акции человека не доставало? Где седьмая шастала, спросит, а?
– Да, у меня ж правда жар был. Ну, не вру я. – Запричитала Пилагея. Залилась слезами.
– Ну, поняла я уже, поняла. Толдычит тут стоит одно. Хоть бы поумнее что выдумала.
Серафима отшвырнула бумагу. Встала. Вышла из-за стола. Подошла к окну. Уставилась на двор. Увидела, как возле колодца сестра Ефросинья машет перед носом у послушницы Ольги руками, отчитывает. Перевела взгляд на кур, что хаотично топтались по промозглому ноябрьскому двору.
Серафима поежилась: «Зябко что-то. А наказать то её придется. Хотя, если не врет, и впрямь больна была?.. так-то вроде и не скажешь, бледная стоит – да, но чтобы жар был?.. ох, и достанется мне. Митрополит, хрен старый, уже дважды звонил, вопил: «чуть не сорвали, чуть не сорвали, расследуй, накажи примерно». Так не сорвали же. Прошло на ура. Шуму вон…»
На секунду по лицу Серафимы пробежало, и вновь испарилась подобие улыбки.
Она вспомнила, как тщательно она подбирала сестер, как разрабатывала план, как потом воплощала его. Неосуществимым казалось попасть в хорошо охраняемое здание Большого. На удивление эта часть акции оказалась наименее сложной: по тому, как легко они проникли в театр, можно было предположить, что одежды монахинь охрана приняла за часть спектакля. Позже одна из сестер даже хвалилась, что в фойе нос к носу столкнулась с режиссером Кириллом Серебрянниковым и автором безбожной оперы Владимиром Сорокиным. Те были увлечены беседой и голов не повернули: ну, ходят, слушают монашки, и что с того?! А девушки беспрепятственно прошли бесчисленными коридорами, миновали гримерки, спрятались за кулисами. В самом начале третьего акта, когда герой оперы – Офисный Планктон, в обнимку с Лениным и Бен Ладеном въезжал на макете нефтяной вышки в руины бутафорского Кремля, сестры выскочили на авансцену и исполнили молебен. Вшестером.
То, что это часть спектакля, охрана поняла слишком поздно. Их стащили со сцены лишь после того, как фигура с крестом из факелов была уже исполнена. Бамбуковые палки с пропитанной маслом паклей, участницы молебна до поры прятали под рясой. Да вот только поставить точку, – поджечь факелы, надлежало седьмой участнице, Пелагеи. А она…
За этот год их Свято-Мефодиевский монастырь провел уже четвертую акцию. И все равно владыка гремел и грозился – ещё, ещё! Ставил в пример Тихвинский, Данилов и Ново-Иерусалимский монастыри, выдававшие по две-три акции в месяц. Их эксы прокатились по всей Европе: сожжены десятки гей клубов, сорваны сотни рок-концертов, театральных спектаклей. Но церковное начальство не утихало, требовало новых наказаний безбожников.
Серафимы словно почувствовала на себе чей то взгляд, поискала смотрящего. Взгляд упал на ускользающий в притворе силуэт. Сердце сжалось. Что-то в растворившемся человеке показалось ей знакомым. «Нет. Померещилось. Чаю бы надо попить с шалфеем». Матушка резко повернулась к инокине.
– Наказание тебе такое: отстоишь всенощную – тридцать раз пропеть «Отче наш» и столько же «Во Господне мне и о всеблагом». Утром поменяй воду, заполни бак до краев. Воду не из колодца, а из родника носи. Петуха зарежь …
Инокиня ойкнула, прикрыв рот рукой. Серафима продолжила.
–…. отнесешь на кухню. Пока всё. Иди.
– Как зарежь? Не могу я…не умею… крови боюсь.
– Что? – Рявкнула Серафима?! – Как всякую похабень на храмах малевать, так это мы можем. А как обед приготовить то это грязь и кровь?!
Лицо Серафимы исказилось.
– В холодную запру. В подпол. Сгною заживо. Исполняй, что велено. Пшла-а!
Инокиня с поклонами и причитаниями «спаси тя бох, матушка», пятясь к двери задом, вышла.
