На конкурс «Аномальная любовь»_рассказ №2_»Выдрать с корнем»

1.
— Ну и какого рожна она снова не предупредила нас? – Пётр Васильевич страшно водил выпученными глазами, пока не остановился на пластиковой бочке для сбора дождевой воды и не пнул её, что было сил. Мутноватая жижа обиженно всколыхнулась на дне, а Пётр Васильевич брякнулся подле тары и на этот раз врезал по ней кулаком. Пластик на секунду утонул под прессом и выпрыгнул обратно. – Ты же знаешь, чем это обычно кончается?
— Петя, если бы ты умел держать себя в руках, встречи с моей мамой не кончались бы для тебя плохо, а продолжались бы хорошо» – съязвила Татьяна Михайловна через открытое окно летней кухни и появилась в дверях с тарелкой оладиков: «Иди перекуси. Злой мужик – голодный мужик.»
Пётр Васильевич не двигался с места и грозно дышал, надувая ноздри, будто маленькие парашюты. Через некоторое время сладкий запах выпечки достиг цели и был жадно всосан мощным носом. После, как в замедленной съемке, отошли друг от друга торчащие брови и расправили складки на лбу, кадык прошёл волной по горлу, сглотнувшему слюну.
Пётр Васильевич шагнул на веранду и прежде чем приступить к еде, сказал: «Мы женаты уже двадцать лет. Двадцать, Таня! Мы не маленькие дети, в конце-то концов! Неужели же мы ещё чего-то не знаем о ведении хозяйства, чтобы она бессменно приезжала на посевную?». Жена не успела ответить, поскольку тот сразу закинулся оладиком, что означало, что он поставил точку в споре. В сложный рецепт долгого и крепкого замужества входило в том числе и правило: когда муж жуёт, жена молчит. Татьяна Михайловна иногда отдавала ему право на последнее слово, как сейчас, слово же это, однако, никогда не влияло на исход ситуации.
«Мама, конечно, должна была предупредить заранее, а не на подступах, но с другой стороны, поможет подшить шторы – терпеть не могу оверлок по шёлку» — так Татьяна Михайловна думала и шкрябала ножом по чугунной сковородке, избавляясь от пригоревших ляпушек теста и звуков пережевывания, доносящихся с веранды.
2.
В пять утра Пётр Васильевич ёжился на перроне и изредка позёвывал, игнорируя приподнятое настроение супруги.
— Петечка, глотни кофейку. Я сварила, как ты любишь, с лавровым листиком и чёрным перцем.
Пётр Васильевич молча втянул голову в плечи и закрыл глаза в ответ на протянутый термос.
— Петечка, а хочешь беляш? Чувствуешь, как пахнет? Наверное, свеженьких напекли к приезду поезда. Купим?
Пётр Васильевич втянул носом, но кадык остался на месте, что означало отсутствие аппетита.
— Петь, ну хватит уже. Ты ведь не собираешься молчать всё лето?
— Не понял – отреагировал Петр Васильевич и выпрямился как на плаце.
Татьяна Михайловна подумала, что выбрала не самый подходящий момент, чтобы сообщить главное, но тут уж была не была. Хотя, с другой стороны, куда ж он денется?
— Понимаешь, мама за этот год сдала по здоровью, просит остаться до осени.
— И ты только сейчас соизволила мне сказать?! Совсем охренела что ли? Чёртовы бабы! Сговорились, да? – мужчина сам не заметил, как перешёл на крик, то вскидывая руки, то хватаясь за волосы, то поднося к лицу супруги указательный палец в неизъяснимом порыве. Татьяна Михайловна слегка удивилась, но не испугалась – да что он может? Всю жизнь прожили, никогда не тронул, и теперь не станет, просто не выспался. Эка невидаль – тёща на лето едет, было бы из за чего шуметь! Но Пётр Васильевич продолжал выдавать яростные восклицания всё громче. Охранник, дремавший на проходной, встрепенулся, потянулся и даже сделал несколько шагов в сторону возмутителя спокойствия. В этот момент раздался гудок приближающегося поезда, и мизансцена развалилась: Татьяна Михайловна подалась навстречу фарам локомотива, Пётр Васильевич сдулся, ссутулился и побрёл следом, а охранник поторопился обратно к остывающему стулу у рамки металлоискателя.
