Морозко.

1.

Сегодняшним изобилием мы обязаны челнокам. Это они на своих спинах привезли в наши города продукцию, заполнили магазины одеждой, обувью, косметикой. Это они прославились огромными клетчатыми баулами на всю страну. Это их ненавидят старые бабки, тоскующие по своей скудной коммунистической юности. Это они ездили на огромных двухъярусных автобусах в Москву на главный рынок нашей страны, прозванный народом «Черкизон». И однажды, в середине двухтысячных, я сама оказалась на том самом «Черкизоне». Мне было семнадцать, и я покинула родной город навсегда. В Москву меня провожал отец. Сначала мы пришли на железнодорожный вокзал, но в тот день закончился какой-то чемпионат по футболу, поэтому билет на поезд купить не удалось, и мы поехали на автобусе, из которого в четыре утра вышли в белое утро чужого города.

Вдоль дороги огромные автобусы выстроились в плотный ряд, их было видимо столько, сколько есть городов в нашей стране, а может быть даже больше. Одурманенные дорогой и недавним сном, челноки выходили на улицу и, наспех выпив кофе, рассыпались по рынку, превращаясь в толпу. Таджики неслись с огромными телегами, бесконечно крича: «Дорогу, дорогу». Плотным рядом стояли контейнеры с прилавками. Продавцы одевали всевозможные наряды на белоснежные тела манекенов. Бегущих мимо людей торговцы хватали за руки, заталкивали в контейнеры и уговаривали купить именно их товар. После коротких переговоров челноки доставали деньги из лифчиков и трусов и, закинув купленный товар в клетчатый баул, бежали дальше. Получив первую купюру, торговки тысячной водили по прилавку, видимо выполняя ритуал на хорошую торговлю. Сквозь ряды умело лавировали цыганки с закопченными кастрюльками в руках. Подходя к торговцам, они открывали крышку, из кастрюли вырывался едкий аромат.

— И здорово вставляет? – спросил один торговец.

— Так это же не наркотик! — закатила глаза цыганка. – Это же специальная такая трава — с утра не подышал — торговли не будет! …

По всей видимость «волшебная травка», благодаря пиар компании цыган, пользовалась огромной популярность на рынке. Торговцы наклонялись и жадно заглатывали ядовитое облако, затем бросали цыганкам пять рублей «за понюшку».

На «черкизовском» было все, что нужно женщине: платья и юбки на любой вкус. Время от времени даже встречались прилавки с яркими надписями: «мировые бренды». «Челноков» возле «мировых брендов» было мало, зато было много девушек, не блистающих журнальной красотой, но модно одетых, пришедших видимо из Москвы.

Среди чужого изобилия бедные бабки, продавали пиджаки и рубашки своих умерших мужей. Нищие тащились вдоль прилавков: клянчили, воровали. Какого-то человека торговка загнала в угол и лупила юбкой по лицу. На помощь к ней пришел мужчина, и лицо несчастного разбили в кровь, но он не сдавался и упрямо продолжал жевать украденный чебурек.

Мы с папой пробивались сквозь толпу, меня влекла большая Москва, но ее еще не было видно… Возле одного прилавка я остановилась. Босоножки, красивые! Белые с синими полосками, на платформе и с мягкими подушечками — супинаторами внутри. Папа тоже увидел их и повел меня дальше. Красивые белые босоножки были нам не по карману.

Мы шли, молчали и ждали когда наступит полдень. В это время автобусы дальнего следования отправляются в обратный путь. Один из них увезет моего папу. Он приехал только для того, чтобы привезти меня в Москву… Он смотрел куда-то вдаль и боялся поймать мой взгляд, а я смотрела на папу, думала о мыслях в его голове и обо всей своей жизни…

2.

Отец работал школьным учителем – преподавал историю в старших классах. Я тоже была его ученицей и, сидя за партой, всегда наблюдала одну и ту же картину – одноклассники занимались на его уроках своими делами – болтали, рисовали, обсуждали свои истории своих и чужих жизней. А он, стоя у доски, печально и монотонно твердил предмет, который когда-то давно выучил в университете. Сколько я его помнила, он всегда был таким – печальным и монотонным. Он был не интересен своим ученикам, не был он интересен и моей маме. Их семейная жизнь строилась так: она возвращалась из конторы, где работала бухгалтером, молча готовила ужин, молча кидала еду ему на тарелку, а он молча ел. После молчаливой трапезы он ложился на диван, включал настольную лампу, смотрел в книгу и больше ничего не хотел… Он всегда прибывал в какой-то тоске и был немногословен. Я знала о нем только то, что в тесноте нашей квартиры, среди мебели советских времен, он провел всю свою жизнь. Если мы путешествовали, то исключительно с мамой вдвоем – мы уезжали, а он оставался дома, с тоской и настольной лампой.

Мать была прямой противоположностью ему – подвижная как ртуть. Ее жизнь строилась из череды встреч и разлук. Время от времени она бросала все домашние дела и, забыв обо всем, красивая, с накрашенными губами, одетая в яркое платье, уходила в ночь, а утром возвращалась и продолжала кого-то ждать. А отец по-прежнему лежал на диване и будто-то бы и не понимал, что уходила она с очередным незнакомцем. Когда была маленькой, я не считала, что совместная жизнь мамы и папы чем-то отличается от семейной жизни родителей моих друзей и подруг. И мне даже в голову не приходило, что один из таких незнакомцев вознамерится стать маминым новым мужем. Но год назад именно так и случилось. Этот мужчина не просто увел маму из нашей семьи, он увез ее в другой город.

Все произошло очень быстро – объяснение между родителями, сбор вещей. Я молча наблюдала за тем, как огромные чемоданы заглатывают мамины вещи и прошлое стирается, как буквы, написанные мелом на черной доске. Почему-то мне очень хотелось, чтобы между родителями хотя бы случился скандал – много слов, эмоций, взаимные упреки, но и этого не произошло. Прибравшись на прощание в квартире, и, пожелав отцу всего хорошего, мама покинула наш дом. Он не ходил ее провожать. Возле поезда, мы стояли вдвоем. Ей было неловко, мне тоже. Мы обе не знали о чем можно и нужно говорить в такой момент.

— Может, поедешь со мной? — неуверенно спросила она.

