Море Облаков

 

 

Часть 1

 

Глава 1

 

 

 

Тогда, в сороковом, мне было всего двенадцать. Но все события, случившиеся в то удивительное лето живы в моей памяти и сейчас, когда я пишу о них. Еще с пяти лет один из месяцев лета, обычно июнь или июль, мы с родителями стали проводить в деревне у бабушки с дедушкой. В их небольшом саду из пяти яблонь и одной груши я поедал эти самые яблоки, порой, маленькие, кислые и зеленые. После чего раза два по нескольку дней валялся с температурой и больным животом. Хуже, чем болеть с температурой в летнюю жару, может быть только заболеть точно также от мороженного, а не от яблок. Мне кажется, я думал тогда что-то в этом роде.

 

Кроме меня в деревню к своим родственникам обычно приезжали еще два близнеца: Марк и Матвей. С ними мы играли в прятки, войну, машинки, дрались и мирились, ходили на речку и много еще всего разного и детского. Особенно нам нравилось ходить за речку к железной дороге и класть на рельсы камешки, стекляшки, монетки и всякую другую мелочь. Потом прятаться по кустам, а после проезда поезда собирать те лепешки и порошок, в которые все это превращалось. Но в тот год они не приехали – у их родителей что-то не получилось с отпуском, и вместо деревни они улетели в Испанию.

 

Мои родители вместе с родителями моей мамы занимались всякой ерундой вроде послеобеденного сна, к которому пытались склонить и меня, но я был тверд и никогда не спал днем. Еще они окапывали яблони, загорали на старой алюминиевой раскладушке, стоявшей посреди двора недалеко от железного трубчатого скелета, специально сделанного для синего винограда. По вечерам поливали огурцы и помидоры, после чего сидели на лавочке с другими соседями и играли в карты дотемна. Несколько раз после дождей безуспешно собирали грибы в ближайшем лесу. По выходным обычно мыли полы, с некоторым даже остервенением набивали в половики уличную свежесть и готовили на обед что-нибудь необычное и оттого не всегда получавшееся.

 

На другом конце деревни были еще дети, но все они были маленькие. И если я все-таки к ним приходил, то таскались за мной, как за мессией, так что скоро я перестал к ним ходить. В общем, большую часть времени я был предоставлен самому себе, и это даже было неплохо. Уже тогда я любил бывать в одиночестве, играть или что-нибудь мастерить из своего Lego, а потом снова играть в то, что получалось: корабли, подводные станции, длинные машины с прицепом и так далее, и так далее.

 

Мы жили в самом конце Цветочной улицы, одной из немногочисленных улиц нашей маленькой деревушки. За последним домом она заканчивалась заросшим пустырем, плавно переходившим в какое-то засеянное поле. Люди в основном оставались тут старые, некоторые дома вообще были заброшены. В доме справа от нас жил одинокий фермер лет шестидесяти – Петр Данилыч. Позади его большого, двухэтажного и с террасой дома было несколько огромных гаражей с тракторами, комбайнами и грузовиками. Большая часть трудоспособного населения нашей деревни работала в его хозяйстве. Его дом и замыкал улицу.

 

Слева от нас стоял покосившийся и утопший в земле и траве маленький домик с проломанной упавшим деревом крышей, пустыми темными окнами и запахом прелой старости. Деревянный заборчик, окаймлявший палисадник этого дома давно упал и почти уже сгнил, но перед забором осталась монолитно сделанная широкая лавочка, на которой и собирались по вечерам все местные, иногда вынося еще и стол для карт.

 

Напротив нас, чуть левее, в двухэтажном из красного кирпича доме жила супружеская, по-видимому, пара: мужчина и женщина с совсем маленьким, чуть не годовалым ребенком. Они жили тут все время, никуда не уезжая, и были какие-то загадочные. Они не ходили на работу, целые дни занимались какими-то своими делами по дому или огороду, и жили при этом очень обеспеченно. А иногда по вечерам, обычно в выходные, они уезжали на машине в город и возвращались порой под утро. Маленького ребенка во время этих поездок они оставляли своей соседке справа – одинокой и немного нервной, но аккуратной и трепещущей над малышом женщине, жившей вдвоем с сыном, после того как от нее ушел муж. После этого, как говорят, ее нервозность усилилась, впрочем, как и аккуратность.

 

А слева от загадочной пары, как раз напротив Петра Данилыча, жил со своей никогда не выходившей из дома по причине больных ног и очень радетельной старушкой старый друг Петра Данилыча Иван Макарыч – странноватый и в то же время довольно оригинальный и добрый старичок. Старички вообще, как я замечаю сейчас, да и тогда, мне кажется, у меня уже было подобное ощущение, что старички – они максималисты. Они или очень добрые и сердечные, или очень злые и какие-то в своем недовольстве туповатые. Редко можно встретить пожилого человека, который был бы ни так и ни сяк, как это в сравнении часто бывает с людьми средних лет, которых не поймешь собственно какие они, и которые по большей части сосредоточены на себе, а до вас им и нет никакого дела.

 

Но я отвлекаюсь, а меж тем началось все часов в одиннадцать или даже двенадцать, в день, когда большинство будильников во всем мире важно хранит молчание – в субботу, самым обычным субботним утром, каким часто начинаются самые необычные субботы… Впрочем, как и самые обычные тоже. В этом их беда – никогда не знаешь, чего ожидать.

 

Попив чаю с печеньками, которые в большинстве своем походили формой на всевозможных существ из параллельного мира, хотя в некоторых из них при хорошем воображении и можно было различить мартышку или бегемота, я вышел во двор. На синем термометре у окна в веранду было уже двадцать семь градусов. Я сорвал яблоко с ветки над самой головой, откусил несколько раз кисловатый, зеленый плод и зашвырнул его в столб линии электропередачи, но чуть-чуть не попал. Яблоко глухо упало на пыльную дорогу, и в стоячем воздухе как будто бы послышалось эхо. Уже через секунду на улицу снова вернулась солнечная и теплая тишина. У Петра Данилыча за забором яблони были какого-то скороспелого сорта, он уже не раз приглашал меня отведать его яблок, и я никогда не отказывался.

 

Перемахнув через невысокий забор в этот раз без приглашения, я увидел его прибранный с некоторой педантичностью двор. Ненужные доски и бревна сложены в дальнем конце двора под навесом из шифера, там же небольшой участок клубники, правее гараж, трава почти нигде не встречалась, а через самую середину двора проходила широкая бетонная дорожка. Сорвав яблок и смачно откусив, так что весь рот залило сладковато-кислым соком, я заметил, что в фундаменте дома открыта квадратная дверца, ведущая в подпол. Подойдя, я присмотрелся и увидел, как из темноты на меня кормой вперед надвигается Петр Данилыч в своих старых синих штанах и необъятной клетчатой рубахе на широкой спине.

 

Выбравшись и распрямившись, он отдышался, машинально и не глядя отряхивая свободной правой рукой серые от земли колени, и в каком-то недоумении уставился на пыльный предмет в другой своей руке, меня он как будто и не видел. Грубоватое от не самой легкой жизни и близкой старости, но все такое же открытое, как и в прежние времена, лицо его застыло в оцепенении и было все в едва различимых мурашках. В левой руке, волоски на которой тоже чуть приподнялись там, где рукав был завернут, он держал деревянную коробку из-под старых маленьких шахмат, которая раскрываясь, должна была превращаться в доску для игры.

 

– Привет, Лёвка, пойдем в дом, – сказал он мне каким-то ненадежным голосом. И в задумчивости, словно что-то припоминая, пошел к задней двери в дом, перед которой примостилось маленькое крылечко в четыре ступени и с простенькими перилами лишь с одной стороны. Мне всегда казалось, что крылечко это взято от какого-то другого дома.

 

Я пошел за ним, быстро и не жуя кусая и кусая яблоко, чтобы входя в дом уже выкинуть огрызок. Кряжистая фигура Петра Данилыча меланхолически шагала впереди. Тогда, в двенадцать лет, он мне казался невероятно огромным и необъятным. Роста он был не очень уж высокого, чуть больше, чем метр восемьдесят, но при этом широк в плечах, да и вообще – он был большим. Тогда ему было немного за шестьдесят, и выглядел он стареющим крепким мужиком, с животом, с морщинами, но все еще сильным и бодрым. Мне всегда нравились его внутренняя уверенность и еще какая-то искра, которая как будто бы тлела в нем, ожидая своего часа, чтобы разгореться.

 

Еще с самого первого моего приезда в деревню у нас с Петром Данилычем установились какие-то очень уж уважительные отношения, чуть ли не до официальности. Когда в какой-либо день мы встречались с ним в первый раз, он почти неизменно обращался ко мне со словами: «Ну здравствуй, Лев Палыч», – или: «А вот и Лев Палыч пожаловал», – это он обычно говорил, если был не один. Особенно он любил так говорить, когда я был совсем маленький, лет пяти-шести, и делал он это с ироничным самодовольством и удовольствием. Мои родители всегда обращались к нему по имени отчеству, вслед за ними и я стал называть его также, но постепенно все это немного сгладилось. Я из Льва Палыча стал временами превращаться в Лёвку, а Петр Данилыч – в дядь Петю, но совсем от обращений по имени отчеству мы не отказались, особенно при первой встречи. Это было нечто вроде ритуала уважительности, и нам обоим это нравилось.

 

То что Петр Данилыч в этот раз забыл о нашем обычае меня насторожило. В первый момент, увидев его лицо, я даже испугался. «Уж не умер ли кто?!» – мелькнуло у меня в голове, но эта мысль быстро потеряла свою силу. Тут было что-то еще, почти наверняка связанное с этой пыльной шахматной доской, какое-нибудь дело давно минувших дней. Следуя за ним по комнатам, я ожидал чего-то с нетерпением и детским любопытством.

 

Мы прошли через светлую, застекленную комнату с двумя плетеными креслами, которая была, по сути, закрытым продолжением террасы, расположенной спереди дома. Дальше – через маленькую гостиную с диваном, похожим на старую и большую бежевую собаку, и поднялись на второй этаж по крутой лестнице. Комната, в которой мы оказались, была тоже остеклена с двух сторон сплошь, другие две стены имели лишь двери, ведущие в другие комнаты. Посреди этой комнаты стоял большой круглый стол и вокруг него шесть монолитных деревянных стульев, каждый из которых приходился младшим братом трону короля Артура. Это было нечто вроде столовой, но Петр Данилыч после смерти жены редко тут обедал, обычно он ел или прямо на кухне, или в застекленной комнате внизу, сидя в одном из больших кресел и глядя на далекий лес за окном.

 

Сев на один из стульев и положив шахматы перед собой на стол, Петр Данилыч какое-то время с трепетом оглядывал их, не решаясь открыть. А я, забравшись с ногами на стул напротив, смотрел то на него, то на шахматы, и внутри, в самом животе, от волнения у меня что-то сжималось.

 

– Знаешь что это, Левка? – сказал он наконец, все еще не открывая их.

 

– Нет.

 

– Это моя старость, – произнес он с блеском в глазах и вдруг улыбнулся широкой улыбкой с белыми зубами. – А где этот старый хрыч?! – с игривым недовольством вдруг вспомнил он, вынул из кармана рубахи телефон и набрал номер. – Не отвечает, спит наверно или в огороде. Сходи за ним, Лев Палыч, будь другом.

 

– А что там? – спросил я.

 

– Сейчас Иван Макарыч придет и откроем.

 

– Без меня не открывай! – сказал я, и в моем взгляде было условие: иначе я не пойду за Иван Макарычем.

 

– Не буду, не буду. Беги.

 

– Не обманешь?

 

– Ну что ты… – с некоторой даже обидой посмотрел на меня Петр Данилыч, а я, уверившись, соскочил со стула и побежал: сначала вниз по лестнице, потом в кухню, из кухни на террасу и, перепрыгнув через две ступеньки, пустился через улицу. Иван Макарыч жил в небольшом доме с кухней, двумя спальнями и большой общей комнатой. Он любил делать всяческую мелкую и ненужную ерунду для дома. Звонок у него представлял собой колокольчик, леска от которого через две стены была выведена наружу и закреплена на подпружиненном рычажке, точь-в-точь как в мультиках. Я опустил рычажок два раза и оба раза он с далеким приглушенным звоном вернулся обратно. На одном из окон дома было зеркало, чтобы видеть изнутри, кто стоит перед парадной дверью. В зеркале промелькнула зашторенная тень, и через несколько секунд на пороге показался Иван Макарыч.

 

Он был чрезвычайно худ, на лице и голове у него росла седая дедовская щетина, а рот улыбался прогалинами, но в лице его было что-то притягивающее и доброе. Потому, наверное, что я знал про него, что он хороший человек. Он как всегда протянул мне руку, улыбаясь и со словами: «О, Львенок, здравствуй, дорогой!»

 

– Привет, Иван Макарыч, Петр Данилыч зовет. Какую-то шахматную доску нашел под домом. Он звонил, но ты не отвечал.

 

– Не отвечал? – задумался Иван Макарыч. – А у меня телефон, наверное, в сарае. Ну ладно, пойдем, раз зовет. Доску, говоришь, нашел?

 

– Да.

 

– Что же он хочет, в шахматы сыграть?

 

– Нет, он говорит, что в ней его старость.

 

– Вон оно что…

 

Когда мы поднялись наверх, Петр Данилыч в нетерпении ходил вокруг стола и, увидев нас, с улыбкой подошел к месту, где на столе лежала доска, он уже вытер ее от пыли.

 

– Смотри, Вань! – сказал он, взял доску со стола и показал Ивану Макарычу. – Сейчас я вам такую историю расскажу, вы просто ахнете.

 

– Тогда, я думаю, нужно устроиться поудобнее, – сказал Иван Макарыч и опустился на ближайший к себе стул сбоку от того места, где раньше лежала доска. Я как и прежде залез с ногами на стул напротив.

 

– В общем, дело это давнее, – сказал он, осмотрев нас с интригующей улыбкой, и стал ходить мимо стола взад и вперед, склонив голову и припоминая все, что рассказывал. – Это был две тысячи первый год, мне было тогда девятнадцать лет, как давно это было, – он помолчал. – Но я запомнил этот год. Он был наполнен событиями, как, наверное, ни один год в моей жизни. В том году вышел фильм Амели, я смотрел его в кинотеатре, в городе. Замечательный фильм, потрясающий. Там играла Одри Тоту, она была восхитительна в этом фильме. В этом же году я встретил свою жену, земля ей пухом. Сначала я думал, что моя жена очень похожа на Одри Тоту, и что поэтому она мне и понравилась. Но через время, я понял, что моя жена ни на кого не похожа, разве что совсем немного, и что понравилась она мне совсем не поэтому… Но это ладно, – Петр Данилыч на секунду отвернулся к окну, а потом поворотившись обратно, продолжил рассказывать. – В том же году мы с отцом и его братом построили вот этот дом, дед нам тоже помогал, как мог, он был уже стар…

 

– Угу, – сказал вдруг сосредоточенный Иван Макарыч и Петр Данилыч посмотрел на него.

 

– Так вот, – продолжал он, – в этом фильме была сцена, где старый человек находит коробку с вещами из своего детства и вспоминает о нем, об играх, о солдатиках. И вот тогда, под влиянием этого фильма или нет, не знаю, приехав домой на каникулы я наблюдал за жизнью моих бабушки и дедушки и видел, как им скучно. Они не знали чем заняться, грызли семечки, и говорили всегда об одном и том же. О том, что ели на обед, потом начинали обсуждать, что бы съесть на ужин… рассказывали друг другу кто и сколько из них сегодня проспал и во сколько проснулся. И так день за днем, все лето. Я много думал о них, о старости вообще… и о своей старости. И мне пришла мысль, написать план своей старости. Когда я уезжал в конце лета в город, я спрятал вот эту доску с планом в подпол, в секретное место, которое сам и сделал, когда мы строили дом. Потом нам пришлось продать дом и переехать, но позже, когда вернулся в деревню, я его все-таки выкупил, когда уже совсем забыл об этом плане и обо всех своих юношеских размышлениях. И вот лет пять тому назад я совершенно случайно, как раз когда снова начал размышлять об этой самой надвигающейся старости, вспомнил, что лежит у меня в подполе вот такая вот коробка.

 

– Может уже откроем? – спросил Иван Макарыч.

 

– Да, давай откроем! – сказал я тоже.

 

– Сейчас. Сейчас откроем. Я боюсь ее открывать, – сказал Петр Данилыч, усмехнувшись. – Я когда про нее вспомнил, слазил, проверил, на месте ли, но открыть тогда не решился, дождусь, думаю, когда за шестьдесят перевалит, – он сел на свое прежнее место, положил на стол доску, некоторое время смотрел на нее и потом открыл. Из пыльных внутренностей коробки он извлек желтый пыльный листок, сложенный вчетверо, с дохлым пауком, мотавшимся в углу листа на старой паутине. Паука он с третьего раза стряхнул обратно в доску и закрыл ее.

 

– А почему в шахматной доске? – спросил Иван Макарыч.

 

– Я и не знаю, валялась она у меня долго, фигурки потерялись, я ее и пристроил, – ответил Петр Данилыч и развернул бумажку. – Читай, Лев Палыч, – с улыбкой, в которой едва угадывалась нервная судорога, он протянул ее мне.

 

Я сел на стуле, поджав колени, и с серьезным видом принял листок, который снова сложился. Я тряхнул его, держа за угол, поймал второй рукой за другой угол и стал читать, щуря глаза от непонятного почерка. Петр Данилыч снова встал и отошел к окну, где сел на подоконник и поглядывал то в большое окно, то на Ивана Макарыча, то на меня.

 

– План Старости, – сказал я и сделал паузу. – Часть первая. Первое. Каждый день подтягиваться пять раз на турнике без помощи.

 

– Без скорой помощи? – как бы из праздного интереса спросил Иван Макарыч.

 

– Вообще без помощи, – сказал Петр Данилыч.

 

– Второе. Прыгнуть в воду с десятиметровой вышки.

 

Иван Макарыч посмотрел на Петра Данилыча/

 

– Третье. Поцеловать на улице незнакомую девушку, – у Петра Данилыча от удивления округлились глаза.

 

– Фу! Какая вульгарность! Ты что же, силой ее заставишь что ли, пердун старый? – сказал Иван Макарыч и сделал кислое лицо.

 

– Не знаю, – засмеялся Петр Данилыч, и даже через его грубоватую кожу было видно, как он покраснел и смутился. – Там правда есть такое?

 

– Да, – ответил я. – Четвертое. Пробежать марафон.

 

– Совсем с ума спятил, – сказал Иван Макарыч, смеясь и глядя большими удивленными глазами на Петра Данилыча, казалось, он не верит тому, что слышит.

 

– Да… – протянул Петр Данилыч с каким-то внутренним самодовольством и будто предвкушая что-то. – Я помню, что тогда не щадил себя сегодняшнего.

 

– Пятое. Выложить имя жены из десяти тысяч доми… доминошек и потом толкнуть их. Шестое. Слепить огромного снеговика выше дома. Выше второго этажа?

 

– До зимы еще далеко, посмотрим, Лев Палыч.

 

– А ты что же, и вправду собираешься все это выполнять? – спросил Иван Макарыч и поднял бровь.

 

– А почему нет, чем еще заниматься-то? Хоть какое-то развлечение. Что там дальше?

 

– Седьмое. Съесть одному большой торт.

 

– Ну жадён… – сказал Иван Макарыч, подняв бровь еще выше и покачал головой.

