Наблюдатель

Утро. Четвёртый день подряд идёт дождь. Ветер, мстительный и озлобленный, швыряет его людям под воротники плащей, выплёвывает в глаза, перепутывает с волосами… Однорукому нищему, сидящему на бордюре у автобусной остановки с картонкой «ПОМОГИ» у костлявых ног, дождь промочил джинсы и залился через дыры в подошве в носки ботинок. С просаленных, крысиного цвета, волос нищего капает вода.

Глаза его красные, в тех местах, где должны быть белыми, и пустые там, где когда-то купалась в синеве мысль, с одинаковым безразличием следят за снующими в упорядоченном хаосе прохожими, грязным хромым бродячим псом и тонкой трещиной в сером асфальте. Этим глазам видно всё, что есть в настоящем грязного, злого и безнадёжного. В радостном возбуждении они следят за лёгкой рукой карманного вора, усмехаются подставленной подростку обозленным работягой подножке, завидуют мелочи, брошенной стоящему у входа в подземный переход слепому скрипачу. У человека с такими глазами чувствительная завистливая душа и нервное обиженное сердце. Хотя и здоровое – бьется убого-ровно – так тикают старые маятниковые часы, заброшенные на чердак правнуком обедневшего аристократа. И никому нет до него дела. Мне тоже. Сердце нищего нужно мне только сегодня и только потому, что благодаря ему его худое, обезображенное тело может сидеть, его грязные больные легкие – дышать, а большие пустые глаза останутся открытыми.
Глазами-то я и воспользуюсь. Претворюсь бликом его левого расширенного зрачка и буду наблюдать.
Нищий почти не моргает. Через толстые упругие стёкла его глаз мир видно близко и чётко. Широкую автостраду, слившуюся со стенами зданий в один просторный пепельный фон, живые точки автомобилей, преимущественно черных, белых и серых, и людей всех размеров, оттенков и возрастов.
К остановке подъехал автобус. Когда его двери открылись, неопрятная злая женщина вывалилась на улицу, врезавшись локтем в упругий круглый живот стоящего рядом мужчины, и до меня донеслось её хриплое «прошу прощения». Быстрое, тихое, лицемерное и сухое. Мужчина услышал, но отвернулся, никак не показывая, что почувствовал толчок. Никому ненужное «прошу прощения» подхватилось ветром, пролетело чуть дальше, срикошетило от металлического каркаса остановки и вернулось к хозяйке. Оно приземлилось в углу её мятых постаревших век и продавилось в уголках тонкой складкой презрения, смешанного с виной. С вином. Его аромат был смешан с её дыханием и тёмно-бордовом туманом заполнил воздух. Такой терпкий, кислый, сладкий запах. Он же остался на стенках высокого стеклянного бокала в её маленькой желтой кухне.
Она пила ночью и сейчас почти выветрившийся тёплый тогда туман в её голове потяжелел до дурноты, от шума и духоты в автобусе разболелась голова и оттого она так спешила оказаться на воздухе, что возможно излишне энергично шевелила локтями. И, возможно даже, что она намеренно задела ими никак не уходившего с дороги мужчину.
Возможно? Нет никакого «возможно». Она точно сделала это намеренно. Потому что я знаю всё о ней: её имя, мысли, возраст, сколько у неё детей, друзей, где она родилась, чем грешила и от кого унаследовала свои редкие бесцветные волосы и такие длинные и кривые пальцы. В детстве она мечтала стать учительницей. Тридцать лет назад она родила первую дочь, двадцать восемь лет назад сына, десять лет назад умер её муж, вчера – мать… А тот мужик оказался таким огромным – круглым, упитанным, со здоровым румянцем на глянцевых щеках. Его резиновый живот на мгновение затянул её локоть в трясину своего тела, а потом выплюнул. Он скорее всего ничего и не почувствовал и в извинении с самого начала не было смысла. Отчего оно и просело в мыслях женщины новой сухой морщиной. Оттого и оказалось для неё таким горьким и унизительным. Я смотрю, как она уходит и по-прежнему размышляет, правильно ли вообще поступила, сказав это своё неуместное «прошу прощения».
