Я любил наблюдать за этими собаками, позволяющими человеку находиться рядом с ними, свободолюбивыми и озлобленными. То были потомки дворовых барбосов, что тявкали на прохожих под забором, выполняя свой служебный долг, либо же виляли хвостами, ластясь к каждому встречному. Тем собачьим прародителям удалось жить в тихое безмятежное советское время, когда по утрам улицы пустели, лишь редкие старики выползали на лавочку у двора и подолгу смотрели слезящимися глазами вдаль до тех пор, пока не появлялись откуда-то их возвращающиеся с работы дети, ведущие за руки внуков из детского сада, совсем недавно построенного, светлого просторного и ещё немного пахнущего масляной краской. Вот тогда улицы оживали, некоторых шариков спускали с цепи, и они нарезали круги у добротно сколоченных столиков, за которыми играли в домино мужики, дети и подростки. Голопузая улыбающаяся малышня с визгом бегала вокруг столиков, заглядывая за спины взрослых, кудлатые собаки за ними, пыль столбом. И вдруг замирала тишина, малышня обнимала своих четвероногих друзей, а те, довольные, слюнявили их чумазые мордашки своими шершавыми языками. И вновь неразбериха, суета и гомон ; приятная прохлада, вечереет и звучат гармони переливы… Не удивительно, что такая провинциальная благодать просто очаровывала из московских институтов прибывающих по распределению на эту землю интеллигентного вида и слегка застенчивых Карловичей, искренне верящих в сказку о светлом и радужному социалистическом будущем. Наверняка, эти приезжие слегка переоценивали свою значимость в развитии этого сказочного города-мечты, а вполне возможно они мечтали оказаться не в российской глубинке, а где-нибудь среди азиатских песков или заснеженных равнин, где-то там, где народ не полуграмотный, а вообще безграмотный. Ну а как иначе, если на каждом газетном листе только и виделись заголовки о великих пятилетках и ударном строительстве. Правду-то о царящем беспределе на тех стройках в то время разве ж что Кутилов Аркаша какой рассказать мог, да кто только тогда слушал какого-то сумасшедшего?
А город развивался, отчего целые улицы и кварталы отдавали заводам и фабрикам, а живущих на тех самых улицах и кварталах из добротных домов деревенского типа переселяли в новенькие квартиры со всеми удобствами. Собак с собой не брали, а если и брали, то крайне редко. И они оставались на месте своих прежних поселений, плодились и выживали. Поскольку для строительства завода требовались рабочие руки, то около завода определили место для воинской части, где в казармах жили стройбатовцы, попавшие в Россию из дружественных республик. Когда приходило время дембеля, они уезжали на свою родину, а, годы спустя, у вертушек заводских проходных встречали своих матерей смуглые темноглазые вертлявые дети.
Иногда с территории воинской части убегали сторожевые псы. Натешившись с заводскими дворняжками, они возвращались в свои вольеры, а у будок сторожей потом щенились приблудные суки. А потом военную часть расформировали, и долгое время та оставалась бесхозной, пока в бывшие казармы не позволено было кого-то зачем-то вселить. Так для кого-то решался жилищный вопрос. Собаки же продолжали жить, сбиваясь в стаи и устраивая ночные забеги по дворам, в которых поджидали этих разбойников изнеженные пугливые домашние собачонки.
