Возвращение. Юность. Начало.

…Ненавижу лето! Дайте мне зиму, дайте книгу и подарите тот закуток, где я смогу эту книгу читать.

Работа в офисе, да тем более душным летом,  по-прежнему продолжала меня раздражать. Я стал завидовать жизни простых работяг и сожалеть, что не получил в молодости рабочей специальности. Постепенно обязанности мои прибавлялись, что никоим образом не отражалось на заработной плате. Заниматься поиском клиентов становилось всё сложнее, поскольку клиент пошёл более привередливей, и для последующей работы с ним требовались знания и уровень образованности у моего начальника. Но начальник же чаще всего подписывал без соответствующей обработки скаченные в качестве черновика с бизнес пак договора, не глядя, и отправлял их с товаром, после чего материл меня.

Работа в офисе мегаполиса и провинции значительно отличается, хотя бы наличием штата сотрудников и организации их работы. В провинции же один человек способен заменить коллектив и у него куча дополнительных, неоплачиваемых и редко имеющих к основной работе обязанностей, что считается нормальным.

Любые попытки найти иную работу оказывались бесполезными: в менеджеры я больше уже не стремился, а нужной для своего региона профессией не обладал.

В поисках хотя бы подработки я попросился на старую работу, на которой когда-то что-то мазал клеем с просто невероятно противным запахом. Прежний мой работодатель являлся для меня тогда примером. Раньше он был образцовым семьянином, постоянным прихожанином местного Храма и в обеденный перерыв читал своим рабочим Священное Писание. Иногда он, задумавшись, смотрел в окно, вспоминая как под шум дождя, сидел на крылечке родного барака и читал детям сказки Андерсена; было настолько тихо и спокойно, что даже дворовому коту, которого жена не терпела в доме, было позволено дремать рядом. Сейчас же он был в разводе и превратился в вегетарианца, атеиста и на досуге смотрел порнофильмы. Но временами поглядывал в окно, мечтая создать театральную постановку по мотивам сказки «Красные Башмачки» для любимой дочки.

Моей просьбе подработать он удивился, поскольку считал, что  с моим-то новым родом занятий я наверняка уже приобрёл квартиру, получил права и ежегодно отдыхаю на юге.

 

…Невероятный и удивительный переворот произошёл в моей жизни, когда мне было лет пятнадцать. Это было тоже лето. Я был сильно воодушевлён и не верил свалившемуся на меня счастью: я нашёл работу, аж внештатным корреспондентом. Для меня это было ново, необычно и радостно. Я сделал самодельный блокнот, в который вечерами записывал составленный мною список вопросов, а утром же отправлялся по всевозможным организациям города и брал интервью у железнодорожников, врачей и работников библиотек. Мои статьи появлялись в газетах города еженедельно, и трудно было поверить всем моим знакомым, что их автором является такой балбес, как я.

И хотя платили сущие копейки, а иногда не платили вовсе, я продолжал искать новые материалы для своих заметок. Мои дворовые приятели тогда тоже думали, что с таким родом занятий я должен зарабатывать просто какие-то невероятные суммы, а, узнав насколько же на самом деле смешна и ничтожна оплата, шмыгали носом и пожимали плечами, недоумевая зачем вообще стоит за эти деньги напрягаться, когда куда проще, махнув через гаражи, оказаться на территории элеватора и стибрить там алюминиевой проволоки, за сдачу которой в цветмет полагалось более щедрое вознаграждение, нежели за мои статейки в какой-то там редакции…

Приход в местную прессу начал я с публикации в местной подростковой газете. Впервые были опубликованы мои рассказы, но первым, что я испытал, когда держал в руках эту газету, был испуг. Я реально испугался новых насмешек и непонимания. В куртке с надшитыми рукавами и старой дедовой фуражке я отнёс свои рассказы о животных в местную редакцию, и вскоре в дверь нашей квартиры позвонил неизвестный мужчина. «Ну что опять натворил?» — спросила ошарашенная мать. «Да я из газеты…» — ответил редактор.

А потом я и сам отправился к нему домой,  и мне хотелось запомнить этот день. Я оглядывался по сторонам и видел, как блестит снег на морозе, как кружатся снежинки в свете уличных  фонарей и как непривычно тихо вокруг, словно всё замерло, прислушиваясь к моей потаённой радости.