Прошу прощения, прошу прощения, прошу прощения… Обычные слова – легкие и шуршащие. Но если это не просто слова, а безответные извинения, то они звенят, как три сотни рассыпанных металлических монет, вертятся в голове, переплавляясь в жалостливые критические замечания, презрительные укоры, никогда не существующие насмешки; дырявят виски и царапают строптивую, но глуховатую на одно ухо гордость.
У них у всех гордость. Даже у моего Серёжи (так зовут нищего) гордость когда-то была. Правда давно, до того, как он стал нищим, потерял руку и разбавил героином свою когда-то чистую не бессмысленно протекающую по венам кровь. Да, тогда Серёжа был страшно гордым! Потому что был молодым, умным и мечтающим. Он был самой жизнью в сером угасающем панельном доме, набитом постоянно усталыми электриками, водителями, сантехниками, поварихами, бухгалтерами, швеями и домохозяйками… Он рисовал разноцветными мелками перед подъездом, помогал соседкам носить тяжелые сумки и приютил щенка, найденного на детской площадке в один мороз. Серёжа играл на гитаре — у него были талантливые руки и мягкая, умеющая сострадать душа. Такой душой можно и нужно было гордиться. С ней можно было без труда покорять жизнь. Нужно было только вырастить её, воспитать. И защитить в трудную минуту. Если бы так случилось, Серёжа бы в нужный момент предстал с такой своей душой перед миром и будущим и все были бы покорены им. Всё бы было им покорено.
В четыре года Серёжа умел читать, в десять лет он уже учился в седьмом классе, а в четырнадцать выиграл международный конкурс по химии. В девятнадцать лет Серёжа сел в тюрьму за наркотики. Ну и потух. У них, у людей, так часто происходит – пока им всё удаётся они живут энергично, быстро и смело. Но когда сталкиваются с неудачей, они останавливаются. Сталкиваются с двумя неудачами и начинают баяться. А когда с ними случается что-нибудь неожиданное и непонятное, они притворяются мёртвыми – зарываются в прошлом (только потому, что боятся зарыться в землю) и сидят там, пока не постареют…
Старые люди. Тут их много у остановки. Они низкие, тусклые и почти всегда тяжело пахнут. Жизнь в них больше не бурлит свежим неконтролируемым потоком. Она остановилась и, либо тухнет, как будто болото, либо высыхает, окрашивая в песок их кожу и в пепел волосы.
Мы с Серёжей смотрим, как старые люди медленно забираются в автобус. Опираясь на поручни, они стараются не слишком надавливать на больные ступни и не поворачивать шеи. Они привыкли к своей слабости и беспомощности, но не могут себя заставить с ними смириться.
– Почему так далеко от остановки!? – крикнула одна из старых женщин.
– Да, вот этот, урод стал прямо на его месте! – Ответил ей другой старик – мужчина в дырявой фуражке – и указал лакированной тростью на большой белый автомобиль перед автобусом.
– Совсем обнаглели! Бандиты!
– Полицию надо вызвать. Чтоб оштрафовали его!
И откуда их столько? Слетелись, как саранча на поля. И столько шума от них, столько грязных злых мыслей в их неясных сознаниях.
– Да, что полиция? Он небось сам из ментовки…
– Шины ему проколоть надо!
– Зеркало! Зеркало ему разбить!
Последнее сказал тот старый человек в дырявой фуражке. Располагая только своими обострившимися, неуправляемыми разумом, чувствами боли, злобы, обиды и деревянной тростью он подбежал на негнущихся ногах к передней дверце машины и из последних сил ударил ею по боковому зеркалу. На зеркале осталась вмятина, но оно не оторвалось. Старик был слаб. Долгая звонкая песня полилась из машины и люди, наблюдавшие за этой сценой, стали суетливо расходится, а кто и разбегаться. Большинство из них скрылись в автобусе.
