МОЙ ЛЮБИМЫЙ ПУЗДРЫКИН

Эта история о любви. И как каждая история настоящей любви, она имеет печальный конец.

Мой герой Петр Петрович Пуздрыкин не так чтобы очень стар, но уже далеко и не молод.

Голову его украшает светящийся даже от ничтожного источника света нимб лысины, в уголки глаз вкрались предательские кракелюры – годовые кольца Петра Петровича, а от крыльев носа к бесцветному рту протянулись змеи-морщины.

Человеку, впервые увидевшему Пуздрыкина, с устатку вообще может показаться, что наш Петрович древний старик – из ушей, носа и прочих не занятых лысиной мест тянется к свету могучий бор седого мужского волоса. Но это впечатление обманчивое. Уже при втором, трезвом взгляде, он увидит цепкий, я бы сказал молодой, да уж что там – хитрый, с прищуром взгляд русского мужика. А идет он из самих лицевых глубин, из ставших сизыми от трудной и долгой жизни глаз Пуздрыкина, которые в свою очередь – глаза, в смысле, сидят на круглой, без утолщений и излишних длиннот, голове Петра Петровича. А она в свою очередь царствует на крепкой, тугой шее.

Обычно шея, и вся плоть что выше, вплоть до самой лысины, светится, фосфоресцирует, сиречь блестит небесной голубизной – до такой степени выбриваемости лелеет Петр Петрович свою нежнейшую физию. Но в последние недели хозяин все ещё крепких, но уже с налетом бульдожьей брылястости щёк, совсем забыл нежный холод бритвенной стали. Да и есть от чего. Любимая, и единственная жена Петра Петровича, отрада глаз и услада тела занемогла. Да и не сказать, чтобы уж очень-то занемогла, почти и не хворала, не жаловалась принежнейшая его Елизавета, кстати, тоже Петровна, но как-то однажды ойкнула и теменем об пол – шлеп! С тех пор гиппократы и парацельсы из районной поликлиники за нумером 183, что от Петерочки через дорогу налево, безотрывно ставят ей диагноз – рак в третьей степени.

И вот лежит дражайшая Елизавета, кстати, Петровна в отдельной теперь от Пуздрыкинской кровати под раритетным теперь лоскутным одеялом и молча смотрит невидящим взором в потолок.

А верный её и ей Пуздрыкин ходит со своей небритой сизостью и нечесаной лысостью вокруг плиты и воет. А и то – кому теперь готовить вкусные с наваром борщи, лепить и жарить по воскресеньям растягаи, заливать заливные?

Ходит Пуздрыкин кругами и воет. Воет и вспоминает былую жизнь. А нет-нет, да подойдет к серванту, где с незапамятных времен у них с женой хранится запас так нужного в трудную минуту любому бойцу с несчастьями зелья. Нет-нет да откупорит бутылочку беленькой, да-да да и вольет в себя с полсоточки. А и побежит-растечется по организму бодрящее настоянное набодяженное да отфильтрованное, а с ним приходят к Петру Петровичу странные, предательские мыслишки:

« Скорей бы уже. Всю квартиру провоняла. А Лизку похороню, за тещу возьмусь –выгоню ведьму»

– Знаю. Небось, уж хоронишь её?!

Это не совесть Пуздрыкина вещает. Это тяжелая, в смысле близкого родства, тещина длань наваливается на плечо Петра Петровича, едва он ополтинился, и момент забвения бытия соединяется в нем с мечтой о будущем.

С тех пор, как нежнейшая и единственная Елизавета Петровна прилегла под лоскутное, в лысую голову Пуздрыкина не раз уже влетали таежные в своей негуманной дикости мысли о несправедливости мироустройства. Он всё не мог взять в толк, от чего ещё цветущая Елизавета цвет-Петровна загнулась во цвете лет, а древняя немощная теща живет и о погосте не заикается?!

«Нельзя, ли устроить рокировку?!» Молил в такие минуты Петрович Господа.

«А лучше – пусть уж обе. Я бы молодую нашел. С третьим номером».

Но уж целый месяц из облаков знака не слали.

– Знаю. Небось, думаешь Лизка помрет, и я за ней вслед. Шоб одному тут на сорока метрах. Знаю я вас, блудодеев. Не дождешься.