После публикации у меня окончательно сорвало крышу: я понял, что ничем иным, кроме творчества, я заниматься просто не хочу. И настолько вот сильным и великим было это моё желание, что я готов был бросить моё тогдашнее обучение в техникуме…

 

…В техникум меня загнали чуть ли не палкой, и из-под палки я и учился. Дед хотел, что бы я стал лесником, потому что у меня будет лошадь, я приобрету собаку охотничьей породы и всю жизнь буду на свежем воздухе. Но лесной техникум был в соседнем районе, а вот сельскохозяйственный в родном городе. Зачем оно мне было нужным, я не понимал и даже не имел представления о сути получаемой профессии, а осознать, что иных возможностей в это сложное время просто нет, мне просто не хотелось. А потому все доводы моей двоюродной бабушки, привыкшей решать практически за каждого в нашем роду, меня, мягко сказать, выбешивали: «У тебя к двадцати годам уж специальность будет, и работа-то кабинетная, там уж и о семье подумать можно. А другие к тому времени только и начинают по институтам скакать. И толку? У нас вон в деревне. Выучился. Аж в Москве. А домой вернулся – и пастухом устроился. Вся деревня и смеётся над ним, как над дурачком, о, мол, пастух идёт с высшим образованием!»

Перед поступлением мои родные посмотрели со мной старый добрый советский фильм «Дело было в Пенькове» «Так ты понял на кого учиться будешь? – спросил меня кто-то. «Нет» — искренне ответил я – «Чем хоть она занимается?» «Ты не видишь что ли? Агитирует» Но я всё равно ничего не понял. Однако, как то не удивительно, большинство из обучающихся в группе, в которую попал, тоже не понимали сути получаемой специальности.

Помню, в первый день я пришёл одним из первых и долго топтался на крылечке, прозванном верблюжьей площадкой, и разглядывал кирпичные стены здания – в советское время сюда поступать стремились, потому что помимо диплома получали кучу всевозможных корочек, включая и права на управление сельхозтехникой, а главное, возможность получить служебную квартиру, сейчас же поступали непонятно для чего, учились кое-как, а потом, чаще всего, отправлялись в Москву на заработки. Это никого не удивляло, к подобному положению вещей все давно привыкли, и для многих оно стало нормой, лишь изредка перед самыми выборами поднимали бунт деревенские, наслушавшиеся родительских баек о стабильных и сытых брежневских временах, они агитировали выбирать  коммунистов и ругали старух, что после очередной прибавки к пенсии, шли голосовать за действующую власть. Продолжая топтаться, я смотрел по сторонам, наблюдая за сбивающейся в стайки молодёжью в белых халатах, и не мог найти своей группы. Первыми пришли старшекурсники, они, покуривая, обсуждали что-то о прохождении практики, связанной с искусственным осеменением животных, и приближающихся армейских буднях. Потом народу в белых халатах прибавилось, и старушка-вахтёрша, открыла тяжёлую входную стеклянную дверь, и все стали проталкиваться в здание. Здесь, стоило мне подняться на третий этаж, как  какой-то преподаватель отправил меня уточнять расписание. Пока уточнял, все места в аудитории были уже заняты. Так я оказался на камчатке.

Уже в первый день нашлись те дикие, что сбежали: они-то мечтали на линейке поторчать,  а их с самого первого дня учиться заставили! В какой бы класс мы в этот день не заходили, какой бы новый учитель перед нами не выступал, как какой-то деревенский парень, похожий на сову, оглядывался по сторонам и всем шептал: «Шаришь?  А ты шаришь?» И вскоре выяснилось, что неплохо на самом деле шарю тут я. И учиться тут было достаточно легко и просто, поскольку многие их обучающихся не были знакомы и со школьной программой, которую мы повторяли или заново проходили в течение полугода. Мне даже удивительно было: как же присутствующие в классе вообще в школе учились. И оказалось просто невероятное – оказывается далеко не каждый первокурсник приходил учиться в 15, чаще всего второгодники и хулиганы 16-17 лет, а иногда и 19ние, косящие от армии. Оказалось, что существует просто масса способов освободить самого себя от занятий в школе. Например, достаточно вывести из себя преподавателя на уроке, чтобы он выгнал из класса, после чего уже можно и не ходить пару месяцев, а потом поплакаться директору, что-де нехороший педагог из школы выгнал; педагога вызовут на ковёр, а к ученику же никаких претензий не будет, к нему даже домой придут с извинениями! Однако проще всего сорвать урок физкультуры: достаточно сломать одну лыжу, после чего весь класс идёт домой. О многих удивительных вещах мне тут поведали: и как зеки делают чётки из хлеба, и как на костре зажарить бездомную  собаку, и как связать случайно забредшего в чужой двор мальчишку.

