У меня есть сестрёнка-близнец. Весной, обычно ко вторым майским, у неё «наступает весна». Когда мы были маленькие, в это же время у папы подоспевала вторая волна обострения. Подшучивают над этим явлением все кому не лень: в анекдотах, уютненьких бложиках, казённых домах и даже в издательствах, куда я пишу письма строго между пятым и восьмым числами каждого месяца (но меня никуда не берут, не завидуйте) – а я так скажу: «Не смешно!».
Обычно сестрёнка говорит:
-Всё, время ехать в клуб. Сейчас найдём симпатяшного мальчика и го-го.
Я закатываю глаза, делаю вид, что вялая и вообще неохота… Как будто хоть раз это спасало от приключений на известную точку:
-Го-го – это куда на этот раз?
-Ну-у… в «Малинэ» можем поехать.
-Ха-ха, — ухмыляюсь, — не пустят нас туда больше, — была б помладше, состроила бы ей рожицу, но как-то не солидно, тем более в нашем доме я одна зарабатываю, поэтому сижу-обедаю в костюме, вроде как статус и все дела.
…А ведь родная сестра – почему я каждый раз надеюсь, что смогу её переспорить или сбить с раз пойманного следа? Если мы две половинки целого, как написал один шарлатан в звании профессора, то она – смелый и любознательный охотник. Она умеет взять волчью тропу, без колебаний устремляется в погоню, бьёт из гладкоствольного в глаз с сорока шагов – почти никогда не промахивается. А я – сидящая перед очагом – всегда во всём сомневаюсь, зато хорошо готовлю: ощипываю и по всем правилам разделываю дичь (обычно её жертвы – дикие соколы, но попадаются и петухи; зато бывают настоящие волки, львы и даже тигры). Если бы мне сказали «охоться», я бы, разумеется, отшатнулась, а если б заставили стрелять, то спряталась бы под кроватью, закрыла бы уши и кричала бы до тех пор, пока смелая и отважная – моя сестра не приняла бы бремя на себя. Короче говоря, в нашей паре она воин, а я рефлектирующий пацифист.
Я ещё к тому же вегетарианец. Сегодня на обед варёная цветная капуста, три ложки горошка и нарезанный перчик. Между нами девочками: я иногда позволяю себе куриное крылышко. Мне кажется, курица – единственное живое существо на планете, которое слабее меня, – я видела, как они существуют: в бесконечных рядах тесных клеток, исколотые и непрерывно орущие, живущие только чтобы умереть. Я рождена для большего, чем одна смерть, поэтому могу позволить себе курочкино крылышко… а впрочем, это лицемерие, да.
У меня дорогой костюм, и когда я доем, то отправлюсь обратно в офис. Я богатая «сучка» – кобели чуют таких по запаху. Но моя сестрёнка богаче, поскольку знает, что все деньги, которые я заработала, она теоретически может потратить в клубе или про***ть на очередного молоденького умняшку/симпатяжку. Это делает нас равными, а богаче она потому, что я бы отдала ей почку или лёгкое, или печень (что там новенького пересаживал доктор Хаус за последние три сезона? а то я давно не смотрела…), без колебаний – а у неё не взяла бы ничего. Хотя снова пахнет лицемерием. Просто охотник обязан быть богаче вялого труженика и неудачника – мои представления, и оспорьте их, если найдёте слова!
Шестого мая страна готовилась к трём подряд выходным, а кое-кто начинал праздновать сразу по окончании укороченной пятницы. Как самую малопьющую, меня всем отделом забыли в кабинете, а сами пошли принять сто псевдофронтовых. Закончив дела, никем не замеченная, я шустренько выскочила из офиса и, пройдя напрямки через Люблинский парк, оказалась у подъезда. Как же хорошо работать рядом с домом!..
-Го в клуб? – сходу спросила сестра – ни «привет», ни американского «как дела» от неё не услышишь. Вид такой, как будто после обеда и не прощались.
-В какой?
-Я в «Малинэ» позвонила. Павлик нас пропустит: он сегодня на дрессе.