Старик с тростью тоже зашёл в автобус. Его сердце колотилось быстрее, чем у остальных людей. Запоздавший инстинкт самосохранения смешался в нём со страхом и ненадолго заглушил боль в коленях и обиду в душе. Слабая у него уже душа, измотанная. Настолько измотанная, что ей лень напоминать своему владельцу, что и он совсем недавно и долго был молодым. Как сложно и интересно ему было жить. Как радовался он, что живёт. Как гордился тем, что жить у него получается. У него всегда было то, за что он мог себя уважать: благородные цели, благородные мысли, благородные дела. Правда сегодня он всего этого не помнил.
Дети?
Дети другие. Они гибкие, быстрые, новые. Пролетели на своих досках на колесах как четыре большие пёстрые птицы. На них были штаны с дырками на коленках, дутые куртки и рюкзаки. Как бы им хотелось, чтобы на месте этих рюкзаков у них были крылья. Тогда они смогли бы подняться ещё выше над всей этой землёй, пролететь не только над бордюрами и вдоль парковых скамеек, а над кронами деревьев, машинами, домами и даже облаками. Будь у них крылья, они обрели бы настоящее абсолютное счастье. Почти такое же как сейчас, но лучше! Скоро. Совсем скоро всё это будет. Тогда они будут выше, быстрее, свободнее! Совсем скоро они вырастут и тогда она наконец-то настанет – их жизнь. Настоящая. В которой не нужно будет учить уроки, возвращаться домой к восьми вечера или сажать мамину картошку на даче. Они летят навстречу этой жизни и хотят обогнать каждую секунду.
– Куда несётесь, черти? – крикнул им вслед курящий мужчина в синем комбинезоне. – Успеете еще пожить…
Один из детей услышал его и обернулся. В его игривых светлых глазах мы (я и мужчина) просчитали уверенность и самодовольство. Конечно, успеем, говорил его взгляд, разве могут быть сомнения!
Как хорошо, что он не знает ничего о том будущем, которое может для него наступить. О своих будущих разочарованиях, ошибках и ещё не сформировавшихся слабостях. Он ещё не знает, что не все его желания исполнятся и что не всё в его жизни будет зависеть только от него. Он даже не представляет, как часто он будет вспоминать об этом дне – беззаботном, лёгком и самом счастливом.
О дне, когда можно было вскочить на доску, закрыть глаза и вообразить себя кем и чем угодно: берёзовым листом, сорвавшимся с ветки, дождём, смело танцующим на электрических проводах и даже самолётом, ножницами разрезающим облака.
О дне, когда он хотел не денег, здоровья или признания.
О дне, в котором он видел меня.
Никто не знает, что я здесь. Так задумано. Так решено давно. Моё дело наблюдать. И судить. Людей. Их дни, дела. Их мысли. Каждый их день. Для это я и существую. Поэтому существуют и они.
Но если сегодняшний день для людей всё-таки наступил, то не обязательно, что завтрашний наступит тоже. Тут надо ещё подумать…
Она пробежала мимо быстро и громко. Так, что даже земля горела под её ногами. Лёгкой она была, живой. И беспокойной. Давно стемнело и мой Серёжа решил идти в другое место (туда, где он обычно спит). Я оставляю его и следую за ней. Девушкой. Растворяюсь в её мыслях.
Мы минуем сквер, подземный переход, турникет, эскалатор, едем в вагоне метро, выходим из метро и идём по подземному переходу. И грустим. Естественно, о ней. Её мысли все «о себе». Сквозняк теребит её длинные каштановые пряди, выбившиеся из косы, и она думает о том, как презирают её прохожие за потёртую на вороте куртку и давно неманикюренные ногти. Не удивительно, что она до самого последнего шага не замечает фигуры, с которой вот-вот столкнётся.