Подобные этим профилактические беседы, теща устраивала Пуздрыкину по два-три раза на дню. И неизвестно от чего Пуздрыкин больше уставал, от нескончаемого ожидания вдовства или от старческого брюзжания.

Как-то однажды, когда отчаявшийся от голода Пуздрыкин наконец преодолел в себе фобию, и подошел таки к плите на расстояние достаточное, чтобы из кабачковой икры и банки с горошком соорудить некогда обожаемую им яишню из трех яиц с чесноком и томатом, то из-за холодильника вынырнул и пошел на него всей своей невесомостью и бестелесностью тещин силуэт.

– Слушай, Петьк.

Пуздрыкина насторожило и вспугнуло не само явление тещи, а её заход. Последний раз она к нему обращалась так, когда сломалась машина, и срочно потребовалось перевезти на дачу холодильник, шкаф и чугунную ванну. Момент испуга вызвало то, что план по перевозу Пуздрыкин тогда выполнил, положив на алтарь родственной любви позвоночник. Диагноз — ревматоидный артрит теперь полностью совпадал с прогнозом синоптиков на циклон.

– Слушай, Петьк. – Повторила теща. – Ты бы съездил в Удельное?! А?! Снял грех с души?

– Какой ещё грех? Никуда я не поеду.

Со словами « дай я, Петюнь» старушка вырвала из рук Пуздрыкина сковородку и принялась из тех же ингредиентов жарить что-то своё. Петр Петрович, не желая до кончины супруги портить с тещей отношения, сел на стул и настроил локатор носа на божественные ароматы. До его слуха теперь долетал и запах жареного лука, и чеснока, и

(Петр Петрович не мог в это поверить) ко всему этому примешивался явно различимый запах мяса.

«Ведьма!» – Сделал открытие, Пуздрыкин.

– Знаю! Знаю, что не хочешь никуда ехать. Но вдруг, Петюнь. Всят-ко в жизни бывает. Съезди, а. Говорят она баба дельная, и не таких на ноги подымала.

– Да к кому ехать-то не пойму?

Теща повернулась, и Пуздрыкин чуть не упал со стула. На сковороде скворчали янтарные розвальни желтка. Вокруг них в белой пенящейся глазури, как пузыри в ливневой луже, прыгали и шипели мелкими потревоженными гадами червяки сала. От увиденного Пуздрыкин чуть не лишился сознания. Теща же ставить сковороду на стол не торопилась. Описывая ею перед носом зятя круги, она приговаривала.

– Ты съезди. Адрес у меня есть. Расскажешь ей, что да как. Её Марья зовут. Знахарка. Может, сколдует чо. Говорят, она зелье варит. Никого без зелья не отпускает. На травах, на корнях, на духе людском, что от сердца идет. А я знаю, ты же любил, Лизку-то. Так, чай, съездишь, Петюнь, а?

После седьмого по счету оборота сковороды вокруг Петюниного носа, у обладателя обширной лысины и трехнедельной щетины, на голове от голода взбухла и запульсировала венозная жила, а и без того сизые от прожитых лет глаза Пуздрыкина стали медленно заволакиваться туманом бессознательного.

– Поеду.

Прохрипел он, а сковорода легла на стол.

Экипированный к походу Пуздрыкин стоял в прихожей и перлюстрировал свою походную сумку. Отпросившись с работы на неделю, Пуздрыкин для себя решил, что на самом деле никуда не поедет. Даже и до вокзала не дойдет.

«Жену послезавтра и так бог к себе призовет – так зачем? Устрою себе отпуск. Покучу» — думал он.

Невербальное воплощение этого «покучу» Петр Петрович видел в лице непременно двух отвязных девиц старшего пубертатного возраста, каждая из которых долженствовала носить лиф не менее третьего размера.

– Только давай так, милок. – Заскрипело из коридора низко-драматическое меццо-сопрано тещи, и Пуздрыкин сразу вспомнил себя, только лет на 40 моложе, пойманным на воровстве батареек. Лицо предательски залил сурик стыда. – Вернешься, билет покажешь, а то я тя знаю – за угол и к бабам. А Лизка помирай тут. Вот, держи. Для лекарства.