Фак! Почему говорят, что талант проявляется только в стишках, рисовании и сексе? В умении извернуться и самым лёгким способом получить желаемое – у неё просто нет равных!..
-У меня голова болит, я не поеду.
-Бу-бу-бу, — дразнится. Думаю: а если по шее?.. – Давай, Тонечка, одевайся и поехали. Ты вечно ломаешься, а потом сама рада, знаешь же.
-Не хочу.
Её ладони всегда такие холодные. Я пытаюсь отвернуться, но она берёт меня за подбородок, поворачивает лицом к себе, смотрит прямо в глаза. Они у неё чёрные – против моих карих это единственная разница, которую незнакомцы подмечают сразу. С детства помню этот взгляд. Единственное состояние, когда она не охотница, – когда просит о чём-либо <i>меня</i>.
-Нет.
-Так, ты улыбнулась – значит, едем! – язвочка моя засмеялась, в нос поцеловала, а губы у неё не теплее ладоней, но от её ласки я всегда согреваюсь…
Через час оделась, и мы поехали. Пробок на удивление мало, поэтому приехали рано, я даже думала, там будет закрыто. Правда, местечко для машинки искали минут десять, потом наконец-то какая-то жирная уродина отъехала на своём Кинг-конге, и я ловко парканулась между двумя седьмыми бэшками (загадали желание). Теперь оставалось уверенной походкой пройти внутрь, не наткнувшись на зама администратора, с которым Сонька в прошлый раз поцапалась…
-Сонечка, привет! Поцелуешь хоть? – Павлик симпатичный, он мне нравится, но спит почему-то только с Соней. Ну, справедливости ради, мне не по статусу с такими, хотя руки у него что надо.
-Чмок в носик.
Павлик, видимо, чуть-чуть выпил, поэтому резким движением, пока я вроде как мнусь в сторонке и делаю вид, что отсутствую, обхватил её плечи и впился в губы. Она взвизгнула, но через полсекунды ответила на поцелуй, да так, что Паша от удовольствия аж застонал. Обмяк паренёк, и поэтому, как только ей захотелось, Сонечка запросто выскользнула. Он усмехнулся и беззлобно шепнул вслед:
-Сучка.
Замахнулся, чтоб на прощанье её шлёпнуть, но у Соньки есть такой взгляд: после него лишние люди выходят из помещения, после него я бледнею, а мамочка плачет… У нас в семье ровно одна фотография, на которой она такая, — но многие хотели, чтоб и такой не было… Короче, взглядом-выстрелом на него ка-ак зыркнет. Пашуля сразу подостыл.
-Адьос, — крикнула я, и мы прошли в клуб.
К полуночи здесь было уже столько народу, что яблочному семечку негде упасть. Мне и правда похорошело. Плясать я не люблю, но в «Малинэ» есть такая прикольная штука, туда мешают, кажется, куантро и целый микс разных сиропов – получается сладко и не слишком крепко, можно тянуть подряд несколько, и даёт в голову только чуточку. Правда, после пятого повело неслабо, и теперь я уже захотела потанцевать вместе с Сонечкой.
Но пока я допивала последний, глаз уцепился за чьё-то яркое розовое платье, скользящее в толпе. Вспомнила, улыбнувшись, далёкое светлое время (маме сорок шесть, нам по восемь…), когда весна для папы ничем не отличалась, скажем, от зимы. В те годы осенью вместо холерических истерик он устраивал нам праздник на день рождения и водил в зоопарк – в том числе смотреть на фламинго, которых обожала Соня.
Совершенно не понятно, как это связано с Днём Победы, но вперемешку с военной униформой этим вечером в клубе доминировала розовая тема в одежде. Девочки, разодетые в пышные розовые юбочки, которые топорщились во все стороны, как раскрывшиеся бутоны, напомнили грациозных птичек из детства. И какие же, вскользь заметила я, у них всех (кроме одной толстухи) отличные ножки!
Я начала пробираться к этой фламин-компании, напевая под трек «Армина» и фантазируя, что мои светло-розовые колготки тоже сойдут за птичий окрас, а девочки радостно пустят меня в свою стайку. Но вдруг меня перехватил старый знакомый:
-Тонька, здарова!