В городок Ч неотвратимо въезжала Клара Леонидовна.
3.
«Она не по здоровью сдала, а в объёмах раздалась» — думал Пётр Васильевич, поглядывая в окно дома с веранды, где периодически сквозь тюль лениво показывалось то холмообразное предплечье тёщи, то её филейная часть, обтянутая ситцевыми цветочками халата. Чаще мелькала Татьяна, принимающая из рук матери сложенное тряпьё и раскладывающая его согласно указаниям.
— Васильевиииич, а, Васиииильевич? – поползло по направлению к нему что-то густое и склизкое, а когда достигло цели, обожгло внутренности, — Ты нормально семенной наготовил, или, как в прошлом году, — с гулькин нос?
Пётр Васильевич вздохнул и промычал: «Нормально. Пять ящиков»
— Штооой-штоооой? – протянулась новая ошпаривающая волна.
— Нормально, говорю! Пять ящиков. – прокричал зять тёще удивительным фальцетом.
— Ну и где же нормально-то? Десять надось было. Учи эту толоконную башку. Тьфуууй!
— Ничего, мам. Подкупим, если что. – вступилась за мужа Татьяна Михайловна. – Пойдём обедать, а то со шторами не успеем к вечеру.
Танечка пронеслась с крыльца дома до крыльца кухни по диагонали и уже через мгновение зашумела сковородками и кастрюлями. Клара Леонидовна показалась в дверях дома, тяжело оперлась об косяк, рискуя сорвать занавеску в проёме, и обвела взглядом декоративную часть двора.
— Эх, Васильеич, вот где разгуляться картохе-то! Столько места пропадает зря. На кой вам этот камневал посередке, да болото ещё развели.
— Мам, это не болото, а пруд с альпийской горкой. – снова перехватила ответ дочка. – Нам и с огорода всего хватает. Куда больше?
— А была б детвора, по-другому бы запела. – неожиданно энергично отчеканила Клара Леонидовна, — Говорила тебе, бросай ты этого бесчадного, пока не поздно. Сейчас тоже ещё не поздно. Что такое сорок пять лет для современной медицины?
— А если ты так радеешь за деторождение, почему же не рожала после меня? Я, между прочим, всё детство просила братика или сестричку! – начала выходить из себя Татьяна.
Клара Леонидовна что-то сердито отвечала, но Пётр Васильевич не слушал. Он почувствовал себя подорожником, попавшим под асфальтовый каток. Кажется, никто здесь не придавал ему значения и плевать хотел, что он может чувствовать боль. Двадцать лет в браке по любви, по настоящей любви, не давшей плодов, всё взращивали и взращивали чувство вины перед Таней.
Было дело, ездили как-то на обследование. Татьяна тогда еще долго сидела в кабинете с врачом, а потом вышла с заключением – несовместимость хромосом. Картошка то же – одна прорастёт, другая сгниёт – где ж тут угадать? А всё ж, раз посадил, то обратно уже выкапывать нет смысла – из земли вышло, в землю уйдёт. Танечка предложила ему тогда попытать счастья с другой, но он отказался, он даже думать об этом не стал, потому что не мог смотреть в её глаза, простреленные страданием в ожидании его решения. Может, и чувство вины его теперь неспроста. Она-то предложила ему, а он так и не решился отпустить, даже на словах.
Преодолевая плиточную тропинку и одышку, Клара Леонидовна рокотала: «Чадыыы, чаадыыы нужны этому дому, а не севильская горка.»
