Шёл дождь. Я стоял у выхода из торгового центра и наблюдал, как ливневые потоки стекают по прозрачным стенам дверей. Иногда двери открывались, и забегали промокшие люди, выстраивающиеся рядом со мной, или наоборот выбегали сухие, что, перепрыгивая через лужи, бежали на парковку к своим автомобилям. Какой-то толстый подросток выбежал, но, покружившись у входа, недовольно хмыкнул, что это очень жёстко и забежал обратно. Какие-то люди отправились по этажам торгового центра, прикупили зонты и отправились домой. А кто-то, без зонта, торопясь, зачем-то снимал носки, совал их в карманы брюк и бежал куда-то.
Дождя ждали: всё лето столбик термометра поднимался выше отметки в тридцать градусов, стояла аномальная жара. Я смотрел на дождь и думал о том, как же ненавижу свою работу. Как не странно, но на всех предыдущих у меня складывались, если не добрые, то хотя бы приятельские отношения с людьми, с которыми приходилось работать. На имеющейся же и того не было, только нервотрепка, угрозы и претензии. Заниматься поиском клиентов само по себе становилось день за днём всё сложнее: заказчики ставили те условия, что не устраивали местных руководителей. Работа давно перестала радовать, поскольку перспектив не виделось, в том числе и финансовых. Попытки сменить работу успехом не увенчались по ряду бесконечных причин, а потому всё что оставалось, так только терпеть, молчать и ждать…
…Когда отцу на своём дежурстве требовалось отлучиться на пару часов, поскольку он обыкновенно, совмещая несколько работ, трудился в несколько смен, он звал моего деда, что принимался вышагивать по двору, высматривать потенциальных нарушителей и молчать. Молчание было частью его жизни, и просто уже невозможно представить его без молчания. Наверняка, он молчал и на своей работе, а охранял он какой-то участок у железной дороги, и там даже произошёл курьёзный случай: прибыл с проверкой какой-то начальник, но деду о том не доложили, а потому он загнал этого начальника на какую-то вышку, а потом даже благодарность получил за бдительность.
Не молчал он, пожалуй, что только с животными. Однажды, например, я видел, как он что-то разъясняет больной курице: просил её поправляться, а иначе придётся заколоть. Колоть он не любил, я сам тому был свидетель, как прежде чем заколоть курицу по приказу бабушки, дед у этой самой курицы просил прощения. А заболевшую же птицу он обычно выхаживал, отправляя на карантин в сарай или предбанник. В сарае, в котором у него хранился комбикорм, всю зиму кормилась синица, забираясь туда через кошачий лаз, он не гнал её. А на огород часто прилетали красивые горлицы, за которыми он любил наблюдать из окна. Бабушка обычно не любила его причуды. И дед жаловался мне втихаря, когда как-то та ошпарила кипятком виноград, высаженный дедом у бани. Пожалуй, не случайно, а именно по прихоти бабушки куда-то исчезали со двора собаки.