Я пожала плечами, и, глядя на меня, она продолжала:

— Но с другой стороны… одиннадцатый класс… менять школу, город… Это так тяжело…

Я опять пожала плечами и почувствовала подступающий к горлу ком. В этот момент я мечтала о том, чтобы этот ком не вырвался наружу в виде слез. Я смотрела на асфальт и хотела, чтобы закончились эти минуты. Но именно такие мгновения почему-то тянутся невыносимо долго…

— Ты злишься на меня? – спросила мать.

Я сделала движение головой, которое обозначает «нет», сказать это словами я не могла, боялась, что если начну говорить, то польются слезы. Я чувствовала, что мать постоянно смотрит на меня и не отводит глаз. Потом она погладила меня по щеке и сказала:

— Поймешь, когда станешь постарше.

Я почти не помню, как она села в поезд, как механизм двинулся в путь. Помню ее лицо по ту сторону стекла и то, как потом я брела по улицам, заглядывая в чужие окна, представляя там чужих, счастливых мам и пап, которые разговаривают, ужинают и завтракают вместе — чужие мамы и папы, которые и не собираются расставаться… Я не винила мать в том, что она уехала, я все понимала — жила она с отцом без любви и без счастья, а ведь так не нужно и невозможно жить. Я пыталась себе представить маминого мужа. Какой он: маленький, большой? Худой, толстый? Мне хотелось, чтобы он был толстым и глупым… и еще, наверное, жадным… Я никогда не видела этого человека и не желала встречаться с ним.

Вернувшись домой, я закрылась в комнате и плакала весь вечер, всю ночь. А утром ко мне зашел отец и сказал:

— Вставай, давай сходим в магазин, купим тебе новое пальто.

Я отвернулась на другой бок и ничего не ответила. Я давно хотела новое пальто и говорила об этом родителям, но в нашей семье не было особого достатка – новые вещи покупались только тогда, когда старые приходили в негодность. Но в тот день мне не было нужно пальто. Без мамы мне вообще ничего не было нужно. И то, что отец предложил это сделать, больно резануло меня. Как вообще можно было думать в такой день о каком-то пальто? Я не понимала!

— Ну хорошо, не буду к тебе приставать, — сказал отец и ушел из моей комнаты.

А я, с трудом поднявшись с дивана, попробовала читать, но то, что было написано в книге, казалось мне неуместным. Потом я бродила по комнате, рассматривала полки и шкафы, которые недавно были заполнены ее вещами. А теперь этих вещей не было. Я открыла шкаф письменного стола и увидела мамины духи – это были ее новые духи, они появились у нее всего пару месяцев назад, возможно запах этих духов и привлек к ней того мужчину… Она очень любила их и даже странно, что забрав все вещи, забыла именно эти духи. Почему-то о свой находке мне захотелось рассказать отцу, я зашла к нему в комнату и увидела, что он стоит возле открытого шкафа…

— Духи забыла, — сказала я.

— И платье, — отец показал мне на шкаф.

Вернется – подумала я. Есть такая примета, что если человек что-то забывает, то значит вернется. От этой мысли мне стало легче. Не знаю, о чем думал отец, но из-за какой-то суеверности все забытые мамой вещи мы оставили на своих местах…

Вечером мы с отцом бродили по большому торговому центру и купили мне новое пальто – бордовое в клеточку, с капюшоном…

А следующий вечер мы провели дома, пили чай и разговаривали о маме. Он мне рассказывал о том, как когда-то давно они познакомились. Эту историю я слышал и раньше, но в тот день он рассказывал ее как-то по-иному.

Они познакомились таким образом: после занятий в университете он возвращался домой. Была зима, и не такая как у Пушкина, когда «Зимы ждала, ждала природа. Снег выпал только в январе», а такая, когда воздух трещит от мороза и белыми хлопьями с неба падает снег. И, конечно же, в тот день, логично было бы сесть на трамвай и доехать, но ему почему-то захотелось пройтись. Вот тогда он и увидел ее – вдоль дороги она шла пешком. Долгое время он следовал за ней — любовался ее тонкой фигурой, легкой походкой и светлыми прядями, выбивающимися из-под капюшона. Он думал о том, как к ней подойти, искал подходящие слова. Но в какой-то момент она резко повернулась, и от неожиданности он сказал избитую фразу:

— Девушка, можно с вами познакомиться?

Она ничего не ответила и пошла дальше, но он пошел за ней, до ее подъезда. Периодически она останавливалась и требовала, чтобы он отстал от нее, но он не отставал ни на шаг. А на следующий день он пришел к ее дому и долго ждал. Когда она вышла, тогда они и заговорили. Мама сказала, как ее зовут, и он проводил ее до остановки, она ехала в гости к какой-то подружке. Ну а потом он начал добиваться ее любви и в скором времени она стала его женой.

— А она любила тебя? – не удержалась я от этого вопроса.

— Я в это верил. Но знаешь, чаще всего того, во что твердо веришь, в действительности не существует, — усмехнулся отец.

— Ты сейчас злишься на нее? Ненавидишь?

— На что злиться? – удивился отец. — Разводы, точно так же как и браки совершаются на небесах! К тому же мы не подходим друг другу. Я маленький, плешивый, толстый, а она высокая светловолосая красавица. А знаешь, как смешно мы выглядели вместе, когда она надевала каблуки? Я был ниже ее на целую голову. – Отец задумался, замолчал, видимо прислушиваясь к своему прошлому, а после паузы продолжил: — … Я знаю, что был для нее плохим мужем, а для тебя плохим отцом.

— Почему ты так говоришь? – удивилась я.

— Потому что я решил исправиться, — с улыбкой сказал отец. – И уже немного изменился к лучшему.

Время шло, пустота постепенно заполнилась новыми привычками, новыми вещами и каким-то совершенно новым образом жизни. И этот новый образ жизни создал отец. За несколько месяцев, проведенных без мамы, он действительно сильно изменился к лучшему. Эта перемена заключалась в том, что он перестал лежать на диване и начал много общаться со мной. Он рассказывал о книжках, которые прочел, о маме, о своей работе в школе, о своей прежней жизни. Практически все временя мы проводили вместе – вместе ходили в кино, после сеансов сидели в «Кафе мороженое», обсуждая только что просмотренный фильм. Сначала мне казалось это очень странным, ведь раньше родители не уделяли мне столько времени. Когда мама была с нами, я по большей части занимала себя сама. Поэтому отцовское внимание, неожиданно обрушившееся на меня как теплый летний ливень, я даже не знала, как воспринимать — старалась уходить к себе в комнату, делала вид, что очень занята, но он находил все новые и новые занятия. Но это только первое время, потом я поняла, что если бы мы так жили всегда, то у мамы не было бы никакой надобности уезжать. Ведь уехала она скорей всего от скуки, от одиночества, от невнимательности близкого человека.