Серафима села за стол. Взяла в руки бумаги. Буквы перед глазами плясали. Чтение не шло. Серафима отложила листки. Откинула полог рясы. Достала из кармана пачку сигарет и зажигалку. Откинулась в кресле, закурила. Пальцы почему-то дрожали.
В голову лезло прошлое. Думать о нем она не любила. По всякому пыталась забыть. Но как, если чуть ли не ежемесячно она принимала, устраивала, очищала от мирской скверны и полностью меняла жизнь вот таким вот Пилагиям, Марфам и прочим Матронам.
Инокиня Пилагея вошла в монастырь дерзкой, обозленной, совсем дикой девчонкой. В миру Жанна Крюк, она не хотела принимать ни посвящение, ни постриг. В монастырь попала после суда. Перед самым оглашением приговора, она неожиданно раскаялась (искренне, как тогда всем казалось) в содеянном, променяв отсидку в тюрьме на покаяние и постриг. А светило Жанне ни много, ни мало семь лет.
В те времена глумиться над церковью и верой – дело в миру обычное. Группа актуальных художников «Рать», в которую входила юная Крюк нанесла на стену храма Спаса на Бору изображение, напоминавшее не то губы, сведенные судорогой в улыбку, не то летающую тарелку с метастазами мелких щупалец. Но на свою беду они не только выложили дело своей акции в Интернет (до запрещения YouTube это считалось нормой), но так же умудрились озаглавить свою акцию вполне уже в духе безбожного времени «П..да в плену у Спаса». Художники небезосновательно рассчитывали как минимум на премию Кандинского. Подобное уже происходило за несколько лет до их художества со ставшей кумиром «Рати» группой «Война». С другой стороны подоспел и минкульт с решением отказаться от поддержки традиционного искусства в пользу актуальщиков.
Ребята не учли одного – времена изменились. И смены бы этой не произошло, не приложи к этому руку … но – нет! Табу! Так далеко в закутки памяти Серафима не позволяла себя погружать. За той гранью безбожная темнота, демоны.
Серафима встала. Подошла к печи. Открыла заслонку, бросила в зев очага окурок. Взяла с поленницы несколько дров, и послала их вслед за окурком. Для последнего полена, кряжистого, кривого, места не хватало – он то и дело выпадал. Серафима вытащила спички. Подожгла бересту. Подождала, пока та займется пламенем, дослала её в печь. Села, наблюдая за танцем огня.
Пламя заметно качнулось.
– Кто там? – Спросила Серафима.
Легкое шуршание ткани по полу, тихий лязг засова на двери.
Серафима взяла непослушное кривое полено и едва успела присунуть его в печь, как из дальнего темного угла послышался негромкий женский голос:
– Хорошо ли тебе тут, девица?
Серафима вздрогнула: «Нашли. Не померещилось».
Матушка медленно встала. Повернулась к говорившей.
– Хорошо ты их выдрессировала. – Восхищалась из угла гостья. – Классно эксы проводите. Последняя, в Большом, так вообще улет. Наша школа!
– Школа, как ты сказала не ваша, а наша. Да только молодые они пока, косячат во множестве. В Большом не по сценарию пошло.
– А что так?
– Седьмая не пришла.
Посетительница присвистнула, вышла из тени: невзрачный голубой платок на голове, серая неприметная кофта, простая юбка до пят – всё что нужно, чтобы неопознанной пройти в монастырь под видом обычной трудницы.
– Да иди ты?! – Воскликнула гостья. – Почти, как у нас тогда…
– Ты зачем здесь?
– За тобой. Посмотреть, как ты устроилась..
– Посмотрела? Иди! – Отчеканила Серафима.
– А поговорить?
– Не о чем нам говорить?
– Ну, как же? А детство трудное вспомнить, игрушки деревянные?
– Сказала уже. Нечего мне вспоминать. Забыто всё. Уйди или сестер крикну.
Рука гостьи нырнула за спину. В следующую секунду в подбородок Серафиме уперлась холодная сталь длинного, обоюдоострого клинка.
– Только крикни, сука. На нитки для крестиков порежу.
Серафима, попыталась сглотнуть образовавшийся в горле ком, но так и не смогла.