— Альпийская, мам, — поправила Татьяна Михайловна из кухни и высунулась посмотреть на мужа, пытаясь определить, на каком уровне гнева тот находится. Пётр Васильевич имел отсутствующий вид.
— Петь, тебе аджику в супе размешать или отдельно поставить?
— Отдельно, ты же знаешь – медленно ответил тот, постепенно возвращаясь в реальность.
— Да забываю всё время – виновато улыбнулась Татьяна Михайловна и снова убежала на кухню — Мам! Иди, накрываю. Фух, какой круженый день!

4.
Эту комнату они когда-то придумали стихийно, ожидая в гости пару, знакомую с черноморского курорта. Таня предложила отсечь тупиковую часть прихожей, а он за пару дней возвёл перегородку. Купили кровать, набор из покрывала и нескольких подушечек, Таня тогда впервые сшила шторы не на заказ, а в собственный дом. Он выложил декоративный камин и ради интереса собрал трельяж по инструкции на турецком языке. Как было весело тогда! Им хотелось сделать дом необычным и красивым, потому что по нему судили бы об их семье. Уже много позже надстроили второй этаж, и они могли принимать у себя не только пары, но и выводки чужих детишек. Именно там могли рождаться шкодные затеи их родных «разбойничков».
При Кларе Леонидовне второй этаж будто не существовал, она снесла его всего одной повелевающей просьбой: «Как же тяжко я болею, ох,ох,ох… Видно скоро отмучаюсь, доча. Да только не хочу здесь. Мне бы вернуться ближе к могилке родителей. Ты, наверное, спи здесь, рядом. Стеночки тонкие, авось услышишь, если прижмёт меня.»
Так и получилось, что Клара Леонидовна заняла их жилую комнату на первом этаже и по совместительству гостиную, потому что по лестнице ходить не может, а в гостевой спальне у неё клаустрофобия обостряется.
Итак, мир сузился до масштаба десяти квадратных метров. Пётр Васильевич прислушивался к натиску звуковых атак и ему казалось, что гипсокартонные стены вот-вот не выдержат и падут. Слева шумела и гремела двухдневная гроза, швыряя при порывах ярости плети плакучей ивы на стекло окна. Справа, осторожно выползая из-под пола и как будто карабкаясь по бревнам сруба к потолку, нарастал, негодовал и распоясывался храп Клары Леонидовны, решившей покемарить после обеда.
Петру Васильевичу казалось, что эти звуки рождены будто бы из одной стихии и нечаянно разделившись, пытаются воссоединиться, сдвигая стены его убежища. Они бы непременно расплющили его, если бы не гладильная доска, разложенная женой поперек комнаты, если бы не звуки другого рода – уютные, не громкие, но надежные, будто гомеопатические порции мирной жизни. Татьяна отпаривала гардины, чтобы вечером отвезти клиенту. Утюг пыхтел и попыхивал, будто шепотом рассказывал сказку, гладилка поскрипывала в унисон мурлыканью хозяйки. Эти три звучка были спасительным плотом и оплотом безопасности.
— Как хорошо, что майские грозы подзадержались до июня, успели всё посадить – отошёл от приступа воображения Пётр Васильевич.
— И не говори, Петь. Кажется, мы ещё никогда вот так в один присест не справлялись. Всё по календарю, и погода божеская. Как думаешь, арбузы примутся?
— А что с ними станет в парнике? Конечно, примутся. – Пётр Васильевич вскочил, как мальчик и впервые за много лет поцеловал жену долгим глубоким поцелуем. – Кажется в моём парнике тоже что-то проклюнулось…
Татьяна Михайловна чрезвычайно удивилась и покраснела, а когда муж потянул её на кровать, аккуратно освободила руку и залепетала что-то про срочный заказ для новостройки бизнесмена, про невозможность подвести людей и доверие клиентов.
