В БЕЛЫЙ СВЕТ, КАК В КОПЕЕЧКУ

Стройсь! Равняйсь! Заряжай! Наводи!

Цельсь! Товьсь! Пли!

Артиллерийская команда

 * * *

Он просыпается в ужасе. В ужасе и в кошмаре. Под крик «Слово и дело!» Да и просыпается ли он? Да и он ли? С трудом выныривает из тёмного коридора, по которому ведут его на расправу, на правёж. Просыпается в липком похмельном поту. Просыпается в доме, но и кроме — в коме. В истоме. В мокрых простынях постели, в истерике. Посреди гламурной лав стори. Просыпается в панике. На Ближнем Востоке? В Северной Африке? В обмороке. То ли на кухне, то ли в ванне. Он ищет глазами часы – и не находит. Часы есть, но часы не ходят. Не находит, кстати, и нательного материнского креста. Вот вам пожалуйста. Который час? Который день? Который год? Который век? Но век – это уже перебор. Словом – синдром.

* * *

Он пытается сориентироваться хоть по солнцу. Скоординировать гад морских подводный ход и тихий ангелов полёт. Но солнце скрыто душными тучными тучами. Тушами. Тогда уж – по детям, идущим в школы. Или уже из школ? Но возможно, сегодня суббота. Или воскресение. И они сидят с нянями. Только ведь он-то служит без выходных и праздничных дней. Служит круглосуточно. Ритмично. Беспременно. Ежедневно. Служит Отечеству.

* * *

Он теребит вялую влажную податливую Зойку за Зойкину мёртвую грудь, за вислую щеку («Зоя, ответь!»), но подлая Зойка неподвижна, обездвижена и невменяема. Хотя с утра желанна. Ну так, чуток желанна. Мысленно только, теоретически желанна. Но спит его царевна. Спит мёртвым сном. Во гробе том.

* * *

И он вскакивает на ноги. А ноги не держат. Тогда он изобретательно ложиться на пол, натягивает на задранные, как у роженицы, волосатые ноги волглые со вчера непослушные штаны, закамуфлированую портвейном рубашку, затягивает засопленный галстук, допивает из-под кровати из горлышка вчерашнее вечернее. Граммов, на глазок, 200-250. За бутылкой тянется сморщенный Зойкин лифчик. Им он занюхивает.

* * *

И он бежит.. И ох как он бежит! Трусы? Да ну их, трусы. Трусы – это внутренняя проблема. Ага, ещё фуражка. Фуражка – это обязательно. Приходится вернуться за фуражкой. И он ещё пуще бежит. Зайцем от гончих. Но и в засаду. В их силки и под их стволы.

* * *

Он бежит, не зная времени. Бежит в безрассудной подспудной бессмысленной мыслительной темени. Рыщет глазами уличные часы. А их нет или они стоят. Апчхи.

Он бежит мимо своей старенькой школы, мимо детсада, из которого навсегда забрали его сына. Мимо Зойкиного продуктового магазина. Бежит мимо ЗАГСа, где женился, мимо горсуда, где разводился, мимо прокуратуры, где был под следствием. Мимо стадиона, где играл в детстве. Играли детьми. Когда ещё были людьми. Мимо парка – места свиданий с целым рядом прелестных созданий. Мимо больницы, где канули в морге родители. Мимо городского игрушечного телевидения, поставляющего непроверенные сведения…

* * *

Он, оказывается, забыл деньги. Или – он вовсе без денег. Где они? Где они? И какие уж тут такси? Тут недоступны даже и троллейбусы. Он бежит вперегонки с троллейбусом. Апчхи.

Рубашка уже липнет к спине – пот к поту; фуражка ёрзает по голове; ботинки жмут, потому что разные и оба левые; носков же нет как нет; сердце мечется в грудной клетке; мимо проходят полураздетые нимфетки. Лето. Середина лета. Вода – 25 градусов. Воздух – 40.

Он прибавляет шагу, но шагу не прибавляется. Апчхи.

* * *

На пирсе снизу, с кнехта, он кричит вверх, в рубку: «Егорыч, выручай, переправь! Ну нету денег! Ну нету! Сегодня нету! Ну так случилось… » «Молчи, — бывшим командирским голосом говорит, высунувшись с высока Егорыч, — не позорь прилюдно флот». Апчхи. «А вы, Анечка, — это он уже к миловидной молодой билетёрше, — пропустите его бесплатно, без очереди и немедленно. И ко мне его. Ко мне этого развинтяя». Ну уж так выражается Егорыч.

Тут Егорычев катер даёт протяжный унылый гудок и отваливает.

Он покаянно поднимается в рубку. Потупившись, согбенно и блудным сыном. «На поешь. Полегчает», — говорит Егорыч и ставит перед ним тарелку с ломтями арбуза (а у Егорыча на борту – всегда арбузы, буквально круглый год). Он ест, хрустит, ёжится спиной, думает, а не попросить ли у Егорыча сотку для поправки здоровья. Ну чего ему стоит? «Не дам, — говорит спиной от штурвала Егорыч. – и даже не проси». И он, стыдливо отворотясь, крестится назад, на Владимирский собор, и смотрит в море, в бухту, на бывший свой «Безупречный».