-Привет, Кисленький.
-Фу, ну ты вспомнила – не люблю это прозвище, говорил же.
-А, ну да, точно. Как дела-то?
-Потихоньку, — он заглянул мне в глаза. – Какая-то ты грустная, я смотрю, случилось что-то?
-А?.. да нет, отлично, слушай, я… — мне почему-то захотелось от него поскорее отвязаться, но как бы не так. Он улыбается, подмигивает, типа что-то про нас знает:
-Как там Соня поживает? Уже наступила весна?
-Ну, походу наступает …
Сестрёнка выскочила, как из-под земли, вся взмыленная, радостная и пьяная. Бросилась Андрюше-Кислому на шею, поцеловала так, чтоб уж наверняка синяк оставить на пару дней.
-Ха-ха, вижу, что наступила! – ржёт в голос, а сам на меня смотрит.
-Ну чего, пока никого не подцепили, поехали со мной, а? Развлечёмся.
-Пф, знаю я, как ты развлекаешься, зануда.
-Гонишь что ли? Ну, я смотрю кто-то тут ваще не в настроении, так нельзя… – он ловко, без лишних обиняков, просовывает руку мне под юбку, щупает за бедро. Почувствовав мою дрожь, Соня тут же переменилась в лице:
-Ручки-то фу, — она в любое мгновение могла пустить в ход острые охотничьи коготки. Но Андрюша сообразительный – он в курсах, когда с ней лучше не шутить. Это её «фу» — последняя стадия перед броском.
-На, покури, подруга.
Сели за его столик. Чего-то, чувствую, бесит он меня сегодня. Потушила сигарету, решила отвязаться.
-Ладно, давай, я это… К тем девчонкам хочу, которые в розовом.
-Тебе розовое не идёт.
-Ой ли? Тебя спросить забыла.
-Посиди, Тонюш, ну ты чего? Сто лет не виделись
«Тонюшу» ненавижу – от неё до «ТАнюши» полвздоха. Встала, побежала было на танцпол. Но розовая стайка уже куда-то улетела. Включили ремикс «Утомлённых солнцем», и начался типа как «медляк» – танцы на мотив военного времени, так сказать. Фу, противно – из святого дня пошлятину утраивают…
-Один танец и поехали, — Сонька приняла решение. Язвочка моя круглощёкая. Как она так умудряется?! Полсекунды – и решилась. Я бы точно осталась девственницей лет до тридцати, кабы не она. Ну, теперь уж действительно поздно злиться или изумляться. Я вздохнула и думаю: ладно, у Кисленького квартира хоть классная, и кофе-машина за сорок тысяч стоит – обожаю свежесваренный кофе! Ну а главное, он проверенный, знает тайну… – почти свой.
Мы танцевали с Андрюшей, и он все четыре минуты заливал, как ездил в командировку в Варшаву. Якобы брал там какие-то «о****ные запчасти» и бла-бла-бла. Знаю я, чего он берёт – деньги у родителей. Миллион, два миллиона – золотая молодёжь, мать её, — потом третий и четвёртый будет, не сомневайтесь. И по Европе он катается, пока последний американский килорублик не потратит. Потом месяц в Москве: тёлочки, новые проекты, масса пустого базара – и снова в путь. Кроговорот дерьма в природе, ей-богу; а Гольфстрим подгоняет, ага.
-…а потом два дня в Бресте гостил, у сестры двоюродной…
Последняя фраза меня уколола в самое сердце, впрочем, я не подала виду. После танца мы ещё немножко выпили и ушли из клуба. Поехали к Андрюше. Его ладонь почти всю дорогу пролежала на Сониной коленке, но я не обращала внимания, уставилась в окно и вспоминала.
С Брестом у нас свои воспоминания. Первый и единственный раз мы всей семьёй отправились в Европу на поезде семнадцать лет назад – кто такую ерунду выдумал-то? – до Праги почти тридцать пять часов, а сразу за границей Белоруссии выключился дождь и «заработало» солнце. (Идиотская погодная аллегория).