– Я тя, мразь, не за этим столько лет по всей Руси искала, чтобы вот так отпустить. Ты мне за всё ответишь. За всех девчонок поквитаюсь, Иуда.
– Я перед Богом отвечу, когда время придет.
– А считай, пришло оно уже, время-то твоё. А я тебя и исповедую, и индульгенцию выпишу, ну… чего стоишь? Начинай молиться.
Серафима перевела взгляд со стали на Спасителя. И на золотом окладе и в его зрачках отплясывал свой судорожный танец кровавый закат. Матушка вздрогнула. Преображение с иконой родило в ней больший страх, чем угрозы непрошенной гостьи.
– На меня смотри, сука, – Зашипела гостья. – Ты, наверное, думаешь «чего она медлит? чего не кончает?» Угадала, да?
– Чего ты хочешь? Секретов у меня не было никогда, и нет.
– Понять я хочу. Услышать от тебя, зачем предала нас тогда?
– …ты о чем? – Сказала Серафима и опустила взгляд.
– Вот только убогую из себя не строй. И дуру из меня не делай. Я же понимаю, что ты этими глупыми вопросами себе жизнь продлить хочешь. Только не поможет. Ответь быстренько, почему кинула, и кончим.
В печи громко треснуло. Серафима дернулась и невольно повернула голову на звук. Напоминая огнедышащего дракона на приеме у дантиста, каменка стояла с незакрытой заслонкой. Огнедышащая пасть чудища ощерилась единственным клыком – занялось пламенем непослушное полено. За секунду в проеме очага, как на экране, Серафима увидела всё, что пыталась забыть: детство и юность, вплоть до того дня…
… Их семеро. Она – самая юная. Молебен надлежало исполнить вшестером. Но у неё, безголосой, но дерзкой, смелой до одури, задача иная – в нужный момент бросить шашку: уходить из храма в дыму проще. Проверено. Но репетировали то в подвалах, а не ТАМ…
Её окружают колонны, небо мозаичного свода над головой. Середина молебна. Она стоит с зажатым в руке пиропатроном. Озирается в поисках охраны. Скользит взглядом по немногочисленной пастве, ошарашенному, то и дело крестящемуся батюшке, и … упирается во что-то бескрайнее, космически верное, что в миг лишает её адреналинового азарта, успокаивает взглядом, ласково просит разжать руки, отбросить шашку, стянуть с головы вязаную шапку, и навсегда принять новое. Она повинуется, подходит и надолго каменеет возле раскрытого киота.
Ни в храме, ни возле него, её не задержали. Она вышла, как оглохшая, и долго бродила по городу, не понимая, что же с ней случилось. Но едва пришла в себя, как мгновенно кольнуло – предала. И ясного объяснения – почему? – нет. На квартиру она больше не вернулась.
– …ты же из нас самой крутой была, – вернул её в действительность голос гостьи. – Мы же все чистюли были. Избалованные москвички, питерки, при родителях, при семьях. Не сироты, как ты. Крови не нюхавшие, не то, что…
– Замолчи. – Попыталась оборвать её Серафима.
– …нам же тогда это всё игрой казалось. Тусней под лозунгом – «Свали дедушку Пу». Ну, скажи, скажи, почему не бросила шашку? Почему? Ведь мы бы все тогда ушли. И не было бы ни повесившейся в камере Надюхи, ни забитой в подъезде Катьки, не спившейся Ленки. А Машка с Аленой догадываешься где? Убей, убей не верю, что купили тебя. Я же своими глазами видела, как ты того чувака завалила, когда мы…
Серафима схватила лезвие руками, уперла себе в грудь.
– Заткнись. Кончай и вали. Не дождешься покаяния. Не будет его.
По запястьям в рукава полилось горячее.
Глаза гостьи бегали от рук к лицу матушки. Такого поворота в разговоре она не ожидала, приходила в себя.
– Э не-ет. – Воскликнула она, наконец. – Легкого пути ищешь. Отпусти… опусти говорю?!
Серафима высвободила клинок.
– Повернись. – Приказала гостья.
– Зачем?
– Повернись, говорю. Будет тут…
Серафима повиновалась. Гостья запихнула клинок за пазуху. Сняла с пояса толстый шнур. Влезла на стол. Присела. Теперь, когда её голова находилась вровень с головой Серафимы, зашептала:
– Думаешь, я поверю, что если вы тут молитесь каждый день, то и смерти совсем не боитесь? Боитесь. Каждый жить хочет. Только не каждому дано. Вот Иудам мы легко умереть не…
Гостья, все время монолога, наматывающая концы шнура на пальцы, ловко накинула веревку на шею матушки. Начала душить.
– …не да-ди-м. – Натужно кряхтя, заканчивала она приговор.
Серафима схватилась за шею. Зашарила руками по вдавленному в шею шнуру, по столу, загребла по воздуху. А убийца, ещё сильнее сдавив удавку, обвила матушку ногами, повалила её спиной на стол. Серафима, скорее повинуясь силе тяжести, нежели чувству самосохранения сделала толчок ногами, прокатилась по столу, и, увлекая за собой убийцу, рухнула на пол. На какую-то секунду руки сжимавшие шнур, ослабли. Серафима успела сделать вдох, но уже в следующее мгновение новое давление шнура, и змеиное шипение:
– Ах ты, мразь.
Серафима уже теряла сознание, когда что-то ощутила под рукой. Схватила, и, не целясь, из последних сил ударила себе за спину. Раздался короткий, похожий на рык простуженной собаки вскрик. Убийца дернулась, и в то же мгновение петля ослабла. Матушка рванулась всем телом вперед, одновременно выдавливая пальцами шнур. Кашляя, хватая ртом воздух, Серафима ощущала, как лежащее под ней тело бьется в конвульсиях, кончается. Серафима с трудом разомкнула замок, обвивавших её ног. Привстала. Отползла от тела, и только тогда разрешила себе взглянуть: из развороченного глаза трупа, шипя и догорая, торчал обугленный клык дракона – кривое березовое поленце. Серафима со стоном привалилась к стене.
Долго никакие мысли в голову не шли. Она, как в тумане, слепо смотрела на торчащее из глаза орудие убийства, пока взгляд не упал на иконы. Лишь свет свечи играл сейчас на Спасителе. Выражение на лике было такое же, какое она привыкла видеть его каждый день: уверенная, спокойная благодать. Это спокойствие заставило её отрезветь.
«Чего же я сижу-то? Надо же что-то делать? А придут? Спросят? Как объяснить? Опять все наново? Опять все наружу? Расследование. Прокурор. Позор-то какой? Нет. Не сейчас. Не время».
Шатаясь, Серафима подошла к двери и проверила засов – заперто. Подступила к кадке, смерила взглядом: хватит ли на задуманное? Зачерпнула воду ладонью, смыла кровь. Вернулась к печи, разожгла сильнее. Наклонилась над телом, перевернула на бок, обшарила. Нащупав сталь, вытащила клинок. Выпрямилась и, пошатываясь, стояла не решаясь действовать.
«Отмолю, отмолю. Прости, Господи!», – поклялась она, и занесла сталь в ударе…
На рассвете в дверь постучали.
– Матушка, Серафима. Это я, Ефросинья.
– Не ко времени ты, сестра. В молитвах я. – С трудом произнесла Серафима.
– В волнении я. Всю ночь дым от тебя. Думаю, может, случилось что, раз каменку палит?
– Не волнуйся сестра. Мерзла я сильно, вот и жгла. Иди. Иди с Богом.
Серафима отбросила уже ненужную, служившую ей половой тряпкой, рясу убийцы. Взглянула на работу: крови на полу как и не было. Матушка поднялась с колен. Неслышно подкралась к двери. По громкому дыханию за дверью догадалась – монахиня не ушла. Стоит. Чего-то ждет.
– Матушка, Ефросинья, ты ещё тут? – Просипела Серафима.
– Да, здесь я. Тут.
– Ты это…если увидишь инокиню Пелагею, передай… пусть петуха не бьёт. Сама я, сама.
– Серафима, ты чай не заболела? Чего с голосом то?
– Нормально всё. Иди уже…иди.
За дверью послышались шаги вперемежку с ворчанием. Когда звуки стихли, то Серафима прислонилась спиной к дверному косяку. Смертельная усталость разливалась по всему её телу: шла от клокочущего горла к груди, животу, к конечностям, в пальцы и даже дальше. Под её тяжестью она медленно сползала спиной по косяку.