Мать должна была приехать к нам в гости, ближе к осенним каникулам. Я тщательно готовилась к этой встрече. Несмотря на то, что она часто звонила и знала почти все о моей жизни, мне много что нужно было ей сказать. По телефону я не говорила ей важных вещей – о том, что я люблю ее, о том, что я мечтаю о том, что мы будет жить все вместе. Я считала, что об этом нужно говорить глядя человеку в глаза, а не по телефону. Ну и конечно, я хотела, чтобы она увидела отца. Я была уверена, что если она увидит то, как он изменился, может быть, даже вернется к нему. Я тщательно готовилась к этой встрече. Делала уборку, продумывала меню и сходила с отцом в магазин: мы купили ему новую одежду — пару рубашек и брюки. В обновках он преобразился – не могу сказать, что превратился в монстра красоты, но выглядеть стал лучше… И вот когда все было готово и осталось только дождаться ее, мама вдруг позвонила и сказала, что не приедет. Сказала, что не может сейчас, что она устроилась на новую работу и начальник не отпускает ее до весны. Для меня это было огромное потрясение. Я не могла найти себе места. Но еще хуже было отцу. Он побледнел, осунулся. И по этому его состоянию я поняла все – то, что он так же, как я, ждал ее, что он все еще любит ее и его любви хватит для того, чтобы оправдать каждый ее поступок. Скорей всего он любил ее всю жизнь, любил странной любовью – лежа на диване, ничего не делая для того, чтобы ей было хорошо рядом с ним. А теперь, все что у него осталось – это забытые ею духи и платье. Но он держался, не показывал свою боль — то ли не хотел делиться ей, как единственной вещью, принадлежащий только ему, то ли просто хотел поддержать меня. В тот вечер отец признался мне в том, что очень боится одиночества и с ужасом ждет того момента, когда я выйду замуж и покину его.

— Ну… Может и не выйду! – сказала я.

— Все девушки влюбляются, становятся чьими-то женами и это нормально!

— Ну знаешь… вот может быть конкретно я и не влюблюсь?

— Так не бывает.

Он засмеялся, а я замолчала…

Отец не знал, что я уже была влюблена в парня по имени Слава, правда особой деликатной любовью. Это когда любишь человека, но делаешь вид, что ничего не происходит. Будто бы нет этого пожара внутри — держишь себя в руках, как букет цветов, который в каждую минуту готова преподнести ему. Этот красивый парень являлся ко мне в первых девичьих мечтах. Когда ночь растворялась в свете фонарей и чужих окон, я садилась на подоконнике и думала о его темных волосах, о руках, накачанных спортом. Естественно, я мечтала о любви – состоящий из слов и поцелуев, прогулок под луной, из встреч и разлук, в конце концов, из измен и страданий. Ну, в общем, о такой любви, которую описывают в романах и показывают в кино. Но мы были просто друзьями. Мне казалось, что влюбляется он в других девушек. Не знаю в каких именно — может быть, они старше меня, опытнее, брюнетки, в то время, как я блондинка — я никогда не видела его в компании женщин… Одно время я думала, что он влюблен в мою одноклассницу Лену. Она была моей лучшей подругой и самой красивой девушкой в классе. У нее были состоятельные родители, которые одевали ее в изысканные сексуальные шмотки. Именно она меня ему и представила. А сама познакомилась с ним в каком-то кафе — с ним и с его приятелем, а после рассказывала мне о том, что первое время Слава постоянно названивал ей и приглашал сходить то в кино, то в театр. Но намного больше ей нравился его друг, который вечерами встречал ее в подъезде и, прижимая к стенке, без лишних церемоний запускал руки под юбку, страстно целовал в губы, не обращая внимание на ее протесты и соседей, изредка проходивших мимо. Ну а потом Лена окончательно потеряла голову и начала мне рассказывать такие подробности, от которых становилось стыдно, ведь мне казалось, что любовь должна быть скромнее… Хотя Лена была таким человеком, который не делает ничего такого, о чем невозможно потом поговорить с друзьями. В отличие от меня… О своей любви я не рассказывала никому – ни подругам, ни отцу, ни тем более самому Славе. Дело в том, что я считала это чем-то постыдным, не знаю почему, может от того, что в нашей семье не было откровенных разговоров, а может, потому что мне было мало лет. Наверное, именно поэтому Славе легко было общаться со мной просто так: просто так приглашать меня в кафе или в кино, просто так забегать ко мне в гости, для того, чтобы поговорить о стихах – Слава был помешан на поэзии и сам неплохо сочинял. И вряд ли ему даже в голову приходило, что после наших встреч, я лежала до утра, на мучившей голову подушке, в окружении романтических сюжетов.

Это любовное наваждение длилось около трех месяцев, ну а потом он закончил школу и уехал учиться в Москву. Мы так и остались друзьями, и он с удовольствием мне звонил, по-дружески, чтобы поболтать о своих и моих делах…

***

Через полгода после отъезда матери к нам в школу пришла новая учительница – Ольга Михайловна – это была рыжая, огромная как сарай бабища. Она преподавала алгебру и геометрию и с презрением относилась к тем детям, которым не давались ее предметы. С нашкодившими учениками она разговаривала громко, как с целой аудиторией, а меня хвалила якобы за успехи, которых не было – ведь в цифрах я разбиралась плохо.

Эта Ольга Михайловна положила глаз на моего отца. После работы, словно галантный кавалер, она провожала его до подъезда, держала под ручку, улыбалась большим ртом, накрашенным алой помадой, и щебетала, как нежный соловей. А отец, маленький и покорный, шел с ней рядом и тоже улыбался.