 

– Восьмое. Подождать и съесть еще один, – я прочитал и засмеялся, а во рту у меня собрались слюни.

 

– Беру свои слова обратно, – сказал Иван Макарыч в своем стиле.

 

– Я дам тебе вишенку с торта, – улыбнулся Петр Данилыч, он был весь в каком-то волнении, как маленький, руки он то замыкал в замок, то складывал на груди и пристально слушал меня, как слушают дети рассказы старших.

 

– Девять. Выпить сто литров кока-колы. Десять. Сделать дом на дереве, чтобы он сообщался с обычным домом. Дом на дереве, круто!

 

– Много там еще? – спросил Петр Данилыч.

 

– Хо! Первая часть даже не кончилась, – ответил Иван Макарыч, заглянув ко мне в листок и прищурившись. – Страшно подумать, что во второй будет… Или во второй части ты уже придумываешь, как бы разнообразить жизнь на том свете? – Петр Данилыч засмеялся, а Иван Макарыч только улыбнулся.

 

– Я не помню… – сказал Петр Данилыч. – Нет. Вторая часть, кажется, это на случай, если я разбогатею. Точно.

 

– Ах вон оно как. Так ты разбогател или нет?

 

– Смотря что я там понаписал.

 

– Одиннадцатое. Станцевать на большой площади какой-нибудь современный в будущем танец.

 

– У нас в детстве был такой танец, – сказал Иван Макарыч, иронически глядя на меня, – дрыг-дрыг-прыг-прыг назывался. Думаю, он и сейчас не утратил актуальности? – обратился он уже к Петру Данилычу.

 

– Классика не выходит из моды.

 

– Часть вторая. Один. Выстрелить себя из огромной пушки, как человек-ядро, – глаза Ивана Макарыча округлились при этих моих словах.

 

– Вот уж чего не ожидал, того не ожидал, – сказал он и снова заглянул мне в листок, Петр Данилыч тоже смотрел с недоумением и даже с испугом. – Я думал, он выдумывает, а нет, и правда, – Иван Макарыч разразился вдруг смехом. – Представляю себе это зрелище… человек-ядро…

 

– Хорошо, что я не стал больше ждать… – сказал Петр Данилыч задумчиво. – Ну тем интереснее будет.

 

– Второе. Двадцать раз поставить за зеро в казино. Третье. Сходить в самый лучший парк аттракционов и покататься там на всем. Круто! – снова не выдержал я. – Четвертое. Заказать в ресторане всё меню и попробовать всё, что принесут. Пятое. Нырнуть с аквалангом в пещеру. Конец.

 

– Ну что, – сказал Петр Данилыч и подошел к столу, потирая свои большие руки, – не так уж все и плохо. Мне вспоминалось, что все гораздо невыполнимее.

 

– Да, всего лишь человек-ядро… – сказал Иван Макарыч и вдруг что-то вспомнил: – Лев Палыч, а сегодня у нас суббота?

 

– Да, – сказал я.

 

– Вот ведь, а?! Старый пень, что тут скажешь. Петь, я вот всю неделю помнил, что у тебя день рожденья, подарок купил, все дела, и сегодня забыл. Это всегда так бывает, я с утра еще просто не вспоминал какое число сегодня, поэтому и забыл. В общем, поздравляю…

 

Дальше Иван Макарыч немного расплылся в поздравлениях и пожеланиях здоровья, счастья и прочего желательного добра, но говорил он сбивчиво, будто разговаривал не только с Петром Данилычем, но и еще с кем-то внутри себя. Под конец они с Петром Данилычем обнялись и пожали руки. Я тоже поздравил и пожал ему руку, подарка у меня тоже не было, и мне было неловко от этого, так что захотелось созорничать что-нибудь.

 

По жаркой и пустой, как в американских вестернах, улице мы с Иван Макарычем сходили к нему домой за подарком. Нина Петровна между делом напоила меня молоком. Когда мы шли обратно, и Иван Макарыч нес в руках большую коробку в яркой синей упаковке, обвязанную красной лентой, он спросил.

 

– Знаешь, что там?

 

– Знаю, – сказал я.

 

– Да? Откуда? – он очень удивился от неожиданности, но тут же сообразил, что я что-то замышляю.

 

– А я вижу насквозь, у меня зрение, как у супермена.

 

– Вот оно что, – сказал Иван Макарыч. – И что же там?

 

– Подарок, – сказал я и засмеялся.

 

– Правильно, – улыбнулся Иван Макарыч. – Сказать какой?

 

– Скажи.

 

– Набор рыбака.

 

– А, знаю, – сказал я. – Это как набор полицейского. Мне мама дарила на десять лет. – Иван Макарыч почему-то заулыбался.

 

– Ну да, похоже, – сказал он.

 

После обеда приехала дочь Петра Данилыча с мужем. Они тоже привезли подарки, разожгли костер во дворе, шумели, смеялись и пили вино. Из-за забора вместе с дымом костра тянуло сладковатым запахом пряностей и жареного мяса. А я ходил и ко всем приставал: «Когда мы будем жарить шашлыки? Ну когда?» Потом я стал ходить под забором, думая, как бы так перелезть через забор, чтобы случайно. Съев яблоко, я придумал. Сходил за мячом и стал набивать недалеко от забора, мяч по обычной своей случайности перелетел через забор к Петру Данилычу, и я за ним перелез. Меня сразу посадили за стол, угостили шашлыком, а потом принесли торт с чаем. Иван Макарыч был тут же, много разговаривали про найденный план старости и шутили.

 

Мне нравилось сидеть с ними, слушать их разговоры, я чувствовал себя очень уютно и по-домашнему. У Петра Данилыча была очень хорошая дочь, ее звали Зоя. Она была очень хорошая даже несмотря на то, что ее звали Зоя Петровна, как нашу географичку. Ей еще не было тридцати, но выглядела она совсем молодо, как маленькая девочка, да и вела себя почти также. За вечер со мной она разговаривала, кажется, даже больше чем со своим мужем, и я был счастлив, болтая ногами на высоком стуле. А муж у нее был не очень хороший. Вернее, он был тоже хороший, но я ревновал к нему. На следующий день они уехали по каким-то делам, которые у них были в городе. Я пробыл с ними до самого вечера этого дня, пока дедушка не позвал меня домой.

 

Иван Макарыч как раз рассказывал давнишнюю историю про одного своего друга-предпринимателя, который построил общественный туалет. И чтобы дослушать, я специально долго снимал с плеч свитер Петра Данилыча, который он мне принес, когда уже стемнело и стало прохладно, долго вешал его на спинку стула, и потом еще долго перелезал через забор.

 

– Туалет?! Ну а что? Совсем неплохое вложение денег, чем, например, туалет, хуже ресторана? – спросил Петр Данилыч, когда мы уже попрощались, и я поднимался на первую слегу забора.

 

– Тем, например, что в ресторане есть туалет, а в туалете ресторана нет… – отвечал Иван Макарыч. – Да если бы и был, никто в него не пошел бы. Вырастишь вот, Лёвка, – Иван Макарыч повернулся ко мне, я уже сидел на самом верху забора, перемахнув одну ногу, – скажешь девушке: «Пойдем в ресторан в туалете», – она тебя и пошлет куда подальше.

 

Я улыбнулся и соскочил на землю.

 

– Ну почему никто пойдет? – донеслись до меня задумчивые слова Петра Данилыча, когда я поднялся на крыльцо, – если приспичит… – я медленно прикрыл за собой дверь и многозвучный смех застрял в ее деревянных и узких щелях.

 

 

 

Глава 2

 

 

 

Утро снова было хорошее, самое что ни на есть воскресное. Уже неделю стояла жаркая и ясная погода, весь день испытывавшая нас на прочность электромагнитным излучением, чтобы вечером в награду за терпение подарить едва заметный ветерок, выросшую и возмужавшую тень от дома на заднем дворе и легкую, стеснительную прохладу.

 

Все наши, кроме деда, были на привозном рынке в центре деревни, который собирался всегда по воскресеньям. Я стоял у калитки и смотрел вдаль на дорогу. Худая и вытянутая, оттого немного инопланетная фигура Ивана Макарыча неспешно шествовала в направлении дома с сумкой в каждой руке. Рядом с ним шла тетя Тоня – женщина, от которой ушел муж. Она выглядела по обыкновению аккуратно и подтянуто и о чем-то вдумчиво разговаривала с Иван Макарычем. Я не видел издалека, просто она всегда разговаривала вдумчиво, о чем бы ни шел разговор: о космологической постоянной или о мягкости горошин в банках с зеленым горошком за одиннадцать.

 

Они дошли до ее дома и мило распрощались, Иван Макарыч был как-то особенно галантен и благодушен в это утро. Мы смотрели друг на друга, он немного щурился и с каждым шагом приближался ко мне. Молодая от солнца кожа его лица светилась, и он что-то напевал себе под нос. Когда он подошел ближе я разобрал слова, это была песенка из старого мультика про львенка и черепаху на новый, Иван Макарычев, лад:

 

 

 

Только я все лежу,

 

А над ушами шевелю-ра.

 

 

 

Последнее «ра» он выделил особенно, но ни одна складка на его лице не изменилась сверх того милого выражения с каким он шел и до этого. Подойдя еще чуть ближе, он улыбнулся мне, и мы чинно поздоровались.

 

– Опять жара будет днем, – неопределенно сказал он и посмотрел на небо.

 

– Да, – сказал я. – Уже жарко.

 

– Тепло, – он снова улыбнулся.

 

– Какой-то ты веселый сегодня.

 

– Да, сегодня я на удивление благодушен. Наверное, так бывает, когда человек находит некоторую точку самоуспокоения, – Иван Макарыч говорил по-утреннему возвышенно. – И тогда он наслаждается жизнью! Все наши тревоги возникают тогда, когда мы не знаем, где мы, и хорошо ли мы делаем.

 

– Что делаем? – спросил я.

 

– То, что делаем, – неопределенно и философски ответил Иван Макарыч.

 

Вдали показались мои родители, и пока они шли, Иван Макарыч рассказал о том, какую большую щуку они купили, такую, что для нее по всему рынку пришлось искать специальный пакет. Приглядевшись, я и вправду заметил, что пакет в правой руке папы почти касается земли. Когда пришли родители, мы распрощались с Иван Макарычем, и он пошел к себе, снова напевая свою песенку, а я пошел вслед за бабушкой и родителями в дом.

 

После завтрака я перелез через забор к Петру Данилычу. По детской привычке я уже чувствовал себя здесь своим человеком, и мне казалось, что я имею на это полное право. Стол с улицы после вчерашней посиделки еще не убрали, и я сидел за ним. Под столом я нашел тонкую и вытянутую коробку спичек. Эти спички вместе с табаком подарил Петру Данилычу какой-то его старый друг из Венесуэлы, он их очень берег и использовал только по две штуки в день, когда они по вечерам на террасе курили трубки с Иван Макарычем и читали газеты.

 

Я открыл коробку и высыпал спички на стол, они были длинные, сделанные из приятного, гладкого дерева, а головки их покрывал аппетитный химический состав малинового цвета. Входить в дом мне еще пока было как-то не с руки, и я стал выкладывать что-нибудь из спичек, сам не зная, что хочу выложить. Получился длинный спичечный человек, которому ради правой ноги пришлось сделать квадратную голову. Как только я подумал, что он получился похожим на Иван Макарыча, в заборе, с боку от дома, отворилась дверь и вошел Иван Макарыч, рубаха у него была в опилках, а в левой руке он нес прямоугольный кусок стекла.

 

– Привет, Лев Палыч, – эту приятельски-официальную манеру он перенял у Петра Данилыча. – Не выходил еще? – он указал на дверь.

 

– Нет.

 

– Я ему звонил, сейчас выйдет, – Иван Макарыч сел рядом со мной. – Стекло надо отрезать. Раз крючочек, два крючочек, получился червячочек, – сказал он, взглянув на своего спичечного двойника.

 

Из дома вышел Петр Данилыч в обычных своих синих штанах и клетчатой рубахе. Было видно, что он что-то ищет. Оглядев крыльцо, он пошел к нам, шаря взглядом по земле. Подойдя и осмотрев под столом наши ноги, он выпрямился и застыл, будто обо что-то стукнувшись темечком.

 

– Где же ты их нашел? – спросил он. – А я весь дом перерыл, помню же, что оставались у меня еще спички.

 

– Под столом, – сказал я.

 

– Опять ты в этих штанах, – сказал Иван Макарыч, глядя на синие штаны Петра Данилыча. – Из чего они сделаны, из нанотрубок? Он их носит еще со времен нашей первой встречи в тысяча девятьсот четырнадцатом году, – он обращался уже ко мне, – и им совершенно ничего не делается, они даже не выцветают, по-моему.

 

– Выцветают, выцветают, ты просто не замечаешь. А вообще, как сказал один, не такой уж, по-моему, древний мудрец: «Постоянство в одежде – признак аккуратности в еде», – Петр Данилыч сел напротив нас, и я отдал ему коробку, в которую уже собрал все спички.

 

– Да ты, бедняжка, похоже, и маковой росинки во рту не держал, с тех пор как влез в эти штаны, – сказал Иван Макарыч, подумав и чуть погодя, в первый момент, как это почти всегда бывало, на лице его не отразилось ни одной эмоции, и только когда Петр Данилыч ответил ему, он улыбнулся своей притягательной улыбкой.

 

– Да, я слежу за фигурой, – сказал Петр Данилыч, усмехаясь.

 

Потом по бетонной дорожке он прошел между яблонь в сарай, вынес оттуда маленький стеклорез, линейку и гладкую широкую доску. Положив доску на траву, он прочертил на ней по линейке линию фломастером, после чего они с Иван Макарычем положили кусок стекла на доску, несколько минут что-то бормотали и мерили линейкой, и наконец Петр Данилыч со скрипом провел стеклорезом по стеклу, стараясь чтобы линия отреза совпала с черной линией на доске под стеклом. Мы с Иван Макарычем, стоя на коленях, придерживали. Дойдя до конца и соскочив с края, Петр Данилыч поднял стекло и стал постукивать рукояткой стеклореза по стеклу с обратной стороны. Линия отреза становилась глубже, потрескивала, и наконец отрезанный кусок, отломившись, оказался в руках Ивана Макарыча.

 

– Вот, – сказал он. – А где мой стеклорез – не знаю. Лежит где-нибудь, посмеивается.

 

– А где же нам найти перекладину? – сказал Петр Данилыч.

 

– Какую перекладину? – спросил я.

 

– На которой подтягиваются – турник.

 

– А зачем тебе? – спросил Иван Макарыч.

 

– Забыл? Первое дело – подтянуться пять раз на турнике без помощи, – сказал Петр Данилыч с некоторым неудовольствием, оттого что приходится повторят, похоже, он немного стеснялся.

 

– У Мишки во дворе есть, – сказал я.

 

– Ну что, пойдем попробуем. Подтянусь я или нет, а, Иван Макарыч?

 

– Ну я в тебя верю, конечно, – сказал Иван Макарыч, улыбаясь, – но денег не поставлю.

 

Мы прошли через палисадник и направились по улице наискосок в дом тети Тони, турник был виден уже отсюда, поднимаясь над забором примерно на метр. Мишка, сделавший этот турник года четыре назад, приходился тете Тони сыном, ему было восемнадцать лет, и он уже год учился заочно в каком-то институте на какого-то инженера.

 

– Брился с утра сегодня, зеркало разбил, – сказал Петр Данилыч.

 

– Семь лет несчастья, – сказал я.

 

– Да-а… – сказал Петр Данилыч. – Ну хоть не скучно жить будет.

 

– Разбил так штук двадцать и успокоился, – жизнеутверждающим тоном сказал Иван Макарыч. – Знаешь уже наверняка, что в жизни ничего хорошего не будет и живи себе спокойно, радуйся жизни. А то люди ищут чего-то всё получше, побогаче, трепыхаются, переживают, стрессы у них, нервные болезни… а тут знаешь себе, что бесполезно все – нет у тебя шанса, ну просто ни единого – и никаких тебе волнений, стрессов. Улыбаешься, радуешься каждому дню!

 

Пока Иван Макарыч, разбивший, судя по всему, за свою жизнь немало зеркал, декламировал монолог, мы прошли через палисадник и я отворил серую от времени деревянную дверь в заборе. Когда мы вошли, Мишка стоял около погреба с банкой варенья и, по всему видно, собирался ее опустить. Двор был небольшой, справа на двухметровой и утоптанной площадке стоял турник, дальше в глубине двора располагались погреб, обвитый виноградом, и небольшой сарайчик со сложенными около него кирпичами, а слева была веранда и вход в дом.

 

– Можно мы твоим снарядом воспользуемся, – спросил Петр Данилыч, указывая на турник.

 

– Пожалуйста, – сказал Мишка и застыл в некоторой растерянности, глядя, как Петр Данилыч подходит и, задрав голову, мысленно примеряется к перекладине, расположенной высоко над ним. Лица Ивана Макарыча не покидала едва заметная, словно пульсирующая в нем ухмылка.

 

Петр Данилыч чинно помахал руками, покрутил плечами, похлопал в ладоши, одним словом, размялся по науке, встал под турником и подпрыгнул. Достав до перекладины только кончиком среднего пальца правой руки, он в ту же секунду приземлился обратно. Хмыкнув и покачав головой, он собрался, весь как-то поджался, как кошка перед прыжком, и прыгнул еще раз. В этот раз он достал до середины металлического стержня уже целой фалангой среднего пальца, но все равно не ухватился. Так повторилось раз пять, пока Мишка не показался из погреба уже без банки, и Иван Макарыч не попросил у него табурет.

 

– Что-то у меня ноги устали стоять, – как бы невзначай сказал он. – Может у вас есть какой-нибудь табурет, мне бы присесть, – лицо его было беззаботно и непроницаемо, как маска, а Петр Данилыч, и без того красный от своих прыжков, покраснел еще больше.

 

Сходив к сараю и взяв верхний из сложенных около него кирпичей, он положил его на землю под турником и, прыгнув с него, ухватился-таки за перекладину. Но выше этого положения в тот день Петру Данилычу подняться было не суждено. Лишь слегка сгибая руки в локтях, он несколько раз тянулся подбородком в сторону перекладины, будто слепой птенец, выбирающийся в прореху скорлупы, но на большее его не хватало, и каждый раз он опять опускался, вытягиваясь в струну и словно обессилев. Иван Макарыч сидел на табурете и наблюдал за ним с таким видом, будто находился в театре и, сдерживая зевоту, смотрел комедию, которую знал наизусть, но в некоторых особенно смешных местах все-таки сдерживал себя, чтобы не засмеяться и не нарушить солидного вида.

 

Когда мы вышли от Мишки и шли через улицу обратно, Петр Данилыч был неразговорчив, Иван Макарыч тоже молчал, да и я не знал, чего бы такого сказать.

 

– Завтра еще попробую, – сказал Петр Данилыч, когда мы дошли до ограды его палисадника.

 

– Да, – сказал Иван Макарыч.

 

Потом он забрал свое стекло и мы распрощались. Я отправился заниматься какими-то своими детскими делами, связанными не то с пиратством, не то с оружием и грабительством, одним словом, обделывать совершенно законные предприятия, на которые в то время имел полное право.