И теща протянула зятю пустую бутыль. Не желая лишний раз растрачивать себя на споры, Пуздрыкин схватил бутылку и вывалился из квартиры.

Но, едва отойдя от дома, решил осуществить первую часть замысла. Купил в «Пятерочке» «Новотерской», зашел за угол, и у гаражей стал переливать содержимое в тещину тару.

– Да, если вдруг по дурости решишь не ехать или там воды из колонки набрать – знай, – пригвоздил Петровича к месту знакомый до смерти скрип связок, – Лизка хоть и плоха, но ещё в сознании. Шепну – так завещание враз перепишет.

– Да что вы, мамо…. Я это …я вот тут…

– Ну да, ну да. Пить захотел.

Новотерская выскользнула из влажных рук Пуздрыкина и с шипением покатилась по земле. Теща посеменила к дому.

Протягивая вагонной проводнице билет, Пуздрыкин то и дело озирался и смахивал виноградного калибра пот с мощного лба. Он всей ширью спины чувствовал тёщин взгляд в недрах вокзала. Когда состав тронулся, он ещё долго всматривался в пустой состав – нет ли погони? И даже когда поезд проходил Подольск, Пуздрыкин вздрогнул – в промелькнувшем за окном силуэте привиделись знакомые черты.

Успокоился Петр Петрович только под Курском, когда пейзаж за окном со скучного и плоского сменился на рельефный со впадинами и холмами. География пространства сразу ввергла истосковавшееся по прекрасному Пуздрыкинское воображение в мечту о третьем размере. Его уста перестали произносить пугающую соседей по купе фразу «ведьма, ведьма», а в мозгу возник привычный образ кутежа.

Мой герой прибывал к месту высадки.

Город Удельное, являющийся конечным пунктом путешествия Пуздрыкина, имел мистическое расположение.

Иной путешественник, взявший за цель прожить в Удельном энное количество дней или даже лет, по каким-то неведомым причинам проезжал его мимо, так ни разу и не побывав в нем. Другие же, имевшие цель проскочить Удельное транзитом, неожиданно зависали в его многочисленных барах и кабаках, изрядное количество коих наблюдалось по большей части в единственной гостинице и возле вокзала.

В одном и таких шалманов под вывеской «Кафе «Семейное» приводили организмы в чувство два юных и прекрасных создания. Милое, очаровательное, правда и не без типичного для представительниц среднерусской возвышенности муара тупости, лицо блондинки Тани имело патину вселенской усталости. И ничто, поверьте, ничто, ну, разве только большой розовый бант в хвосте волос, да узкие, подпирающие черную кожаную юбку ботфорты, не выдавало в ней опытную путану.

В диссонанс ей, на лице её коллеги Леры пестрела дешевым китайским калейдоскопом целая палитра чувств. Опытный глаз сутенера мог вмиг выявить и сожаление, и жалость, и даже неподдельную радость в виду скорой разлуки с конкуренткой.

– Да ты чо, Танюх. Вот фа-а-к! – Нараспев произносила Лера.

– Вот так, Леруха. Была баба, а теперь фуй – нетути. – Отвечала ей Таня.

Тут надо сказать, что эта милая и очаровательная девушка с одним незаконченным высшим имела необычный дефект речи – в некоторых словах не могла произнести букву Ха. Правда она так же не могла произносить и другие буквы в некоторых других словах. Каждый раз словосложение происходило по какому-то одной ей ведомому пути, что, впрочем, никак не мешало собеседникам не только понимать Таню, но и вести с ней интенсивный диалог.

– Не смогу нафуй, дятишек иметь, мля. А если операцию не сделать, то через месяц ваще хопа. С медными ручками. «Пятьсот человек на сундук мертвяца, йохохо…»

– Фак, Танюха. Реально фак. Ой, как мне тебя жалко, – Искренне признавалась Лера.

– Да в пихте я видала твою жалость.

– А чего говорят-то? Спид? сифак?

– Дура, ты мля. Стала бы я тут с тобой сидеть. Пофер уже что. Жизнь авно. Давай бухать. Веселья хочу. Радости.