Вот, благодаря именно собакам, дед и впустил меня в свой мирок. Собак я почему-то вообще боялся панически, да и сейчас, если честно, не люблю назойливую мелочь, которая постоянно крутится под ногами, скачет и подпрыгивает, предпочитая степенных флегматичных спокойных псов. А в детстве так вообще до смешного доходило: притащит дед в дом со двора кутёнка, так я на табурет залезу от испуга. Но вот как-то на стройке, где трудился мой отец, прибился пёсик, которого решено было отвести деду. Дед новому питомцу обрадовался, даже старую лавку переоборудовал под новую конуру. Питомца назвали Бим, объясняя значение клички, дед подарил мне выпуск «Романа-газеты» с повестью Гавриила Троепольского о сеттере-гордоне, ищущего хозяина. Прочитанное впечатлило меня настолько, что я попробовал изложить его содержание в стихах. Стихи, конечно же, не сохранились, но вот одну строчку помню до сих пор: «Едут, едут три Ивана, Бима мёртвого везут»
А потом появилась во дворе Малышка, скорее всего помесь комнатной какой-то собачки, рыжая и вертлявая. Она, как кошка, ловила мышей на погребице. Сначала она принесла мёртвого кутёнка, и дед, жалея её, отправлял меня на поиски щенка-сосунка, которого он намеривался подложить Малышке. Ну а потом во дворе появились аж трое очаровательных щенков от Малышки и Бима. Вот только Бима уже не было: отправили моего любимца в какое-то татарское село. Переживал я потерю с четвероногим другом, а деду эта моя жалость нравилась, потому он начал и со мной разговаривать. Сядем мы, бывало, с ним на крылечке, начнёт он лечить щенят от блох, посыпая их шёрстки нюхательным табаком, и вместе клички сочиняем. Ему всё необычные нравились, которые становились практически вторым именем животного, поскольку никому кроме деда не нравились эти обозначения. Так, например, был у него кот Димка со вторым именем Черноух. А вот щенка из помёта Малышки, которого все Бимкой кликали, он обозначил Рахманкулом в честь какого-то, как он пояснял басмача. Кстати, о басмачах этих он и книги, и фильмы любил. Всё рекомендовал мне трилогию Яна почитать о монголо-татарском иге, но романы этого писателя мне жутко тогда не нравились. Лишь, спустя годы, маясь от безделья в электричке, я выну из дорожной сумки обновленное издание (ведь в советское время далеко не все главы допускались до публикации) и не смогу просто оторваться от этого чтения. Так любимые дедом книги, становились и моими любимыми.
Да, дедом он мне не был, просто я его так назвал и до сих пор таковым и считаю. Ревновал я, когда он забрал кровного своего внука из далёкого Узбекистана на время обучения в техникуме, и точно знаю, что и он, дед, ревновал, когда я отправился в четырнадцать лет знакомиться со своими биологическим дедом в село в соседней области. Дед был охотником, вот только из его охотничьего ружья сын его застрелился в неполные восемнадцать лет, и когда мне было уже лет пятнадцать, дед, расплакавшись, рассказал, как же у него до сих пор болит душа, а, спустя какое-то время, отвёл тайно ото всех на могилу сына и показал мне, где он будет похоронен. Он хотел даже сделать меня своим наследником, но я испугался, отказался, и от всех скрыл эту нашу тайну.
Впрочем, у нас с дедом много было тайн. Так однажды он меня, ребёнка, привёл на огород , где теплицу для огурцов он оборудовал таким образом, что она напоминала охотничий шалаш. И вот мы залезли в этот шалаш, старый и малый, а о чём говорили, не помню. Неоднократно он обещал меня сводить в лес по грибы, но так ни разу и не сводил. Зато несколько раз водил на рыбалку, хотя не всегда у него хватало на меня терпения. Стоило мне пристать к нему, узнавая время, как он хватал велосипед и собирался домой, восклицая: «Вот по мамке с бабанькой соскучился?» Именно мамку с бабанькой он и осуждал частенько за моё, как ему казалось, неправильное воспитание. Так же раздражать его могла моя какая-нибудь случайная фраза. Мне, например, хотелось поделиться с ним и обсудить увиденное в каком-нибудь мультфильме, так дед на мои замечания выходил из себя и принимался вспоминать своё детство, которого у него, как у раскулаченного, по сути-то и не было. Как не обижало меня подобное, деду я готов был простить всё, слишком уж много добрых воспоминаний он мне оставил, взять те же посиделки в шалаше на огороде. А однажды он отправился по делам на работу и взял меня с собой, о чём-то долго с кем-то разговаривал и бесконечно отправлял меня за мороженым. Помню, что была там какая-то бытовка между железнодорожных путей, и эта самая бытовка представляла собой крошечный деревенский домик: обычный сруб и крыша. Это казалось мне чем-то таким удивительным и необычным. О