Крупные слёзы падали и расплывались из точек в пятна по чехлу с заказом. Татьяны Михайловны дрожала. Из динамиков такси надрывалась Надежда Кадышева: «Полететь бы вверх, да вот крыльев нет».
Когда же, когда она променяла мужское начало на жаккард и лён? А он? Когда он перекинул всё внимание и заботу на рассаду помидоров, а пощипывание её за ляжки на прищипку пасынковых плетей огурцов? Наверное, тогда же, когда она подкупила врача и он вывел каллиграфическим, не по врачебному разборчивым почерком диагноз «Несовместимость хромосом», вместо действительного «Бесплодие супруги».
Чего ей стоило отпустить Его на словах, зная, что Он не уйдет из чувства вины. Чего ему стоило не оскорбить её словесным разрешением устроить жизнь с другим, но наверняка отпустившим, если бы она собралась уйти? Чего им обоим стоил её обман? Он такой сильный, он всё может выдержать и сам об этом не знает. Но признаваться теперь поздно, тем более в присутствии мамы. Но почему, почему он вдруг снова предложил ей близость, нарушив молча принятое когда-то ими обоими табу на близость? Неужели из-за того, что тёща отобрала у Него единственную отдушину, право заботиться о не рождённом ребёнке, воплотившемся в уходе за огородом?
Пётр Васильевич знал, что жена задержится. Она всегда так делала, когда в семье было неспокойно, пережидала у заказчиков, соглашаясь повесить шторы собственноручно не по прейскуранту. Это бывало редко, потому что жили они в основном мирно, но уж если была причина не спешить домой, то Татьяна была щепетильна в помощи чужим людям: вымеряла расстояние крючочков на карнизе, укладывала драпировки — тютелька в тютельку, расправляла кисти и бантики, рассаживала бабочек из перьев, так, чтобы создать впечатление их захватывающего полёта, а после, традиционно соглашалась остаться на чай и поговорить о дороговизне нынешних интерьеров. Потом, когда всё утихомиривалось, она сама ему в этом признавалась.
Не сказать, что она задавалась целью обеспечивать их материальное благосостояние, он ведь тоже зарабатывал не меньше, просто сезонно, вспахивая чужие огороды весной или летом, обрабатывая всходы пестицидами от вредителей. Она же просто отвлекалась с пользой для кошелька. Ей – бедняжке, уйти бы к другому, полноценному мужику ещё тогда, отглаживала бы сейчас детские трусики и маечки, а не кулисы чужих жизненных сцен.
Эрекция не спадала. Это прямо-таки странно. Иногда по утрам такое ещё происходило, но, чтобы вечером, да так долго! Пётр Васильевич приложил туда руку и мучительно простонал, собираясь представить любимую сцену с Татьяной в главной роли и таким образом облегчиться. Он приглушил свет, раскинулся на кровати и запустил руку под трико, Татьяна в его фантазии в это время потянулась за веткой вишни, став на носочки, и её летний короткий халатик подскочил, оголив подступы к лону. Он видел, как его воображаемая рука потянулась к блестящей от пота лодыжке и поползла вверх. Его настоящая рука стала настойчивее. Боже, как до сих пор его будоражит естественная сексуальность собственной жены. Если бы по-настоящему… Вот так, вот так, милая…
— Тьфуууй! Да ты ещё и извращенец! Рукоблудием занимаешься, пока Танька батрачит. Ох и будет она локти кусать, ох и будет.
Пётр Васильевич вскочил, тяжело дыша и смаргивая нугу ощущений. Клара Леонидовна стояла в дверях и громко причитала, качая головой. Как он мог не насторожиться, когда смолк храп?! Идиот, господи, какой же идиот! И он бросился в сторону тёщи. Та уже собиралась закричать, но зять, лишь задев её субтильным телом, бросился к выходу.