Нравилось мне наблюдать за этой стаей: летом много их плодилось в бурьяне за заводской территории, и нередко местные мальчишки, махнув через забор, возились со щенятами, курили, усевшись на корточки, и лазили тут по годами валяющимся каким-то ржавым трубам, бетонным плитам и строительному мусору. Иногда редким щенячьим выскочкам везло – их за пазухой тащили во дворы, они приживались в подъездах и в благодарность за миску какой-никакой пищи, виляя хвостами, крутились под ногами ребятни, наблюдая как те колотят тележки с колёсами из откуда-то свистнутых подшипников, а потом с криком на этих громыхающих тарантайках катают друг друга по двору. Во время таких катаний собаки, тявкая и подпрыгивая, счастливые и довольные, метались рядом, пытаясь догнать и лизнуть грязные ноги своих покровителей, а потом вечером, выбираясь из прохладного подъезда, скорчившись, лежали под лавками-диванами, каждый раз вздрагивая, стоило только картам шмякнуться о деревянное сиденье с криками «БИТО!!!» Так в этих дворах и доживали свои дни, если, конечно, не находилось того дурня, что надумывал от них избавиться; к сожалению и такие кадры, усаживающие собак в мешок, а потом этот мешок швыряющие вниз на поезд с железнодорожного моста, не были редкостью. Однако редкие собачьи экземпляры так и коротали свой животный век, свернувшись в клубок под лавочкой, наблюдая за тем, как вырастают мальчишки, выгоняющие из старых дедовых сараев мотоциклы, и целый день напролёт, чумазые и матюгающиеся, возятся с ними, а вечером рассекают по тротуарам; собаки тогда выбирались из-под лавочки-дивана, бежали за ними, так же озорно виляли хвостом, подпрыгивали, взвизгивали, да вот уж силы их были не те…
Не знаю, знали ли они, что они те немногие, кому посчастливилось выжить из всей огромной щенячьей семьи: оставшиеся за забором к зиме чаще погибали, а выживали лишь редкие единицы. Как-то я подсмотрел зимой, как несколько взрослых поджарых псов, изморенных и чумазых, с исхудавшим хромолапым трясущимся от холода недопёском-рахитёнком тёмным вечером украдкой шмыгнули в подъезд и забились там под лестницей. Подобный маневр был их тайной, которую они не доверяли никому из людей…
Иногда я отправлялся ловить таких кутят, что изредка позволялось сторожами. С охраной мне отчего-то легко было договориться, да ещё пару малышей-экскурсантов за собой провести – это мне казалось проще, нежели какие-то прыжки через забор, прятки по территории, догонялки с этими охранниками. Сторожа сами пропускали через вертушку на проходной, водили по территории, указывая собачьи схроны, рассказывали невероятные истории об одичавших животных, воодушевляющих меня на написание рассказов о них. Так, например, как-то мне показали какого-то замызганного пса, которого аж в деревню какую-то отвезли, но тот перегрыз верёвку и, сбежав, вернулся за городской забор. С тех пор этот пёс больше никогда не подходил к людям, прозвавших его Зверюгой.
Говорят, что где-то на родине Вампилова на зверофермах в результате долгой селекции вывели лис, доверяющих людям. За тысячи километров оттуда безо всякой там селекции, сами по себе, в центре города появились собаки, боящиеся и сторонящиеся человека, не доверяющие всем людям. Приручить их было невозможно. Сколько раз я не пытался взять кутёнка, дальнейшая его дрессура была бесполезной. Сперва ласковый и забавный щен превращался в какого-то упрямого и бестолкового недоросля, что с утра и до вечера готов был бродить по городским подворотням. Да что там я! Даже такой знатный собаколюб, как мой дед взял из какой-то стаи недопёска, так тот забился в угол у него погребице, дрожал и поскуливал. А как только дверь на улицу распахнули, так пригнулся к земле, оглянулся, взглянув недобро, и исчез.
А вот овчарёнок, которого привез отец со своей малой родины был абсолютнейшее иного пола ягода. Я назвал его Дик, и мы с моим другом Одиночеством приняли его в свою команду. Почему? Да наверное, было нечто родственное нам в его происхождении, поведении и своеволии. Как сейчас помню, лежит на кухне такой серый комочек волчьей окраски под старым стулом с гнутой спинкой и на меня посматривает; мол, верить можно или нет. Преодолел щен сотни километров и попал со двора родственницы отцовой мачехи в квартиру с общей кухней. Конечно же, это я у своего деда биологического его выцагнил.
