Владимир Коркунов. Путями Ивана Петровича. «Знамя» №1, 2014

http://magazines.russ.ru/znamia/2014/1/24k.html

Белкин. Альманахи литературного кружка «Белкин» (Москва, Литературный институт им. Горького).

Иван Петрович Белкин был, как известно, помещиком, отличался тягой к женщинам (без особого, правда, успеха) и полным разгильдяйством в хозяйстве. При этом писал весьма недурно и оставил после себя не только знаменитые повести, но и, как следует из предисловия, написанного издателем, неким А.П., множество рукописей, частью истраченных ключницей на хознужды. Члены литературного кружка «Белкин», о творчестве которых и пойдет речь, не занимаются воссозданием утерянного, но пишут не менее продуктивно, чем покойный Иван Петрович.

В роли друга покойного и ключницы — условных хранителей рукописей, как мы обозначим руководителей литкружка — выступают Алексей Антонов и Нина Шурупова. За без малого два столетия с момента простудной лихорадки, перешедшей в горячку, «Белкин» прибавил в «критическом весе» и выглядит «живее всех живых». Уровень критики на кружковых занятиях весьма серьезный. В статье, посвященной столичным лит­объединениям, Евгения Коробкова охарактеризовала ее «строгой, но справедливой» (Куда податься бедному поэту // «Вечерняя Москва» от 6 сентября 2012 года). Строгим и несправедливым «Белкина» называют «страдающие гении» в Интернете, ну да критерии справедливости — разные. «Белкин» ежегодно издает несколько альманахов — как номерных, так и тематических, а с недавнего времени еще и в серии «Solo».
Отличительная особенность «Белкина» — ориентация на прозу. Поэзия в альманахах «Белкина» встречается, но выполняет скорее декоративную функцию: из ста — двухсот страниц очередного издания лирике отводится всего несколько.
И все-таки альманахи, выпущенные в 2012—2013 годах (а на галерке внимания оставались еще и книжки 2011 года), я брал в руки с некоторым предубеждением. В литкружках нередко происходит смещение эстетических ценностей к иным, определенным другими рамками общности.
Есть это и в «белкинских» альманахах. В первую очередь это установка на экшн и излишнюю физиологичность (что, впрочем, в самых последних альманахах менее ощутимо). Откровенно сексуальные сцены в большинстве рассказов сопровождаются натуралистичным описанием вкупе с крепкими выражениями (от которых Иван Петрович, не в пример издателю А.П., скончался бы намного раньше). Общим (пусть и условно) можно назвать и крепкую сюжетную канву, хотя тексты представляют собой преимущественно рассказы-анекдоты, рассказы-случаи, рассказы-рефлексии.
Напрашивается сравнение с журналом стилистов и эстетов «Русская проза». Если «РП» ориентирована на узкую «элитарную» группу читателей, то «белкинцы» следуют принципу «развлекая, поучай» (последнее сказано авансом). Какой метод назвать аверсом, какой — реверсом, понять сложно, очевидно лишь, что тексты условного Виктора Iванiва рассчитаны на одну читательскую аудиторию, а условной Ирины Маруценко — на другую, с той почти не пересекающуюся. При этом сомнений в талантливости обоих авторов у меня не возникает.
Наконец, выбор формы рассказа актуален и сам по себе несет примету времени. Альманахи «Белкина» удобно читать в метро или в электричках (как и были мною прочитаны они все. Нависающие пассажиры недоумевали, наблюдая, как я делаю пометы на полях…).
Писать обо всем корпусе текстов бессмысленно. Достаточно сказать, что в каждом альманахе талантливая проза сосуществует с бледной и банальной. Это, на мой взгляд, неплохо, если принять во внимание направленность издания. Более или менее искушенный читатель по первым строчкам способен определить, стоит ли читать текст; для студийцев же важна возможность увидеть себя «на бумаге». Римма Казакова в одной из наших с ней бесед оправдывала этот метод творческого обучения тем условием, что неофит должен суметь увидеть в опубликованном тексте огрехи и недоработки.
По схожим лекалам можно оценить и работу литстудии. Если подопечные в творческом плане растут, тогда «строгая, но справедливая» (и даже несправедливая!) критика уместна. Если же нет, грош цена и студийным публикациям. И все же хотелось бы более пристрастного отбора текстов — некоторые выглядят не более чем заполнителями страниц. Да и редакторская и корректорская обработка не помешали бы текстам — количество ошибок и опечаток зашкаливает.