Подростки в то чудесное время не сидели в соцсетях, а, забивая стрелы, ходили район на район, устраивали нешуточные битвы одна шарага против другой шараги, состязались в крутости и самости. После чего, отпраздновав победу или поражение, возвращались домой, чтобы после небольшого передыха, кинуть тетрадки в пакетики и отправиться на учёбу. И вот утром после хорошего похмелья на полянке у верблюжьей площадки происходило бурное обсуждение прошедших за ночь пьянок и разборок, после чего собеседники отсыпались на парах, сквозь дремоту, комментируя выступления учителей, это называлось «прикалываться», на коротких переменах-десятиминутках рассматривали карты с порнографическими картинками, напевали великолепный шедевр «Сектора Газа» под названием «Импотент» или же дискутировали по поводу ну просто обалденного кино, где « она сначала мылась, потом её там два мужика, а потом показывали, как рожала» Во время большой перемены, длившейся обыкновенно около часа, отправлялись в кусты опохмелиться и с ещё с большим воодушевлением продолжать прикалываться на парах.

А я же продолжал смотреть на происходящее вокруг себя, повторяя как мантру «это не моё – это не моё – это не моё», и не мог понять, что я тут вообще делаю, зачем оно всё это мне надо и куда отсюда можно сбежать. Желание побега, как выяснилось позже, не одному мне было присуще: якобы даже кто-то из окна в общаге в сугроб прыгал, и отправлялся пешком чуть ли не босиком домой в деревню. Иногда деревенские вливались в компанию городских, происходящее им было в новинку, первые пьяные ночи казались незабываемыми, а песни местных бардов едва ли не гимном. «Вот если не вышибут» — перебирал кто-то гитарные струны – «В армию пойдём, а как вернёмся, то девочек хорошеньких найдём, пару раз мы с ними перепихнёмся, и на трассу вечером пойдём…»

В то время я просто не мог понять одной простой истины: всё это и есть обычная жизнь, находясь в которой постоянно настолько  ко всему привыкаешь, что происходящее является нормой.

А тогда, в середине лихих девяностых, сама жизнь требовала от человека перестать надеяться на помощь государства, а научиться самому помогать государству. Люди, десятилетиями живущие по какому-то стандартному шаблону, не могли и не  хотели принять этого. Вырванные из привычной реальности люди, если не спивались, то отправлялись на заработки или занимались бизнесом. Но у всех этих взрослых росли дети, оставленные на попечение бабушек, соседей  и учителей; росли, причём как сорная трава под забором. А жизнь диктовала этому  подрастающему поколению новые законы и понятия. В распахнутые окна классов или аудиторий доносились из ларьков через дорогу становящиеся модными песни исполнителей шансона. И слушать их лысым студентам было намного интереснее, чем болтовню преподавателя, что-то непонятное царапающего на доске, и задачей преподавателя было перекричать шансон и докричаться до подростка. Но, как не закрывай окна, ощущение мира блатной романтики невозможно было выцарапать из юных душ. Наверное, они тоже были одиноки, даже среди себе подобных. «Дома я выпил две бутылки пива, но стало не лучше, а наоборот грустно и вонюче» Юные студенты, привычно прикалываясь, делали вид, что слушают распинающегося перед доской учителя, а сами рассматривали под партами самодельные заточки с искусно выточенными рукоятками в форме черепов, комкали полученные записки от деревенских со словами «Пойми, у меня дома сидят голодные, чтобы меня тут учить, потому нет денег, НЕТ», а иногда и ремонтировали плееры, собирая для них усилки и колонки.

Скучно, грустно и одиноко мне казалось в этом чужом для меня мире.  У меня не было того восторга от увиденного, благодаря которому некий бард Абакшин написал когда-то про лучшие годы. Не было интереса к происходящему вокруг меня, отчего на переменах мне нравилось смотреть в окно. И не было того пацанского восторга, с которым любой пятнадцатилетний подросток буквально-таки окунается в эту безбашенную реальность. Придя домой, я постоянно просил родителей забрать документы, не понимая, а точнее не желая понимать, что начитавшийся Дейла Карнеги отец отправится на курсы брокеров, где он окажется самым способным студеном и самым безденежным, а после провала в бизнесе он и сам не сообразит куда ему податься и чем заняться. Да и зачем мне уходить – не понимали мои родители, когда на собраниях меня хвалят, успеваемость намного выше, чем в школьном классе для «сильных» и однажды с этими вопросами повели меня вдруг к экстрасенсу, которой оказалась огромная мадам, разглядевшая моё великое будущее, связанное с Литературным институтом. Впрочем, и разглядывать было нечего  – я сам признался, где действительно хотел бы учиться, а уж дальше, как говорится, дело техники. Но даже слив деньги за её бестолковые сеансы, при которых под музыку она вводила люд в некое состояние транса и что-то шаманила руками над головой, моё желание бросить учёбу только усилилось…