Деревня… Из неё я приезжал просто каким невероятно счастливым и удивительно странным. Моя двоюродная бабушка, пожимая плечами, жаловалась в галошах шаркающей с ведром в руках от колонки соседке, глухой, худой и длинной, прозванную нами с Валькой в честь героя какого-то американского кинобреда Скалолазом за странную привычку перебираться к себе домой через забор или временами перебирающей шифер на крыше курятника : «Наш-то совсем чарлыкнулся: вот как приехал из деревни – так взялся обучать собак мордовскому языку!» Объяснять человеку с проблемами со слухом возможно было только на повышенных тонах, а потому я специально, подзадоривая старуху, манил Рахманкулку загадочным эрзянским словом «молят», слушал жалобы Скалолаза на собственного внука, который развёл у неё полный двор кроликов, свалив хлопоты с ними на бабушку, у которой и так стая сумасшедших длинношеих цесарок, которые как-то, махнув через забор, попробовали было лететь по территории элеватора…
Как-то мы с Валькой заходили к Скалолазу в гости, и она показывали нам сбежавшего из клетки кролика, кормящегося вместе с курами и цесарками, а так же знакомила с какими-то приблудными котами, которых ей было безумно жалко. Я хотел уговорить Скалолаза взять кутёнка от собачонки, прижившийся на складе у гаражей на городской окраине, но она отказывалась, уверяя, что внучка должна ей привезти какую-то, по её выражению, благородную собачку. Вскоре такая собачка появилась – то был боксёр, возиться с которым внучке было просто лень, отчего проще было сплавить псину бабушке во двор с некрашеным покосившимся забором. И частенько теперь, сидя на брёвнах у калитки дедушкиного двора, я приглядывал за гуляющей по крыше сарая старухой, непонятно по какому случаю напялившей чёрный платок и наблюдающим за этими странными человеческими телодвижениями боксёром…
Наверное, столь же непонятным существом я казался для Дика: щенок, выросший в просторном дворе, выпестованный заботливой мамашкой, не привычный к тянущимся с заводских и фабричных территорий ароматам, оказался в мире иных запахом, существ и впечатлений. О нём заботились, даже завели ветспаспорт, неплохо кормили, но в квартире, где на человека-то приходилось четыре квадрата жилой площади, он оказался лишним. А потому утром перед школой я отправлялся на городскую окраину и там запирал его в тёмном душном гараже, где бедолажка Дик высиживал свой тюремный срок, дожидаясь моего возвращения. Изначально его все принимали за дворнягу, слишком уж нетипичен был окрас его для овчарки. Лишь, подрастая, он вытянулся, облохматился, навострил уши и уже случайные прохожие находили сходство с волком. И если во мне была четверть эрзянской крови, у него же четверть волчьей. Волчьи гены давали о себе знать: подрастающий щенок не тявкал, а пробовал завывать. Глядя на него, мне хотелось верить, что и во мне проснётся когда-нибудь нечто эрзянское.
Больше всего мне нравилось бродить с моим недопёском по городской окраине: просторно, вольно и никто не подтрунивает. Тут я, подражая деду названному, драл траву вдоль железной дороги и таскал её в гараж, в котором мечтал развести кроликов. В те годы зарплаты на предприятиях задерживали месяцами, а потому люди на газонах разбивали огороды, а в гаражах разводили не только кроликов, но и свиней, коз и кур. Мне нравилось проходить мимо таких гаражей: у ворот тут над кучками навоза кружили жирные мухи, собаки с территории ближайшего склада, виляя хвостами, ожидали подаяния, а приблудные кошки, вальяжно растянувшись на крыше, щурились и грели пузо. У гаражей валялся какой-то заросший бурьяном строительный хлам, когда-то приготовленный для возведения мастерской какой-то организации, но так тут и забытый. То бы мой привычный милый мир, вдохновляющий меня на творчество. Эту окраину я полюбил ещё ребёнком, ещё свою старую бабаньку, забирающую меня из детского сада, тащил сюда за руку: в то давнее время тут всё ещё что-то строилось, и мне нравилось наблюдать за стропальщиком, закрепляющим бетонную плиту, которую потом вместе с ним, лихим, поднимал башенный кран. Башенный кран тут, впрочем, остался – здесь теперь грузили в вагоны чермет, грузовиками возимый с территорий заводов и колхозов. И тут что-то постоянно шумело, громыхало, стучало, а потом неожиданно замирала тишина, и слышалось козлиное блеянье из гаражей. «Вот посмотри, шерсть-то какая!» — протягивал мне кощёнку усатый щекастый мужик в спецовке – «Шуба! Она у меня родилась в гараже. Маманька её приблудилась у меня тут, второй год уж зимует» Одной лишь этой фразы для меня было уже достаточно, что бы дома, запиревшись в ванной, накатать рассказ про гаражную кошку Васю.