Какую-то определенную тенденцию возможно выявить и на основе одной книжки альманаха, но выбор будет нерепрезентативным и уж явно нелегитимным. Слишком много авторов/тем/воплощений — это как оценить работу калейдоскопа, сказав, что все в этом мире изменчиво, а потому — бренно. Так, да не так. Мерилом остается язык, а в данном случае еще и сюжет.
Яркостью, живостью, некоторой хипповатостью выделяется проза Ирины Маруценко (не представленной, кстати, в «Журнальном зале»). Капитолина Кокшенева в мини-рецензии, предваряющей ее публикацию в сборнике «Новые писатели» (М.: Фонд СЭИП, 2011), отмечает характерную деталь: «Ирина Маруценко обладает удивительным чувством меры — атмосфера … возникает из нагромождения событий, намеков, отрывочных мыслей и культурных ассоциаций, звонких примет времени. Но все это подчинено чувству-мысли грустного сиротства человека».
Ощущение хорошего баланса не оставляет при прочтении многих ее текстов. Словесных нагромождений и примет времени — море разливанное, но автор умеет пользоваться этим инструментарием, связывая его откровенно-доверительной интонацией и встраивая многогранные детали в ход рассказа. Язык подчиняется идеостилю. Выделю рассказы «Из Крыма — с приветом», «Старуха», «Папочка» («Белкин “Solo”», 2012; ряд рассказов Маруценко дублируется в номерных альманахах).
«Из Крыма — с приветом» — зарисовка, в которой уместились и тоска девушки, переживающей любовное разочарование, и задор молодости, и атмосфера жаркого вагона. Совершенно иная интонация (интонирование — сильная сторона Маруценко) в рассказе «Старуха»: тише, медленнее, минорнее звучат фразы, царит увядание, спокойное и неизбежное. Старуха бессвязно вспоминает события жизни, причем словесный ряд пытается совершить локальный когнитивный диссонанс, но стиль не подводит — в самом конце вводится сюжетный прием, словно списанный с «Ожерелья» Мопассана: в кухню, на которой сидит старуха, заходит соседка и отчитывает ее — опять, мол, ночь просидела, шла бы лучше готовиться к сессии, вот проблему нашла: хахаль бросил! На что старуха чуть слышно отвечает: «Да, да, да…». При этом парадокса нет. Есть ощущение правдивости происходящего, авторский взгляд дает новый поворот избитой темы. Менее инерционная тема в рассказе «Папочка» — попытка разобраться в психологии маньяка-убийцы, дома — добропорядочного семьянина. Слово «попытка» здесь неслучайно: Маруценко-автор всегда над текстом, иронический подтекст и легкая несерьезность на языковом уровне снимают трагизм любой описанной ситуации. Для этого автора характерен одновременный уход от проблемы и приближение к ней под новым ракурсом, а также контрастный происходящему фон: среди всеобщей радости — личная трагедия («Из Крыма — с приветом»), в разгар сессии и весны — внезапная старость («Старуха»), в самом сердце семейной идиллии — хтонический ужас («Папочка»).
Структура альманахов — и тематических, и номерных — сходна. Небольшое стихотворное/прозаическое вступление (встречается и от И.П. Белкина, вернувшегося, надо полагать, из мест весьма отдаленных), несколько разномастных разделов и небольшой стихотворный буфер (иногда между разделами, иногда в конце). Поскольку стихи носят декоративную функцию, среди авторов нежданно-негаданно, наравне с кружковцами, могут «затесаться» Пушкин, Лермонтов, Сафо, Гете… Полное литературное единение прошлого и настоящего (и, возможно, будущего). Серапионовский девиз альманаха вынесен на обложку каждой книжки: «Здравствуй, брат. Писать очень трудно». Со своей стороны отвечу — читать не проще.
Сборная солянка номерных альманахов, по счастью, мало чем отличается от тематических: смешение стилей, сюжетов и мировоззрений, что могло бы уничтожить авторский сборник, — студийному на руку. Это как биение пульса, возможность выстроить читательский рейтинг, внутри единого пространства отличить поделку от произведения.