подобном домике мечтал и сам дед: частенько он заикался, что уедет в какую-нибудь деревушку и купит там банюшку, заведёт собак и позовёт меня к себе. И я хотел в это верить, потому что в мире людей мне было не совсем уютно, а вот среди собак казалось интереснее. Почему-то все карликовые породы дед обозначал не иначе как китайские. Однажды мы ездили в соседнее село к родне, так дед там разыскал какого-то деревенского чудака, что содержал петушка и курицу карликовой породы и устроил им гнездо прямо у домашнего порога над входной дверью. Дед не случайно позвал с собой именно меня: знал, что я, так же как и он, смогу этом удивляться. Эти крошечные курочка с петушком настолько поразили его, что до самого отъезда он не мог сдержать своих эмоций, а поскольку окружающим его восторги были безразличны, то приставал ко мне с разговорами. Как сейчас помню, остановка из села была около Храма, и у деда при звуках церковного пения нередко текли слёзы. Своего японского хина, живущего в избе, он так же причислял к китайской породе и звал Юлькой. Правда, когда деда долго не было дома, Юлька куда-то исчезла, и деда долго убеждали, что сбежала, но мы — то с ним понимали, что это не случайно. Дед иногда отлучался и чаще всего в Узбекистан к своему старшему сыну от первого брака. В то время это ещё была единая страна, и мы все считались братскими народами республик-сестёр. Благодаря этим поездкам, появилась домашняя традиция пить чай из пиал вприкуску с шербетом, а когда того не стало с варёным сахаром. Иногда из Узбекистана мне привозили книги и одежду. И я, можно так сказать, вырос на сказках и прекрасных пери и злобных дивах, а во дворе щеголял в тёплых полосатых штанах, за что получи дворовую кличку Интеллигент.
… А потом появились козы. Когда я впервые увидел у курятника это рогатое создание с черными прямоугольниками зрачков в жёлтых глазах, то буквально опешил и даже побоялся подойти поближе. Но и сама коза, оказавшись в чужой, непривычной, пугающей её обстановке долго не могла обвыкнуться на новом месте. Так, например, долго она шарахалась, услышав где-то в дали становившееся тогда всё более редким громыхание пассажирских и товарных составов.
Вот уж не знаю, какой там породы была эта деревенская коза, но в моих краях на газонах чаще всего паслись козы белого или серого окраса. Наша же Цыганка была гладкошёрстной чернявкой. Где-то в зиму она объягнилась двойней. Дед обычно каждой живой твари давал собственное имя, чему удивлялись другие козловоды, окликающие свои рогатые стада общим «эй» или «кать». Перед ягнением дед с супругой своей тащили козу в избу на кухоньку, на которой потом и подрастал приплод, мекающий в специальном ящичке. Перед кормлением козлят из ящичка вытаскивали, и они, смешные и неуклюжие бегали под столом, бодали дверные косяки и мочились в мои ботинки. Как только появлялись рожки, козлята становились более бодливыми, и дед выдумал расчёсывать им головёнки. Зря, конечно, он это выдумал: у них потом какой-то рефлекс выработался, и они, будучи уже взрослыми, и сами норовили боднуть каждого прохожего, случайно взмахнувшего рукой.
Когда приходило время, коз огуливали. Для этого находили через знакомых козла и забирали его на какое-то время. Иногда я и сам отправлялся за козлом куда-то на городскую окраину, больше похожую на типичную деревню с грязными дорогами и покосившимися заборами. Но Цыганка, в городских условиях возомнившая себя чуть ли не царицей, не каждого ещё козла к себе подпускала. Но как-то на выпасе познакомились с семьёй приезжих, у которых росла приёмная девочка азиатской внешности. Они, как всё равно цыгане, колесили по всей России, и мне тогда это казалось интересным: жить понемногу то водном городке, то в другом. Иногда они просили у нас корм для своей скотины, и дед позже не раз сокрушался: «Ну вот и какое у них молоко будет? Чуть ли не из под ног берут от наших, а наши-то с пола-то не поднимают, а только из кормушки» Так вот их козёл Серый, весь какой-то лохматый и низкорослый, оказался самым настоящим самцом-производителем. Как-то, пригнав его в наш двор, новые знакомые всучили кутёнка Пульку, которая поселилась за печкой, а потом тоже куда-то привычно исчезла. Но потом приезжие вновь куда-то подались, может от того, что слишком уж непривычным оказался разрез глаз их приёмыша для наших краёв. И нам приходилось искать замену Серому. Однажды был мёртвый приплод – это был козелок, которому дед припас кличку Марат, так как ожидал его к восьмому марта. Отправляя его в мусорный контейнер на территории ПТУ, дед просил у него, закоченевшего, за что-то прощения и задумывался, сомневаясь, увидит ли он его в следующей жизни.