И хоть веселиться обеим выходил, ну, совершенно неурочный час. Обе прелестницы с живостью принялись воплощать Танину программу максимум.

 

По какому такому сигналу свыше Пуздрыкин выбрал для кутежа кафе «Семейное» он не сказал бы и под пытками. Пристроив ещё крепкий, но довольно широкий зад на витой металлический стул, и послав официанта выполнять заказ, он стал вспоминать события прошедшего дня.

Сойдя на ничем не приметной станции города Удельное, Петр Петрович прошел в здание вокзала. Обратился к первой же попавшей на глаза женщине.

– Гражданочка, вы не подскажете, где тут у вас Мария обитает. Колду…тфу, ты! Знахарка.

Запеленатая крест-накрест на манер военных беженцев в цветастый восточный платок женщина махнула куда-то в сторону от перрона рукой и поспешно скрылась. Пуздрыкин удивился такой красноречивой немногословности удельчанки, подцепил сумку и двинул в указанном направлении. Миновав прямоугольник небольшой вокзальной площади с посеребренным Ильичом, Пуздрыкин вновь решил пообщаться с аборигеном. И второй житель города вновь оказался столь же скуп на слова. И он обошелся всего лишь кивком головы в неизвестном направлении. Дойдя до первого же перекрестка, Петр Петрович вновь остановился с намерением точно узнать адрес целительницы. Но все к кому бы он ни обращался, пожимали плечами, мотали головами, и закатывали глаза неведения.

Пуздрыкин уже начинал отчаиваться и строить стратегические планы на отступление: в конце концов – истребованные тещей билеты жгли карман, а идти дальше, думал он, нет смысла – от рака третьей степени ещё никто не оживал. Но скорее по инерции, нежели по желанию найти Марью, Пуздрыкин обратился к полусогнутой фигуре в неприметной куртке с грязным полуоторванным воротником.

– Гражданин, вы не подскажете, где тут Мария обитает? Целитель.

Фигура зацепила взглядом Пуздрыкина, поозиравшись по сторонам, ответила.

– Червонец дашь – покажу!

– Не понял? – удивился Петрович.

– Че непонятного? Не хватает. Трубы горят. А так – сам ищи.

Пуздрыкин вынул кошелек и достал запрашиваемую сумму. Фигура схватила деньги, согнулась и довольно бодро зашагала в сторону вокзала. Пуздрыкин этому факту удивился, но последовал за удельницким бедекером. Шли довольно быстро. Миновали вокзал, пропали каменные дома, пошли дворы, когда фигура вдруг резко остановилась.

– С тебя ещё червонец… лучше три.

– То есть? Мы ж договорились.

– Ну, как знаешь. – И человек бодро пошел от Пуздрыкина прочь.

Петрович опомнился. Закричал вслед. Вернувшийся мошенник выпросил ещё червонец. После совершенной сделки, вымогатель сразу указал на дом и заговорщицки сообщил, что стучать надо непременно во второе окно три раза.

Пуздрыкину стало не по себе – от тещи никаких конспиративных инструкций не получал. Подойдя к ветхому, одноэтажному, бревенчатому строению с узором выцветшего наличника, Петр Петрович сделал всё так, как сказала фигура.

На его стук в окне показалось скуластое женское лицо с четко очерченной линией черных бровей. Женщина просканировала взглядом пространство за мужчиной и только тогда приоткрыла окно.

– Ну?!

– Вы Мария?

– Ну-дык.

– Теща сказал вы помочь можете. У меня горе. Жена болеет. А у вас, говорят зелье целебное….

– У вас у всех одно горе. – Перебила Мария. — Сколько тебе, одну бутылку? Две?

– Одной хватит. – Протянул Пуздрыкин, одновременно удивляясь и радуясь скорости провинциального обслуживания. Он-то рассчитывал на долгую и тяжелую беседу, с вытягиванием из потаенного нутра всего самого-самого, во что боялся заглянуть и сам, с рассказом от чего, когда и сколько болеет жена.

Марья ненадолго скрылась. Пуздрыкин отвернулся от окна и стал разглядывать унылый пригородный пейзаж. Он уже думал, как будет искать дорогу к вокзалу, когда его окликнули.