 

После обеда мы все, даже бабушка и дедушка, пошли на речку. На речке мне нравится плавать на спине и широко смотреть на небо и облака, так что кажется, будто больше ничего и нет, и в глазах все синее. Еще я люблю стоять лицом к солнцу, медленно вынимать палец из воды, так что он касается поверхности уже самым кончиком, и потом резко поднимать его вверх. На воде от этого получаются маленькие, абсолютно круглые капли, которые катятся по воде туда, куда несет их ветер, а от солнца они переливаются и блестят, как прозрачные жемчужины, отражая на своих пузатых боках всё: гладь воды, кайму леса и синеву неба. А потом они исчезают, просто исчезают, не оставляя после себя даже легкой волны.

 

Когда мы возвращались с речки домой, то зашли в магазин купить хлеба и еще какой-то приправы для рыбы. Тут же был Мишка, он покупал газету и сникерс.

 

– Крутой, покупаешь сникерс, когда захочешь, – с легкой завистью сказал я ему, он улыбнулся. – Завтра Петр Данилыч опять придет к тебе на турник.

 

– Пусть приходит, – ответил Мишка.

 

Магазин помещался на углу в начале нашей улицы, и до дома было шагов сто. Мишка вышел вместе с нами, и моя мама все эти сто шагов неотступно расспрашивала его про учебу, про планы, про девушку, про жизнь и про все остальное. Но самое главное она, конечно же, не спросила – Бэтмен или Человек-паук?

 

Мы дошли до кучки наших домов, и Мишка сел на лавочку перед покосившимся домом, я немного помедлил и тоже сел рядом с ним.

 

– Нравится читать газеты? – спросил я, когда он развернул газету на середине и потом стал листать ее к началу. – Мой папа тоже читает.

 

– Это объявления, хочу машину купить.

 

– Зачем?

 

– Чтобы ездить, куда захочу.

 

– А куда ты хочешь?

 

– В соседнюю деревню.

 

– А что там?

 

– Там… – он замялся и едва заметно покраснел. – Есть там девушка.

 

– Ты любишь ее? – по-детски спросил я, и Мишка рассмеялся.

 

– Наверно, – сказал он, подумав, и краска сошла с него.

 

– А у тебя много денег?

 

– Нет, почти совсем нет. Может быть Гранту какую-нибудь тридцатилетнюю найду. За эти гроши больше ничего и не купишь. Согласится она, интересно, ездить на ней. Ну а лучше я ничего и не куплю.

 

Мы стали читать объявления, среди всех обычных, скучных и однообразных трехстрочных сообщений о продаже такого-то и вот такого-то, мы нашли одно «экстравагантное», как сказал Мишка, объявление, по которому и решили позвонить. Текст был такой:

 

«Продается старейшая машина во Вселенной, по-видимому, именно на ее колесах когда-то была занесена жизнь на нашу скромную планету. В силу возраста скорость света уже не преодолевает, но скорость звука берет на холостом ходу…» Дальше начинались технические характеристики и прочая информация. Это была как раз Гранта.

 

Мишка позвонил, ответивший человек оказался на удивление не разговорчивым, как будто даже косноязычным, но они все-таки договорились встретиться, жил этот человек в городе. Я зачем-то сказал, что родители пригрозили подарить мне на день рождения книгу, если я буду плохо себя вести, и Мишка засмеялся.

 

Мишка развернул сникерс, купленный перед этим в магазине, и сначала дал откусить мне, после чего откусил сам. Мы сидели еще долго, почти до самых сумерек. Не помню, на какие темы мы разговаривали, и не знаю даже, о чем вообще мы могли говорить, но время пролетело незаметно.

 

Мимо на велосипедах проехала загадочная пара, они были веселые, загорелые и еще более загадочные в лучах заходящего солнца. Мне показалось, что женщина посмотрела на меня и улыбнулась.

 

– А как их зовут? – спросил я.

 

– Ее – Рима, а его не знаю. То ли Федор, то ли Владимир, но это не точно. Загадочные они какие-то. Кто такие, откуда, как живут – непонятно?

 

– Может они с другой планеты, – предположил я.

 

– Может и так.

 

– Я слышал несколько раз, когда у них была открыта форточка, как они вместе без музыки поют песни на английском.

 

– Да, я тоже слышал, мне нравится, – сказал Мишка с улыбкой.

 

Минут через пять Солнце зашло совсем и худощавая с короткой стрижкой Рима прошла к тете Тоне за своим младенцем, которого оставляла у нее на время поездки. Через минуту она прошла обратно домой. Меж домов, там где совсем недавно село солнце и небо было розовым и приятным, появилось и начало разгораться всё сильнее и сильнее круглое белое пятнышко.

 

– Смотри – какая большая белая звезда, – сказал я и указал пальцем между домов.

 

– Это, наверно, не звезда, а планета Венера, она всегда со стороны Солнца. Она отражает свет, так же как Луна, и поэтому кажется нам звездой. Я читал в одной книжке, – продолжал Мишка, – что, возможно, до того как появилась наша Вселенная, существовала другая, более старая Вселенная, и в ней тоже могли жить существа наподобие нас. И наш мир, в котором живем мы, может быть создан ими – теми, кто жил до нас, понимаешь?

 

– Да, – сказал я честно, хотя понимал очень мало и смутно. Несмотря на это рассказ захватил меня настолько, что я слушал, раскрыв рот.

 

– И вот, в устройстве нашей Вселенной, в этой упорядоченности законов природы, во всех константах и других вещах, которые взялись же не откуда-нибудь – не просто так, может содержаться послание от них, от наших предшественников, которое мы, может быть, когда-нибудь расшифруем и тогда познаем и смысл нашей жизни, и все тайны нашего мира.

 

– И что для этого нужно делать, изучать Вселенную? – спросил я.

 

– Да, нужно изучать и наблюдать Вселенную, – медленно проговорил Мишка, немного расстроенный тем, что я понял не столько, сколько ему хотелось бы.

 

Я долго думал над сказанным, и наконец у меня родилась идея.

 

– А вот у ваших загадочных соседей тоже всё упорядочено, – сказал я. – Они каждый день почти одно и то же делают и в одно и то же время, я сколько раз замечал.

 

– Да, у них все по распорядку, мама тоже говорила. Встают в восемь, завтракают перед кухонным окном с другой стороны, с Оранжевой если смотреть, то видно, когда клен порубят. А потом до обеда никого не видно и не слышно.

 

– Да, поют только иногда через форточку, но в час ровно у них обед.

 

– Ага, опять с женой перед окном сидят, болтают и смеются.  Потом обычно во дворе возятся, а в три часа на речку едут. К семи где-то приезжают, ужинают и в восемь опять куда-то исчезают. В подвале только гудит что-то, так что по земле вибрация чувствуется.

 

– А в одиннадцать всегда свет зажигается во всем доме и через час снова гаснет, – сказал я. – Может быть в их распорядке тоже какое-нибудь послание? А вдруг  они заколдованные и хотят, чтобы их расколдовали?! – меня осенило.

 

– Все возможно, – сказал Мишка и засмеялся. – Интересно вот, что они в подвале делают? Может быть, у них там живет женщина, которую они похитили и мучают, и это на самом деле ее ребенок, а не их. А еще они там мучают собак и роют подкоп к богатому дому на Оранжевой улице, – Мишка сказал это зловеще, его глаза блеснули в сумерках, и у меня мурашки пробежали по всему телу от этих слов и его вида.

 

– Уже темно… мне пора домой… – сказал я нерешительно, соскочил с лавочки и побежал домой.

 

Этой ночью я заснул только под утро, может быть за час до того, как проснулся. Кровожадные и загадочные соседи не выходили у меня из головы, но снов я, к счастью, не видел.

 

 

 

Глава 3

 

 

 

Проснувшись в чем свет, все утро я лежал в постели, вертелся с боку на бок в полусне, одолевавшем меня, и думал. Что же может быть скрыто в этом педантичном распорядке наших загадочных соседей? Какая загадка? Или, вернее сказать, отгадка.  Но оклеенный белыми обоями потолок не давал ответа и я повернулся на бок – к окну, выходившему на улицу. Окна в тот день были гораздо благосклоннее ко мне.

 

Для начала в нем промелькнула чья-то туманная тень. Утренний туман, бывающий у нас тут частенько, уже почти рассеялся, но еще не совсем. Я поднялся на кровати с одеялом на голове, словно восставший из мятой простыни призрак, и увидел, как легкой рысцой, пересекая наискосок улицу и длинную, чуть размазанную тень от нашего дома, бежит Петр Данилыч. По привычке, появляющейся у многих с годами, руками он работал несколько энергичнее, чем ногами, но двигался все равно довольно быстро и бодро. Забежав к Мишке, он застыл перед турником в некоторой нерешительности, глядя на него снизу вверх и как бы оценивая свои шансы, потом исчез на несколько секунд – видимо, сходил к сараю за кирпичом – и повис. Сделав подход, состоявший из четырех добротных потуг, он спрыгнул и стал ходить рядом с перекладиной взад и вперед, махая руками и дыша. Мне он напомнил тяжелоатлета из телевизора.

 

Не снимая с головы одеяла, я спустился с кровати и подплыл к столу, где среди вороха изрисованных листов взял детский, увеличивающий в три раза бинокль. Вернувшись к кровати, я положил подушку и сел на нее, поджав ноги. Петр Данилыч не отчаивался и делал очередную попытку. Какое-то время я следил за ним в бинокль, но потом заскучал и стал смотреть на номера домов, на бледное западное небо, на спутниковые антенны, на оконную пыль, на подзаряжающегося воробья и, наконец, на окно дома загадочных соседей, в котором тоже начал мелькать чей-то силуэт. В трехкратном увеличении на просвет через окно в другой стене я ясно разглядел, что у этой самой другой стены на тумбочке рядом с окном стоит небольшой, по-видимому, старый сейф, какие обычно попадаются грабителям, когда они снимаются в черно-белых стародавних фильмах. А сверху на сейфе стояла маленькая орхидея в прозрачном горшке и как будто на блюдечке.

 

К сейфу подошла загадочная тень мужчины, отворила дверь и вынула оттуда что-то похожее на листы бумаги. Не до конца прикрыв дверь, тень приободрила цветок легким прикосновением и растворилась в непрозрачности стен, и тут же меня пронзила идея – что если это код от сейфа?! В распорядке их дня зашифрован код от сейфа! Сейчас это, наверное, прозвучит глупо… да это и вообще было глупо, в скором времени я в этом убедился. Но тогда, в двенадцать лет и в тот самый день, мне это показалось очень даже верно и разумно. Это можно назвать озарением, а с озарениями, похоже, всегда так.

 

Дом у нас был небольшой, но мне в нем выделили целую комнату, где я мог совершать набеги на диван со спрятанными на нем сокровищами. Перепрыгивать с дивана по стульям на комод над бесконечной пропастью ковра. Строить из конструктора подводную локду с вертолетом и плыть на ней навстречу неизвестности по затопленной в результате потопа ворсистой пропасти, искать и спасать выживших, сберегая угольки цивилизации и по возможности раздувая их.

 

Такое обилие каждодневных приключений не могло не отразиться на состоянии комнаты, и очень быстро после нашего приезда она превратилась в непритязательное жилище одинокого странника, помогающего бедным и обездоленным с саблей и пистолетом наперевес среди фантиков от конфет, обрезков бумаги, стрел с присоской и рисованных цветными карандашами, разбросанных повсюду фотографий несуществующих существ.

 

Часов в десять ко мне зашел папа, он думал, что я сплю и потому вошел медленно и тихо. Я слышал, как в коридоре скрипели половицы от его шагов, и, распахнув окно, караулил за дверью. Увидев пустую кровать и открытое окно, он несколько опешил и подошел к окну, выглянув в него. Я тихо подкрался к нему и стоял позади, глядя на его высокую спину, на три маминых волоса, застывших морскими коньками на его рубашке, его судьба была полностью в моих руках, а я был молод, великодушен и добр. Хлопнув его по одному месту плоской стороной сабли, я сказал: «Привет». Чуть вздрогнув, по-моему, специально, он повернулся ко мне со словами:

 

– Вот ты где, а я уже подумал, что тебя похитили.

 

– Нет, они меня не нашли… вернее нашли, но я их отпустил, – сказал я.

 

– Это правильно, может быть, они еще исправятся, – сказал папа и воззрился на мою одномачтовую каракку из четырех стульев с огромным парусом из склеенных листов бумаги, который никак не хотел держать спину прямо – даже в присутствии мачты (швабры), и потому тонкой, невидимой ниткой был привязан к люстре на потолке.

 

– Не мог бы ты слегка уменьшить энтропию в своей комнате, – сказал он, взглянув на меня с незначительным укором. Как это ни удивительно, но уже тогда я знал, что такое энтропия, и какой смысл кроется в его словах. Папа любил это слово. Например, когда он обращался к маме с просьбой, чтобы в салате было поменьше энтропии, это означало, чтобы она нарезала покрупнее.

 

А еще у меня был блокнот, в который я, чтобы не забыть, записывал все новые, где-нибудь услышанные и доселе неизвестные мне слова с их значениями. Кроме энтропии в нем, к примеру, были такие слова: вымбовка, инкунабула, рефинансирование, фотон, экслибрис, фонсека, цикорий, дифференциация, корпускула, трансцендентальность. С последним словом я, правда, и до сих пор не очень-то разобрался. Думаю, всё дело в том, что само слово трансцендентальность не очень трансцендентальное (а может быть, слишком). Обычно объяснял мне это всё папа – и я, как правило, понимал, но если и он не знал, то приходилось лезть в интернет или словарь. Но я опять отвлекаюсь.

 

Пришлось убраться, корабль я, конечно, не стал трогать, но убрать фантики, обрезки бумаги, куски проволоки и ниток и прочий хлам с пола было даже хорошо, потому что мама была не очень-то довольна моими дырявыми носками в шоколадных пятнах. Время от времени полезно слушать родителей… но только время от времени. Правда, если родители что-нибудь понимают, то они и сами обращаются к вам с вещами, требующими послушания, только по мере необходимости, не докучают и не злоупотребляют этим своим преимуществом.

 

Уже заканчивая свои очистные мероприятия, я услышал через открытое окно, как залаяла собака во дворе Ивана Макарыча. Это была длинная худая овчарка с бестолковым птичьим лицом, и она не гавкала, а как-то гудела: «Гу-у, гу-у». Прогудев несколько раз и, видимо, узнав вошедшего, Кайра замолчала. Я выглянул в окно, но на улице никого уже не было. Собственно, можно было и не выглядывать – кроме Петра Данилыча это никто и не мог быть.

 

Через несколько минут Петр Данилыч и Иван Макарыч прошли мимо окна на лавочку, я молча следил за ними, положив подбородок на подоконник и поворачиваясь им вслед всем телом. Мы, как водится, чинно поздоровались.

 

– Петр Данилыч-то, представляешь, собирается с вышки прыгать в воду, – сказал Иван Макарыч.

 

– Крутой, – сказал я. – Это из списка?

 

– Ага.

 

– Ну и правильно, все равно делать нечего, а в игрушки вы не играете… и корабля у вас нету.

 

– Это точно, – усмехнулся Петр Данилыч.

 

Они уселись на лавочке, я вылез через окно и сел с ними. Солнце нежно согревало наши спины, пробираясь все глубже и глубже внутрь тела – совсем как горячий чай в холодную погоду, только в обратную сторону.

 

– И что же, ты хочешь всё-всё выполнить? – спросил Иван Макарыч.

 

– Ну а что, делать-то все равно особенно нечего, Лев Палыч правильно сказал. Да и кто знает, вдруг я завтра помру – надо жить, пока молодой! – энергически сказал Петр Данилыч.

 

– Молодой? – переспросил Иван Макарыч.

 

– Ну… пока не сыграл в ящик.

 

– А ты вроде бы высоты боялся?

 

– Не то что бы боюсь вот так прямо, но да, как-то неспокойно мне смотреть сверху вниз, голова как-то кружится, как не тренировался – не помогает. Ну, я думаю, помехой это не станет. Да и когда пересилить свои страхи, как не в шестьдесят один, а?!

 

– Ну что – поехали, – согласился Иван Макарыч. – Не составишь нам компанию, Лев Палыч?

 

– Прыгать с вышки в воду?

 

– Да.

 

– Конечно! Я вам покажу, как это делается.

 

Собрав плавки, полотенца и прочие купальные принадлежности, мы собрались у гаража Петра Данилыча, в котором квартировал двоюродный брат танка Т-34 и племянник автомата Калашникова в одном лице – военный УАЗ какой-то уникальной ручной сборки, как всю дорогу рассказывал мне Петр Данилыч.

 

А я всю дорогу думал, что распорядок дня, часы, в которые у них начинаются все дела – это цифры кода к сейфу, нужно их просто сложить или перемножить определенным образом. Ну а что, почему бы и нет, в конце концов. А что же в сейфе? И зачем им вообще понадобился в доме сейф? Может быть, у них там наследство, на которое они живут? Размышляя об этом, о ручной сборке и еще о многом другом, я смотрел в окно на мелькавшие поначалу знакомые дома, на сменившие их деревья, на машины, людей в машинах и так, прохожих, которые появились, когда мы въехали в город; магазины, вывески, солнце, безнадежно застрявшее в бликах и отражениях, точь-в-точь как и мы перед одним из светофоров.

 

– Резка стекла… – машинально прочитал Петр Данилыч вывеску на одном из домов.

 

– Как стекла? – переспросил Иван Макарыч, не отрываясь от вида в свое окно.

 

– Резко, – сказал Петр Данилыч, и через секунду мы все рассмеялись.

 

Минут через десять мы наконец-таки миновали светофор, и Петр Данилыч поддал газу на пустынной улице, так что всё неслось на нас и разлеталось в стороны. Мне нравится ездить на машине и смотреть в окно, такие мелькающие, мимолетные впечатления всегда наполняют меня чем-то – как будто воздухом. И я становлюсь легче.

 

В бассейне мы приняли душ, мои старики все время подтрунивали друг над другом. У Петра Данилыча был живот, а Иван Макарыч был худощав или даже костляв, и они рассыпались друг другу в комплиментах.

 

– Вы так подтянуты, мой друг, – любезно говорил Иван Макарыч.

 

– А вашей стройности позавидует жирафа, – с готовностью отвечал Петр Данилыч.

 

Несмотря на всю их стройность и подтянутость, они все равно были довольно симпатичные на мой вкус, особенно для своих лет. Но это все было так – цветочки. Когда Иван Макарыч натянул на голову поверх своей седой щетины розовую купальную шапочку и из-за своей худощавости стал похож на чупа-чупс, у нас с Петром Данилычем просто случилась истерика. Не сразу, правда, некоторое время она подготовлялась полувзглядами и полуулыбками – пока мы с Петром Данилычем не встретились глазами. Сам Иван Макарыч был невозмутим и даже прихорашивался перед запотевшим зеркалом. Медсестра, сидевшая за столом на входе, слегка приоткрыла дверь раздевалки, но так, чтобы никого не видеть, и через щель попросила нас потише – так громко мы смеялись. Иван Макарыч, щеголяя в своей шапке и зеленых плавках шортиками, подошел к двери, открыл ее чуть сильнее, представ во всем своем неприкрытом обаянии, и совершенно не поведя ни одной своей морщинкой, не знаю, как ему это удается, сказал низким голосом, как неотразимые главные герои в фильмах, где они точно знают, что неотразимы:

 

– Сеньорита, чем я могу загладить свою вину, за то, что потревожил вас?

 

– Дурак старый, – сказала она, смеясь, и закрыла дверь.

 

– Похоже, она твоя, дружище, – сказал Петр Данилыч, хлопнув Ивана Макарыча по костяшке плеча, и они прыснули со смеху как пятилетние.