Именно территория ПТУ и стала нашим пастбищем; сейчас её огородили забором, бывшие мастерские прибрали частники, а общагу распродали под квартиры. Но в моей памяти она осталась прежней: заросшая бурьяном и заваленная металлоломом, с разрушенными постройками. Дед любил бродить по этим участкам. Иногда, присев на корточки, у какого-нибудь куста он, глядя на меня, вздыхал: «Какой ведь этот отдых!..» А у меня лет в тринадцать появилась такая забава: хватать его за подмышки и качать как ребёнка, а он, худой и маленький, смеялся: «Ну ты ж вон какой лоб!»
В то сложное время, когда во всём городе умирали заводы, многие стали разводить в гаражах кроликов, кур и поросят, а клумбы раскапывать под огороды. У корпуса, где петеушники проходили производственную практику, в гаражах тоже кто-то развёл кур, и вечером те оравой колобродили у приспособленного под мусорный ящик тракторного прицепа. Местные мальчишки, подражая героям заморских боевиков, скакали по остову разрушенного каменного сарая, в котором бомжи сдирали провода и прямо там же, в сарае, их и обжигали, из-за отсутствия крыши черный и пахучий дым свободно поднимался тоненькой струйкой. Молоденькие козочки любили карабкаться по сваленным в кучу и забытым обломкам каких-то тракторов или комбайнов, которые со временем растащили ушлые подростки, промышляющие сдачей чермета.
Дед приметил какую именно траву и листья предпочитают его козы, и частенько отправлял меня на это пастбище с корзинкой за листьями одуванчика, травой-берёзкой и яблочными листьями. Но временами он гонял их и на территорию полузаброшенного склада, охраняемого бомжиком Славкой. Здесь частенько любил бродить сосед моего деда, татарчонок Валька, будущий начальник в областном городе, с которым мы детьми через дыру в полу забирались в бывшую весовую, находили в кустах птичьи гнёзда и придумывали игры. Или просто сидели на самодельной скамеечке под навесом у покосившихся складских ворот, и Валька вспоминал времена, когда здесь кипела рабочая жизнь, и кто-то из рабочих или грузчиков перекормил его, мальца, мёдом. Иногда он просто произносил какие-то слова на родном языке, а я их нарочно коверкал, и Валька смеялся. Иногда просто молчали, наблюдая как с соседнего работающего участка в обеденный перерыв какой-то ушлый мужичок, перескочив через заборы, карабкается по стене, потом, балансируя по серой крыше, забирается в бункер, откуда, спустя какое-то время, выбирается с полной авоськой. А иногда просто измывались на Славкой, который нам всё всегда прощал: то записку в дверь подсунем, что тут бомба подложена, то ключ от его киндейки я ему кастрюлю со скудной его пищей заброшу, то на его же глазах бардак устрою. Славка же, как будто и не обращал внимания, молчал и смотрел в окно целыми днями, наблюдая, как там по мосту люди ходят. Перекидной мост через железную дорогу однажды реконструировали, полностью разобрав и поставив новый каркас, по которому два сумасшедших петеушника, молодые, блатные и наглые, со странными причёсками и с сигаретами за ушами, балансировали как заправские канатоходцы. А когда мост был уже готов, и на каркас установили железобетонные плиты, то нашлись другие ненормальные, что каким-то образом умудрялись спускаться с моста в зазоры на колоннах-опорах, усаживаться, свесив ноги над высоковольтными проводами и смотреть вниз на проезжающие поезда. Больше мост не ремонтировался и не перестраивался; сейчас он представляет собой жалкое зрелище, привычное и родное, теперь сюда изредка приходят романтические парочки, смотрят вдаль и прикрепляют свои замки к перилам.