– Заснул? Деньги давай? Двести.

Пуздрыкин точно помнил, что о деньгах в тещином рассказе речь не шла. Совершая товарообмен, он все же решил высказать сомнение.

– А поможет?

– Идиот?! Она ж на шишках.

– А мне говорили, что на травах будет?

– На каких травах? Я на травах отродясь не гнала? Ты че, ушастенький …

Дорогой читатель, тут надо сделать отступление и исправить досадную оплошность, совершенную автором в начале повествования. Дело в том, что портрет моего героя был бы не полон, без такой важной детали, как уши Петра Петровича. Пуздрыкинские локаторы лет до девяти являлись причиной родительской гордости Пуздрыкиных. В старших же классах причиной ненависти и даже одной безуспешной попытки самоубийства, они стали на всю оставшуюся жизнь его отличительной портретной чертой. Не без гордости молодая тогда жена, Елизавета, кстати, Петровна, шептала после соития в эти самые уши, что полюбила Пуздрыкина только за них. Это признание одновременно вызывало в их хозяине и чувство гордости и ставило в тупик – он то думал, что выбран за другое. А немногочисленные художники, коим чета Пуздрыкиных доверяла писать себя на прибрежных круазетах Ялты и Антальи, первым делом начинала закрашивать холст с двух симметричных полусфер. Уши обладали одной особенностью – стоило кому-то, хоть даже хозяину прикоснуться к ним, как они начинали жить жизнью морских моллюсков – тут же норовили сложиться внутрь, отчего Пуздрыкин сразу глох.

Но вернемся к герою.

– Вы Марья? Знахарь? – Вспомнил точное имя Петрович.

Тут же выяснилась пуздрыкинская оплошность. Мария была не Марья.

Отсмеявшись, лже-Марья указала гостю точный маршрут. Пуздрыкин не стал уже возвращать бутыль обратно, а двинулся в путь.

Намотавшись по городу, злой и уставший он, наконец, как охотник на нору, вышел на искомый дом.

С этого места, сидящий сейчас в кафе «Семейное» немолодой, но и нестарый ещё муж Елизаветы Петровны, вспоминал всё с ним произошедшее урывками. Вот выросло видение каких-то двух бабок в платках. Они подплыли к нему и понесли его обездвиженную стокилограммовую плоть куда-то вглубь дома. Вот он сидит в кресле, а напротив стеклянный шар с шевелящимися внутри молниями, или нет, наоборот –   это у него шевелятся на голове волосы при виде того, как в комнату вплывает Марья.

«Или вообще мне всё привиделось, и не было никакой Марьи?! — Думал Пуздрыкин, приканчивая первый графин водки».

В этот момент кто-то на миг приоткрыл дверь в чулан его памяти и Петр Петрович ясно увидел себя стоящим в центре широкой, хорошо освещенной комнаты. Перед ним стоит Марья, и сверлит пальцем его мощный лоб в месте, в котором по всем оккультным наукам должен находиться третий глаз. Взгляд её прожигает Пуздрыкина до пят, а уста вопрошают: «только если сердце твое чисто, и в нем есть хоть капля любви, тогда помогу, иначе…»

Что означало это «иначе» и чем всё кончилось с Марьей Пуздрыкин вспомнить не мог. Дверь в чулан захлопнулась. Очнулся он лишь тогда, когда на ухо заскрипел отдаленно знакомый голос:

– Ну, че тупишь? Открывай.

Посреди тротуара перед Пуздыкиным стояла та же фигура с полуоторванным воротником, что раскрутила его на пятьдесят рублей. Фигура тянула свои грязные, в порезах и ссадинах руки с черными ногтями к бутылке. Пуздрыкин с удивлением посмотрел на невесть кем и чем, заполненную до краев, тещину бутыль, но делиться с фигурой не стал. Сунул емкость в сумку и зашагал прочь.

Завидев здание вокзала, к Петру Петровичу стали возвращаться привычные чувства. Первым из них о себе дал знать голод.

Завидев кафе с теплым и родным глазу каждого семьянина названием, Пуздрыкин шагнул в «Семейное».

 

– Ну, ты как, Тань? – Икнула Лера.