Она стала часто бывать у нас дома. Приходя в гости, заполняла тесноту кухни своей удушливой полнотой и пыталась обаять отца принесенными котлетами, жареной картошкой и домашними пирогами. Отец с удовольствием все это ел, а после ее ухода рассказывал мне, что Ольга Михайловна хороший друг и что эта женщина, покинутая мужем и взрослым сыном, очень одинока.

На новый год она пришла после полуночи — неожиданно, без приглашения, в сияющим блеске безвкусного платья, от нее веяло морозом и какими-то духами – резкими, грубыми, старыми… Усевшись на диван, она начала пить шампанское, смачно закусывать и, глядя в телевизор, рассуждать о выступающих артистах – кто с кем живет, кто что есть и кто с кем спит. Эти люди, тени которых отражались на экране, невероятно волновали ее воображение, ведь их еда, наверняка была вкуснее ее еды, их квартиры больше и уютнее, их дело проще и прибыльнее. Наговорившись об артистах и выпив шампанского, она вдруг захотелось танцевать. Наша квартира, не привыкшая к громким звукам и невероятной радости, превратилась в адское движение. В центре комнаты Ольга Михайловна колыхалась, водила громадными бедрами — изображая видимо изысканную куртизанку, а ее красный рот улыбался, напевая какую-то чушь. Потом она схватила за руки отца и вытащила на импровизированный танцпол. Он стоял рядом с ней и неумело тряс телом, ему было явно неловко, то и дело хотел сесть на диван, но она начинала корчить гримасу, как обиженная девочка и он не мог противостоять ее воле и крепким рукам, которые постоянно тянули его назад, в середину комнаты, туда, где нужно было плясать, улыбаться и чему-то радоваться…

Не знаю, как и в какой момент произошло это чудо и Ольга Михайловна явилась ему в обольстительном тумане, но однажды ночью я проснулась от скрипа кровати в комнате папы, а после этого, начинался грудной женский стон… Утром она вышла на кухню: лицо у нее было бледное, опухшее после ночи, рыжие волосы стояли дыбом, а в глазах так и металось счастье. Позавтракав, она ушла, а потом вернулась с невероятным количеством барахла — ей никто не помогал, свои вещи она таскала сама, словно старательный паровоз, в нашу квартиру – туда, где ее ожидала семейная жизнь…

***

Меня раздражало в ней все – ее манера слишком громко и много говорить, ее стремление окружить отца заботой – она целыми днями драила полы, сама себя превосходила в мастерстве приготовления пищи. Видимо она верила в то, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок, ну и через женскую красоту… Время от времени Ольга Михайловна мазала волосы майонезом, а лицо кефиром. От вида намазанной продуктами питания бабы меня тошнило, а она подмигивала мне и говорила шутливым голосом:

— Для того чтобы выглядеть привлекательно, я готова на все – только не заниматься гимнастикой, не сидеть на диете и не тратить много денег на салоны красоты.

Не знаю, смогли бы помочь Ольге Михайловне в салоне красоты, но подходящих для нее диет точно не существовало. Она могла одна уничтожить целую гору котлет, а на десерт проглотить огромный торт. В общем, она любила хорошо пожрать, а в процессе уничтожения пищи порассуждать о том, что лишние килограммы не портят ее, ведь по ее мнению полнота многим женщинам к лицу. Себя она называла «очаровательной пышечкой». И хотела, чтобы отец называл ее так же, особенно в присутствии подруг, которых, желая щегольнуть своим счастьем, приглашала по выходным. Это были такие же, как она, неприятные бабы. Они рассматривали отца, и когда он, наученный Ольгой Михайловной говорил: «Моя пышечка», улыбались в экстазе одобрения.

Она пыталась и меня приобщить к этим посиделкам и видимо хотела подружиться со мной. Когда отца не было дома, она начинала расспрашивать о моих делах – об учебе, о дружбе, о любви, отчего мне казалось, что она твердо решила разузнать все мои тайны. Когда у нее начинались эти приступы внимания к моей персоне, я уходила в свою комнату, но она приходила и туда. Но я общалась с ней вежливо, обходительно, как с гостьей. С гостьей, которая пришла на праздник и немного задержалась. Но праздники заканчиваются и гости расходятся по домом. Я ждала этого момента с нетерпением, с жадностью. Но время шло, и она все больше и больше обосновывалась в нашей квартире. Вскоре мы начали жить по ее законам, основанным на принципах бережливости. Мы вообще перестали покупать новую одежду, а также ходить в «Кафе мороженное» и в кино. Ведь мороженное, по ее мнению, дешевле купить в киоске и съесть дома, а кино показывают по телевизору совершенно бесплатно. Вначале отец пытался с ней спорить, но вскоре она начала ругаться, командовать и самостоятельно рассчитывать наш бюджет. Потом начала забирать у него зарплату, так как не хотела, что бы он был расточительным…

Как многие женщины ее возраста, она была помешала на фен-шуе и твердо верила в то, что благополучие семьи может зависеть от того, где стоит стол, шкаф или кровать. Она решила сделать полную перестановку в нашей квартире. Я была против, мне казалось, что переставляя наши вещи, она бесцеремонно вторгается в чужую жизнь. Именно так и хотелось сказать, но я просто объяснила отцу, что хотела бы, чтобы все вещи остались на своих местах. У него не было своего мнения на этот счет, но он пообещал поговорить с ней. А на следующий день, придя домой из школы, я увидела, как папа и какой-то незнакомый мужчина – как потом выяснилось родственник Ольги Михайловны — переставляют шкаф в бывшей маминой комнате, а Ольга Михайловна со шваброй, ведром и мешком деловито расхаживает по квартире. По моему взгляду отец видимо все понял. Он подошел, и, положив руку на плечо, сказал:

— Ну что за глупые предрассудки, это же всего лишь вещи! Какая разница, где они стоят?

— Как какая разница? – Ольга Михайловна резко встряхнула рыжей прической, — Перестановку нужно делать время от времени, хотя бы для того, чтобы избавиться от пыли, от грязи и ненужных вещей. Или что? Будешь всем этим дышать?