Наиболее удачный из тематических номеров в трехлетней подборке, которую я прочитал, — «Ужас от “Белкина”» (2011). Удача его не только в цельности, но и в следовании тренду. Формула Стивена Кинга «что если?» действенна. Что если вы подшофе возвращаетесь домой (под домом подразумевается общага, явственно напоминающая пристанище студентов Литинститута), а в вашей кровати — остывающий труп вашего же начальника Сергея Сергеевича (ассоциация с одним из преподавателей налицо)? (Алексей Антонов, «После смерти».) Что если вы знакомитесь с необычным, до чрезвычайности странным молодым человеком, явно хранящим какую-то жуткую (также трендовое свойство) тайну? (Анатолий Чуваков, «Сладкая кукла».) Что если геологи наткнулись на селение, в котором рождаются дети-старики? (Любовь Романова, «В черном-черном озере».) Загадки (шире — загадочность) добавляют интриги.
Парадокс как прием особо почитаем составителями альманахов. Кинговское словосочетание можно применить к множеству текстов.
Любовь Романова назвала рассказ «Жареные сосиски» («Белкин», № 14, 2012), но расшифровка заглавия дается только в конце — сосиски к действию отношения не имеют. Владелец находящегося на грани банкротства делового журнала застревает в пробке на Ярославке и радуется этому — присоединяться к новогоднему корпоративу, где на него будут волком смотреть десятки не получивших зарплату сотрудников, у него нет желания. А вот отсрочить неизбежное хочется. Но пробка по закону жанра оказалась непростой — вот отказала мобильная связь, вот снег становится гуще… Обнаружились и другие «несчастные», но только — вот дела! — они застряли кто на М4, кто на Ленинградке… Общим у всех было желание растянуть путь — все ехали к проблемам и доехать не могли; бесконечный путь стал и метафорой, и исполнившимся желанием. Один едет к гибнущему бизнесу, другой — забирать тещу-шизофреничку, третья — опознавать тело мужа, четвертая проговорилась ухажеру про отчима-коллекционера, ценности которого дороже квартиры… Разочаровывает концовка: решив выбраться из замкнутого круга, бросив машину и отправившись в снежную мглу, герой натыкается на… ведьму и ее товарищей: «смуглого верзилу с одной беспрерывной бровью от виска до виска» и гигантского кота с головой енота. Странная компания и поведала дезориентированному горе-бизнесмену, что пробка — не что иное, как цигельтод: «пространственно-временная аномалия, порожденная совпадением более чем у сотни людей деструктивных желаний». А товарищи, встреченные Родионом, за балансом цигельтодов в мире следят. И предлагают ему сосиску — в качестве боевой заслуги за то, что смог выбраться из этой бесконечности — с правом загадать желание. И — тут сюжетная линия выправляется — герой решает не спасти бизнес и даже не вернуть ушедшую жену («Он сможет. А не сможет — так тому и быть»), а спасти обреченного коллекционера. Гуманистическое начало возвращает нас от Булгакова к Пушкину.
Михаил Лыхин в «Плохой молитве» («Белкин», № 15, 2013) исследует загадки человеческого сознания. Некоему Коле настоятельно советуют исповедоваться или помолиться — его дочь становится «овощем»: за ногами отказывают руки, жизнь из тела уходит. Но Коля атеист и решает на «счастье дурака» понадеяться — он отправляется к юродивому Сереже, что у Донского монастыря кормится. Посмотрев на фотографию Настеньки, юродивый протянул руки, и они «забрались в голову, ощупывая все, что попадалось на пути: небо, носовые раковины, глазные яблоки. Даже кожу лба и щек они прогладили изнутри…» После встречи с Сережей Колю начали мучить головные боли, зато дочь его пошла на поправку. В концовке Настя собралась и ушла из дома: «Не держи меня, папа, Сережа зовет». И сгинула. А читателю осталось прокрутить в голове вопросы, связанные с магией и верой, и задать сакраментальный: а что было бы, если бы Коля помолиться сходил?..
Формула прозы «Белкина», при всей неровности ее воплощения, — как раз то, чего не хватает современной русскоязычной литературе, уходящей или в элитарность, или в банальность. Завет «развлекая, поучай» никто не отменял. Мне кажется, что в нынешних реалиях «литературы без читателя» он становится актуальнее. Тем более что и у Ивана Петровича Белкина была схожая задача — при несомненной художественной ценности «его» текстов.