– Офуительно. Продолжим? – Кивнула, Таня и наклонила над фужером бутылку с этикеткой «Изабелла». Из горлышка бутылки, словно извиняясь за неизбежность конца всего сущего, выбежали две рубиновые слезы, и, подмигнув Тане и Лере, покончили собой на донце.

– Звиздец! Кончилось. – Приговорила Таня. – Че делать бум?

– Тань, у меня тоже бабла ёк. И клиентов как назло… – Лера недоговорила. Она повернула голову, дабы обозреть всю поляну «Семейного».

Тут Лера как-то преобразилась: плечи распрямились, грудь пошла вперед, руки сами потянулась к косметичке.

Таня проследила последнее движение коллеги и насторожилась.

– Ты чё?

– Клиент. Жопой чую.

Таня проследила Лерин взгляд и повернула голову.

– Тот лысенький?

– Тот ушастенький.

– В смысле – усатенький?!

Не пугайся дорогой читатель. Обе вели речь об одном и том же человеке. О Пуздрыкине. Тут автор вынужден исправить досадную оплошность, совершенную в начале повествования и сделать отступление. Дело в том, что портрет моего Пуздрыкина был бы не полон, без такой важной детали, как усы Петра Петровича.

Мировая история знает великие тараканьи кренделя Дали, жидкий кирпич Гитлера, укуреный Герцеговиной Флор, стылый водопад Сталина, заиндевевшую рощу Эйнштейна, фривольный нашлепок Чаплина, безбашенное мочало Буденного, печальный зимний узор Тараса Шевченко. Но вся эта растительность не имела ничего общего с Пуздрыкинской. Компенсируя собой бедность флоры в других частях головы, место под носом Петра Петровича представляло собой гиганскую игольницу, густо утыканную черными червяками. Только червяков этих от густого пуздыкинского дыхания давно скрючило, а беседующему с Петровичем человеку, казалось, что над его ртом колосится выкрашенная в цвет асфальта рожь. И случалось, что когда чета Пуздрыкиных решалась таки закрепить свой образ в вечности у арбатских художников, то кисти последних смело брали за камертон густой пуздрыкинский ёжик.

– Мущина, не угостите дэушку сигареткой? – Затекала в Пуздрыкинское ухо сладкоголосая патока Лериного голоса. После событий последних дней, представшее перед Петровичем видение показалось ему столь неземным, что даже исходивший от создания перегар, не заглушал прелести образа.

Пуздрыкин подвинул Лере стул и сочный, утянутый юбкой в облипон зад, плюхнулся на предложенное место. Не без удовольствия Петр Петрович заметил, что майка девушки эльбрусилась его любимым третьим размером. Не прошло и трех минут, как, не ожидая приглашения, с другой стороны стола порожний стул заняло, не менее, если не более неземное создание. Пуздрыкин от неожиданности захлопал глазами: «Тоже третий!   – Чуть не возопил он от счастья. – Вот покучу!»

Дабы не утомлять читателя скучным описанием пира, скажу лишь, что еще долго после того дня директор «Семейного», пряча от посторонних взоров выручку, поминал добрым словом столицу и её обитателей.

Никогда ещё Петр Петрович не был так счастлив. Учтивость обеих барышень поражала: стоило ему подумать: « а не предложить ли мне им ночлег и свою защиту», как прелестницы уже куда-то его нежно вели, стоило ему заикнуться об очищающем чресла душе, а девушки уже натирали могучие волосатые плечи и грудь Петра Петровича чем-то приторно-противным.

 

Часу в пятом утра Таня откинула с груди тяжелую мужскую руку, сползла с кровати и, цепляясь за разбросанные по всей комнате подушки и простыни, прошествовала на кухню. Её сотрясал озноб. Она сегодня выпила годовую норму, а хмель брал вяло. В поисках спиртного она прошла к столу. Прошерстила взглядом небольшую горку пустых бутылок. Подняла одну и лизнула горлышко. Пахло еловыми шишками. Просеменила по холодному полу на убогую кухоньку гостиничных апартаментов. Открыла холодильник, шкафы – пусто. Вернулась в комнату.

– Эй, ушастик. У тя ещё выпить че нить есть? – Потянула Таня гостя за ухо.