Ольга Михайловна, складывала в мешок вещи, которые может и в самом деле были не нужны. Но они чем-то напоминали мне о детстве, о маме. В мешке оказались и мои старые плюшевые игрушки, много лет без дела спящие на полках. Были там мои старые платье, юбки, джинсы, с которыми были связаны какие-то воспоминания. В этот момент я много что могла сказать, но промолчала. В обновленной квартире уже не она, а я была гостьей, а она хозяйкой положения и через минуту уже видимо забыла о том, что я все еще стою возле порога…

— Командуй! – сказала Ольга Михайловна отцу, — Мужчина должен быть властелином в своем доме! — и Ольга Михайловна указала пальцем на угол возле двери, куда нужно нести шкаф.

«Ну и властелин» — думала я…

Столы, стулья и шкафы разбрелись по комнатам, и, разлучившись друг с другом, сразу поблекли, приняли унылый, скучающий вид. А я в тот день, я начала думать об отъезде. Это был конец марта, затянувшаяся зима на глазах таяла, близились выпускные экзамены в школе. После получения аттестата зрелости я могла уехать куда угодно. Но куда именно?.. Конечно, можно было бы отправиться жить к маме, устроившись на новом месте, она звала меня к себе. Но я не хотела жить в чужом незнакомом доме, с ее мужем, я уже достаточно нажилась под одной крышей с посторонним человеком… Меня влекла Москва… Точнее не Москва сама по себе, а уютная квартира в центре столице, которую Слава снял на деньги отца. Я знаю, что стены он оклеил портретами своих литературных кумиров и с головой окунулся в богемную жизнь, по вечерам отстукивая на ноутбуке мысли родившиеся от многочисленных встреч. Он балдел от потока гениев, талантов, прожекторов, обрушившихся на него. Он видел в Москве только красивое и чудесное, о чем по телефону рассказывал мне. Под каким-нибудь предлогом, я могла бы попроситься к нему пожить – ведь мы по-прежнему были друзьями. А потом я смогла бы сама устроиться в Москве – поступить в какой-нибудь ВУЗ, найти работу, подходящую для студентки… Но куда лучше было бы навсегда остаться с ним, ведь я не переставала мечтать… Слава, созданный моими фантазиями, отличался от реального человека из крови и плоти. Мой фантом говорил то, что я хотела, делал то, что я хотела. Созданный мечтами герой принадлежал только мне и казался самим совершенством. И от этого восторга мир вокруг казался чудесным, отчего легче переживалось все – в том числе и присутствие Ольги Михайловны в нашей квартире.

А тем временем отец все больше и больше попадал под ее влияние. Он уже делал только то, что она ему говорила, сам говорил только тогда, когда она начинала разговор. Казалось, что в нем ослаб какой-то шуруп, он даже стал немного горбатиться. Я знаю, что он боялся ее — Ольга Михайловна была добра и весела только тогда, когда все шло по ее плану, а если что-то было не так, у нее случались приступы гнева. Однажды они вернулись из какого-то продуктового магазина — лицо у нее было злое, а он уныло опустил плечи. Они закрылись в комнате, она кричала, а он оправдывался. Из ее ругани и его оправданий я поняла, что в магазине, он улыбнулся какой-то даме…

Мне было жаль отца, я хотелось схватить его за плечи, встряхнуть и заставить одуматься, но я этого не делала, ведь я в этом доме была всего лишь ребенком — издержка детства в том и состоят, что нужно подчиняться взрослым…

Со временем я совершенно перестала общаться с Ольгой Михайловной – все больше искала уединенные уголки в нашей квартире, а когда они садились за обеденный стол, я забирала еду в комнату. Моя отстраненность от семейной жизни несколько волновала ее, время от времени она пыталась со мной о чем-нибудь поговорить, но на свои вопросы она всегда получала односложные ответы. Иногда она жаловалась отцу на мою замкнутость, на непонятные мысли в моей голове, на мой сложный переходный возраст. Но думаю, что волновал ее не мой переходный возраст, а понимание того, что в любой момент, я могу поставить отца перед выбором, а в этом случае ее только что созданная империя могла бы разрушиться — я все-таки его дочь. Я думаю, что она боялась этого и поэтому искала ко мне подход, и как мне казалось, сдерживала себя во многом – в криках, в оскорблениях. В какой-то момент я даже почувствовала некую власть над ней – ведь зачастую начиная ворчать на отца, она замолкала и украшала лицо улыбкой, стоило мне войти в комнату. Для меня это было сдерживающим обстоятельством против отъезда. Мне казалось, что пока я рядом, она не может окончательно раздавить его. Но ход мысли в моей голове видимо уже принял какую-то необратимую форму. Мой путь из школы домой лежал через железную дорогу и, глядя на уходящие в заманчивую даль поезда, я все больше и больше думала о новой чужбине, расположенной там, на пятисотом километре железнодорожных путей. Я надеялась, что возможно именно там, в тесноте бегущих людей я обрету свое счастье. Это счастье я строила из деталей – мысленно создавала новые и новые интерьеры, а потом помещала туда Славу… Я начала откладывать деньги, а бродя по улицам, сидя в школе за партой или дома за письменным столом я начинала искать подходящие слова, которыми нужно было объяснить Славе о своем намерении. Слова были найдены еще тогда, когда с земли сходил последний снег, но и когда в школе началась суета, вызванная предстоящим экзаменом, названным красивой аббревиатурой ЕГЭ, я все еще эти слова не сказала, хотя настраивала себя и каждый вечер думала о том, что вот когда в следующий раз он мне позвонит, то обязательно… Но когда он звонил, на меня находила какая-то трусость и я говорила не то, что собралась сказать, я вообще мало что говорила, по большей части слушая его. И вот, в какой-то момент этот переход от намерения к его осуществлению мне начал казаться почти что чудом, и может я так и не решилась бы, но зачастую некоторые события все расставляют по своим местам…

Я мало отличалась от одноклассниц, мечтающих блеснуть на выпускном в шикарном платье. Платье моей мечты было в торговом центре, расположенном напротив нашего дома: облегающее, темно синее, в пол, с глубоким декольте и без сверкающих страз, которые я никогда не любила. В магазине напротив лежали туфли, тон в тон совпадающие с цветом платья. Платье и туфли были не из дешевых, но вещи того стоили. Почему-то именно в этом наряде, и ни в каком другом, я видела себя на торжественном вечере нашего класса. И естественно, когда отец задал мне вопрос о том, в чем я хочу пойти на выпускной, я рассказала ему о своем выборе, и мы отправились в торговый центр. Осмотрев меня в платье со всех сторон, отец достал кошелек и расплатился. Когда мы шли домой с покупками, он попросил, чтобы о стоимости вещей я не говорила его сожительнице. В квартиру она вошла в тот момент, когда я стояла возле зеркала в новых нарядах. Она заулыбалась и задала первый вопрос:

— И сколько же стоит эта красота?