Но тут она наконец-то поднимает глаза. У неё на пути мужчина. Высокий, статный, опрятный. У него ночью после понедельника и метро чистые, до бликов, ботинки и прямая не придавленная усталостью спина. Его шаг умерен, а осанка бодра до высокомерности. Он строг. Его тёмные близко посаженные глаза видят и думают. Буравят, оценивают, осуждают и объявляют, что никто из этой толпы, однородной массой проползающей мимо, не достоин его. Потому что он слишком хорош для них всех и для подземного пешеходного перехода. Моя девушка знает таких. Они обычно на метро не ездят. Просто сегодня где-нибудь на «садовом» машина этого мужчины (какой-нибудь порш или ленд-ровер, ауди или бмв) попала в аварию. И совершенно точно по вине другого водителя. Такие люди как он на дороге не ошибаются. Они вообще никогда не ошибаются. Мужчина просто идёт по подземному переходу, а всем людям и девушке ясно – никто из них его не достоин. Гордый такой, уверенный. И пусть только посмеют они, низшие, потревожить его.
Он идёт навстречу девушке очень быстро, но не дойдя до неё шага замирает прямо на её пути и, смерив её злым, презрительным взглядом, начинает расстегивать пуговицы на своём пиджаке. Она опустила голову и обошла его справа, а он повернулся и пошёл за ней. Но разве ему не нужно было в другую сторону? И разве поможет ей в случае опасности эта женщина, что плетётся сзади, нащупывая тонкой тростью дорогу?
Пять шагов, девять, четырнадцать… Возможно это самый длинный из всех подземных переходов, по которому ей приходилось ходить. Девушка делает ещё несколько шагов, когда этот мужчина её обгоняет. А потом снова останавливается. У подножия лестницы, что ведёт вверх на улицу. Почему он снова остановился на её пути? Что нужно ему от неё? Зачем застегивает пиджак, который только что расстегнул? Сможет ли она убежать? Решив не провоцировать даже своим дыханием, она с плотно сжатыми губами делает первый шаг вверх по лестнице. Второй. Третий.
Четвертый. Пятый.
Он остался на месте. Казалось, даже не пошевелился. Моя девушка замедлила шаг и оглянулась. Мужчина стоял там же, на первой ступеньке и что-то изучая в своем телефоне. А потом его нога, как будто двигалась сама по себе, совершенно без его ведома, чуть задела валявшуюся рядом пивную банку и та отлетела к стене. И тут, аккурат на то место, где лежала банка, опустилась трость. Тонкая, алюминиевая тросточка с резиновым наконечником. Она принадлежит той самой женщины, что плелась сзади. Слепой. Она в длинном бежевом плаще и в чёрных очках. Нащупав тростью ровную поверхность ступеньки, женщина ставит на неё одну из своих ног. Потом вторую. Мужчина оставался на месте, по-прежнему пялясь в экран телефона, пока слепая не добралась до предпоследней ступеньки. Тогда он взлетел вверх, схватил и потянул на себя стеклянную дверь. Ту, к которой подошла слепая. Моя девушка забыла, что должна идти. Но не слепая её интересовала. Её взгляд был прикован к мужчине, который, левой рукой придерживал дверь, а правой активно что-то набирал в телефоне. Не отрывая взгляда от экрана телефона, он поставил в лужу свои глянцевые ботики. Он оставлял их там до тех пор, пока алюминиевая трость не нащупала их, а сама слепая не сделала шаг в сторону на сухой, ровный асфальт. Он не смотрел на женщину и вообще ни на кого. Его осанка и вздернутый подбородок заявляли улице, что у него и в мыслях не было заботиться не то, что о какой-то там убогой слепой, но и вообще о ком-либо из людей. Он стоял в этой глубокой луже, только потому что так нужно было именно ему. Потому что ему так хотелось.
Он действительно желал бы, чтобы никто не увидел. Он искренне надеялся, что никто не догадается. Но моя девушка догадалась. Хорошо, что сегодняшний мой день закончился в её голове. Я оставляю её, её посветлевшие мысли и продолжаю свой путь. Завтра будет другой день. Другие миры. С другой жизнью, историей и существами. За всеми мне нужно будет наблюдать. Какие-то я разрушу, какие-то просто накажу. Будут и те, которые отстрою заново…
А люди? Ну а что люди? Пусть будут. С ними ещё не все кончено.

Оставить комментарий