Но наибольшим воодушевлением, питавшем моё творчество, была поездка в деревню. Отец, возивший товар на рынки своей малой Родины, решил познакомить меня с дедом. Хотя признаться так честно, они между собой-то толком знакомы не было, что дед, что отец. Деда я представлял эдаким старикашкой с длинной седой бородой, пушистой на ощупь, но он же оказался обычным рослым деревенским мужиком, любящим копошиться на своём огороде, повторять слово «чепуха» и пускать за определённую мзду на квартиру торгашей с рынка. Признаться честно, с ним было не столь интересно, как с дедом названным, а потому вскоре после приезда я отправился знакомиться с родственниками дедушки из города.
Конечно, как только сейчас я это понимаю, тайной целью моего отца было не знакомство меня с мифическими родственниками, а попытка заинтересовать, увлечь и познакомить со своим делом. Отец, с шестилетнего возраста отрабатывающий подпаском полную рабочую смену, даже всерьёз задумывался вернуться на свою родину, пустить корни и даже в перспективе заняться возрождением сельского хозяйства, находящегося там в огромнейшем упадке. Предположительно, в этом его порыве было тайное желание утерять нос самому себе, докричаться до всего мира и, конечно же, найти общий язык со мной. Но, как обычно, у меня в голове были свои тараканы: в доме деда настолько было спокойно и привольно, что я даже не скучал по новым сериям «Санты Барбары», мне нравилось коротать тихие вечера с его многочисленными родственниками на лавочке у дома, приставать к подвыпившему деду с вопросами о давно позабытом им самим эрзянском языке, а ещё пшикать лаком волосы, давно не стриженные тётушкой покойного Утёнка (больше ни у кого из парикмахеров не хватало терпения справляться с моей гривой и потакать желанию не срезать косичку, больше напоминающую жалкий хвостик) Здесь не было привычной строгости, не нужно было спрашивать разрешения, прежде чем что-то взять или до чего-то дотронуться, но вот к природе и животным тут относились больше как к чему-то обыденному, должному и привычному. А я, сидя с дедом биологическим на брёвнах под навесом на огороде, рассказывал ему про кур, коз и Рахманкула, а однажды признался, как мы с дедом ходим осенью за дубовыми листьями в пролесок за городским оврагом на окраине. И он, выслушивая мой лепет, однажды решил развлечь меня: отправился со мною за ягодами. Мы отправились куда-то на электричке, дед, рассчитывая на меня как на особо ценного работника, взял вёдра, но мне же было интереснее просто любоваться родной природой. Я впервые увидел паука-крестовика, плетущего свои дивные узоры, указывал на паутину деду, но тот не разделил моего восторга, а вот дед названный, наверняка бы, остановился, поглаживая усы, и улыбался, а в глазах бы его мельтешили озорные лучики.
Те же озорные лучики, весёлые и задорные, я увидел в глазах сестры своего названного сородича, старушонки маленькой, суетливой и набожной. Не знаю, что там взбрело в мою дурную голову с ней знакомиться, но сама дорога к её дому поразила меня, как несостоявшегося художника: заколоченный дом на краю небольшого оврага, весь какой-то ссутулившийся и осевший, заросший крапивой и репьём, узкая тропка через небольшой пролесок, казавшийся мне живописным и чарующим, деревянный колышущийся мосток через ручей, доски для настила серые и обветренные, перила хлипкие и подгнившие, что ничуть не умиляло их доброго очарования. И вот за мостком – деревенская окраина: узкая тропка, как случайное напоминание о центральной улице, за низенькими заборчиками копошатся на огородах люди, собирая колорадского жука с картофельной ботвы, домики деревянные и старые с палисадом под окнами, дрова, сложенные прямо посреди улицы в причудливые округлые поленницы и берёзы, наши русские берёзы, тянущие свои ветви в небесную синь. Наверное, передать невозможно, как же мы с моим другом Одиночеством были поражены увиденным, а как же тут, вдалеке от городской суеты, тихо и спокойно казалось, аж ощущалось где-то под сердцем некое засыпающее блаженство. Здесь хотелось находиться как много чаще, вдыхая горьковатые ароматы душистой хвои, свежескошенного сена и старого дома, в котором меня с моим другом Одиночества