Татьяна Михайловна максимально дружелюбно предлагала бесплатную услугу водружения штор на место, но заказчик был толстокошельным снобом и, сухо поблагодарив, передал чехол в руки домработницы, после чего рассчитался со швеёй за доставку и закрыл массивную калитку, не дождавшись пока женщина попрощается. Дождь закончился и обратно она шла пешком, не обращая внимания на капли, обильно падающие с деревьев. Оказавшись через двадцать минут в своём дворе, она увидела мужа, лупящего наполненную бочку и рычащего, будто разъярённый зверь.
— Петюнь, прости меня. Пойдём, а?
— Да ебись оно всё конём! Ясно?

5.
— Петенька на этаже уже две недели. Мам, будь, пожалуйста помягче. Зачем ты так с ним?
— Фу, и кумекать о нём не хочу. Ишь чего удумал, при живой жене дрючок свой рукой точить.
— Мама! Я не буду говорить с тобой об этом. Хватит!
— Да чегой-то тебе не ймётся? Посидит-посидит, да спустится. Куда ему деваться-то? Кому он такой поганый, кроме тебя, нужен-то?
— Всё, с тобой просто невыносимо. Я пошла шить.
— Срочный что ль?
— Не срочный, но их не срочных несколько, так что нечего резину тянуть.
— И то правильно. Иди, дочунь.
— Да, мам, ты нас не мытьём, так катаньем… Но зачем? Зачем? – и не дождавшись ответа, Татьяна ушла.
Пётр Васильевич видел из окна, как жена направилась из огорода в кухню, а через несколько минут пересекла дворик с подносом, накрытым полотенцем. Затем он услышал скрип половиц и ступеней. Она постучала. Он не пошевелился. Через пять минут, различив тарахтенье швейной машинки, он забрал свой обед.
Теперь, когда есть приходилось не рядом с женой, Пётр Васильевич не отказывал себе в удовольствии смачно чавкать, тщательно пережёвывать и громко глотать. Прорабатывая зубами курицу, он не отрываясь глядел на зад Клары Леонидовны, окучивавшей картофельные ряды.
— До чего же жирная тварь, как будто компрессорным насосом надули её – ехидно говорил он, облизывая пальцы.
Татьяна Михайловна нажимала на педаль и отпускала, нажимала и отпускала. Машинка строчила в холостую. «Никогда не думала, что больше двух недель – критическая отметка. Мама, конечно, не подарок, но Петя… Что с ним такое? Надо что-то придумать. Надо как-нибудь отправить её домой, и он успокоится. Что за бунт, в самом деле? Ничего, ничего, ещё пару дней и выход найдётся».
6.
Уже несколько дней невыносимо парило. Пётр Васильевич особо сильно ощущал зной, безвылазно находясь под стальной крышей. Обычно, пару раз в день, когда Татьяна выходила из дома, он спускался в ванную, обмывался над раковиной и поднимался к себе с ведром воды. Умывания и сбрызгивания немного облегчали его участь, но бешенство, бешенство внутри разгоралось.
И что же, в своём собственном доме он вынужден быть затворником только потому, что «ходячий окорок» не утруждает себя в выборе выражений? А Таня? Что за блажь такая, если «она моя мама», то всё можно? Мужик он или не мужик?! Надо что-то предпринять.
Пётр Васильевич накручивал себя с огромным удовольствием, чувствуя, что вот-вот на что-нибудь решится, но геройство сменялось упадком и тогда он констатировал, что этот приезд тёщи стал переломным, что, даже, если она уедет сегодня же, они с Таней полетят в пропасть. Он пытался нащупать то спасительное ощущение единства и семьи, с которым жил последние годы после страшного диагноза, но точка опоры не возвращалась. В такие минуты он ещё старательней вглядывался в телеса Клары Леонидовны, как может смотреть незаслуженно наказанный ребёнок, успокаивающий себя тем, что вырастет и всем ещё покажет. Петр Васильевич кривился, сплёвывал и ненавидел каждую клетку необъятного организма, паразитирующего на его грядках.