В Бресте, где поезд переставляют на узкие европейские рельсы, у папы с его обострённой болезнью случился очередной срыв. Мама изо всех сил делала вид, что всё в порядке: типа ничего страшного, когда человек полтора часа раскачиваться из стороны в сторону, а потом начинает орать, что за ним кто-то идёт – в лакированных ботинках, с маузером наперевес…
В международных вагонах купе были на троих, так что мы – три девочки во главе с мамой, – ехали в одном, а папа с двумя чешскими студентами в другом. Так вот мама упросила ребят оставить их наедине (чешская молодёжь в девяносто четвёртом ещё неплохо говорила по-русски), заперлась с отцом, а нам велела не высовываться. По ору, который вскоре у них поднялся, мы с Сонькой сообразили, что это надолго. Сестрёнка стащила из маминой пачки две «Явы», и мы, хихикая, убежали в тамбур. Дождавшись, чтобы рядом никого не было, закурили, и тут же дико раскашлялись. Ну, это был не первый раз, конечно – нам ведь было уже по тринадцать – но всё-таки непривычно.
-Знаешь, чего я боюсь, — прошептала я Соне на ушко.
-Чего, дурочка?
-Почему «дурочка»?!
-Да ты ж всего боишься!
-Ничего подобного!
-Ладно, ну и чего?
-Что мы тоже больные.
-Как <i>он</i>, что ли?
-Ага.
Соня помолчала, сделала две затяжки подряд, сильно закашлялась, а потом по-заговорщицки зыркнула на меня и притянула к себе поближе. Тоже что ль боялась людей с маузерами и большими ушами?..
-Секрет хочешь? – прошептала она, и в её выдохе было столько густой тайны, что я задрожала.
-Конечно.
-Поклянись, что никому не скажешь.
-Клянусь!
Она резко отстранилась и ткнула меня окурком в голое плечо. Я заорала и ударила её по руке.
-Тихо ты! Вот теперь ты по-настоящему поклялась.
-Дура! – закричала я и, кажется, разбрызгала слёзы по всему тамбуру.
-Да сама ты дура. Тихо!
-Да зачем ты это сделала вообще?
-Для клятвы, — с упрямым огоньком в глазах повторила Соня. – А ещё, — она рассмеялась, — теперь у тебя будет шрамик, и я стану красивее тебя.
Я расплакалась.
-Ой, ну перестань, Тонь, я ж тебя только коснулась… ну…
От обиды у меня руки попросту опустились, хотя много раз потом я думала, что треснула бы ей как следует, не будь всё это так унизительно. Я поникла и не могла сказать ни слова. Соня достала платочек и утёрла мне слёзы, параллельно шепча:
-Хватит плакать, истеричка… Ну, Тонечка, слушай секрет. Слушаешь?
-Не нужны мне твои секреты.
-Слушай, а то потом пожалеешь. И что, зря что ли я тебя тыкала?
-Ну? – всхлипнула я.
Она выбросила сигарету и тихим шёпотом поведала тайну:
-На той неделе, перед отъездом, когда к нам дядя Толя приходил, помнишь?
-Чего помню?
-Мы заснули на диване, помнишь?
-Ну, помню.
-А я не спала.
-Нет? Почему?
-Не знаю. Не спала и всё. Я всё слушала, как папа с дядей Толей на балконе курят. Они там полчаса стояли, а потом пришли в комнату и встали надо мной.
-И что?
-И папа сказал, — её шёпот превратился в шелест пушинки по воде, но всё-таки я слышала: — что он нам не настоящий папа.
-Как это?
-Он нам приёмный папа! – Соня отстранилась от меня и торжественно просияла.
-И почему ты улыбаешься? – я не столько изумилась или расстроилась, сколько запуталась.
-Во-первых, дурёшка моя, он сказал, что нам не папа, и значит, мы ничем от него никогда не заболеем. А потом он сказал, — она опять зарылась лицом в моих кудряшках, чтобы ни один шпион в мире не услышал, — что когда мама состарится, он женится на нас.
-Чего?!