встречала хлебосольная хозяйка. Мебель в избушке была старинная, как самодельная, так и сохранившаяся от давних советских времён, печь неширокая и побелённая, в красном уголку – иконы; и так бы сидел и слушал перебирающую рукописный молитвослов бабку, барбулящей то что-то про Храм, в котором она, ежедневно шаркая больными ногами, помогала чем-то непонятным, но несомненно нужным и важным, то про себя, своих детей и свою жизнь с вдовцом с кучей ребятишек, когда-то зимующих в тёплом интернате, а то про котов, одного старого, второго калечного, которых все соседи советуют в лес отвести, да «только жалко: все ж жить хотят» Иногда она поднималась со стула и убирала за старым больным котом его грешки. «Ну а как же иначе?» — смотрела она на меня – «А мы сами если такие станем?» Мало котов, так я ей ещё и кошку-дикарку приволок; за сотни километров пёр эту дурёху в подарок дедушке. Но подхода к кошке, не покидающей когда-то городской квартиры, дед не нашёл, и та, напуганная забилась во дворе, шарахаясь каждого непривычного запаха, звука, прикосновения. Время-то прошло совсем немного, как эта молодка стала ласкушей и любимицей, тут ей позволялось, буквально, всё, а уж появившейся вскоре котёнок от неё и кота, то ли больного, то ли старого, обнаглел до такой степени, что позволял себе дремать на голове своей благодетельницы!..
За огородом старухи вела тропка по горе в лес, и ежедневно мы с моим верным другом Одиночеством, бродили по пролескам, любуясь красотой родной природы. В то время я как-то увидел в одном журнале фотоработы Виктора Ускова, они будоражили просто моё воображение. И, блуждая по пролескам, мне тоже хотелось запечатлеть увиденное: ежедневно я находил нечто новое и необычайное для себя, собирал красивые букеты из цветов, которым не знал названия, приволок деду и высадил у бани три саженца – себе, ему и его супруге, которую посчитал своею бабушкой, но больше отчего-то волновал меня Храм, чем-то тянуло меня к нему, далёким и непонятным, я любовался им, белостенным, издали. Сестра деда названного говорила, что таких несколько всего в мире, и один из них аж в Америке; что она имела в виду, я не знаю, но, наверняка, нечто связанной с архитектурой, о которой я не имел ни малейшего понятия. В безбожное время в паре метров от Храма понастроили двухэтажек, а с момента возрождения жители этих домишек теперь ежедневно просыпались под колокольный набат, а, выглядывая из окон, лицезрели памятник Ленина, на который как-то местная шпана одела помойное ведро…
Надо ли говорить, с каким ворохом впечатлений я вернулся домой? Меня просто переполняло вдохновение, я был воодушевлён и счастлив, и мне очень хотелось вернуться обратно… Я, привыкший в каникулы месяцами любоваться индустриальными пейзажами, как всё равно в Диснейленд попал! И я словно не замечал того, что тоска по деревне давно отмерла у людей, в деревню ехали погулять, напиться и подраться; люди, уставшие от заводской суеты, не занимались в отпуска огородной трудотерапией, а появляться стала та прослойка нашего общества, что, вырвавшись из душных офисов, искала релакса на заграничных побережьях. А деревня она что? Умирала… Тихо, медленно и незаметно, как могла выживала, ругала действующую власть и как манны небесной ждала гастролей заезжих торговцев, поскольку в редких уцелевших сельмагах в то время настолько шаром было покати, что порой и хлеб становился в дефиците…
Из сознания моего поколения напрочь вышибли всякие понятия о чести, достоинстве и патриотизме. Да и что это есть такое – теперь уже не каждый и мог объяснить. Мы стали расти на каких-то абсолютно иных понятиях и ценностях. Мы настолько были понапичканы американской тележвачкой, что у нас, буквально, слюни текли при одном только произношении манящего слова «гамбургер», мы обменивали вкладыши из-под жевательной резинки и мечтали жить в кажущемся нам уютном американском коттедже. Всех рослых кобелей мы обзывали Бетховенами, а по воскресениям ждали очередных серий диснеевских мультсериалов, по пятницам же фильмов этой кинокомпании. Но особо был крут тот, у кого дома был видик – такой человек становился одним из самых популярных пацанов двора, и стоило только его родителям слинять на ночную смену, подвернувшуюся шабашку или отправиться куда-то за товаром, как у этого товарища заседали все дворовые друзья, а иногда и друзья этих самых друзей. Смотрели не только Диснея, но и истории супергеров Марвел или Комиксов Ди Си, которые я увижу только став взрослым. Однако, помимо этого богатства, находили откуда-то и другие видеокассеты с запрещённым и пикантным содержанием…