 

– Здоровая доля идиотизма еще никому не повредила, – сказал Иван Макарыч, когда мы выходили из душевой к бассейну.

 

– Да, – подтвердил Петр Данилыч. – Главное, чтобы здоровая! – и он развел руки в стороны, показывая перед собой нечто огромное.

 

Сначала мы просто поплавали, размялись, Иван Макарыч нырнул рыбкой с бортика, как бы подзадоривая Петра Данилыча, который увидев десятиметровую вышку воочию, по-моему, чуть не передумал, по крайней мере, он стал очень молчалив и сосредоточен. Но передумывать уже было некуда, наверное, сам он понимал это лучше всех.

 

Когда он все-таки залез на нее, то стоял долго, очень долго. За ним уже собралось четыре человека: два мальчугана, стройная девушка и мускулистый парень. Глядя на последнего, на его отрывистые движения, когда он взбирался по лестнице, я тоже захотел стать таким, когда вырасту.

 

В конце концов стоявшие позади не выдержали, и стали прыгать, обходя Петра Данилыча, он разозлился, отодвинул этого последнего мускулистого рукой и сиганул с разбегу что есть мочи, вытянувшись в полете солдатиком. Когда он разбежался, мне на секунду показалось, что вот он сейчас прыгнет и перелетит весь бассейн, и у меня внутри все замерло. Но это было только ощущение – он не перелетел, а всего лишь породил цунами, потому что вошел в воду не совсем вертикально, а под небольшим углом.

 

– Да и нет тут ничего страшного, – сказал Петр Данилыч, подплыв к бортику, весь он был в каком-то возбуждении и губы его не слушались, когда он говорил, но глаза светились детским восторгом и гордостью, а морщинки вокруг глаз улыбались вместе с губами. Теперь он не умолкал, как я в первый раз после зоопарка.

 

– А ну, дай-ка я тоже прыгну, – сказал Иван Макарыч, должно быть, позавидовав этой перемене, случившейся с Петром Данилычем. Он поднялся на вышку и прыгнул: быстро – не раздумывая, и, видимо, в этой торопливости упустил нечто такое, зачем прыгал. Все равно после прыжка он несколько повеселел поверх своего обычного пожилого добродушия, но до Петра Данилыча ему было все же далеко. Разумеется, за ними прыгнул и я, да и не раз. Если бы меня увидела бабушка – как я лечу с этой вышки – то она, наверное, смогла бы обеспечить инфарктами целый дом престарелых.

 

Когда мы накупались, переоделись и вышли, шествуя по небольшому коридору с красными от горячей воды щеками, Иван Макарыч вылез вперед и старался идти как бы вышагивая, как лошадь на параде. Медсестра за столиком на входе заметила его еще издалека и отвернулась, по-моему, скрывая смех.

 

Подойдя к ней с совершенно спокойным и непроницаемым лицом, Иван Макарыч слегка поклонился и до чрезвычайности долго и любезно раскланивался с ней, благодаря ее за все на свете, за заботу, за чудесный день и одновременно извиняясь за неудобства, за нашу с Петром Данилычем невоспитанность и за то, что невольным движением руки опрокинул стоявшую на столе подставку с ручками и карандашами.

 

– Ну вот, хоть что-то сделали, – сказал Петр Данилыч, когда мы отъехали от санатория для спортсменов, в котором и был бассейн.

 

– А что у нас там третье? – спросил Иван Макарыч.

 

– Поцеловать совершенно незнакомую девушку, – сказал Петр Данилыч.

 

– Где же ты ее будешь целовать? У нас-то ты всех знаешь. Может сразу сейчас и поцелуешь, пока тут?

 

– Как же я так поцелую, цветов хотя бы надо, я уже не в том возрасте, чтобы так просто… – Петр Данилыч немного засмущался.

 

– Пердун, – с безнадежным вздохом и как-то по-женски легкомысленно сказал Иван Макарыч, и мы расхохотались.

 

Когда мы подъезжали к концу нашей улицы, Мишка снова сидел на лавочке, а перед его домом стояла подернутая ржавчиной старая Лада-Гранта цвета туманной ночи с мутными фарами. Мы проехали мимо него и остановились у дома Петра Данилыча. Выйдя из машины, мы подошли к Мишке. Я почему-то трусил подходить, но с моими пожилыми пятилетними друзьями мне было всё ни по чем.

 

Мы осмотрели машину, расспросили что и как, и за сколько, и каждый высказал свое мнение. Петр Данилыч сказал, что машина – она и в Африке машина, лишь бы ездила. А Иван Макарыч сказал, что мысли Петра Данилыча совпадают с мыслями большинства представительниц женского пола… но это совсем не означает, что он думает, как женщина. А я сказал, что мне нравится, и я бы прокатился. И я прокатился, сидя у Мишки на коленях, Петр Данилыч сидел справа, а Иван Макарыч сзади.

 

После нашей поездки Петр Данилыч и Иван Макарыч вскоре ушли, а я остался с Мишкой, мне хотелось рассказать ему о своем открытии, о том, что же скрывается в распорядке дня загадочных соседей, но я не рассказал. Когда я уже собрался рассказывать, я подумал, что вдруг я ошибаюсь? Совсем не хотелось сесть в лужу, для начала нужно было хотя бы расшифровать этот код, сколько, интересно, цифр в коде для сейфа? Я думал о всякой ерунде и наше молчание затянулось.

 

– Как ее зовут? – спросил я вдруг, неожиданно даже для себя.

 

– Маша, – сказал Мишка, рассмеявшись.

 

– Неплохо, – это слово вышло у меня очень деловито, как будто я много понимал, и мы опять замолчали.

 

Мне не хотелось уходить, делать всё равно было нечего, кроме как повесить сушиться плавки и полотенце. А со старшим всегда как-то интересно, даже если ничего не делаешь и просто сидишь. По-моему, в такие моменты как-то особенно взрослеешь, становишься таким же, как твой молчаливый собеседник. Правда, стоит только заговорить или уйти, как сразу же всё возвращается обратно. Тишину нарушил телефонный звонок, это была старая английская песня с быстрой, кружащейся мелодией.

 

– Да, Маш, – сказал Мишка, улыбаясь, на улице было тихо, и я слышал далекий звонкий голос девушки, немного измененный и фальшивый, как всегда по телефону.

 

– Привет.

 

– Привет.

 

– Как предприятие?

 

– Удачно, кони пьяны, хлопцы запряжены… в общем, могу приехать.

 

– Ну завтра теперь, что за машина-то?

 

– Запорожцев не было, взял Гранту.

 

– Лучше бы назвали «Грант», так лучше звучит.

 

– Лада-Грант? – хмыкнул Мишка.

 

– Лад-Грант, не-е… Лагранж – вот! Самое-то.

 

– Как не назови, на ходу главное… между прочим, она ничего так, без дырок… почти, вполне себе состояние.

 

– Почти без дырок, ну хоть что-то! – она засмеялась.

 

– Да, – Мишка тоже засмеялся. – Это машина смеха, я пока с города на ней доехал, себе жизнь лет на десять продлил. Пока хозяин на ней ездил, всё ничего было, а как я сел, так сразу что-то отвалилось, железка какая-то. Может, правда, она из багажника упала – в нем нет дырок особенно… короче, мы будем жить вечно, пока она не развалится.

 

– И то хорошо, – её голос был весел и чист, эта чистота слышалась даже по телефону. – Ну тогда – я жду, сильно не гони только.

 

– Без сарказма, пожалуйста, – Мишка засмеялся.

 

Тут только я подумал, что не мешало бы мне уйти, и что подслушивать вообще не хорошо. И я пошел к дому, хотя уходить не хотелось жутко, но я был тверд и уходил, и даже жалел, что сразу не догадался выполнить такой маневр, пока еще не было так интересно.

 

По небу плыли большие и низкие облака, казалось, что они медленно приземляются и где-нибудь далеко за лесом наконец касаются своим выпуклым пузом какого-нибудь пшеничного поля – и пшеница на нем думает, что это снова опустился утренний туман.

 

Было душно, я шел медленно и на ходу одной рукой расстегивал одну за другой две пуговицы у воротника футболки. Когда я подошел к своей калитке, из своей вышел Иван Макарыч и направился через улицу к Петру Данилычу, они почти всегда курили по вечерам на террасе или в застекленной комнате и смотрели на лес, поле и заходящее солнце, рассказывая истории из своей или чужой жизни. Иногда к ним приходили мой дед и отец. Но чаще всего к ним приходил я.

 

Когда Иван Макарыч подошел к невысокому зеленому заборчику, ограждавшему палисадник Петра Данилыча с невысокими молодыми вишнями, навстречу из дома к нему вышло светлое плетеное кресло. Оно с трудом протиснулось в дверь и вывело вслед за собой Петра Данилыча, но он тут же скрылся опять в доме. Через полминуты уже другое кресло повторило то же самое. Не устояв против такой настойчивости кресел, Петр Данилыч остался-таки на террасе. Иван Макарыч уже поставил свое кресло, как ему нравилось – по левую сторону маленького столика, и сел в него, а Петр Данилыч разместился с другой стороны. Когда я зашел домой, они набивали трубки табаком из жестяной коробки.

 

Подумав, чем бы заняться, я ничего не придумал, но не стал совершать никаких необдуманных действий и подумал еще. И тут мне в голову пришла мысль: взять конструктор и пойти на террасу к Петру Данилычу и что-нибудь там пособирать – мысли мои занимал трехмачтовый корабль. Конечно, для его постройки придется разобрать подводную лодку, но она, честно говоря, уже немного мне поднадоела, хотя я и очень гордился тем, что спустил на воду такую лодку: с вертолетом, двумя джипами, подъемным краном, катером и батискафом. Чтобы сильно не хвалиться, про многофункциональную рубку этой лодки я даже не буду рассказывать.

 

Когда я пришел на террасу с деталями конструктора в двух больших коробках из-под обуви, небо уже заволокло облаками, это были именно облака, а не тучи, просто они как-то очень уж плотно сжались друг к другу, как овцы в стаде, и неба почти не было видно. От этого стало немного сумрачно, но солнце, клонившееся уже к горизонту, иногда выглядывало, и в этих редких его лучах было что-то мистическое, дул ветер, и, похоже, все-таки собиралась гроза.

 

Я разложил детали прямо на полу террасы и принялся за дело, Петр Данилыч меж тем, попыхивая трубкой, со вкусом рассказывал историю. Он знал, что это хорошая история, и потому не спешил.

 

– В студенческую еще свою молодость я прошел кастинг на роль официанта в одном фильме, не помню даже уже, как он назывался. С другом пошли, он на все эти кастинги таскался, очень мечтал актером стать. По правде говоря, выглядел он действительно неплохо, но для актера, мне кажется, внешность не самое главное, ему важнее мастерство, должно быть что-то врожденное – талант. Я ему тогда еще говорил, что лучше бы он в модели какие-нибудь пошел, там лицо важнее, его на этих кастингах не особенно жаловали, а он переживал очень. Ну и в тот раз не прошел. А я думаю, дай-ка схожу тоже, ну интересно же. Сходил, прочитал там чего-то с листа, и через два дня позвонили – приходите, говорят.

 

Небольшой совсем эпизод у меня был, мелочь, должно быть и минуту не шел. Но я тренировался, перед зеркалом, по-честному, все отработал до автоматизма. Снимали мы, помню, два дня. Главные герои заходят в ресторан, садятся, и я подхожу к ним, чтобы принять заказ и потом приношу этот заказ. Хоть это была и маленькая роль, но когда мы снимали эту сцену, все смотрели на меня, помогали, говорили, что и как нужно. Сам режиссер даже нянчился со мной: продемонстрировал, как нужно подойти, с каким лицом, как держать руки – то что я нарепетировал, ему не очень понравилось, он хотел по-другому. Меня там снимали даже в полный рост – в молодости я был достаточно изящен. А после одного из дублей подошел, похлопал по плечу и сказал, что я справился отлично. Я просто сиял, чувствовал себя кинозвездой и пупом Земли, а в мечтах уже вырисовывалась карьера, поклонницы, деньги…

 

И вот сняли мы этот дубль, и я стал никому не нужен, про меня просто все забыли, никто уже не обращал внимания, даже не все здоровались, а у меня оставалось еще несколько сцен в массовке, меня туда тоже заодно запихнули. Такое отвратительное чувство было, что меня использовали и выбросили. Я словно расстался с любимой девушкой. Мне так не хватало этого внимания, света в лицо, камер, ловящих мои движения. Мне заплатили мои маленькие деньги, но это была такая пустота – непередаваемая. Мне хотелось сниматься еще и еще. Помню, я стал много пробоваться на другие роли, тоже на все кастинги ходил с другом, но ни меня, ни его нигде не брали. И постепенно мы это всё забросили.

 

Через полгода где-то вышел этот фильм, и я пошел хотя бы посмотреть на себя, освежить те приятные впечатления. Все-таки, увидеть себя на экране – это чего-то стоит. И вот момент, когда главные герои заходят в ресторан, проходят к столику. Помню, я весь подался вперед, чуть не встал, смотрел, затаив дыхание, и не шевелился. И что я вижу?! Чьи-то руки – совершенно не мои, чужие пухленькие руки с белыми крахмальными манжетами – молча, без единого слова принимают заказ, записывают его карандашом в блокнот и бесшумно удаляются, главные герои продолжают по сценарию ворковать дальше. Я упал в кресло, большего опустошения и разочарования от кинофильма я в жизни не испытывал. По-моему, я даже не стал досматривать, встал и ушел.

 

Но это еще не все. Наверное, если в жизни что-то происходит, то все и сразу. Вышел я, сел на диван в вестибюле и сижу, вид у меня, вероятно, был как у умалишенного или как будто у меня в семье кто-то умер. Тут же у зеркала стояла хорошенькая девушка и прихорашивалась еще больше, наверное, ждала кого-нибудь. Подходит к ней парень, оригинального такого деревенского вида – походка вразвалочку, взлохмаченный, но симпатичный – и говорит: «Можно с вами познакомиться?» Она поворачивается к нему и в ответ показывает руку с обручальным кольцом. Он ни секунды не думая берет руку, целует с чмоком и говорит: «Руслан, очень приятно». Девушка закатилась, он тоже начал смеяться за ней, тут в вестибюль с улицы входит какой-то парень с большим букетом роз, останавливается и смотрит на этих двоих, совершенно не зная, что делать, Руслан все также держит ее за руку, и они чуть не катаются по полу, смеясь друг над другом. Мне вдруг стало так весело, и от этого Руслана, и от вошедшего с букетом, и от всей этой истории с фильмом, я рассмеялся, так хорошо вдруг стало – в один момент. Я встал и, смеясь, прошел мимо самого незадачливого в мире парня с цветами на улицу, прохладный свежий воздух оживил меня окончательно. Я шел по улице и, мне кажется, у меня тогда было одно из самых лучших настроений за всю мою жизнь.

 

Мы с Иван Макарычем оценили историю и улыбались. Заходившее солнце уже окрасило в легкий пурпур далекие тучи, в которые превратилось прежнее стадо облаков между домом загадочных соседей и домом Ивана Макарыча. Остов корабля был готов, но глаза начинали слипаться от ослабевшего света сумерек и я, собрав детали обратно в коробки и положив сверху пустую лодку без мачт и надстроек, пошел домой.

 

Синие тучи висели у меня над головой, ветер и деревья начинали свой обыкновенный то медленный, то порывистый танец дождя, сквозняк пробирался под футболку, начинало накрапывать и от холодных, невидимых прикосновений по всему телу пробегали мурашки. Идти домой было приятно – и я не спешил.

 

 

 

Глава 4

 

 

 

Всю ночь гремела гроза, и моя штора вспыхивала зеленым светом. Мне было страшно и хорошо под одеялом. Я все время ждал, когда окно откроется и захлопает, а штору поднимет ветром – я был полностью готов к этому. Пронзительный крик, который при случае поставит на уши весь дом, находился при мне. Но ничего не случилось, и я незаметно уснул.

 

Утром я проснулся поздно и с трудом, дождя не было, но небо хмурилось и бродило, как самодельное вино в бутылях у нас в гараже. «Интересно, Петр Данилыч ходил на турник?» – это было первое, что я подумал, когда подошел к окну и смотрел, как ветер мотает в разные стороны молодой клен за Мишкиным домом. Перед домом стояла вспотевшая от духоты машина.

 

Дом загадочных соседей напомнил мне о сейфе и коде. Протерев глаза, не завтракая и не одеваясь, я сел за стол, нашел чистый листок среди рисунков кораблей и одноногих пиратов и принялся за дело. Сперва я выписал их обычный распорядок дня, он выглядел примерно вот так:

 

8:00 – Завтрак и исчезновение

 

13:00 – Появление и обед

 

15:00 – Речка

 

19:00 – ужин и исчезновение

 

23:00 – появление и сон

 

И вправду, несколько загадочные люди, подумал я, взглянув на листок. По крайней мере, можно точно сказать, что они спят, едят и умеют плавать. А что же с кодом, хм? Для начала отбросим нули, их тут слишком много. Итого у нас остается девять цифр – все равно много. Может быть сложить двузначные или перемножить? Лучше перемножить. 83596. Хороший код, мне нравится. На этом я остановился, если не подойдет, подумаю еще… если не подойдет.

 

– Лёвка, выходи, – услышал я голос моих друзей за окном, открыл окно и выглянул.

 

– Сейчас, поем и выйду, – сказал я, натягивая шорты.

 

Найдя майку, я продел одну руку в рукав, захватил пальцами каждой ноги по носку и, безуспешно пытаясь попасть головой в горло майки, зашлепал на кухню. Там, все еще в поисках заветного выхода, я распорядился относительно завтрака и наконец выбрался на поверхность – одинокая кошка, сидя на табурете в пустой кухне, смотрела на меня большими, удивленными глазами. Услышав про завтрак и увидев знакомое лицо, она спрыгнула на пол и, одобрительно урча, стала пытаться свалить меня. Получив за упорство рыбу, она отстала, а я, запрудив молоком мюсли с кусочками фруктов, убрал их куда-нибудь с глаз долой, чтобы ускорить реакцию пропитывания. Под присмотром они пропитываются гораздо хуже.  Глядя, как увлеченно кошка поедает рыбку, я натянул носки и подумал, что уже давно неплохо бы подстричь ногти на ногах. Подумал и, надев носки, забыл об этом. Голова моя пребывала в смутном и неопределенном состоянии, и, чтобы освежить мысли, я сходил в туалет, по утрам это как-то всегда освежает мысли.

 

Вымыв руки и заодно умывшись – обычно я по утрам не умываюсь – я очистил банан, и, жуя его, стал смотреть, как умывается кошка – вальяжно и томно, словно позируя для картины «Умывающаяся кошка» или «Кошка после обеда». Покончив с бананом и мюсли, я провел рукой по животу под майкой и понял, что хочу еще бутерброд, но времени не было, и я выбежал из дома.

 

Петр Данилыч и Иван Макарыч ждали меня на улице и о чем-то разговаривали. Над головой хоть и было по-прежнему пасмурно, но заметно посветлело. Жуя яблоко и имея еще два про запас в карманах, я подошел к ним и предложил каждому по яблоку. Неожиданно для меня, они согласились – старшие обычно отказываются от гостинцев, которые им предлагают маленькие: «Но мы же друзья», – подумалось мне.

 

– По-моему, скоро снова начнет лить, – сказал Петр Данилыч, глядя на небо, и откусил яблоко.

 

– Ожидать от такого светлого неба дождя было бы безнравственно, – сказал Иван Макарыч и откусил свое.