Отец назвал ту сумму, о которой мы договорились заранее, видимо ее это устроило и она начала разглядывать меня со всех сторон:

— Хорошее, но не слишком нарядное для выпускного, — сказала она.

— Ну а что еще купишь за такие деньги? Ваши любимые стразы и блестящие вышивки, стоят наверняка намного больше. — я не удержалась от этого ехидного ответа, но ей видимо даже в голову не пришло, что я издеваюсь.

— Да уж, есть у меня такой грех, — заулыбалась Ольга Михайловна, — люблю, чтобы все блестело, все сияло, наверное, в прошлой жизни я была вороной. И Ольга Михайловна рассказала о платье, в котором она собиралась пойти на школьный выпускной. На беду ее платье находилось в том же магазине, где и мое. И на следующий день она пришла с пакетом и с гримасой на лице, означающую то ли гордыню, то ли возмущение. Кинув свой пакет на пол, она назвала стоимость своего платья и стоимость моего – разница действительно была велика.

— Ты знаешь, — сказала она отцу каким-то скорбным голосом, — я уважаю и берегу наши деньги и я не считаю, что семнадцатилетняя девочка должна иметь платье стоимостью годового бюджета маленькой африканской страны!

— Прямо таки африканской страны? Та преувеличиваешь, моя пышечка. — Заулыбался отец.

— Знаешь что! Не нужно тут улыбаться! И я не шучу! – гнев Ольги Михайловны начал набирать обороты. – Мы, между прочим, не олигархи и не бизнесмены, мы школьные учителя и зарплаты у нас очень маленькие!

— Но выпускной у нее один раз в жизни! Она хочет это платье! — сказал отец.

— В том то и дело! Выпускной раз в жизни! А значит, она это свое платье наденет только один раз в жизни!!! Или что? Она будет потом щеголять в нем по улицам каждый день! Ты о чем думаешь вообще! Ты выбрасываешь деньги!

— Она может надеть его потом на Новый год, или на день рождения.

— А не слишком ли жирно для семнадцатилетней мамзель? Она заработала на новый год такое дорогое платье? Я работаю всю жизнь! Я откладываю деньги, но такие дорогие вещи никогда не позволяю себе! Потому что знаю, что на эти деньги мне потом жить, есть и пить!

Лицо Ольги Михайловны покрылось красными пятнами, рыжая прическа прыгала из стороны в сторону. Мерзкая сцена вызвало во мне желание уйти из дома прямо сейчас, так я и сделала…

И прямо возле подъезда, я достала телефон и позвонила Славе. Подходящие слова были уже не нужны, слова подбирались сами собой, и я сказала ему все и кажется даже больше. Потом я бродила по улицам и наслаждалась приятным ощущением сломанных границ.

Домой я вернулась примерно через час. Скандал закончился. Пахло валидолом, Ольга Михайловна лежала на диване с мокрым полотенцем на голове… Когда я вошла в комнату, на меня она даже не посмотрела…

— Пойдем, поговорим, — сказал отец.

Мы сели на кухне, он налил мне чай, достал коробку конфет и каким-то бодрым голосом начал разговор:

— Слушай, а может, мы другое платье тебе выберем, а это вернем в магазин? Как думаешь?

— Я решила, что не пойду на выпускной. – ответила я.

— Ну зачем ты это начинаешь? — мягко упрекнул меня отец. – Выпускной же отменят, если у тебя не будет этого платья?

— Папа, я уезжаю… Понимаешь… В Москву. И я подумала, может поехать в тот день, когда будет выпускной? Вместо выпускного! Понимаешь? Платье мне вообще не нужно!

— А почему вместе выпускного, — отец, кажется, не сразу понял о том, что я вообще собралась уезжать, но через секунду, будто ошеломленный какой-то мыслью сказал:

— А что в Москве? А учеба? А поступать?

— Там куча ВУЗов! Папа! Намного больше чем у нас!

— Это понятно, насчет ВУЗов! Но ты вообще-то как себе представляешь Москву? На всякий случай хочу тебе пояснить, что это огромный город, в котором тебя никто не ждет…

— Ждет!

И я рассказала отцу про Славу, рассказала про нашу дружбу, про его телефонные звонки, в общем, рассказала все, минуя любовные подробности… А потом я пошла в комнату, села возле окна и мысленно унеслась вдаль, из которой не собиралась возвращаться…

На следующий день, отец свыкся с мыслью о том, что я уеду и предоставил право выбора мне. А Ольга Михайловна от нового известия расцвела, забыла о головной боли, обидах и кудахтала, кудахтала, кудахтала:

— Платья сдадим, вот тебе и деньги будут поехать в Москву… Нет, конечно, еще добавим! На выпускной не будем сдавать – вот еще тебе деньги!..

Прощальный вечер был пропитан ее слезами, скорей всего это были слезы радости. Правда она не очень хотела, что бы отец ехал провожать меня до Москвы, ведь для этого нужно было выкинуть деньги на лишний билет, но, в конце концов, уступила. И мы поехали…

В автобусе челноки мирно спали на раскладных креслах, отец дремал рядом со мной. А я не спала всю ночь, потому что за окнами мелькали новые города, поселки, леса. Я смотрела и не могла оторваться от этой красоты. Потом закрыла глаза, казалось бы, всего на минуту, а когда открыла, увидела посередине пурпурного неба огромное солнце — багровое и раздутое как лицо пьяницы. И вот небо стало розовым, влюбленным, пленительным, а потом появилась Москва, о которой я никогда раньше не думала и всерьез не мечтала…

Слава должен был приехать на остановку нашего автобуса часов в восемь утра. Потом мы хотели погулять по рынку, проводить отца и отправиться к Славе домой…

3.

В одиннадцать утра мы все еще бродили по рынку – с одной остановки на другую – оказалось, что в тот день из нашего города в Москву прибыли еще пятнадцать точно таких же автобусов.