— Ну куда она наступает, туша?! – скрежетал он и сжимал кулаки – всю ботву у свёклы потопчет. Свинья неуклюжая. Свиноматка!
Клара Леонидовна, обливаясь потом, сетовала на аномальную жару. В соседних огородах никого не было, там появлялись только утром и вечером, но она не успевала справиться с бурьяном и колорадским жуком до двенадцати, поскольку работала одна. А как жара спадала, пора было поливать. Так и получалось, что целыми днями под солнцем. Хорошо, что панама широкая, да зрителей по бокам нет, можно смело в раскорячку стоять. С одной стороны – гипертония, опасно, но с другой – она чувствовала, что тает на глазах. Доктор как раз говорил, что надо сбросить вес, чтобы стабилизировать давление.
Ух, я ещё Дюймовкой вернусь к этим увальням. Сидят сидмя у подъезда, лясы точат, безалаберные. Да и Танюшке хоть помогу. Разве этот доходяга сладит-то? С хером своим справиться не может. Правильно делает, что прячется. А Танька! Какие шикарные занавески стала шить, прямо руку набила, умничка. Вот выйдет на большие заказы, цех откроет, фирму организует. Занимайся, доча, занимайся. Нечего на тошнотика своего надеяться. Тьфуууй, опять на свёклу наступила. И что он натыкал так густо, бестолочь! А дитя посеять не сподобился.
Халат, промокший насквозь, неприятно натирал бока и Клара Леонидовна, осмотревшись, решилась его снять.

7.
Пётр Васильевич не поверил своим глазам, когда тёща стала раздеваться посреди огорода. Ядовитые замечания забурлили в нём с новой силой. Ух, жирдяйка, ух. Ноги – колбасные столбы, перетянутые жгутами, а курдюк-то, курдюк отрастила! Вот это жопа, господи, того и гляди зажует труселя! Ха-ха-ха! Надо оставить тебя до Нового года и холодец забахать. Варить долго не придется, ложка сразу будет стоять. Вот это животное!
На второй день обнажения Клары Леонидовны у Петра Васильевича настал дефицит подходящих эпитетов, и он пошёл по второму кругу. На третий день он не выдержал и, как только Татьяна Михайловна отправилась на кухню, сбегал на первый этаж за сувенирной подзорной трубой, которую он когда-то купил в морской лавке на курорте. Агрегат оказался маломощным, но расстояние позволяло рассмотреть бегемотиху Клару Леонидовну во всех подробностях.
Какие же у тебя грязные пятки, в отвратительных трещинах! А дальше, дальше что? Будто колодки на щиколотки насадили, дутики какие-то! Бугристые дутики, варикозные. Ляжки – кендюхи, кендюхи! Сколько же сала в этой спине, а у шеи целый валик, хоть бери и отпиливай готовый шмат. Ты не баобаб, ты салобаб. Салобаб, хе-хе-хе, салобаб! Волосяшки реденькие, коротенькие, да и те намокли, налипли. До чего же ущербная салобабина. А-ха-ха!
— Мам, обед на плите. Я к заказчику с эскизами. Буду часа через два. Ты как себя чувствуешь? – крикнула Татьяна Михайловна с веранды.
— Хорошо, Тань, езжай. Сейчас рядок дополю и поем. – ответила Клара Леонидовна не разгибаясь.
Татьяна Михайловна поставила мужу поднос у двери, постучала и, уже привычно не получив ответа, ушла по делам.