Иногда я доверял Славке свои секреты. Наверняка, он посмеивался надо мной, пацаном, потому отмалчивался: мне хотелось увидеть Россию, устроиться на работу где-нибудь в Сибири и сдать в аптеку мешок сушёной крапивы. Крапиву я и нарвал, и высушил, подражая деду, а мешок с ней прятал у Славки. Иногда приходил к нему, вытягивался на вокзальных креслах, положив под голову мешок со своим этим сокровищем, которое так никуда и не сдал.
Но стоило только появиться деду, как я отдалялся от Славки, и он, наверное, просто отдыхал от меня. А я же бежал за дедом и его козами по асфальту, сквозь который тут и там пробивалась трава. Дед гнал коз дальше склада, чуть ли не до самой железной дороги, где у элеваторских помещений у кучи непонятного вещества, которое Валька на своём родном языке называл «коркаки-бяки», чернел покосившийся ржавый вагон. Здесь было раздолье: козы щипали кусты, в которых прибегающие с моего двора дети курили, подглядывали за загорающими топлес и строили шалаши. А в коркаки-бяки всегда можно было набрать червей для рыбалки. Но не то интересовало моего деда, он выискивал тут то какие-то плиты каменные, которые становились потом дорожкой на огороде, то трубы, которым тоже находилось какое-то применение при поливе помидоры, то обнаружил вдруг старые шпалы, которые мы потом полдня устанавливали как ступени рядом с калиткой. Здесь же, под стенами элеватора, он облюбовал себе полянку для сенокоса. Тянулась она, казалось бы, бесконечно, между ржавыми рельсами и стеной величественного здания, на котором дед приметил давно живущее семейство воронов. Мне же косу не доверяли, с серпом было опасно, а потому я чаще всего драл осоку руками, от чего на них оставались порезы.
А осенью дед, отрастивший козлиную бородку, отправлялся, громыхая самодельной тележкой, за веточным кормом в пролески за оврагом на городской окраине, поскольку где-то услышал, что в каком-то, то ли татарском, то ли чувашском селе, на зиму для скотины запасают только веники. Не знаю точно, шутил ли он на этот счёт или так ли оно было на самом деле, но сена, действительно не хватало, особенно с появлением овец, и приходилось даже откуда-то его подкупать, иногда дед на сеновале или в бане устраивал себе лежанки, по-старчески ворчал, любя повторять своё привычное: «Дураки ли были старые люди?!» или удивляться, откуда у мухи столько ума, что её поймать невозможно. А потом опять начинал молчать, куда-то собираться и со своей тележкой шагать за дубовыми листьями. Сопровождал его обычно Рахманкул, а молоденький Цыганок, которого, умирающего, дед еле выходил, пробежав квартал, разворачивался домой, не оглядываясь, только его пушистый хвост и видно было. «Вот ведь» — оборачивался ко мне дед, косясь на стареющего пса,– «Какой ведь верный»
…Наверное, мне хоть как-нибудь, хоть чем-нибудь хотелось походить на деда, что я аж молодёжным бейсболкам предпочитал стариковские фуражки. И именно в такой вот фуражке, в куртке с надшитыми рукавами, я отправился лет в пятнадцать в местную редакцию с одним из своих первых рассказов о том, как мальчик Митяйка отправляется за дубовыми листьями.
Дед надеялся, что я стану лесником, но я же всегда стремился быть писателем…