— И где они? – спросила я у водителя?

— А шут их знает, девочка, ищи.

Водитель развел руками, и мы с отцом принялись искать. Но задача была не из легких — размеры черкизовского рынка описать сложно, но думаю, что для того, чтобы обойти все остановки, нам потребовалась бы неделя. Но самое странное было то, что Слава не отвечал на мои звонки – сначала были гудки, потом женский голос начал сообщать, что абонент недоступен. Не хотела бы я оказаться на месте этой женщины, наверное, на ее голову постоянно сыплются проклятия. А та женщина вряд ли захотела бы оказаться на моем…

День на рынке ярко сиял, возбужденная толпа согревала воздух. Мы с отцом с трудом пробивались сквозь ряды, с нас градом лился пот, застилая глаза. Я видела, что ему сложно идти, я и сама от усталости едва передвигала ноги. Отец постоянно задавал мне один и тот же вопрос: «Где Слава?». Я не говорила о том, что не могу дозвониться и врала, что он скоро придет, хотя сама все меньше и меньше в это верила. Но при всем при этом, я не хотела возвращаться домой, не хотела больше жить с Ольгой Михайловной. В тот момент почему-то думалось о том, что бывают такие черты, которые оставляют прошлую жизнь за собой. Такой чертой для меня была ночь в автобусе, видимо именно тогда, глядя на города, на солнце и на рассвет, я все решила для себя, поэтому я врала отцу, не говорила о том, что не могу дозвониться до Славы, я боялась, что он потребует, чтобы я вернулась домой, а мне казалось, что это невозможно… Но что делать, если Слава не придет, я смутно себе представляла. На одной из остановок, рядом с музыкальным киоском, стояла женщина с угрюмым лицом. Под веселую музыку она вяло переминалась с ноги на ногу, а на груди у нее весела табличка: «Сдаю комнату на сутки за пятьсот рублей». А ведь сутки переходят в другие сутки, складываются в недели… Очевидно на деньги, выделенные мне Ольгой Михайловной, я здесь долго не протяну. Но я старалась не думать об этом.

В какой-то момент отец понял, что нужно перекусить, и мы зашли в открытое кафе, заказали чай и пироги. Мы сидели напротив друг друга, нужно было о чем-то говорить и, напугавшись, что мы сейчас будем говорить о Славе, я начала рассказывать то, что первое в голову пришло:

— Папа.

— Да.

— Хочу сделать признание.

— Да?

— Помнишь, в пятом классе журнал украли, и держали его непонятно где несколько дней.

— Да…

— Это я сделала.

— Что?!

— Ну не сама конечно. Трифонова, толстая такая, тихушница. Мы дежурили в классе после уроков. Она жаловалась на то, что ей незаслуженно поставили двойку.

— И что?

— Я ей сказала, что стоит их проучить, украсть журнал, поднять панику и наказать их всех…

Отец замолчал.

— Папа!

— Если он не придет… — сказал отец, после короткой паузы… — Возможно, снять комнату на ночь, утро вечера мудренее, может быть, завтра объявится, а если нет…

— Я не буду жить с Ольгой Михайловной! Я никогда не говорила тебе, но я больше не буду жить с ней! Я терпеть ее не могу! Я решила!

— Ты человек взрослый, тебе решать. Я не знаю, придет за тобой Слава или нет, но, в конце концов, в Москве можно хорошо устроиться и без него. Деньги у тебя есть. Небольшие суммы буду высылать тебе ежемесячно, много не могу… Сейчас вступительные экзамены, тебя как абитуриентку возьмут в общежитие. Куда ты будешь поступать? — спросил отец.

Я хотела что-то ответить, но посмотрев на его круглую поникшую голову замолчала. Только в этот момент я поняла, что между мной и Ольгой Михайловной он выбирает ее. Мой папа, который был со мной с самого рождения, оказывается даже и не думал звать меня назад, в НАШУ квартиру! Я не могу сказать, что для меня это был шок, это был как удар по голове. Я смотрела на отца, а мысли ползли без связи, одежда липла к телу, а за пределами кафе в какофонии звуков, среди блеска разноцветных платьев и ярких платков жили люди. В стороне таджики выстроились в большую очередь за ржавой водой, вяло текущей из крана. Этой водой они умывали потные лица и жадно глотали ее. Торговки, не покидая рабочих мест, ели жирных кур из пластиковых тарелок. Прямо возле нашего кафе какая-то женщина с большой сумкой и добрым лицом уговаривала продать ей красивый кожаный ремень в розницу. Торговка упиралась, ведь товар она продавала только оптом, но женщина просила – именно этот ремень нужен был ее дочке. Я смотрела на распухшие сумки челноков и почему-то думала о белых босоножках, с синими вставками и мягкими подушечками супинаторами внутри. Возможно, какая-то любящая мать уже купила их для своей дочери…

— Подожди, сейчас вернусь, — сказал отец, я кивнула, он вышел из кафе и тут же затерялся среди плеч и голов… А я осталась одна и уже точно поняла, что Слава за мной не придет. Да, он пригласил меня жить к себе, но это был мимолетный жест, за который он не собирался расплачиваться. Зачем я ему в этой большой, огромной Москве, битком набитой Светами, Машами, Олями? Я не нужна ему точно так же, как не нужна отцу, точно так же как маме. Я совершено одна среди этого всего этого сияния и азбучной музыки…

Через несколько минут, после ухода отца, в кафе вошли две женщины и присели за соседний столик. Я сидела настолько близко, что отчетливо слышала каждое их слово. Чтобы как-то заставить замолчать собственные мысли, я начала слушать их разговор.