Пётр Васильевич ходил по комнате и повторял: «Танечка, ты такая не будешь, ты не будешь такая. За что ты любишь её? Этот салобаб нужно выдрать с корнем, как сорняк!». Выдрать, выдрать, выдрать – заклинило Петра Васильевича, и он снова настроил оптический прицел. Клара Леонидовна в этот момент как раз распрямилась, приспустила гигантский бюстгальтер и промочила платком под внушительным бюстом. Пётр Васильевич всё повторял: «выдрать, выдрать, выдрать» и вдруг почувствовал, как натянулось трико. Снова эрекция. Нет, это не просто эрекция, это охренеть какой стояк! Пётр Васильевич растерянно взирал на колообразное зрелище, потом медленно поднял голову и прошептал: «Я выдеру тебя». Затем громче: «Я выдеру тебя так, что ты будешь визжать, как свинья на убое».

8.
Через несколько минут соседи сквозь дневной сон услышали, как кто-то закричал: «Ой, люди, что ж делается-то, что ж делается, а?». А ещё через секунду город Ч прорезал ревущий визг, будто резали свинью. Только свиней в городе никто не держал, вот, что странно.

9.
Татьяна Михайловна успела дойти до перекрёстка и начала переходить дорогу, когда услышала. То был то ли вой, то ли рёв такой звуковой амплитуды, что она остановилась как вкопанная и сжалась, из-за чего едва не попала под колёса автомобиля, перед которым собиралась проскочить. Водитель успел сманеврировать и затормозил уже на встречной полосе. Он только собирался выйти и наорать на сумасшедшую, как с удивлением увидел, как та повернулась и, обогнув машину, понеслась обратно по улице. Татьяна Михайловна несколько раз споткнулась, потеряла шлёпанец, сбила ноготь на большом пальце, но подобрав платье продолжала бежать. Она была единственная, кто идентифицировал звук не просто с человеком, но с собственной матерью.
10.
Пётр Васильевич, подпёртый сзади подушками, лежал лицом к стене. Перед ним разворачивалась карта сказочной страны, которую он никогда раньше не замечал: петляла дорожка, разбегаясь на множество тропинок по сторонам; кругами расходилось озеро, а по правому краю цепочкой рассыпались камни — до самого оврага, на дне которого покоился гигантский муравей. На самом деле это был узор плохо отшлифованной древесины с зазубринами и трещинками; а муравей, спасаясь когда-то от кисти с морилкой, схоронился в углублении от выпиленного сучка, приговорив себя. Пётр Васильевич снова и снова прокручивал это воспоминание: насекомое бессистемно убегает, то вправо, то влево, пока не останавливается в будущей могиле, а через секунду утопает в струе химии, льющейся из крышечки от бутылки. По иронии судьбы, Пётр Васильевич, ставший палачом, теперь вынужден смотреть на застывшую жертву, не имея возможности ни отвернуться, ни отковырнуть её ногтем. Всё, что у него осталось – глаза и мысли, тело же стало лишним бревном, приваленным до времени к стене из сруба.
Причина, подкосившая ему ноги, казалась сейчас абсурдной выдумкой, но он не гнал её от себя, чтобы ещё и ещё раз отдалённо испытывать фееричную секунду, когда по телу прошла судорога, а в глазах забили кровавые гейзеры. Инсульт и оргазм одновременно – кто ещё такое испытывал? Гениальным финалом стала бы смерть, но он никогда не был гением. За звёздный миг Пётр Васильевич, как и любой недотёпа, вынужден расплачиваться.
Надо решить — разработать ли язык общения через моргание? Но зачем? Что станут говорить Они ему, если узнают, что он понимает? Будут стыдить, изводить морализаторством, оскорблять, бить? По странности, хоть голова была ясна как никогда, эмоции притупились. Чисто теоретически он понимал, что натворил, но ни изнывания, ни сожалений, ни стыда, ни внутренних оправданий – человечность онемела вместе с чреслами. Только ощущение, что он находился в узкой трубе весь тот период, пока жил с Татьяной, пока нянчился с пахотой, теплицами и поливами. Труба сужалась и стискивала, норовила обездвижить. Когда он вошёл в Клару Леонидовну, стало совсем невыносимо, накрыло безвоздушным пеклом, придавило раскалённой заслонкой из чугуна, лёгкие склеил вакуум. Но он вырвался. Он достиг света в конце тоннеля. Никому не под силу втянуть его душу обратно. Пожалуй, что лучше оставаться вещью в себе. Никакого сообщения с внешним миром. Он его уже преодолел. Тело рано или поздно сдохнет. А он вне рамок. Он вне.