 

– В искусстве ожидания, как и в любом искусстве, нет места нравственности, – улыбнулся Петр Данилыч.

 

– Да, – сладко вздохнул Иван Макарыч. – Хорошая книжка.

 

– Какая книжка? – спросил я.

 

– «Портрет Дориана Грея», – сказал Петр Данилыч и обвел нас глазами. – Ну что, в город?

 

– Конечно. Номер четыре? – сказал я. – Девушка?

 

– Да… – Петр Данилыч зарделся.

 

– А на турнике как?

 

– Пока также, – с достоинством произнес Петр Данилыч, и зарумянился еще сильнее, только как будто уже с другим оттенком.

 

Из своего дома вышел с иголочки одетый Мишка, помахал нам и сел в машину. Безуспешно попробовав завести ее несколько раз, он с незадачливым видом посмотрел на нас через стекло и попробовал еще раз подольше – снова не вышло. Улыбаясь, даже чуть не смеясь, он вышел из машины и открыл капот, мы подошли к нему.

 

– Строптивая попалась? – спросил Иван Макарыч.

 

– Да, похоже с характером, – сказал Мишка.

 

– Я в них не понимаю, это вот Петр Данилыч может быть сейчас подскажет что-нибудь.

 

Петр Данилыч меж тем уже сидел за рулем и пробовал завести сам, у него тоже не вышло, и он присоединился к нам троим, взиравшим на серые от грязи и масла шланги, механизмы и провода. Осмотрев все, он сходил за инструментом в гараж и через полчаса или чуть больше проблемный узел был найден и извлечен на свет – им оказался бесформенный кусок грязи. Петр Данилыч с детской непосредственностью уверял, что в нем-то все и дело, и никто из нас не решился с ним спорить, глядя на его быстрые и отточенные движения ножом. Как скульптор, отсекая все лишнее, Петр Данилыч придал куску грязи форму кубика, гордо нарек его «реле» и еще сказал, что в городе жалкую копию его шедевра можно купить в любом уважающем себя магазине, то есть только в одном месте у одного его старого знакомого.

 

– Так мы как раз в город… – Петр Данилыч смущенно замялся, – по одному делу. А на обратном пути заедем, купим и привезем. Вечером тогда и поставить можно.

 

– Хорошо, спасибо, – со вздохом сказал Мишка и смущенно улыбнулся своей незадачливости, у него горело одно ухо.

 

Петр Данилыч взял сумку с инструментом и понес ее обратно в гараж, Иван Макарыч пошел с ним, вертя в руке черный кубик, а я задержался с Мишкой.

 

– Ничего, завтра съездишь, – сказал я.

 

– Да, – сказал он, и у него зазвонил телефон. Невольно, я опять подслушивал.

 

– Ну где ты? Машина что ли сломалась? – спросил голос, в первый момент даже показавшийся мне детским.

 

– Да, – сказал Мишка смеясь.

 

– Да уж. Ну зато без дырок.

 

– Вот так, – Мишка был невесел. – Реле сломалось, вечером, наверное, починим тут с соседями.

 

– Чините давайте, – сказала она с нежным вздохом, Мишка посмотрел на часы.

 

– Я пока еще могу и на автобусе приехать, – сказал он, – дождик только может быть… я-то переживу если намокну…

 

– Ну а я тем более переживу, если намокну.

 

– Ну я-то не переживу, если ты намокнешь. Ты только о себе думаешь, обо мне совсем не думаешь.

 

– Ладн            о, ехай давай. А то ты не переживешь, если мне будет грустно, если ты не приедешь.

 

– Ты самая заботливая на свете, выезжаю, буду по расписанию, – с улыбкой Мишка положил телефон в карман, подмигнул мне и зачем-то забежал в дом, а я пошел к дому Петра Данилыча. Когда я притворил калитку палисадника, Мишка выбежал из дома и полетел по улице, в левой руке у него был сложенный сиреневый зонт. Я смотрел за его легкими, летящими движениями, пробежав метров двадцать, он свернул в узкий заросший переулок между домами, через который к остановке было ближе, и исчез.

 

А мы нашей дружной компанией через десять минут уже катили в город по прямой, как взгляд ребенка, ну то есть как мой взгляд, дороге. Она уходила далеко вперед, то поднимаясь, то опускаясь в густом мареве воздуха, и казалось, вела в призрачную, сказочную страну. Небо впереди очистилось и по контрасту с серыми облаками над нами было такого завораживающе голубого цвета, что невозможно отвести глаз.

 

Но тут на нас налетела туча, из которой дождь стал лить нещадно, так что даже разметка на дороге была едва различима, и пришлось сбросить скорость. Вылив за минуту то, что в обычные дни выливается за час, дождь быстро померк и пропал также внезапно, как и появился. Черный асфальт намок и стал гладким с серебряным отливом, как зеркало. Синевшее впереди небо отражалось в нем, охлажденный ливнем воздух стал чист и прозрачен, и мы ехали по этой лазурной синеве, словно по самому небу, а над нами плыли серые тучи, и мне вдруг представилось, что мир перевернулся, и едем мы вверх ногами.

 

В городе мы сначала заехали за шикарным букетом из всевозможных пестрых цветов: тут были и маленькие розочки, и тюльпаны, и лилии, и еще какие-то разноцветные ромашки, – он был такой большой, что мне пришлось потесниться на заднем сиденье. Потом мы выбрали площадь полюднее, между театром и администрацией, и Петр Данилыч, сверкая в несколько старомодном, но отличного качества светло-сером костюме, с видом солидным, но слегка смущенным стал расхаживать взад и вперед, держа перед собой букет, за которым он, как будто бы неохотно, прятался.

 

Мы с Иван Макаычем стояли чуть поодаль и улыбались, так продолжалось с минуту. Петр Данилыч не стал откладывать дело в долгий ящик и пошел навстречу одиноко идущей девушке, но у нее, точно это было подстроено, зазвонил телефон, и она, уткнувшись в сумочку, прошла мимо, Петр Данилыч не решился ее отвлечь и только повернулся вместе с букетом ей вслед. Иван Макарыч отвернулся и стал рассматривать здание театра с колоннами, хохоча безудержно и подрагивая всем телом. Петр Данилыч посмотрел на нас, и я ему помахал, он ободряюще помахал мне.

 

Нечто подобное повторилось еще пару раз, пока наконец он не решился заговорить с одной молодой и очень красивой девушкой. Она была на удивление приветлива и улыбчива, и Петр Данилыч налился безотчетной скромной гордостью, как будто это все из-за него.

 

– Позвольте вручить вам этот прекрасный букет, лишь отдаленно сравнимый по красоте с вами, – сказал он и протянул ей свою оранжерею.

 

– Спасибо, – девушка с игривой улыбкой приняла цветы обеими руками.

 

– А можно я вас поцелую?

 

– За цветы спасибо, но целоваться мы не договаривались, я думала, что вы просто хотите сделать кому-нибудь приятное в этот немного пасмурный день.

 

– Так и есть, так и есть, – выпалил Петр Данилыч.

 

– Ну тогда спасибо вам и до свидания, – девушка мило улыбнулась и пошла дальше через площадь, держа перед собой огромный букет и время от времени вдыхая душистый аромат, Петр Данилыч смотрел ей вслед не шевелясь. Мы с Иван Макарычем и с нами еще какие-то прохожие смеялись, глядя на него. Оттаяв, Петр Данилыч посмотрел на нас и тоже засмеялся.

 

Мы снова поехали за цветами и купили еще два букета – один запасной. Денег оставалось немного, и в этот раз все было гораздо скромнее: пять алых роз и пять абрикосовых тюльпанов. Начал Петр Данилыч с роз все на той же площади, чем-то она ему понравилась, хотя Иван Макарыч предлагал сменить дислокацию.

 

С минуту Петр Данилыч снова приглядывался в некоторой нерешительности, пока наконец не встретил ту же самую девушку, которой чуть меньше часа назад вручил первый свой букет, она шла обратно уже без цветов. Увидев друг друга еще издалека, они рассмеялись, девушка подошла к нему.

 

– Вы снова хотите сделать кому-нибудь приятное, филантроп внутри вас еще не устал? – спросила она.

 

– Для таких прекрасных девушек он готов трудиться бесконечно, – улыбнулся Петр Данилыч.

 

– Эти цветы вы тоже мне подарите?

 

– Почему бы и нет – но только сначала я вас поцелую.

 

– Поцелуй и всё?

 

– Да.

 

– А что это, какой-то оригинальный спор?

 

– В некотором роде… это давний спор с самим собой.

 

– Ну что ж, давайте, – посмотрев на Петра Данилыча темными глазами из-под изогнутых ресниц, она подставила ему щеку, и Петр Данилыч чмокнул ее, слегка приобняв за плечо. – За такой элегантный поцелуй, пожалуй что, я должна подарить вам цветы, – сказала она, и Петр Данилыч запылал.

 

– О, нет. Этот букет по праву ваш, чудесная незнакомка, – и Петр Данилыч отдал ей цветы.

 

– Спасибо вам, – сказала девушка, рассмеявшись, они распрощались и разошлись.

 

Когда мы сели в машину, на заднем сидении обнаружились оранжевые тюльпаны, Петр Данилыч посмотрел на них и с залихватской улыбкой заявил:

 

– Пойду-ка я их тоже кому-нибудь подарю, мне понравилось, – взяв букет, он вылез из машины и добавил, подмигнув нам: – Я быстро, – мы тоже вылезли за ним, и Иван Макарыч стал насвистывать свою песенку про шевелю-ру.

 

Почти одновременно с Петром Данилычем с другой стороны на площадь вышла одна пожилая женщина, жизнь немного ее иссушила, но она все равно была очень элегантного и даже аристократического вида, в фиолетовом платье классического покроя, с сережками под седыми волосами и в туфлях на небольшом каблуке. Сложенный длинный зонтик она использовала как трость. С Петром Данилычем, когда он ее увидел, произошло нечто невообразимое. Он шел ей навстречу, сияя и что-то предвкушая, но по мере того, как они сближались, выражение его лица менялось: уголки губ опускались, глаза тускнели, и все выражение становилось серьезным, как будто что-то припоминающим. Когда между ними оставалось не больше двух метров, Петр Данилыч вдруг неожиданно повернул в сторону и пошел куда-то, спиной к нам. Пожилая женщина остановилась на секунду, глядя ему вслед, и пошла дальше, какое-то время еще элегантно оглядываясь, на нее было приятно смотреть.

 

Петр Данилыч стоял неподвижно, чуть опустив голову, я хотел побежать к нему, но Иван Макарыч остановил меня, придержав за плечо.

 

– С ним все нормально, – сказал он.

 

– Точно?

 

– Точно. В такие минуты лучше быть одному.

 

– В какие – такие?

 

– Когда думаешь о чем-нибудь грустном.

 

– А он думает?

 

– Я не знаю, но видимо, да. Если он захочет, то сам нам расскажет, не спрашивай его.

 

– Хорошо, – сказал я, а Петр Данилыч вдруг повернулся и побежал через площадь за пожилой дамой. Обернувшись, она увидела его бег и остановилась. Мы не слышали, их слов, но они улыбались, Петр Данилыч с поклоном подарил ей цветы, и значит, все было хорошо, Иван Макарыч не ошибся. Но мне почему-то было грустно смотреть на них, и по-моему, я даже почувствовал, почему минутой ранее было грустно Петру Данилычу.

 

Когда Петр Данилыч вернулся к нам, глаза у него были немного красные, но лицо радостное и по-старчески беззаботное. На обратном пути мы заехали в магазин к его во всех смыслах большому другу. Когда Петр Данилыч отдал ему реле, то оно как будто растворилось в его ладони. Он обвел нас взглядом со своего, слегка все-таки толстоватого высока, дал новое реле и даже не взял денег, после чего минут сорок ушло на разговоры о детях и делах – прошлых и настоящих. Интересными во всем этом разговоре были только две вещи: то, что этот магазин приносит прибыль, только если работаешь в нем сам, и то, что у его внука далматинец.

 

– С подковой? – спросил я.

 

– Нет, – он добродушно засмеялся. – Их не подковывают.

 

Когда мы вернулись домой, Мишки еще не было, он приехал спустя час с последним автобусом. Небо к вечеру расчистилось, и солнце светило уже низко, почти прячась за домами и сквозь побелевшие и обветшавшие обрывки прежнего облачного покрывала. Наши длинные тени, когда мы шли к машине, казались призраками, которые вот-вот оторвутся от земли, поднимутся и поглотят нас, превратив в такие же бестелесные и неуловимые существа из мультика или из другого мира. Машину мы починили за пять минут. Петр Данилыч мог бы справиться и быстрее, если бы мы ему не помогали. Мишка был счастлив, и когда мы втроем шли обратно, Иван Макарыч сказал, что истинное счастье, должно быть, заключено где-то между руками влюбленных и контактами реле.

 

А вечером мы снова сидели на террасе. Собственно, это только я сидел на самой террасе, а Петр Данилыч и Иван Макарыч сидели в креслах, неспешно покуривая трубки и пуская дым, опускавшийся сизой пеленой или ввинчивавшийся в прозрачность воздуха трепещущей серой спиралью. Мне они тоже вынесли кресло и столик, чтобы я на нем доделал корабль, но я быстро устал в прямоугольной тесноте углов и краев, с которых беспрестанно все сваливалось. Только спустившись на пол, я почувствовал истинную свободу и простор для творчества… мне кажется, все самые интересные вещи придуманы на полу… ну или на большой кровати.

 

Пока я достраивал второй ярус кормы, Петр Данилыч рассказывал свою историю про одного несчастного, которому внезапно посчастливилось.

 

– Мужик, один мой знакомый, пошел в магазин – за водкой. Как-то встретились в городе, и он мне рассказывает, веселый такой парень, любит поболтать. Что-то навалилось все, говорит, денег нет, настроения никакого, а лучшее лекарство от такой болезни – водка. Взял он денег, сколько наскреб, приходит в магазин, а она подорожала, зараза, вся как есть. Налог там какой-то ввели дополнительный за два дня до этого, ну и ясное дело, подорожала – даже на самую дешевую не хватает.

 

Выходит из магазина злой, настроение еще хуже, одним словом, на глаза ему лучше не попадаться. И тут на глаза ему попадаются сто рублей – лежат на снегу, ветер их колышет, и ни души. Он их поднимает, радостный идет в магазин, берет бутылку, еще и на нехитрую закуску остается даже ему, а нехитрая закуска – она самая лучшая. Идет домой, настроение лучше некуда, выпивает там, закусывает, настроение просто отличное. Утром встал как огурчик, самочувствие и расположение духа на пять с плюсом. Пошел на работу, все получается, следующий день выдался просто на отлично. Бывают же вот чудеса?! Или совпадения – но ведь как нарочно!

 

– Да, – сказал Иван Макарыч, отнял от губ трубку и положил руку на подлокотник кресла, в этом мимолетном движении он напомнил мне Шерлока Холмса. – А вот с одной моей знакомой похожая история приключилась. Выходит она тоже из магазина и видит пятьсот рублей на снегу лежат, дожидаются, зимой тоже дело было. Думает: «Брать или не брать?» И оставлять вроде жалко, и брать как-то не с руки – вдруг заговоренные, заразные или еще что, всякое может быть. Сомневалась, сомневалась, но взяла.

 

Идет домой, а сама думает: «Может выбросить?» Всю дорогу вот так думала, думала, даже кошелек один раз уже достала, но не выбросила – жалко. Пришла домой, пока дела, туда-сюда – уж и думать про них забыла, лежат они себе и лежат. А спать легла – вспомнила. Лучше бы не вспоминала – всю ночь не спала. В пять часов утра с красными глазами и больной головой поднялась-таки, пошла, взяла кошелек, вынула эти злосчастные пятьсот рублей и выкинула с балкона. Ну просто невыразимое облегчение, вдохнула глубоко, выдохнула, прохладный утренний ветер обдувает лицо – жизнь прекрасна, а легла – все равно не спится. Через полчаса встала, вынула все деньги из кошелька и выбросила еще и кошелек.

 

Весь день потом на работе с больной головой, сама не своя, хуже дня у нее еще не бывало. Все утро злилась на себя за выброшенный кошелек, а в обед пошла в магазин за новым кошельком, а он пятьсот рублей. Только еще больше на себя разозлилась. Вечером в набитом  автобусе почти без чувств едет домой, тут чихнут, там закашляют, в общем, следующим утром встает – голова болит, горло болит, сопли текут, денег на лекарства нет, потому что кошелек купила. Ну просто вся жизнь наперекосяк из-за этих пятисот рублей! – Иван Макарыч сделал движение рукой от переполнявших его рассказ эмоций, и трубка вылетела из его руки, загремев по половицам террасы. Допрыгав до края, она медленно через него перевалилась и упала в невысокую зеленую траву. – Вот так! – сказал Иван Макарыч непонятно к чему, что-то поучительное было в этих его словах, а потом он поднялся с кресла и пошел искать свою трубку. Через пять минут мы уже все трое ходили, согнув спины и высматривая в траве трубку, со стороны это, наверное, должно было походить на какой-нибудь древний обряд по привлечению дождя или урожая. Не буду хвастать, но я нашел первый.

 

 

 

Глава 5

 

 

 

Я лежал в постели животом вниз, держа в расставленных руках углы одеяла, чувствовал его теплое прикосновение на всем теле, и мне представлялось, что я лечу – теплый утренний воздух обдувает меня, и сам я – Бэтмен, распластавшийся под черным плащом. Ну или на худой конец белка-летяга.

 

Когда, протирая глаза, я вышел на кухню, там была мама, а на сковороде шкварчали немного смущенные, румяные оладушки.

 

– Не выспался? – спросила она.

 

– Выспался. Просто мне понравилось, и я, наверное, хочу еще выспаться, – ответил я и зачем-то открыл холодильник. Потаращившись в него несколько секунд с совершенно пустой головой, я вдруг сообразил, что нужно достать молоко. Полуторалитровая банка была полна еще на три четверти, но вкусное, холодное, белое молоко покоилось под толстым, желтым и вязким блином сливок. Сняв с банки крышку, по отдаленному дуновению я заподозрил, что молоко уже не совсем молоко.

 

– Мам, а молоко прокисло?

 

– Ну ты понюхай.

 

– Если я понюхаю, и оно в самом деле прокисло, то я не смогу завтракать.

 

– Ох, какие нежности! – мама улыбнулась и взяла у меня банку.

 

– Только не перемешивай! – вскричал я, вознеся к ней руку, и она остановила свое уже начинавшееся вращательное движение, в котором намеревалась закружить банку.

 

– Как скажешь, – сказала она, взглянув на меня так, как это умеют только красивые женщины – она у меня красивая, и сделав внимательный вдох около горлышка банки, добавила: – Хорошее – ешь.

 

Отточенным движением, не очень быстрым, чтобы не плюхнуть весь блин сливок в кружку, но и не очень медленным, чтобы он не стек туда потихоньку, я наклонил банку, блин отодвинулся назад, и из-под него потекло чистое белое молоко. Немного желтизны все-таки проникло в кружку, но после перемешивания, она растаяла, и я старался о ней не думать. Холодное молоко с горячими творожными оладушками было замечательно.   Наискосок по улице просеменил Петр Данилыч в своих синих штанах с вытянутыми коленками и в белой майке без рукавов. «Что-то он поздно», – подумалось мне. Навстречу ему из дома выпорхнул Мишка, они поздоровались, улыбнулись, и Мишка, дойдя до машины своей подпрыгивающей походкой, сел в нее и куда-то покатил.