Побелкин
В моей жизни мало светлого, белого. Оттого я и предпочитаю именно этот цвет другим. Потому меня и прозвали - Побелкин. Кроме того, что я белый, я и пушистый, как и должна быть каждая белка.

23 комментария

  1. Идея смешная — пуси навыворот. Исполнение хорошее. Только скатывание в трагедию зря. Испортился хороший юмористический рассказ. Ну и разные мелочи типа присунутого полена или «ты,чай не заболела?». Чай, это же чаю- гадаю, думаю, чую. Значит его нужно или с «я» употреблять, или если с «ты» то без «не». Ну и труп невозможно в печи так запросто сжечь без следа, и дым от него был бы ужасно вонючий. на один запах народ бы сбежался. А так ничего.

  2. вот недоглядели устроители, не дали четкой границы детства) а ведь и правда, кто-то и в сорок может в детстве пребывать, в трудном) про рассказ: злободневно)

  3. через год, когда тема потеряет актуальность, это могло бы стать оригинальным гротеском для «креативного_класса», но серьёзная, драматичная вторая половина всё запорола.

  4. Юра!
    Очень сожалею, что не смогу сегодня приехать на Ваше обсуждение. Вы меня приятно удивили. Считаю, что Ваш уровень сильно поднялся. Рассказ динамичный, легко читается, хорошо выстроен и вообще «сделанный». То есть, помимо таланта, появилось мастерство. Из всех произведений на злобу дня, читанных мною в последнее время, этот рассказ – один из лучших. Кстати, хочу предостеречь Вас и всех, кому интересно, от излишнего увлечения «злобой дня». Я попробовала перечитать некоторые произведения моих однокурсников, написанные в начале девяностых, с реалиями того времени, шутками по поводу тогдашней рекламы, политической обстановки и пр., так вот, пропало почти все. Реалии забылись, сленг устарел, шутки не смешны, намеки не ясны. Представьте, что Ваш рассказ читают даже не через год, а через сто лет… Если в произведении нет чего-то такого, что на все времена, то сами понимаете.

  5. Юра!
    Забыла отметить, как здорово Вы все ПРИДУМАЛИ и СОЧИНИЛИ. Вы умница! И вообще, когда Ваш писательский взгляд поднимается от «ниже пояса» к «голове», получается… Просто получается!

  6. Мне кажется, как-то мрачновато и слишком драматично.
    Некоторые фразы, в сцене «финальной схватки», например, «змеиное шипение», «торчащее из глаза орудие», «заставило ее отрезветь», «занесла сталь в ударе», как мне кажется, не годятся. Ну, представьте сцену не такой, конечно, грандиозной, но какой-нибудь пустяшной потасовки. Все, наверное, когда-нибудь участовали в чем-либо подобном, разве это все так происходит. Нет, как-то по-другому. Тут важнейший момент, как передать мгновенное движение, интонации, какую-то мысль, ощущения, переживания. Но не так последовательно. Обычно сцена драки описывается (в хороших образцах) кратко — «двинул», «навалился», «ткнул». Что видим у Ф.М. (хотя и давно написано):
    «Вне себя от ярости, Дмитрий размахнулся и изо всей силы ударил Григория. Старик рухнул, как подкошенный, а Дмитрий, перескочив через него, вломился в дверь… Но тот поднял обе руки и вдруг схватил старика за обе последние космы волос его (см так в тексте, два раза «обе»!), уцелевшие на висках, дернул его и с грохотом ударил об пол». И это выходит как-то «громко». Но далее важная фраза — «Я его в корыте мыл… он меня дерзнул! — повторил Григорий». То есть не так важна сама драка, как отношение к ней персонажей и изменение их состояния после нее. К этому следует достаточно долго «подводить» читателя. А тут получается слишком «эпично». См, кстати, у Шекспира, совершенно «постановочные» драки происходят внезапно, «в одно касание», а далее опять идут переживания героев, которые, безусловно, важнее самой схватки. Так что надо проработать этот в вопрос основательно. Смотря, конечно, по жанру. В детективе (плохом) драка — главное, а в хорошем, наоборот, только звено сюжета. Но это в детективе.
    В драматической, серьезной сцене (у нашего Димы в «Донцове» тоже все быстро происходит), не уследишь.
    Что касается ссылок на различные конкурсы и сетевые разные литературные сайты, то очень желательно было бы, если кто что нашел, чтобы сигнализировал.

  7. Спасибо за комент.
    Уже приятно то, что стали сравнивать рассказ с великими: Достоевским (сегодня тоже сравнили на собрании), с Шекспиром, с Колмыковым, а не как в былые годы )) («вот у Иры, вот у неё…»)
    Вот что странно: сцены драматичные и страшные одним, кажутся смешными другим.

Оставить комментарий