Уши Пуздрыкина неожиданно свернулись в трубочку. Он открыл один глаз и блаженно им улыбнулся. Вновь захрапел.

— Млять! Че ж делать-то? Колотит-то как?

Тут Таня вспомнила, что видела на плече мужчины какую-то сумку. Вышла в коридор. Синий пуздрыкинский баул болтался в прихожей на крючке.

Таня сняла сумку. Расстегнула молнию и запустила руку в пахнущую носками вещевую утробу. Рука сразу уперлась в холод стекла.

Потянула. Откупорила. Занюхала. Отпила.

Дрожь прекратилась в момент.

 

Последний раз Пуздрыкин так ощущал себя в тот день, когда ему все же удалось каким-то чудом перевезти на тещину дачу шкаф, чугунную ванну и много чего ещё. Сердце его колотилось, руки тряслись, зрение отказывалось зреть. Елизавета тогда бегала к соседям, побираясь аптечкой. Сейчас же вблизи не наблюдалось никого, кто бы мог привести Пуздрыкинский организм к миру. К конфликту органов примешивалось чувство стыда. Пуздрыкин не только не помнил когда и кто посадил его на поезд, но главное – когда и кто осушил тещину бутыль? Он точно помнил, что дал себе зарок – не притрагиваться к ней до конца путешествия. Странность содеянного состояла в том, что сама бутылка наличествовала, а вот её содержимого не наблюдалось. С минуту попинав себя за утерю бдительности, Пуздрыкин припомнил подробности вчерашний вечера со всеми его вишенками и клубничками, и слегка взбодрился. А взбодрившись, решился на поступок.

«А! Похрен! – Подумал путешественник. – Из крана налью»

Приподнялся, чтобы сделать шаг к купейной двери и тут вступило. Перед глазами побежали круги. В ушах зашумело. Пуздрыкин выронил бутылку. Прилег. Так до города и ехал, пока проводница не объявила – столица.

Пуздрыкин поднял бутыль. Прошел к титану и стал цедить из него воду. Мутностью и желтизной, она ничем не отличалась от той, что дала Марья. Петрович заполнил емкость и, пошатываясь, пошел в купе.

– Тсс, совсем плоха. – Встретила его шипением теща. – Привез?

Пряча глаза, Пуздрыкин протянул ей бутыль и билеты.

– Это то зачем? И так вижу, что ездил. Вон как сбледнул с лица.

Теща прошелестела к одру дочери, откупорила бутыль и отлила немного в стакан. Понюхала. Отпила.

– Фу, ты. Углем пахнет и… спиртом, кажись.

Пуздрыкин закашлялся.

– Ну-тка, подсоби. – Попросила теща, хватаясь за обездвиженную голову Елизаветы Петровны. Пока теща вливала по капле в онемевший рот дочери воду, Пуздрыкин стоял возле кровати, обхватив руками изголовье любимой жены. Что-то давно забытое в этот момент шевельнулось в нем. Не ожидая такого безволия, он отвернулся, уставившись в окно. Из его сизого, бесцветного глаза, выползла и, дрожа, закачалась на веке тщедушная слезинка.

Он зашмыгал носом.

– Да отпусти. Пусть её лежит. Теперь только бог поможет. – Заговорила теща, с неожиданно теплыми нотами в голосе. – Не ожидала я от тебя. Думала, не такой ты. А вон, оказывается как. Можешь.

Упрятав в край фартука лицо, теща пошла из комнаты вон.

Пуздрыкин выбежал в коридор, схватил куртку и рванул дверь.

Улица встретила его каруселью жизни; резала здоровым смехом детская площадка, резвилась и галдела многоголосным Привозом в кронах деревьев пернатая банда, шипела резиной и огрызалась клаксонами источающая нефтяное амбре улица.

Обозрев всё это цветошумовое буйство и, пропитавшись настроением города, Петр Петрович крякнул что-то нечленораздельное, вроде «куплю тренажер», и зашагал к гаражам, где в боксе №17 возвращал к жизни автохлам его сосед Женька.

Вернулся Пуздрыкин из гаражей за полночь. Как мог тихо пробрался в квартиру и лег в кровать. Довольный проведенным с соседом вечером, уснул.