Как же я просился обратно в деревню, хотя бы на очередную недельку, только вот скучал по чему больше: деду ли со всеми его многочисленными родственниками, прогулкам своим по пролескам или любованию сельским Храмом?.. Тоскуя, я писал рассказы о деревенской природе, складских собаках и гаражных кошках, отправлял в редакцию какого-то журнала, а вскоре оказался впихнутым в стены нелюбимого многою учебного заведения, где я, пятёрышник, откровенно скучал, пялился в окно и вспоминал наши воскресные прогулки с Диком по пустующим улицам. Да, как то не странно, но пришло время, когда улицы стали пустеть, причиной чему стало появление игровой приставки. Даже тележки-тарахтелки на подшипниках летом перестали колотить, никто уже с помощью взрослых не тянул свет от подъезда к беседками с карточными столиками, зимой не устраивал снежную битву двор на двор. Забавы раньше всё время находились, так, например, около магазина был пропахший гнилью и вином ларёк, где принимали бутылки. Почему-то на крыше этого ларька любили крутиться сороки, за которым я наблюдал по пути в школу. Так вот около ларька была какая-то цветная загородка, из которой дети любили тибрить ящики для молочной стеклотары: их зимой удобно было приспособить для катания – поставил на дорогу, опёрся руками, оттолкнулся и погнал дальше. Теперь такой игры больше не существовало, да и бутылки с крышками из фольги цвета неокрашенного алюминия куда-то запропастились.
У меня был приятель, старший брат которому оставил огромную коллекцию рока на виниле, и он частенько зазывал меня к себе слушать чудесные песенки про всякие соковыжиматели. А однажды ему повезло отправиться к сыну своего отчима в Москву, оттуда он привёз целую кучу рокерских аудиоальбомов, что для нашего города было просто невиданным сокровищем. И нередко я напрашивался к нему в гости послушать этот отечественный андеграунд. А однажды пришёл с Диком, обсохшим после мытья и невероятно уставшим. Он моментально вытянулся на паласе и задремал, а я долго наблюдал за худеньким мальчиком, который злился, тыкая кнопки на джойстике. Мне интересно было наблюдать за бегающим на экране человечком, но сам процесс игры казался каким-то безразличным. На рынках появились сразу же ларьки с картриджами: теперь игры можно было покупать, менять, отжимать у одноклассников. Но суть практически в каждой игре была одной и той же – идти, мочить и махаться, всё.
А мой Дикулька подрастал, матерел, становился всё больше похожим на волка, содержать в квартире его становилось всё сложнее и сложнее. И отец, планирующий брать его с собой в поездки для охраны товара, отправил на постой к продавщице. На выходные мы забирали его домой, и я с приятелем – геймером отправлялся с ним в гараж на окраине за картошкой и закрутками. Дик резвился там, купаясь в снегу, носился как угорелый по тропке вдоль железной дороги и заглядывал мне в глаза. А потом отец договорился с фабричным кинологом о временном содержании. Оказалось, что на территории фабрики вдоль заборов ещё давно были сколочены вольеры для овчарок, а бывший выпускник сельскохозяйственного техникума занимается их дрессурой, кормлением и воспитанием. Дик прошёл через вертушку на проходной, замер и оглянулся. Целую неделю он провёл на фабрике в отдельном вольере, от уроков дрессуры категорически отказывался, да и вообще свою вынужденную ссылку расценил как предательство. Теперь он не отходил от продавщицы, а потом и от неё исчез (по официальной версии сбежал, неофициальной – продали). Теперь в гараж я отправлялся опять со своим другом Одиночеством, у гаража чиркал спичкой, зажигая газету, и отогревал замок, наполнив с картошкой и соленьями сумки, я привязывал их к санкам и шёл домой. Теперь эти прогулки перестали быть весёлыми. А потом игровая приставка появилась и у меня…