-Ладно, шучу, не на нас, а на мне! Прям так и сказал. А дяде Толе сказал, чтобы тот на тебе женился и не парился.
-В смысле не парился?
-Ну, не знаю. Так и сказал – не парься – типа «не беспокойся».
Я растерянно посмотрела по сторонам, словно в поисках подсказки, как реагировать на всё услышанное. От замешательства я даже забыла, как выглядит этот «дядя Толя», и всё пыталась взять в толк, почему это папа вообще планирует на ком-либо жениться, если он уже женат на маме.
Но чем дольше длилось молчание, тем гуще становилась тень накрывшей меня грозовой тучи. Это была смесь боли, негодования и изумления, и я как завороженная глядела на края наэлетрилизованной спирали – её подкрашивало розовое солнце Сониной улыбки. Но почему?! Сестра улыбалась с такой безмятежностью и неподдельной радостью, что я до сих пор сомневаюсь, вспоминая наш разговор, – нормальной ли была моя реакция или я действительно повела себя, как дурная истеричка?..
-Но он же наш папа, — только и нашлась пролепетать я, и сестрёнка расхохоталась так, что я вздрагиваю даже теперь, спустя семнадцать лет: как будто из прошлого доносится смех не девочки, а злобной коварной ведьмы – она смеялась истерично, с надрывом, как безумная, поистине влюблённая волчица. А потом она бросила меня – плачущую в одиночестве в этом гадком тамбуре, звенящем болью и безумием.
-Так-так, — сказала Соня, постукивая ноготком по новой Андрюшиной плазме, — а кто это в прошлый раз обещал пригласить, когда выбросит на помойку свой старый телек и купит нормальный экран, а?
-Простите, королева, не успел подписать открытку, — Андрюша жеманничал неуклюже, всё время переигрывал, все жесты у него принимали вид каких-то обезьяньих ужимок – даже в тех редких случаях, когда он додумывался до хорошей шутки.
-Ах-ах-ах, — куда более «красиво» кокетничала Соня, запрокидывая головку и сверкая белоснежными зубками, как бы невзначай проваливаясь в его объятия? — мсье Граф, вы такой, право слово, оболтус, что я даже не знаю, стоит ли сегодня вас поощрять…
Даже она, впрочем, ахнула и запищала, когда Кислый быстрым рывком завалил её на диван и стал осыпать поцелуями. Я подумала: «Ну вот, опять допрыгались».
Соня, шепнула я по секрету многочисленным зеркалам в комнате, гораздо лучше разыгрывает прелюдию и искру страсти, нежели пламя самой любви. Впрочем, Андрюша обожал её фигуру, поэтому ничего не заметил, тем более было видно, как он изголодался по московским «герцогиням» и как ему плевать на меня…
Под утро я открыла глаза. Сначала хотела одеться и сразу уйти, но передумала.
-Не уходи, останься, — пробурчал Андрюша, не просыпаясь. Я провела рукой по рельефу его позвоночника. Есть всё-таки что-то трогательное в мужчинах, спящих на животе – сама не пойму… А может, мне просто нравятся сильные спины?
После душа я закрылась на кухне и сварила кофе. Пила медленно, но так и не дождалась восхода, поэтому налила вторую кружку. Через несколько минут над рокочущим Третьим кольцом зарозовел утренний шёлк.
-Эх, Сонечка, почему ты никогда не остаёшься со мной на кофе? – вслух подумала я.
-И вправду, почему? – вопрошала я семнадцать лет назад, свернувшись калачиком в ванной съёмного домика в Карловых Варах. «Почему» той ночи ассоциируется с острым ножом и кровью, а не кофейным ароматом: сталь из серебряной воды пронзила кожу, расковыряв до самой кости, и заскребла по нерву, заструилась по воспалившимся сосудам в мозг.