 * * *

А с «Безупречным» та ещё история. Они служили на нём весело и дружно. Ну и выпивали, конечно, время от времени. А как иначе? Как же иначе-то? И вот однажды, в тот недоброй памяти день командир в лёгком среднем подпитии и в кураже и говорит: «Доколе, говорит, будем мы стрелять стоя в эти ёлки-палки, в эти сосновые, закрывающие с пол-неба щиты, в которые труднее не попасть, чем попасть! Доколе?» «И что предлагаешь?» — спрашивает Егорыч с полным ртом арбуза. «А предлагаю поражать мелкие подвижные цели и сходу. Как бы как в боевой обстановке», — отвечает командир.

Ну что ж, сказано – сделано. Запросили «добро» и вышли в море. А где их взять, эти мелкие цели? По лодкам рыбачьим вроде не стоит. Там ведь наши люди, соседи, кумовья. А больше нет окрест мелких подвижных мишеней. И я тогда – давай по бакенам, по буям. Словом, сокрушил всю сигнальную систему флота. Разнёс впрах.

* * *

За это их, конечно, полагалось примерно наказать. Так-таки и наказали. Командир оказался вторым старпомом на ржавой барже в Ейске, Егорыча с почётом проводили в отставку. А его выгородил дядюшка, контр-адмирал, младший мамин брат. Дядюшка не любит тверди. Дядюшка квартирует на море, на воде, на флагмане, в каюте, харчуется из общего котла, знает по именам всех матросов эскадры и подаёт на Графской сотенные каждой убогой старушке. Дядюшка – легенда. И вот дядюшка надел регалии и, по ещё просьбе давно покойной сестры, отправился на самый верх. «И вот так-то, мол, и так-то», — говорит он там. «Молодо-, говорит, -зелено».

* * *

«И что, любит он стрелять?» — спрашивает командующий. «Лучший канонир флота. Четыре благодарности лично от вас», — рапортует дядюшка. «Да ну!» — удивляется командующий и задумывается. «А что, эти мелкие мишени он поразил?» — всплывает он из пучин своей флотоводческой мысли. «Так точно. Все до одной». «Ну если любит – пусть стреляет. Каждый Божий день», — так сказал командующий.

* * *

«Не успеешь, — говорит Егорыч, грызя арбуз. – Там тебе ещё бежать и бежать». «По любому не успеет, — подтверждает и его матрос, некий неформальный расхристанный неизвестный Митя. – Я хронометрирую». «Эх, — говорит Егорыч, — была ни была! Митя, лево руля. И – полный вперёд, Митя». «Так вас же снимут, разжалуют» — это Митя. «Ааа, куда уж ниже! Живём-то однова. Выполнять!» — это Егорыч. «Подвезу тебя, как на такси. Подвезу прямо к подъезду и вовремя», — говорит Егорыч. «Ха!» – говорит Митя, и катер резко ложится на левый борт. Внизу гремят пассажирские банки и раздаются женские визги. Мы де опаздываем в сбербанк, на фитнес, в поликлинику.

«Граждане и гражданки! Тише! – говорит Егорыч во всем свой известный мегафон. – Спокойствие! Временное изменение маршрута вызвано острой навигационной необходимостью. Капитан приносит извинения за доставленные неудобства».

Визг смолкает. А Митя крутит ещё круче.

А Митя – он ничего. Наш.

* * *

«А ты знаешь, — говорит Егорыч. — Вот мне тут пишут. По тем нашим стрельбам уже лекции в Академии читают». «Я знаю», — говорит он и давится косточкой. «Ну знаешь и знай», — говорит Егорыч.

* * *

«Вот здесь я тебя и десантирую, — говорит Егорыч. – Место удобное». Он смотрит: под бортом – полузатопленная, поросшая скользкой водорослью скала, за ней – крутой обрыв, над ним — фас равелина. «Здесь?» — спрашивает он. «Ну», — отвечает Егорыч.

«На, прими», — говорит Егорыч. И он принимает.

* * *

Он, осеняясь широким крестом, прыгает ножками, ловит на лету фуражку, оскальзывается на зелёной слизи, падает плашмя, мокрится. Потом он ползёт по обрыву, пачкая и раздирая руки. В обоих левых ботинках хлюпает.

Егорыч гудит ему вслед. На счастье.

* * *

Он зигзагом подбегает к орудию. Расчёт уже нервничает – это видно издалека. «Стройсь! Равняйссь! Товьсь! Цельсь!» — ещё на бегу кричит он, а сам включает покойного ещё папы «Спидолу». «Во что целиться-то?» — спрашивает старший матрос Ненашев, который ох как к нему недобр, ох как последнее время критичен, но зато образцов и коварен. «В белый свет, как в копеечку!» — строго говорит он. И тут из «Спидолы» доносится первый удар спасских державных курантов.

«Пли!» — командует он.

Те плят.

 * * *

Пушка Константиновского равелина как всегда выстрелила ровно в полдень. Ровно. Сотрясла и содрогнула город. Обозначила полдень. Пик дня. На кораблях бьют склянки. Команды идут на камбуз. Отдыхающие вздрогнули, как от войны, местные сверили часы. Сопредельные вражеские флота радируют: «В Севастополе полдень. Быть беде». Командующий крякает. Ордена на нём звякают и брякают. Окружение поддакивает. Кое-как, кое-где. Не быть беде.

* * *

А он занимает у приличного двуличного мичмана Панина триста пятьдесят рублей до завтра и идёт пить пиво до завтра. И только ли оно уже пиво назавтра? Вот так-то.

Но —

Задание Родины на сегодня выполнено. Флаг приспустить. Личный состав распустить по увольнениям. Море на замок.