 

Что касается Петра Данилыча, то все было по-прежнему, разве что теперь его руки сгибались на несколько угловых минут больше. «Упрямый», – подумал я, глядя с нежной улыбкой, на то, как он по обыкновению размахивает руками.

 

Через полчаса, сидя на полу в комнате и прислонясь к дивану, я поедал жареный арахис, размышляя о том, чем бы заняться, когда стану взрослым. Я выбирал между великим ученым, не очень, может, знаменитым, но великим, между космонавтом, бесстрашно исследующим Вселенную, и путешественником, бесстрашно исследующим Землю. И когда в окне промелькнула чья-то макушка, я вдруг сообразил, что и космонавт, и путешественник могут одновременно быть великими учеными, и что быть просто великим ученым, вероятно, будет скучновато. Вспомнив бородатые угрюмые портреты, висевшие в классной комнате нашей школы, я уверился в этом почти окончательно. Но встав и подойдя к окну, подумал, что, может быть, эти научные дела были так интересны и увлекательны, что они просто не заметили, как у них отросли бороды?

 

Это снова был Петр Данилыч, в правой руке он держал огромный треугольник больше себя, сбитый из тонких реек, а в левой – оранжевый конус, какие ставят на дороге во время ремонта, еще один точно такой же конус стоял позади него шагах в пяти. Треугольником он орудовал как циркулем, и куда-то неуклюже вместе с ним шел. Предвкушая нечто, я выбежал на улицу, на ходу доедая жареный арахис из-между зубов – я доедал его так почти до самого обеда.

 

– Что делаешь, Петр Данилыч, – спросил я.

 

– Доброе утро, Лев Палыч. Отмеряю вот, пятьсот метров.

 

– Зачем?

 

– Сорок два раза туда-обратно пробегу – и, считай, марафон, – сказал он улыбнувшись.

 

Сделав двести пятьдесят двухметровых шагов и дойдя почти до конца улицы, реечный циркуль без сил повис на плече у Петр Данилыча, тот поставил на землю второй оранжевый конус, и мы не спеша вернулись обратно.

 

Дождя не было, и еще со вчера затянутое светло-серыми облаками небо как будто бы собиралось вот-вот проясниться и улыбнуться нам солнцем, но этого не происходило. Пасмурное летнее утро обдувало нас душноватой, ветреной прохладой, и все такое яркое еще позавчера, стало теперь серым и бесцветным, как на черно-белой фотографии. В кино и книгах в такие дни всегда случается что-нибудь плохое или оригинальное, я надеялся на оригинальное, и Петр Данилыч не давал мне усомниться.

 

Пристроив уставший, то и дело падающий циркуль в гараже, он вынес на лавочку две бутылки кислой воды с лимоном и побежал в своей плавной, семенящей манере, больше такой бег походил на спортивную ходьбу. У дальнего конуса он остановился и с минуту глубоко дышал, ходя вокруг оранжевой фишки. Ко мне подошел Иван Макарыч.

 

– Как он, ничего?

 

– Вроде ничего, сегодня марафон, – сказал я.

 

– Да уж.

 

Петр Данилыч наконец добрался до нас, тяжело дыша и с мокрыми от слюней губами, но в прекраснейшем настроении и с раскрасневшимся лицом, легкая в пеструю клетку рубашка подмышками была влажная. Расстегнув и засучив рукава, он, почти не отдыхая, побежал еще, но через сто шагов остановился и пошел пешком, сгибая ноги и делая руками так, словно бежит. У дальнего конуса он отдыхал минут десять.

 

– Хорошо – солнца нет, – сказал Иван Макарыч.

 

– Да, – сказал я и побежал к Петру Данилычу.

 

– Все хорошо? – спросил я.

 

– Да, Лев Палыч, все отлично, побежали, – сказал он энергически и в этот раз пробежал все пятьсот метров, я бежал рядом, стараясь чуть-чуть отставать, чтобы ему не приходилось гнаться за мной.

 

Мы сели на лавочку и стали пить кислую – с бесконечно отдаленным привкусом сахара – воду. Петр Данилыч задыхался.

 

– Как думаешь, Иван Макарыч, сделаю я за день марафон?

 

– Ты главное не спеши, сделаешь.

 

– Не знаю, не так это просто. Сорок раз еще, а я только два пробежал, и уже дух вон.

 

– После обеда пробежишь, – сказал я.

 

– Да! Десяти часов еще нет, а ты уже два раза пробежал. Пробежишь вот сейчас, а потом будешь жалеть, что так быстро пробежал. Так что, получай удовольствие, не спеши.

 

– Попробую, попробую.

 

Непонятно откуда и зачем на площади в конце улицы показался нарядный, разукрашенный грузовик, по-рыбьи повернул в нашу сторону и медленно поплыл, словно озираясь по сторонам и что-то высматривая. Пропылив мимо нас, он уткнулся в невидимую стену напротив нашего дома, и я подумал, что это нам что-нибудь привезли, но вылезший водитель, подтянув штаны, направился в другую сторону – к дому загадочный соседей.

 

Высокий, с крохотными мешочками под глазами то ли Федор, то ли Владимир, как говорил Мишка, вышел к нему, и через минуту грузовик, пятясь задом, скрылся за закрывшимися лазурными воротами.

 

– А как его зовут? – спросил я.

 

– Володя, – сказал Иван Макарыч.

 

– Да? – удивился Петр Данилыч. – А я думал Федор.

 

– По-моему Владимир, – повторил Иван Макарыч.

 

– Что это им привезли? Большое что-то, – сказал я, и за лазурными воротами послышался лязг металла.

 

– Выгружают, – сказал Петр Данилыч. – Может диван или ванну? Ладно, побегу еще, – он попробовал встать, но его словно кто-то посадил обратно на лавку и Иван Макарыч прыснул со смеху, а за ним и мы все.

 

– Да, побежал… – с досадой и смущением сказал Петр Данилыч, опершись рукой о лавку, он все-таки поднялся и стал разминать ноги, тряся ими, вращая ступнями и слегка приседая. Потом побежал, очень скоро, шагов через двадцать, перейдя на крайне энергичного вида шаг, которому суждено было в тот день называться бегом. Я болтал ногами, сидя на лавочке, и меня подмывало подойти к воротам загадочных соседей и заглянуть в щелку, но при Иване Макарыче я стеснялся.

 

– Что они там делают, в самом деле? – сказал Иван Макарыч, взглянув на ворота и закручивая крышку бутылки. – Пойдем, посмотрим? – от такого поворота я ошалел.

 

– Пойдем, – сказал я не своим голосом.

 

– Ты не заболел, Лев Палыч?

 

– Нет, так что-то, подавился.

 

Посвистывая и делая вид, что о чем-то беседуем, мы шли к воротам. Говорили мы совершенные глупости.

 

– Скажи мне что-нибудь, так будет натуральнее, – начал Иван Макарыч.

 

– Сахар, – почему-то сказал я.

 

– Да, конечно, – с готовностью поддержал Иван Макарыч. – Это более чем разумно, мой друг.

 

– Мой друг… – зачем-то повторил я, и мы подошли к воротам.

 

Иван Макарыч заговорщицки огляделся и прильнул к щелке, я последовал его примеру. Через доступную взору полоску можно было разглядеть только белую кабину грузовика. Кузов и, собственно, сама разгрузка, дававшая о себе знать редкими «давай, давай», «держи», «вот так», – прятались за домом. Вдруг за спиной у нас раздался чей-то окрик, и мы вздрогнули.

 

– Лев, ты почистил зубы? – кричала мама, высунувшись в мое открытое окно.

 

Мы с Иван Макарычем перевели дух, и я сказал, что почищу после обеда. С разочарованием мы пошли обратно к лавочке, Петр Данилыч смотрел на нас с другого конца, и по всему было видно, что ему там нелегко.

 

Когда через пять минут он добрался до нас, сердце его металось между спиной и грудью, рубашка потемнела и была насквозь мокрая, а у самого Петра Данилыча текло по бровям и щекам, собираясь в капли на носу и подбородке. Когда он сел рядом со мной на лавочку, мне показалось, что рядом со мной включили обогреватель. После этого раза он отдыхал минут сорок, осушив одну бутылку, и потом побежал снова, я тоже побежал с ним.

 

Теперь он начал уже не так резво, как прежде, видимо, приберегая силы на всю дистанцию. Шагов через сто мне показалось, что он начал уставать, но вместо того, чтобы сбавить темп, он вдруг задвигался еще быстрее.

 

– По-моему у меня открылось второе дыхание, – сказал он. – Ощущаю какой-то прилив сил.

 

У дальнего конуса он даже не стал отдыхать, и мы побежали назад сразу, но почти тут же после поворота Петр Данилыч почти совсем остановился, и я уже шел рядом с ним простым быстрым шагом, а он из последних сил изображал бег. Но тут опять что-то случилось и я перестал успевать за ним, так что пришлось бежать.

 

– Опять, – сказал он радостно. – Похоже, что это третье дыхание.

 

Но этого дыхания тоже хватило ненадолго, и уже на середине пути между конусами мы снова двигались чуть быстрее, чем пешком. Видимо, исчерпав все свои дыхания, Петр Данилыч теперь просто бежал – молча, экономя силы. Я несколько волновался за него, все-таки он уже был не молод, и положил себе бегать вместе с ним, так – на всякий случай. Сомневаться в нем тоже было как-то неудобно.

 

Оставалось еще тридцать восемь раз. В это время за сорок два километра от нашей деревни по проспекту неспешно шли двое. Он – молодой человек среднего роста и приятной наружности, и она – чуть ниже него, чуть смуглее и чуть улыбчивее. Когда он поворачивал голову, чтобы посмотреть на нее, мягкие волоски бороды щекотали о воротник рубашки и ему хотелось рассмеяться, ее открытые туфли, словно из черной паутины, с малиновыми ногтями,  появлялись и исчезали где-то внизу, гипнотизируя подсознание.

 

– Не украдут там нашу машину? – спросила она своим игривым голоском, но ему в нем всегда слышалось какое-то далекое, затененное недовольство, оно скрывалось где-то в самой тональности голоса.

 

– Уже нашу? – возмутился Мишка глубоким и далеким, точно из другого мира, голосом, а потом с улыбкой добавил: – Твою.

 

– Да, мою, – она улыбалась. – А ты мой водитель.

 

– Baby you can drive my car
Yes I’m gona be a star, – неумело спел Мишка и рассмеялся.

 

По дороге мчались машины, вдалеке, где улица туманилась и расплывалась в дымке рекламных плакатов и выхлопных газов, перемигивались, будто хлопая ресницами, призрачные светофоры. Небо скрывало свое детское и веселое летнее лицо под непроницаемой серой маской облаков, а двое идущих уже могли увидеть на крыше одного из зданий по другую сторону дороги толстоватого озорного мужчину с картофельным носом, кнопкой и рыжими волосами. Одну руку он держал в кармане, а другой делал неопределенный жест, подняв ее вверх, как будто не придавая чему-то значения, а может быть, ничему не придавая особенного значения.

 

Ресторан, который располагался на крыше почты, так и назывался – «Карлсон». Ресторан был одним из самых лучших в городе, но при этом довольно недорогим, и столики на вечер в нем были заказаны на неделю вперед, даже несмотря на то, что посетителей поднимали на крышу в заколоченном досками строительном лифте со вставленными кое-как стеклами – на нормальный лифт денег не хватило. На двери лифта пляшущими буквами было написано: «За безопасность передвижения в лифте отвечает пьяный лифтер Вася, трезвый лифтер Вася за безопасность не отвечает!» В гардеробе в том же духе висела табличка: «Администрация берет на себя всю безответственность за оставленные в гардеробе вещи». А на номерках гардероба вместо цифр были нарисованы глубокомысленные китайские иероглифы.

 

Наверное, ресторан и пользовался немалой популярностью именно из-за таких детских шалостей, где взрослые, не переставая быть взрослыми, становились на время детьми и получали порцию хорошего настроения. Особенно посетителям нравилась стоявшая на входе картонная уборщица в синем фартуке и со шваброй в руке, из ее рта выходило белое облачко со словами: «Не вытирайте, пожалуйста, ноги, а то меня уволят!» А ярко желтый коврик на синем полу сразу за дверью, выполненный в виде смайла, подмигивал правым глазом и говорил – тоже облачком: «А Вы ничего снизу!»

 

Когда они вошли в только что открывшийся, почти пустой ресторан, Петру Данилычу оставалось еще тридцать шесть раз. Столик располагался в тусклой и темной лиловой глубине, они сидели рядом на диване и выбирали оладушки. Подошел официант.

 

– М-м, оладушки, – сказала Маша и подняла глаза от меню. – Я буду творожные оладушки и кофе с молоком.

 

– Мне то же самое, – сказал Мишка.

 

Какое-то время они молчали.

 

– Похоже, мы уже все обсудили в интернете, – сказал Мишка.

 

– Думать, когда не видишь собеседника, гораздо легче, да и вообще, лично для меня, писать как-то свободнее, чем говорить.

 

– Да, я тоже замечал такое за собой. Наверное, потому, что когда пишешь, ты находишься в одиночестве.

 

– А может быть, у нас проблемы? – засмеялась она. – Есть же какое-то расстройство, когда человек письменную речь воспринимает лучше, чем устную. Не помню, как называется.

 

Принесли заказ: две чашки ароматного сливочного кофе и два блюда с белыми по краям и поджаренными в середине оладушками. Все было горячее, но они начали есть, обжигаясь и дыша ртом, чтобы остудить. Посмотрев друга на друга, они вдруг рассмеялись с полными ртами, изо всех сил стараясь их не открыть, отвернулись в разные стороны, но еще долго не могли остановиться.

 

– Ешь воспитанно, не смеши меня, – сказала она.

 

– Будь сама воспитанной – не смейся.

 

– Как же я могу быть воспитанной, когда ты меня смешишь.

 

– Хорошее воспитание – это умение переносить плохое воспитание других.

 

– Запиши на салфетке, как будто ты писатель.

 

– Думаю, до меня это уже кто-нибудь написал.

 

– Любишь оладушки? – спросила Маша.

 

– Да, мне нравятся творожные.

 

– А у меня от них зависимость, я должна была остановиться еще четыре оладушка назад.

 

– Ничего, ешь, – Мишка рассмеялся.

 

– Теперь меня поместят в клинику, – сказала она со вздохом и печалью. – Буду сидеть в белой рубахе, в белой комнате и в белом одиночестве с головы до ног, – Мишка улыбался, слушая ее и глядя на нее с чувством, светившимся в его темных, поблескивающих глазах. – Ты будешь навещать меня? И тайно приносить оладушки?

 

– Обязательно, – сказал Мишка, стараясь изобразить укор за то, что она в нем сомневается.

 

– М-м. Оладушки, – сказала Маша со сладким придыханием, мечтательно задрав глаза к потолку, и вдруг рассмеялась, Мишка тоже. – Ну что, чокнемся за мою машину? – спросила она чуть погодя.

 

– Конечно, моя оладушка, – глядя ей в глаза, завораживающе тихо произнес Мишка своим глубоким голосом, и они в который раз рассмеялись. Петр Данилыч решил сделать перерыв и пообедать, ему оставалось тридцать три раза.

 

Они шли по асфальтовой дорожке парка, с левой стороны над ними раскинулись упитанные дубы, с правой нависали, создавая сумрак, парафинно-зеленые ели. Две белые бабочки кружили друг за другом, где-то совсем далеко то появлялся, то исчезал глухой и сонный звук отбойного молотка. Воздух был неподвижен и густ, как сметана, и все слова и звуки разносились в нем мгновенно и далеко. Улыбки не покидали их лиц.

 

– Прочитала где-то фразу, – к чему-то сказала она вдруг, – Хочу нанять двадцать пять маляров, чтобы скрасили мое одиночество.

 

– Боюсь они не скрасят, а заволокут его собой.

 

– Ну я девушка, я люблю внимание и заботу.

 

– Да, двадцать пять маляров потребуют много внимания и заботы.

 

– Ничего ты не понимаешь, – сказала она и показала ему язык.

 

Они вышли на открытую часть парка, где дорожки окружали своей геометрией зеленые лужайки. Оранжевые и красные вперемежку цветы улыбались вздернутыми бутонами, повторяя в миниатюре или окаймляя очертания зеленых фигур в асфальтовых рамах. Летали пчелы, голуби важно ходили, двигая головой и глядя своим одиноким глазом, и даже солнце несколько раз выглядывало, каждый раз одним гениальным мазком оживляя и раскрашивая серый набросок жизни.

 

– У тебя было много девушек? – спросила Маша, стесняясь, и от этого в ней просыпалось какое-то озорство.

 

– Не так уж много. В школе, первая любовь, – ответил Мишка развязно, но то была ненастоящая его развязность, и вскоре одно ухо, с стороны Маши, у него раскалилось и покраснело.

 

– Первая любовь… – задумчиво повторила она. – Я даже и не помню свою. Была ли она вообще? Расскажи про свою, что это была за девушка?

 

– Да собственно, обычная девушка, – сказал Мишка и, подумав, продолжил: – Для нашей школы у нас вообще был довольно большой и сбалансированный класс. Нас было поровну: трое парней и три девушки. И вот как-то раз после уроков мы с ребятами стали спорить, кто будет ухаживать за Роксаной, была у нас там такая, хорошенькая. Спорили, спорили, чуть не подрались, ну и решили, чтоб по-честному – поканаться на «камень, ножницы, бумага» кому достанется Роксана, а кому остальные две, это классе в пятом было, по-моему, – Маша тихо похохатывала, идя рядом и слушая. – И мне, конечно, досталась самая страшная из трех – в огромных очках и с соломенными волосами. Но она была полненькая, и у нее были страшно аппетитные губы, это я потом заметил, когда мы с ней вместе сидели за партой, – Мишка немного помолчал, как будто раздумывая. – Вообще говоря, – начал он с чувством, – она была толстуха, и мне приходилось все время тесниться к краю парты из-за этого, так что сейчас у меня даже искривление позвоночника, – Маша прыснула со смеху. – Нас, между прочим, учил уволенный учитель, – продолжал Мишка.

 

– Как это? – спросила Маша, вытирая глаза.

 

– Его уволили, но он все равно продолжал ходить на работу и учить.

 

– Какой преданный своей работе.

 

– Да, – сказал Мишка и засмеялся тому, что знал один. – Так что в школе официально была только одна учительница, она же директор и его жена. Она его и уволила, что-то они там поругались… потом помирились, но она его так и не восстановила, потому что если в школе один учитель, то там надбавка какая-то шла на школу. В общем, так они больше получали, чем если бы вместе работали.

 

– Россия… – сказала она со вздохом, они сели на лавочку. Сзади растопыренными листьями раскинулся клен, Петру Данилычу оставалось двадцать девять раз.

 

– У тебя есть какой-нибудь любимый фильм, режиссер? – спросил Мишка.

 

– Мне нравится, – начала она, клацнув языком по небу, как делают некоторые люди, когда попадают на свое. – «Ночь самурая» с Гийомом де Гаа, это такие переживания в конце, когда над озером лунный свет, и он сидит в позе лотоса, зная, что завтра ему предначертано умереть, а позади него тихо спит, ничего не зная, его любимая женщина. Я плакала. Ну и вообще, он красавчик этот Гийом, – Мишка усмехнулся. – А еще мне нравится стиль Бертрана. Он, конечно, фантастический мастер. Диалоги, картинка, сюжет – все и всегда на высшем уровне, видно, что человек работает не спеша и с вдохновением. И при этом умудряется делать это все в разных жанрах: и боевик, и драма, и комедии. А смотрел его «Шарам»?