Почему это он достаётся ей? Он – в смысле «папа» – который, оказывается, не папа… Почему не мне?! Мы же две половинки. Как это он мог так выбрать? Ведь дядя Толя совсем не красивый, а мама действительно старенькая – ей уже за пятьдесят – значит, лет через пять-семь они потянут жребий. Точнее уже потянули. Как же это они могли решить?! Ведь мы с ней сёстры, мы одно лицо! Они не могли сесть, подумать и сказать: «Соня красивее, чем Тоня», правда? Ну да, у Сони маленькая чёрная родинка на левой щеке, ближе к губе (я слышала, мальчикам такие нравятся), зато у меня под лопаткой точно такая же, а ведь на спине – гораздо интимнее! И она совершенно не умеет петь и готовить. Я так вкусно готовлю! Всем нравятся мои пирожки, три раза я пекла сама, без мамы, носила в школу, и все говорили только обо мне, а не о ней…
Серебряный осколок проследовал от плеча, на котором осталась крошечная ссадина от окурка, по всем венам, до сердца, и, вздрогнув от разряда проклятого металла, я поднялась. Я не спала трое суток кряду, бесконечно вслушиваясь в шёпот одних и тех же циркулирующих в голове мыслей, выпивая эти мерзкие солёные «воды», плавая в открытом бассейне на краю скалы… Но теперь, не ощущая ни тени усталости, я сделала всё очень тихо и правильно.
Если я не научусь быть охотницей, как она, — видеть, настигать и брать кого хочу, кого заслуживаю, то об меня так и будут тушить сигареты, мне так и будут сватать уродливого дядю Толю, и я, как мама, буду жить не с теми, кого люблю, а с теми, с кем приходится! Нет! Я не хуже неё! Я умею, я могу, я сделаю, я получу! Отдай мне, отдай!!
Я бросилась на синий лунный луч, рассекавший нашу комнату пополам, и растерзала его рысьими когтями. Потом метнулась под кровать и вытащила заветный нож… «Разве я не охотница?!». Разве я не могу быть стремительной и расчётливой, как она – я догадалась стащить его с кухни, потому что знала, что буду делать, а она, а она?! А она?!!
Соня спала на животе, скинув одеяло, и, навалившись всем весом, я проткнула её одним движением – так прикрепляют коллекционную бабочку к кусочку бумаги. Она не вскрикнула, но прошло несколько секунд, пока длинное лезвие добралось до сердца и утихомирило его. Сонечка трепетала, как маленький белокрылый мотылёк, теряющий жизнь по сиюминутной прихоти глупого ребёнка.
-Ах, как жаль… Но вправду, почему? – спрашивала я у кофейной чашки в тысячный раз.
Мне с детства так нравился вкус кофе, но тогда, ранним, утром, сидя над её телом, впившись губами в эту крохотную, полуторасантиметровую рану, я наблюдала за восходом и слушала, как удваиваются удары моего сердца. Вкус остывающей, перестающей пульсировать крови растекался, застилая память на много-много лет вперёд. В меня перешёл Сонин дух, и, дождавшись восхода, я со спокойной душой забралась под кровать, закрыла уши и навзрыд плакала самыми сладкими слезами в своей жизни.
Вбежавший отец, вбежавшая мать, вбежавший сумасшедший полицейский, и сумасшедшие люди на улице… и сумасшедшие в сумасшедшем доме… – какой шум! А я знаю! – все они попросту завидовали, что моё сердце разгоняет две кровеносные системы: собственную и ту, что я унесла от Сониной постели!
Разве что одна мерзкая фраза всё ещё беспокоит меня по утрам, когда вместо кофе в чашке я обнаруживаю сладкий тёмно-красный напиток:
-Это твоя, твоя чёртовая, порченая кровь! – кричала тем утром мама, хлестая отца по мертвенно-бледным щекам.
Дурачок и впрямь был нашим папой. Так каких же призраков ты слышала сквозь сон, моя милая дурочка? Каких демонов видела я, стоя в тамбуре с двумя сигаретами в руках, не решаясь закурить?..
Сонечка, где бы она ни была, должна знать ответ. Она отвечает молча – одним только взглядом. Она смотрит – с единственной фотографии, на мраморе чешского надгробного камня, за тысячи километров отсюда, – и от неумолимого сумрака её глаз по сей день отворачиваются и идут прочь чужие люди, плачет мама, бледнеет и умолкает, напившись кофе, тихоня-сестра…