Пожалуй, что самым светлым пятнышком в череде учебных будней были у меня уроки литературы. Преподавала улыбчивая бабулька, проводившая просто титаническую работу над конспектированием произведений и биографиями поэтов и писателей. Вот лично до меня ей удалось достучаться – я заинтересовался русской классикой и вечерами просиживал в ванной с томиками изучаемых произведений. А мой сосед по парте вывел на обложке ученической тетради гениальный афоризм: «Литература – есть литература, если будешь – я тебя не забуду» Литературу в моей группе любили за то, что она давала возможность отсыпаться, прикалываться и рисовать пальмы в тетрадках, на деньгах и на партах, а потому к появившейся во втором семестре «Литературе народов» отнеслись нейтрально. К этому времени группа наша уже началась редеть. Получаемое образование казалось чересчур сложным, а требования завышенными. «Да я в школе! – восклицали, покуривая на верблюжьей площадке – «Ой, живот болит – и отпустят, а тут – пиши объяснительную…» Кого-то отчислили, кто-то забирал документы самостоятельно, кто-то отправился на север за большими деньгами, а кто-то как-то был связан с кражей в общаге, кто-то ещё чего-то. А мне же было интересно послушать училку на паре «литературе народов» Тем более, кое-что мне уже было известно. Например, о  Юрии Рытхэу, и я, как знакомый с ономатологией, мог даже рассказать о происхождении имени этого удивительного писателя, чьи книги я ещё ребёнком неоднократно  брал из фабричной библиотеки профкома; единственное, что не смог одолеть из его творчества – так это мемуары о получении высшего образования.

А вот о сути получаемой профессии, спустя даже полгода, я так и не имел представления. Впрочем, не я один. В то время ходили слухи, что сельское хозяйство обязательно возродиться, профессия станет золотой, появится возможность заняться бизнесом. Однако русские деревни вымирали, молодёжь покидала сёла и не возвращалась, а колхозные постройки пустели, рушились и разворовывались. Да даже фабричные лошадки и те перестали цокать копытами по асфальту, и куда они подевались – неизвестно. А ведь помимо конюшен на фабричном подворье ещё и коровники были – по утрам пенсионеры спешили к фабричной проходной отведать молочка. И вдруг в одночасье всё рухнуло: была одна жизнь – стала другая. И к той, другой, не всем удавалось приспособиться, свыкнуться и принять её.

 

…Достаточно интересно и своеобразно проходили дни получения стипендии: дико ревущая толпа, готовая смести всё со своего пути, выскакивала из дверей любимого учебного заведения и мчалась на остановку. Бесплатный проезд студентов и школьников уже был отменён, а автолайнов тогда ещё не было, а были такие огромные, жёлтые автобусы с исцарапанными и списанными сидениями. Дети в моём дворе ещё любили зацепляться сзади и в полуприсяде проскользнуть метров несколько – так вот в провинции и зарождался зацепинг. Помимо сидячих в таких автобусах было не мерено стоячих мест, а иногда даже и висячих – это в те редкие моменты, когда набивалось студентов столь густо, что аж двери не захлопывались. Так вот занявшие стоячие места были счастливчиками – им везло добраться домой с деньгами. Оставшихся же встречали неизвестно откуда взявшиеся парни и, не дождавшись ответа на вопрос: «Где степуха?», били по дых. А особо отчаянные могли отпинать и под окнами аудиторий.

Мне почему-то всегда верилось, что единственной возможностью изменить собственную жизнь и вырваться из рамок становящегося привычным социума является ничто иное, как творчество. И частенько мы с моим другом Одиночеством  на тёмной кухне с побелённым потолком, старинным буфетом и самодельной деревянной  мебелью, выкрашенной масляной зелёной краской, забирались на соседский сундук с дюжим амбарным замком и царапали иней на оконном стекле. А за окном умирал завод, на территории которого я когда-то давно с соседскими девчонками забирался за отходами ёлочных украшений. Когда-то он шумел, а сейчас затих, и лишь изредка, в тишине, слышался вой одичавших собак…

Оставить комментарий