 

– Я знал, что ты сейчас это спросишь, – Мишка засмеялся. – Смотрел – хороший фильм.

 

– Хороший?! – воскликнула она. – Ну уж извините, я лично про любовь ничего лучше не видела.

 

– А как же «Операция подмигивание»?

 

– Это где парень с нервным тиком влюбился в дочь испанского посла?

 

– Да.

 

– Да уж… – сказала она и подняла глаза к небу, где только что скрылось солнце, Мишка засмеялся.

 

– Ну ты не обижайся, я же шучу, – сказал он. – А может в кино? Поедем.

 

– Ехать? Пойдем пешком, тут недалеко приличный маленький кинотеатр.

 

– Пошли.

 

– Ну а у тебя какие предпочтения в кинематографе? – спросила она.

 

– Мне очень понравились «Откровения механики». Смотрела?

 

– Что-то смутно…

 

– Это мультик про роботов-утилизаторов, ну вроде как могильщиков для техники…

 

– Еще лучше… – сказала Маша и рассмеялась.

 

– Нет, он интересный такой, забавный. Там, в общем, два робота-могильщика и к ним на утилизацию привезли другого робота, женского пола. Они влюбились в нее и не стали разбирать, а наоборот – починили, выходили, наладили ей все, и потом стали за нее соперничать, подстраивать друг другу всякие пакости. Это очень уморительно все у них получалось…

 

– А, да, я вспомнила. Она еще была в полтора раза больше них, а в конце выяснилось, что у нее уже есть возлюбленный, такой же большой, когда его тоже привезли на разбор.

 

– Да, да. Жалко даже стало этих двух, такие у них чувства.

 

– Хороший мультик, старый уже правда. Ну а из серьезного кино тебе нравится что-нибудь?

 

– Жене, Коэнс, Тарантино, Бертран твой тоже молодец. Вот четыре режиссера, а любимых фильмов у меня как-то и нет. Хотя есть один фильм – «Вундеркинды», двухтысячного года…

 

– Двухтысячного? – переспросила она.

 

– Да, старый. Как-то вот он попал в меня, знаешь. Это фильм про мое отношение к жизни, – Мишка улыбнулся, у него наконец-то перестало гореть ухо.

 

– Надо будет посмотреть, – сказала она, и они подошли к зданию кинотеатра с серебристым лебедем над входом, и цветастыми афишами над лебедем.

 

Когда Мишка взялся за ручку двери, чтобы открыть ее и пропустить вперед Машу, дверь, повинуясь усилию с обратной стороны, отворилась сама, и из зала вышел взлохмаченный парень с чувственными губами. Мишка проводил его замутненным взглядом воспоминания и вошел вслед за Машей, Петру Данилычу оставалось двадцать восемь раз.

 

Фильм был про каких-то сине-зеленых инопланетян, не сильно умнее водорослей, решивших то ли от лютой ненависти, то ли из лучших побуждений уничтожить всю жизнь на Земле. Одного из них, как водится, самого незадачливого, угораздило влюбится в одну из захваченных землянок. Перед этим он чуть не влюбился в куст помидора, разглядывая и рассматривая его, как нечто невообразимое и неподражаемое. Девушку эту вот-вот собирались отправить на переработку в биореактор – вслед за помидором, инопланетное сердце его не выдержало, он наполнился решимостью и стыдом за свое племя, и вместе они, пылая чувствами, сбежали на обескровленную, дымящую развалинами Землю. Объединив и возглавив остатки земного сопротивления Рамгот, так звали инопланетянина, провел хитроумную партизанскую операцию и нанес сокрушительный удар в известное ему слабое место пришельцев, от которого им уже не суждено было оправиться. Ослабленные они, разумеется, уже не имели ни единого шанса в последовавшей вскоре эпической битве и, несмотря на яростное сопротивление, были вынуждены с позором отступить, признав свою полную несостоятельность. На Земле воцарились мир и любовь. Петру Данилычу оставалось шестнадцать раз.

 

– А фильм ничего так, – сказал Мишка, когда они стояли позади толпы, скопившейся перед узким выходом из зала. – Все довольно-таки ожидаемо, но стильно и красиво.

 

– Да. И про любовь. Мне понравилась их история.

 

– Ну, с помидором-то он, конечно, был бы счастливее, – заметил Мишка. – Вообще, жалко помидор.

 

– И ведь без шуток жалко, – сказала она серьезно, но они тут же рассмеялись, посмотрев друг на друга, хотя смеяться было нечему. Кадры с исчезающим в жерле реактора спелым, полным жизни помидором действительно брали за душу.

 

– Сила искусства, – сказала Маша.

 

Человеческая опухоль наконец рассосалась, и они вышли в вестибюль, прямо перед их носом снова прошел взлохмаченный парень с пухлыми губами, встреченный перед сеансом.

 

– Видела парня? – прошептал Мишка.

 

– Да.

 

– Похож на одного вундеркинда, может это даже он и есть, – парень исчез из виду и Мишка продолжал обычным голосом. – Я как-то на олимпиаду ездил в город от нашей школы. Нам раздали задания, ну мы сидим, делаем, минут пять наверно проходит, вдруг один парень, по-моему, это все-таки не он, но очень похож, поднимает руку. Учитель ему говорит: «Да, что вы хотели?» Он отвечает: «Если предположить, что некоторый человек в этой аудитории уже сделал задание, то он может быть свободен? – Да. – Тогда я сделал». Учитель подходит, берет его листок, белеет, говорит, сейчас, сейчас, одну минуту, подбегает к столу, проверяет – все верно. «Как? – говорит, глаза большие. –  А где  решение? Почему одни ответы? – переворачивает листок, сморит с другой стороны, опять переворачивает. – Это же на два часа?! Вы что, Гений?» А парень отвечает: «Не думаю… разве что в сравнении со всеми остальными людьми. А вообще, если абсолютно, то нет, не думаю».

 

– Да, бывают люди, – сказала Маша. – Жаль, что мы не вундеркинды, – через высокие двери они вышли на улицу, на улице лил дождь, и большие капли одна за другой мерно разбивались у их ног, скатываясь с лебединого клюва.

 

– Отлично, – саркастически сказал Мишка.

 

– Побежим? – спросила Маша.

 

– А я хотел предложить, но подумал, что ты не согласишься, – незадачливо сказал Мишка и выставил под дождь руку, другой он взял за руку Машу.

 

Дождь казался не очень сильным, и в этом была его уловка – они промокли почти сразу и насквозь. Одежда прилипала и просвечивала, ее мокрые волосы спутались и темными змейками легли по скулам. Щекочущие капли скатывались по ушам, бровям и носу. Обогнув одну прозрачную в округлых узорах лужу, они не заметили другую – неглубокую и гладкую – под деревом, ее будто и не было. Вбежав в нее и подняв облако брызг, все мокрые они остановились посреди нее и стали беспомощно смеяться над собой, друг над другом и вообще над всем. Ветра совсем не было, и тонкие вертикальные линии, словно штрихи карандаша, раскрасили серебром их мокрый поцелуй.

 

Когда они забрались в машину, от них валил пар, сухих мест не осталось, и было скользко и в чем-то приятно. Стекла почти тут же запотели. Найдя какую-то тряпку и салфетки, они немного вытерлись, но это было бесполезно, одежда стала второй кожей.

 

– Я чувствую себя ящерицей, – сказала Маша.

 

– Да, – сказал Мишка. – А у нас, похоже, еще нет дождя, – он посмотрел на светлые облака, окаймлявшие горизонт в стороне, куда машина стояла носом.

 

– А у нас есть, – сказала Маша.

 

– И не говори, у нас его полно, – Мишка отжал майку на штаны и улыбнулся. – Поедем кататься?

 

– Трогай, шафер.

 

Когда дворник, поехавший с жужанием, описал привычную дугу, собрав капли на стекле в толпу, Петр Данилыч за сорок два километра отсюда начал четвертый литр воды, израсходовал четыреста двадцать первый грамм гликогена, сбросил два с половиной килограмма чистого веса, произвел пять литров пота, и ему оставалось обежать дальний оранжевый конус еще один раз.

 

На Мишку же вдруг что-то нашло. Бывает так, знаете, находит что-то. И он сказал фразу, о которой даже стыдно вспоминать. А Маша обиделась. И они разругались в пух и прах. Все прочное и нерушимое, как правило, разрушается от пустяка, от легкого дуновения. Так что будьте внимательны к пустякам и легким дуновениям.

 

Петр Данилыч вернулся к началу своего маршрута в сорок второй раз и радостно вознес руки к небу, возвещая и прославляя конец своего долгого пути, но Иван Макарыч бесцеремонно оборвал его радость: «Еще сто девяносто пять метров», – сказал он.

 

– Сто девяносто пять метров? – повторил Петр Данилыч.

 

– Да. Марафон составляет сорок два километра и сто девяносто пять метров, уж коли бежать, то нужно бежать до конца.

 

– Петр Данилыч несколько секунд пристально и не мигая смотрел в ничего не выражавшее лицо Ивана Макарыча. Потом вздохнул и на негнущихся ногах заковылял по дороге, что-то ворча себе под нос, а мы с Иван Макарычем шли рядом и считали его шаги. Я очень волновался за Петра Данилыча, но не показывал этого, боясь выказать свое малодушие, но смотреть на него было невозможно – он был весь белый, высохший под каплями пота. Солнце скрылось совсем и в наступивших бесцветных сумерках его лицо казалось почти серым, в тон нависшим над головой тучам. В тишине раздавался мерный голос Ивана Макарыча: «Двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять…», – я повторял вместе с ним про себя одними губами.

 

Они миновали вокзал, как будто во сне, и тут Маша, точно очнувшись, обернулась ему вслед головой, посмотрела на часы и сказала:

 

– Останови где-нибудь здесь.

 

– Я отвезу тебя.

 

– Не нужно, просто останови.

 

– Я могу отвезти.

 

– Останови, пожалуйста, машину, – с холодной вежливостью сказала Маша, и Мишке совершенно расхотелось куда-либо ее везти, при этом останавливаться ему не хотелось еще сильнее, но он остановился. Она вышла и зашагала по мокрому блестяще-черному тротуару, не закрыв дверь и не оглядываясь. «К чему этот жест?» – подумал Мишка, вылез, обошел машину и закрыл дверь. В насупленных каплях на мокром стекле вмиг отразились сотни ее крохотных, уходящих фигур, и у Мишки на мгновенье перехватило дыхание. Он повернулся и, засунув руки в карманы джинс, стал смотреть ей вслед. Однообразные движения ее ног настроили его на какой-то ритм, словно он смотрел на метроном, зачем-то он начал считать ее шаги, какие же все-таки изящные шаги… Тридцать один, тридцать два, тридцать три – она уходила все дальше и становилась все меньше.

 

Не переставая считать, шевеля беззвучно губами, он вдруг понял, отчего у него у него этот зрительный дискомфорт, и что так приковывает его взгляд – ей чего-то не хватает. В совершенстве не за что зацепиться, неполноценность всегда бросается в глаза сильнее. Некоторое время он соображал в чем же дело, пока не догадался, что ее цветы, бордового цвета розы, остались лежать на заднем сидении. Сто девяносто три, сто девяносто четыре… сто девяносто пять! – вскричал Иван Макарыч, Петр Данилыч сделал последний шаг и упал на колени. В ожидании чего-то он поднял голову к небу – и с неба шепотом полил дождь. Я не удержался и обнял его, и мы стали вместе намокать, хотя Петр Данилыч и так был мокрый. Мишка вынул руки из карманов, обошел машину, открыл дверь, блекло вспыхнули желтые фонари вдоль дороги и стали медленно разгораться.

 

 

 

Глава 6

 

 

 

            Утром, без пятнадцати шесть, у Ивана Макарыча зазвонил телефон.

 

– Привет, Вань, – сказал Петр Данилыч.

 

– Привет, – с заспанной вопросительной интонацией сказал Иван Макарыч. – Случилось что?

 

– Нет, нет, – сказал Петр Данилыч беззаботно, не спал он уже, видимо, давно. – Я так… наверно разбудил?

 

– Да не сильно.

 

– Я зачем звоню-то, может, подойдешь, поднимешь меня?

 

– Сейчас – оденусь, – спокойно сказал Иван Макарыч.

 

– Ты поторопись.

 

– А, – сообразил Иван Макарыч, – иду, иду.

 

Сперва он попытался посадить Петра Данилыча, у которого отнялись и ноги, и спина, и плечи, но не смог сделать этого по причине того, что Петр Данилыч взревел. Тогда он перевернул его на живот и стал разминать и мять его руками. Минут через пять массажа в Петре Данилыче зародилась жизнь. Эволюционировала она стремительно, и через десять минут Петр Данилыч при помощи Ивана Макарыча, как амеба, перетек в вожделенную уборную. Через полчаса, когда Иван Макарыч отказался идти досыпать, сославшись на уже перебитый сон, Петр Данилыч был вполне самостоятелен и жарил яичницу по соседству с дующимся чайником.

 

– Я вообще-то не очень хочу есть, – сказал Иван Макарыч, сидя за маленьким столиком на кухне и сонно глазея в окно.

 

– Но хочешь?

 

– Но хочу, но не очень, – ответил Иван Макарыч, и они некоторое время молчали, пока Петр Данилыч солил и перчил.

 

– А к слову очень есть антоним? – спросил он вдруг, Иван Макарыч хмыкнул.

 

– Мало, слабо…

 

– Это антонимы для много и сильно, а вот для очень какой антоним?

 

– Не очень – так и будет, наверно.

 

– Тоже мне антоним, – вздохнул Петр Данилыч и потом добавил, взяв сковороду рукавицей и держа лопатку наготове: – Не будете ли вы так не злы и не достанете ли не из вот этого шкафа нечто вроде некастрюли?

 

– Нет конечно, – сказал Иван Макарыч, встал и достал из шкафа большое блюдо и две вилки.

 

– Маленькое не за что вам, – Петр Данилыч и сковорода склонились в любезном поклоне.

 

– Да, стоило поблагодарить, – сказал Иван Макарыч улыбаясь.

 

Умная, четырехглазая яичница светилась оранжевым румянцем и бодростью, обещая перечными и укропными веснушками остроту вкусовых переживаний, а вообще напоминая собой пуговицу, в которую один из колобков-детективов просовывал пальцы, изображая ноги и поступь слона. Петр Данилыч доверил нож и хлеб Ивану Макарычу, а сам раздобыл в холодильнике помидорного соуса и самодельной колбасы. Ели они из одной тарелки, и завтрак выходил что надо.

 

– Не очень не вкусно, – сказал Иван Макарыч.

 

– Ложь? – спросил Петр Данилыч.

 

– Относительная, – кивнул Иван Макарыч и через секунду Петр Данилыч поперхнулся со смеху.

 

Когда глазунья, повинуясь колесу сансары, реинкарнировалась в чувство сытости, они вышли на террасу, сели в плетеные соломенного цвета кресла и закурили трубки, солнце поднималось позади дома и медленно-медленно скользило его заостренной тенью по дому загадочных соседей, словно стягивая с него огромное темное одеяло, отчего их дом как будто бы ежился, щурясь со сна и прикрывая окна шторами.

 

Петр Данилыч и Иван Макарыч так громко разговаривали и смеялись, что через не до конца закрытое окно разбудили меня, не было еще даже семи. Я разозлился на них, потому что мой обыкновенный сон, в котором по недостроенному заводу за мной гонится мохнатый монстр, закончился каким-то уж очень поспешным и ненатуральным падением с привычно бесконечного этажа, и я даже не испугался. Но вставать было не охота, и пока лежал, я смягчился, а спать расхотелось совсем. Заспанность и недовольство сменились деятельным утренним настроением, которому я нашел лучшее применение: закрыл глаза и стал думать о дирижабле, корабль мне уже надоел и надо было собирать дирижабль. У моего дирижабля гондола будет наверху, а не внизу, и она будет с откидной крышей, это будет дирижабль-кабриолет, чтобы удобнее было играть. А вниз пластмассовые человечки будут спускаться по веревочной лестнице, которую нужно сплести из каких-нибудь маминых ниток.

 

– А не сходить ли нам не подтянуться? – услышал я сквозь закрытые глаза голос Петра Данилыча.

 

– Будет ли это смертельно? – спросил Иван Макарыч.

 

– Конечно.

 

– Ну так посидим же еще, – сказал Иван Макарыч и по скрипу половиц на террасе и по приближающимся голосам, я понял, что они идут. Смутно я начинал понимать их игру. Когда голоса показались мне совсем рядом, я скользнул к окну, распахнул его и высунулся, улыбаясь и глядя на них.

 

– Спишь, Лев Палыч? – сказал Петр Данилыч.

 

– Да, – ответил я. – Вы тоже?

 

– И мы спим, – рассмеявшись, сказал Петр Данилыч.

 

– Не выходи к нам, – сказал Иван Макарыч и пригласительно махнул мне рукой, я понял, в чем все дело, и полез через подоконник.

 

– Посижу дома, – сказал я.

 

Мы прошли через улицу. Утро было пасмурным только на один глаз, свесив на него растрепанные пряди косматых облаков, через которые проглядывало его улыбчивое синее лицо. Обычная духота куда-то исчезла, и было даже слегка прохладно, день обещал быть самым теплым и летним, потому что облака таяли, как снежинки на ладони, все больше и больше раздвигая и открывая небо.

 

– Чувствую, что сегодня подтянусь, – сказал Петр Данилыч, встав на кирпич под перекладиной, но даже с кирпича добраться до нее у него не вышло. Сжав губы, он сходил за еще одним кирпичом, положил его сверху первого и только с него уже ухватился сначала одной рукой, а потом и другой. Не знаю, насколько это удивительно, по-моему, это совершенно немыслимо, но он подтянулся. Один раз и дойдя подбородком только до низа перекладины, но подтянулся, причем без кряхтения, скрежета и солнечного затмения. Мы с Иван Макарычем приросли к земле, а рты наши открылись в безмолвном изумлении. Петр Данилыч спрыгнул с турника и стал ходить, махая по обыкновению руками и делая вид, что не произошло ничего необычного, хотя на самом деле он был очень доволен собой и раскраснелся.

 

– Сегодня просто какой-то день наоборот, – заворожено произнес Иван Макарыч. – Надо лотерейный билет продать.

 

– Продать – в смысле купить? – спросил я.

 

– Да, продать, в смысле купить, – повторил Иван Макарыч.

 

– Еще четыре раза, – сказал Петр Данилыч, ухватился за перекладину и как-то очень легко подтянулся еще раз, чем ошеломил Ивана Макарыча окончательно, я никогда не видел на нем такого потерянного лица. – Мне кажется, я вчера килограмм пять сбросил, – заявил Петр Данилыч, спрыгнув с турника и прохаживаясь с улыбкой.

 

Третий раз дался ему уже не так легко. Четвертый еще тяжелее, а на пятом он застрял окончательно: слегка согнув руки в локтях и глядя на свои вспученные синие вены.

 

– Довести дело до конца ничуть не проще, чем его начать, – сказал Петр Данилыч.

 

– По-моему, это гораздо сложнее, – сказал Иван Макарыч. – Начать-то можно все, что угодно, а вот закончить только то, над чем пришлось потрудиться.

 

– Еще один раз я подтянусь обязательно, – сказал Петр Данилыч. – Пока не подтянусь, не уйду.