Петру Петровичу Пуздрыкину приснился он сам. Будто стоит он коленопреклоненный посреди своих законных 42 метров уже освобожденной от жены и тещи квартиры, а напротив него, посеребренным удельницким Лениным, высится Марья, как есть вся голая. Стоит она на кровати покойницы Елизаветы уж не цвет-Петровны, и мнет   мясистыми ногами родное лоскутное одеяло. В руке же у неё тещина бутыль до краев наполненная какой-то мутной брагой. Со словами «нет в тебе любви Пуздрыкин и не было», Марья заливается смехом и начинает лить зелье на пол. Петрович по-рачьи бросается к струе и подставляет под неё рот. Но ни капли жидкости не перепадает Пуздрыкину. По какой-то дьявольской траектории Марьино зелье огибает его и устремляется под кровать.

Осушив бутыль, Марья соскакивает с кровати и идет к подоконнику. Там вдруг запевает так знакомую Пуздрыкину песню и принимается поливать из пустой бутыли тещины цветы.

От звуков знакомой мелодии Пуздрыкин проснулся. Надел тапки. Шагнул в соседнюю комнату. Он долго хлопал глазами не понимая, зачем и когда Марья успела переодеться в ночнушку жены. Сон выходил из Пуздрыкина, вытесняя сознание – возле окна стояла его Елизавета Петровна и, поливая цветы, напевала песню их юности.

Пуздрыкин протянул в сторону воскресшей жены руку и, скорее понял, чем почувствовал, как она плетью сваливается вдоль тела. В глазах завертелась пьяная карусель, а вопрос: «как?», так и повис в густой удушливой атмосфере комнаты.

 

– Танюха, это фак! Не реально, такого не бывает. Только в кино.

– Да я сама охренела. Как доктора сказали – по анализам нули, по рентгену чистяк. Яж от счастья прямо там же у них чуть коньки не кинула. Прикинь?!

– Как я за тебя рада, Тань!

Таня и Лера, не скрывая слез радости, обнялись.

– И че теперь делать бушь? – Поинтересовалась Лера.

– Думаю новую жизнь начать. Первое – рожу. Потом, конечно, найду мужа нормального, и да – учиться хочу. По языкам что-нить.

– Фак, Танюха! Как я тебе завидую. А работа? Бросишь?

– Да в хопе я видала эту работу. Мужики уже вот где. – И Таня показала подруге, где у неё сидят мужики и работа.

 

Пуздрыкинскую лысину уже изрядно припекло сентябрьское солнце, когда над самым ухом он услышал, изменившийся за последние месяцы, певучий тещин голос.

– Заслюнявился опять. Подотри.

Елизавета Петровна встала с лавки. Вынула из кармана плаща платок. Промокнула вытекающую из скошенного рта мужнину слюну.

– Ещё пять минут погуляем и домой. — Сообщила Елизавета Петровна в общем-то бесполезную для Пуздрыкина информацию. Время для него остановило свой бег.

– Ты когда к Марье-то собираешься, а? Он-то, как я сказала, так в два дня съехал. – Подала голос теща.

– Ой, мам, и не знаю. Столько ж лежать-болела, – и на работе завал, и дома гора всего. После ноябрьских думаю выбраться. Ничего. Не помрет.

Елизавета Петровна посмотрела на мужа и наклонилась к нему.

– Ну, всё мой хороший, погуляли и хватит. Домой, домой.

В четыре руки мать и дочь подоткнули к горлу больного батистовый шарф и, толкая перед собой кресло с безвольным телом Пуздрыкина, по очереди заагукали:

— Скоро Лизонька поедет к Марьюшке. Скоро привезет хорошее лека-рство. И все будут здоро-вы. Потому, что все очень очень лю-бят Петру-шу.

Петр Петрович катил по узкой пешеходной улочке и позвоночником чувствовал скорое приближение циклона.

 

2014г.

Побелкин
В моей жизни мало светлого, белого. Оттого я и предпочитаю именно этот цвет другим. Потому меня и прозвали - Побелкин. Кроме того, что я белый, я и пушистый, как и должна быть каждая белка.

Оставить комментарий