11.
Татьяна Михайловна терпела неприятные покалыванья в конечностях от долгого отсутствия движения. Скоро она снова будет дома, увидит Петеньку: «Бедненький мой, бедненький! Как ты там без меня столько месяцев?» Она хорошо платила сиделке, исправно перечисляла деньги и регулярно звонила, но подозревала, что без присмотра та всё равно довела до пролежней и опрелостей. Теперь она сама займётся уходом. Она обязана Ему. Кто, если не она, довела человека до отчаянного падения? Два дня назад она навсегда распрощалась с матерью, но запоздалый выбор в пользу мужа сделала почти сразу после происшествия, взбудоражившего прошлым летом весь городок Ч.
Ну и что? Главное любовь. Главное, что она не отказалась от чувств! Не важно как теперь всё это выглядит снаружи, важно только то, что внутри.
Полная решимости, Татьяна Михайловна подошла к дому, отныне запретив себе вспоминать привязанную к больничной кровати мать, её бесконечные проклятия, истерики и пересказ одной и той же опостылевшей сцены. Как только пришёл срок, Татьяна закрыла за собой дверь и прервала поток упрёков и ненависти. А теперь только будущее, очень много будущего без оглядки назад.
12.
Пётр Васильевич думал о муравьях. Учёные до сих пор не изучили этих насекомых как следует, но единогласно считают их умными. Если они способны строить грандиозные города, беспрекословно включаться в иерархию, подчинять и подчиняться, бесперебойно обеспечивать муравейник, а в случае разрушения, отстраиваться сызнова, значит ли это, что они способны думать? С другой стороны, если отталкиваться от людей, то каждый более-менее думающий человек чурается быть винтиком в системе. Тогда муравьи получаются безмозглыми рабами собственных инстинктов? Но почему тогда другие насекомые не создают государств? Если только пчёлы… Нет, всё- таки муравьи умные. Может они и в Бога верят? Может мой муравей был ортодоксальным и принял вишневую морилку за кару небесную — заслуженную? Вот повернёт меня сиделка к стене, надо будет присмотреться повнимательнее – в отчаянии или в смирении погиб мой бедолага?
Татьяна Михайловна разулась на ходу, попеременно мысками стаскивая задники туфель с ног. Сиделка то предлагала помощь, протягивая руки к ноше Татьяны Михайловны, то что-то лепетала про индифферентное состояние больного, то пыталась укорять хозяйку за внезапность появления, предлагая для начала разместить бремя, сковывавшее Татьяну Михайловну в дороге.
— Он всё равно ничего не понимает, ветошный он – причитала нянечка.
— Нет, он поймёт. Я должна ему показать.
Пётр Васильевич узнал голос жены и поспешил рассеять взгляд в никуда до того, как та, ворвалась в комнату. Раньше он пресекал мысли о том, куда она пропала, и теперь был полон решимости не задумываться, откуда она и с какой целью явилась.
Татьяна Михайловна медленно опустилась на колени возле кровати и осторожно положила рядом с мужем компактный свёрток, из которого в ухо Петра Васильевича полились чудные звуки.
Сиделка всплеснула руками и воскликнула: «Он понимает! Он понимает!».
Татьяна Михайловна улыбалась, в ожидании, когда муж переведет взгляд от свёртка к её лицу, а дождавшись сказала: «Знакомься, это твой сын… Наш.».
Пётр Васильевич почувствовал, будто его куда-то засасывает и беззвучно заплакал.