Женщину с волосами спелой вишни зовут Люба, а вторая, по имени Таня, только сегодня приехала в Москву, по всей видимости, на заработки. Таня искала работу и жилье, а Люба в подробностях рассказывала ей о своей судьбе и о жизни в Москве. Люба родом из Оренбурга, там, на местном рынке у нее была небольшая лавка, товары для которой она закупала на Черкизовском. Теперь эта лавка закрылась, и Люба решила начать новую жизнь. На перекладных она добралась до единственного хорошо ей знакомого места в Москве — до Черкизовского рынка и в первый же день нашла работу: встала на «обувь к азербайджанцам». Получив свою первую зарплату, Люба собралась было на поиски комнаты. Но комнату она нашла прямо на рынке… она живет в халабуде, где спят еще двадцать человек. Но какая разница, если все, что нужно, это переночевать, а утром опять на работу. В халабуде нет душа, зато на территории «Новой Евразии» есть бассейн и есть душ. Люба качает головой: халабуда это хорошо, ведь там тепло и есть свое собственное место, где можно спать, а повезет ли так Тане еще не известно. Люба начала рассказывать про какую-то женщину, которая в ожидании своей очереди на жилье ночует в туалете, после закрытия спит там на раскладушке, кстати, туалет здесь называется «Домом культуры»…

— Все живут, как могут! – продолжала свой рассказ Люба.

Есть, например, люди, которые и в контейнерах ночуют, оберегают чужое добро. Это таджикский рыночный грузчик-бача, самые бедные — низшая рыночная каста. Бача очень вспыльчивые, охотно лезут в драку — но и их тоже постоянно бьют. А еще бача занимаются спортом: вечерами они собираются в круг и перекидывают друг другу липкий мяч, сделанный из содранного с коробок скотча…

— Ну а если вдруг заболеешь? – спросила Таня.

— Тогда на вонючку, — ответила Люба, как само собой разумеющееся и поведала, что вонючкой на рынке называют продуктовые вьетнамские ряды. Там имеются кабинеты азербайджанских и вьетнамских зубных врачей: вырвать зуб — триста р., поставить пломбу — пятьсот. А рядом с вьетнамскими и азербайджанскими врачами есть дверь, которую украшает надпись «Доктор Пиявка лечит все». Люба смеется.

— А еще мужики здесь хорошие, — не пьют. Хан, — Люба окрикнула сидящего рядом «иностранца», — водку любишь?

— Водка нельзя никак и обогреватель никак нельзя, от водки глупый будешь.

— Ты, блин, тараканчик, — улыбнулась проходящая мимо официантка, настоящая восточная красавица, с блестящей косой и кокетливым бантиком в волосах.

Официантку звали Залина, Люба не преминула рассказать и о ней. Судя по рассказу Любы, Залина живет здесь лучше всех. Ночует в том самом кафе, в котором работает. Таким образом, после закрытия заведения, апартаменты полностью в ее распоряжении, а хозяин кафе – стареющий, несчастный в семейной жизни «иностранец» каждый вечер наведывается к Залине на пару часов… А в родном городе Залину ждет муж и дети…

Люба рассказывала о рынке, о Москве – точнее о Москве она ничего не знала, она не выходит туда, никто из обитателей рынка не ходит в Москву, ведь там страшно! Могут оштрафовать, а может случиться все что угодно…

Расплатившись с официанткой, я вышла из кафе. Не хотелось больше слушать Любу, не хотелось больше ничего знать. Рассказ этой женщины ровным счетом никакого отношения не имел ко мне. Ведь у каждого своя жизнь и своя Москва. Не знаю, сколько времени я стояла возле кафе, может пять минут, может десять, может быть полчаса. На всякий случай еще раз набрала Славин номер, но он опять не ответил, и я решила ему больше не звонить. В голову навязчиво лезла сказка под названием «Морозко»:

«Живало-бывало, — жил дед да с другой женой»… а дальше все прямо про меня… Хотя с другой стороны, у меня все по-другому – ту девушку били, меня нет, ее отвезли в лес, меня на рынок. Той было холодно, а мне тепло, жарко! Ближе к полудню рынок будто затопило солнечными лучами, казалось, что они выходили из ада.

Я стояла возле кафе и вглядывалась в толпу, среди незнакомых лиц, я искала одно единственное лицо. Отец появился с большой коробкой в руках. А в этой коробке были босоножки – те самые белые, с синими полосками, с мягкими подушечками супинаторами внутри.

— Это тебе, – сказал отец.

— Папа… но они же такие дорогие!

— Ты мне дороже, я куплю тебе все, на что у меня хватит денег.

— Но Ольга Михайловна…

— Не важно…

Папа протянул мне коробку и крепко прижал меня к себе…

4.

В полдень, загруженные все теми же клетчатыми сумками, торговцы садились в автобусы, забивали их товарами до потолка и лежа на мягких баулах, разъезжались по всей России. Сотни, тысячи автобусов, были готовы к дороге, они гудели и, задыхаясь от своей собственной грубой мощи, один за другим двигались в путь.

Отец стоял со мной до последнего, тянул минуту за минутой, потом вышел водитель и будничным голосом попросил его занять свое место. Папа сел возле окна, автобус поехал, а я осталась — растерянная и одинокая, прижимающая белую коробку к груди и наблюдающая за тем, как большой автобус становится маленьким. А когда он, совершив изящный жест, исчез за углом, я заплакала и долго плакала большими тяжелыми слезами, которые продолговатыми каплями стекали по щекам. Рынок затих. По уставшему от беготни асфальту шли люди – Тани, Марины, Пети, Ахмеды… с душевным миром внутри и разными лицами. Кругом были пустые прилавки, на одном из них, раскинув руки, как молящийся Богу человек, белела рубашка. На круглой как озеро площадке грузчики-бачо, собравшись в плотный круг, перекидывали друг другу склеенный из скотча липкий мяч. Какой-то человек обратил на меня внимание и спросил где я живу, я сказала, что живу в Москве, и он пошел дальше. И вдруг среди людей я увидела Славу. Он сильно изменился – стал шире в плечах и выглядел старше. Он держал в руках сигарету, потом кинул окурок в урну и резко повернул в мою сторону:

— Черт! В этой клоаке у меня сперли телефон! Я уж думал, что не найду тебя! Ты хоть знаешь, сколько здесь остановок?! Я все обошел!

Я кивала головой, а сама смотрела на него и боялась моргнуть. Боялась, что он исчезнет как фантом, но это был не фантом и даже не мечта, это был настоящий Слава, который взял меня за руку, заглянул в глаза и сказал:

— Устала? …

Я закивала головой, имея в виду то ли да, то ли нет.

— Волновалась?

Я хотела было ответить, но тут произошло то, чего я себе даже представить не могла. Слава поцеловал меня, а потом еще и еще, и его лицо становилось огромным как целый мир, каждый раз, когда приближалось к моему лицу.