 

Я меж тем, пока Петр Данилыч отдыхал, по одному из столбов взобрался на турник и сел на нем, свесив ноги. Сверху мне открылся вид на двор загадочных соседей. Посреди зеленой лужайки, словно чей-то вырванный глаз, в одиночестве поднимался круглый белый фонарь на тонком серебристом столбике, около метра в высоту. За фонарем стоял маленький домик-сарайчик, что-то вроде бани или душа, чуть поодаль скособочился старый деревянный колодец, соединяя в себе по обыкновению глубину небесную и земную. Их дом всегда вызывал во мне скрытый, невнятный страх чего-то неизведанного, а воображение рисовало самые невообразимые картины, в которые так легко верить, и от которых спина становится как у ежика.

 

– А сегодня опять будет какое-нибудь сумасбродство или после марафона ты решил отдохнуть? – спросил Иван Макарыч.

 

– Отдохнуть?! – возмутился Петр Данилыч. – То есть ты хочешь сказать, что у меня усталый вид?

 

– Я хочу сказать, что пытаться влезть в шкуру человека-ядро сразу после марафона было бы несколько опрометчиво.

 

– А по-моему наоборот, самое время, я похудел, и улечу дальше…

 

– И жерло не придется расширять, – помог ему Иван Макарыч.

 

– И я хотел сказать, – засмеялся Петр Данилыч. – Вообще, я заказал триста шестьдесят наборов домино, должны к обеду привезти. Будем выкладывать имя Луиза. Красивое имя, – мечтательно добавил Петр Данилыч. – Десять тысяч доминошек и один раз подтянуться – вот наш план на сегодня.

 

– Хороший план, – сказал я, обдумывая ту мысль, что с террасы на заднем дворе соседского дома – их дом был похож на дом Петра Данилыча – очень удобно залезть в открытую форточку невидимого за углом окна. Влезть на перила, зацепиться руками за резные завитушки на краю террасы, почти у крыши, и ногами в форточку – вот и всё. А форточка должна вести или прямо в комнату с сейфом, или в смежную с ней. Хороший план. Только зачем он мне? Но я уже знал – зачем.

 

– Дай-ка, Лев Палыч, я еще попробую, – я слез и Петр Данилыч вытянул, с ревом и хрустом суставов, но вытянул. Мое сердце наблюдало за ним затаив биение, и я очень обрадовался, что у него получилось, а Иван Макарыч сказал, что не ожидал, и пожав ему руку, добавил:

 

– А это ничего, что ты подтянулся не подряд пять раз?

 

– А где там написано, что нужно подряд? – возразил Петр Данилыч. – Если бы надо было подряд, то я бы так и написал: пять раз подряд. А если не написано, значит можно как угодно.

 

Иван Макарыч поднял руки в немой капитуляции.

 

Чуть позже я ушел завтракать, делать дирижабль, а к обеду курьер на желто-зеленом насекомом, так мне на секунду показалось через штору, привез домино. Мама как раз позвала меня к обеду. После цельной отварной картошки с окрошкой из кифира, вареных яиц, зеленого лука, укропа и огурцов я чувствовал себя легко и вернулся к себе в комнату с мыслями о дирижабле, но высунувшись в открытое еще с утра окно, чтобы закрыть его, увидел слева на лавочке Мишку. Он крутил в руках телефон и о чем-то думал, глядя куда-то вдаль, куда, знал, видимо, только он. Я вылез и подошел к нему.

 

– Тебе грустно или мне кажется? – спросил я.

 

– Все нормально, но тебе не кажется, – сказал он.

 

– Что случилось? – спросил я, присев рядом с ним. – С Машей поссорились?

 

– Вроде того.

 

– Помиритесь. Влюбленные всегда так: то ссорятся, то мирятся, – говорил я с высоты своего опыта.

 

– Помириться не сложно, когда есть желание… – сказал Мишка, – а вот если его нет…

 

Из своей калитки вышел Иван Макарыч и направился к Петру Данилычу.

 

– Пойдем выкладывать, Лев Палыч, – сказал он. – Привет, Миш.

 

– Привет, дядь Вань, – сказал Мишка.

 

– Сейчас приду, – крикнул я и обратился к Мишке. – Ну ты не переживай, все наладится. А пойдем с нами имя выкладывать?

 

– Какое имя?

 

– Луиза – так жену Петра Данилыча звали. Нужно ее имя из домино выложить.

 

– Это все задания его на старость?

 

– Да, – сказал я. – Пошли, ему десять тысяч доминошек сейчас привезли, а то мы одни до ночи будем выкладывать.

 

– Пойдем, – вздохнул Мишка, но улыбнулся.

 

– Вот, – сказал я одобрительно. – Теперь мы до полночи управимся, – и Мишка заулыбался еще сильнее.

 

Когда мы зашли во двор Петра Данилыча, они с Иван Макарычем выносили из дома небольшой, но, по-видимому, тяжелый стол. Мы помогли им спустить его с порога, стол будто бы и вправду притягивался Землей гораздо сильнее, чем все остальное – оказалось, что он раскладной. Такой раскладной, что просторный до этого двор сразу как-то смутился и съежился, яблони потеснились, а мы вчетвером просто заполонили все оставшееся пространство. Когда мы принесли из машины тяжелые коробки с домино, места стало еще меньше.

 

Петр Данилыч начертил на столе мелом огромные буквы Л У И З А, и мы принялись ставить доминошки на самое маленькое ребро. Идея была такова, что толкнув впоследствии одну костяшку, с которой начинается буква Л, можно было бы запустить цепную реакцию, которая прокатится по столу волной и последовательно повалит доминошки во всех оставшихся буквах.

 

Солнце светило со стороны леса и каждая костяшка отбрасывала такую правильную, четкую тень, что опуская на стол очередную, я с вниманием аутиста следил за тем, как тень и костяшка стремятся к воображаемой точке встречи на столе, а когда ставил и убирал слегка вспотевшие пальцы, то долго смотрел на это овладевшее мной сочетание, заходил с разных сторон и дивился тонкой гармонии – доминошка и ее тень.

 

– Интересно, Лев Палыч? – спросил Иван Макарыч.

 

– Да, – сказал я, и мы продолжили дальше.

 

Каждый из нас выкладывал свою букву: Петр Данилыч – Л, я – У, Иван Макарыч – И, а З – Мишка. Минут через пять с явным желанием помочь и с претензией на букву А к нам присоединилась пчела. Особенно ей понравился Петр Данилыч в своей лазурной рубахе, она кружила вокруг него, пролетая то под рукой, то около уха, то зависая у него перед лицом, и словно глядя ему в глаза.

 

– Пчела, продолжайте, пожалуйста, свой путь, – разговаривал с ней Петр Данилыч. – Вы, я вижу, особа занятая, так что летите себе, куда вам надо, не задерживайтесь, – но вместо того, чтобы улететь, пчела попыталась сесть Петру Данилычу на руку, которой он ставил шесть-пять.

 

– Да сколько же этот будет продолжаться! – не выдержал Петр Данилыч и впервые от нее отмахнулся. – В начале начал, – заключил он свое восклицание, мы с Иван Макарычем сперва не поняли, но потом заулыбались, Мишка совсем не понял, да ему было и некогда. Обиженная на Петра Данилыча пчела перелетела через стол к Мшике и без принятых в обществе формальностей сразу чуть не залетела ему в нос. Отмахнувшись, он выронил доминошку, кувыркаясь и соблюдая параболу, она упала на стол и запустила цепную реакцию уничтожения буквы И – и нервных клеток Ивана Макарыча, улыбка в миг исчезла с его лица, но спустя секунду, когда все было кончено, появилась вновь – с небольшой иронической горчинкой. Мишка извинился, Иван Макарыч был великодушен, пчела, чуя на себе вину и затаив обиду, удалилась по-английски.

 

Мы помогли Ивану Макарычу восстановить его букву и двинулись дальше. Дело спорилось, черная армия теплых доминошек выстраивалась к решающему сражению, серые картонные коробки стремительно пустели, окружая нас удивленным кольцом раскрытых ртов. День был замечательный: не очень жаркий и не очень влажный. Солнце уже начинало скатываться с неба и заглядывать нам в лица, когда мы вплотную подобрались к концу нашего предприятия… и когда Мишка споткнулся об свою ногу и толкнул бедром стол. Непродолжительный и синхронный пластмассовый гром сменила продолжительная, ветреная тишина. Она остужала и обдувала нас.

 

– Нужно проявлять терпение, – сказал Петр Данилыч, и мы проявляли, начав выкладывать все с начала и незримо упрекая бедного Мишку только конфузливой тишиной, ненужными разговорами и неудачными шутками об отвлеченном. Когда Солнце почти зашло за дом Петра Данилыча, а у нас все как-то наладилось и Мишка заметно повеселел, оставалось выложить чуть меньше половины. Солнце светило в лицо Мишке и он пригинался к столу, чтобы спрятать глаза, и казалось, будто он в маске, доходящей до бровей, а выше сверкал его желтый гладкий лоб под блестящими русыми волосами. Он держал в левой руке горсть доминошек, а правой брал их по одной и аккуратно ставил на стол, чтобы все было ровно. Поставив последнюю, он разогнулся, подставив все лицо солнцу, и несколько секунд, прищурясь, оглядывал плоды своего труда, а потом вдруг начал потихоньку поднимать голову и прикрывать глаза, невидимо набирая воздух.

 

– Нет, нет, – кинулись мы все к нему, но было уже поздно – Мишка смачно чихнул, мотнув головой вниз, и ближний к нему ряд доминошек пошатнулся, но устоял. И тогда Мишка чихнул еще раз – без подготовки в виде закидывания головы и уже не так выразительно, но зато в этот раз гораздо точнее – его буква ряд за рядом начала складываться. Резким движением Мишка выбросил вперед руки, сложенные кольцом, и сгреб костяшки к себе на несколько рядов впереди бегущей от него волны – три четверти его буквы были спасены. Он осмотрел нас большими, чего-то ожидающими глазами, держа перед собой с захапистым видом гору домино, и мы все разом расхохотались, так что чуть снова все не повалили, но Петру Данилычу повезло. Собственно говоря, нам всем повезло.

 

В хорошем настроении мы двигались к уже обозримому и желанному завершению строительства, рассказывая по очереди какие-нибудь истории. Иван Макарыч вспомнил, что читал про одного занятного человека, жившего не то в Бельгии, не то в Голландии – но что было в нем занятного вспомнить так и не удалось. Подозреваю, что его особенность как раз и состояла в этом – очень сложно запомнить что-либо связанное с этим человек – даже то, где он живет. Да и ладно – живи, занятный человек, хоть никто о тебе ничего и не вспомнит – мы же всегда будем знать, что забыли что-то о тебе, знай это (или забудь).

 

А потом я рассказал свою историю из школьной жизни, что со мной, вообще говоря, случается не часто.

 

– А мы как-то с Пашком поспорили, что я не скажу у доски игого.

 

– Что не скажешь? – спросил Иван Макарыч.

 

– Игого.

 

– Это как лошадь что ли?

 

– Ну да, – сказал я, чувствуя какую-то непонятную неловкость, оттого что меня не понимают. – Мы это вообще часто в школе говорим.

 

– А, ясно, – сообразил Иван Макарыч.

 

– Геометрия у нас была, – продолжал я. – Только начался урок и домашнее задание как раз проверяли. Учительница спрашивает, кто хочет объяснить, ну я и поднял руку, как будто я хочу. Она говорит: «Пожалуйста, Лев», – она у нас вежливая. Ну я выхожу, рисую что-то на доске, а сам думаю: «Как же сказать-то? Чтоб и не заметно, но чтоб и сказать?» А учительница вдруг говорит: «Лев, ты забыл провести в прямоугольнике диагональную линию», – а я, сам не знаю даже как получилось, от неожиданности что ли, машинально и быстро так переспрашиваю: «Игогональную?» Весь класс засмеялся, кроме моего друга – мы поспорили, что тот, кто проиграет, выкинет свой портфель в окно спортзала на третьем этаже. Даже учительница засмеялась, говорит: «Да, игогональную», – ну я начертил, а друг потом зажилил. Говорит, надо было сказать игого отдельно, а не в составе слова, и вроде бы это даже я проиграл. В общем, ничей портфель мы так и не выкинули – жаль, конечно.

 

– Очень жаль, – понимающе поддержали меня Петр Данилыч и Иван Макарыч. Думаю, в своем живом воображении они во всех красках и подробностях представили внушительный и гордый полет – одинокого, вмещающего в себя тысячелетний опыт всего человечества – портфеля. Одним словом, моя история имела успех, что с моими историями тоже бывает нечасто.

 

Десятитысячная доминошка была поставлена на стол мною же, когда небо угасало трепещущим розовым оттенком, и все вокруг было окутано разноцветной, слоистой дымкой сумерек. Откуда-то из теплоты потягивал ветерок, перечная усталость разлилась в спине и лопатках, согревая и покалывая, и очень хотелось есть. И еще сесть. Мы трое в трепетном ожидании жались около стоявшего с боку от стола Петра Данилыча, пока он волнительно собирался с духом, чтобы толкнуть заветную костяшку и запустить цунами.

 

Но тут, откуда-то из бобрика подстриженной яблони вернулась не вытерпевшая одиночества и любопытства пчела. Облетев нас оценивающим виражом, она села на ту самую первую доминошку буквы Л, которую хотел толкнуть Петр Данилыч, – мы замерли, наблюдая за ней. Почистившись и причесавшись при нас без какого-либо стеснения, как это умеют только дети и животные – может быть, даже с некоторым высокомерием – пчела на секунду замерла, водя усиками, оттолкнулась и полетела вверх, как самолет, а костяшка домино повалилась на две другие, те две на следующие три… И так посыплись они одна за другой, увлекая за собой все больше и больше своих одинаковых братьев и сестер, если считать четных братьями, а нечетных сестрами. Мы смотрели и впитывали это волшебное зрелище – сначала Л, У, потом И, З, и в начале начал – А.

 

И маленькая, изящнейшая, достойная Леонардо – завитушечка от Иван Макарыча.

 

 

 

Глава 7

 

 

 

На следующий день по списку старческих сумасбродств у нас предполагалось сооружение снеговика, но знойным и душистым летом дела со снегом обстоят не лучшим образом. На осанистом и солидном совещании трех почтенных господ, в числе которых Петр Данилыч, Иван Макарыч и я, было решено отложить постройку снеговика до зимы, а то делать будет нечего зимой-то, как сказал Петр Данилыч, а я пообещал непременно приехать на новогодние каникулы.

 

После снеговика в списке подряд шли три неразрывно связанных детской гастрономической логикой пункта:

 

– Съесть одному большой торт.

 

– Подождать, и съесть еще один.

 

– Выпить сто литров кока-колы.

 

По моему настоянию было решено выполнить все три пункта в один день, а на все наметившиеся было возражения, подтрунивания и даже вполне разумные критические замечания я спокойно и твердо ответствовал, что не слипнется. Как выяснилось впоследствии, мои пожилые друзья боялись скорее за себя, нежели за меня, и предосторожность эта была не напрасна.

 

Но пока что день был безоблачным, жарким, с влажной духотой и до бела желтым солнцем. Мы трое, словно дело происходило в старом, потертом от времени вестерне, неспешно шли по песку улицы к магазину, где нас, вероятно, поджидал шериф с винчестером 1873 года, двадцатью моложавыми приспешниками в погонах и приказом на мятой, порванной с краев и желтой телеграмме отстоять торт и колу во что бы то ни стало. Я, как знаток тортов и всей сопутствующей атрибутики, шествовал в середине, рассуждая о достоинствах и недостатках различных кондитерских изделий, придя наконец к логичному и распространенному выводу, что главный недостаток кондитерских изделий – это он же и есть.

 

Когда мы вошли в наш маленький деревенский магазин, вместо недоброжелательного шерифа нас встретила доброжелательная тетя Маша. Она была не очень молода и не очень привлекательна, но очень доброжелательна, оттого ее все любили и тоже были к ней доброжелательны. Оттого, наверное, и муж у нее был хороший… хотя, в общем-то, не знаю где тут причина, а где следствие. Скорее всего, одно перетекает в другое, как это обычно бывает, и без следствия рано или поздно почивает и притомившаяся причина.

 

Мы с Петром Данилычем рассматривали торты, их было всего четыре, а Иван Макарыч в это время на пару с тетей Машей занялись классификацией конфет.

 

– А это вот карамельки называется, да? – спрашивал Иван Макарыч.

 

– Да. Это карамельки, это шоколадные, это желейные, – говорила тетя Маша и показывала своей красивой рукой, руки у нее красивые, на сладкий, разноцветный прилавок, – тут вот жевательные, а здесь сосательные.

 

– А глотательных нету? – совершенно не дрогнув ни одним мускулом в лице, поинтересовался Иван Макарыч, словно уточнил что-то само собой разумеющееся о погоде.

 

– Нет, глотательных нету, – захихикала тетя Маша. – Наверное, стоит изобрести и такие.

 

– Не мешало бы, – улыбнулся Иван Макарыч.

 

– Ты что, Иван Макарыч, будешь торт? – спросил его Петр Данилыч. – Мы вот с Львом Палычем уже определились: ему с красными розочками, а мне с зелеными.

 

– Ну а я тогда возьму вон тот, с бугром, – сказал Иван Макарыч.

 

– Это творожный, вкусный, – объяснила тетя Маша, улыбаясь.

 

– Вот вкусный я и возьму, – кивком заказал Иван Макарыч.

 

– А нам с розочками, – сказал я. – И еще сто литров кока-колы! – тетя Маша на секунду остановилась в своем движении к холодильнику с тортами и вопросительно взглянула на Петра Данилыча.

 

– Ну сто мы не унесем, да и не выпьем, – рассудил Петр Данилыч. – Возьмем столько, сколько унесем.

 

– Тогда четыреста бутылок, пожалуйста, – сострил я театрально.

 

– Каждому, – смекнул Иван Макарыч, зная толк в таких делах.

 

– Бутылок пять дайте нам двухлитровых, – сказал Петр Данилыч. – Там же не написано, что надо их за один день выпить эти сто литров, так что не будем торопиться.

 

Ели мы на террасе, сидя в плетеных креслах. Иван Макарыч и Петр Данилыч расположили перед собой торты на маленьких столиках, отрезая по кусочку и перекладывая их для поедания на тарелку, а колу наливая в высокие стаканы. Я же ничего никуда не перекладывал и не наливал, держа торт на коленях, орудуя в нем ложкой и запивая кипящей на языке колой прямо из большой бутылки – большего удовольствия мое детское существо и не предполагало, что вскоре подтвердила смачная отрыжка, ударившая в нос и давшая понять притаившимся на опушке лесным хищниками, кто в округе главный.

 

Нас всех хватило только на половину торта, а дальше перед нами выросла незримая сахарная стена, почти также, как это бывает у спортсменов. Я, разумеется, измазался и облился колой и даже смотреть на торт уже было неприятно. Петр Данилыч ожидаемо сказал: «Там же не написано, что надо за раз – вечером доедим».

 

– А я жене отнесу, – сказал Иван Макарыч и вскоре удалился вместе с тортом.

 

Петр Данилыч, позавидовав на меня, тоже немного измазался, а еще ему, похоже, стало плохо от полученных шоколадно-кремовых удовольствий. С довольно-таки неважным видом он с моей помощью поместил две половины почти одинаковых тортов в холодильник, и потом мы распрощались, ему захотелось полежать. А я, хоть и объелся, чувствовал себя превосходно, но делать было нечего. Впервые за последние несколько дней было нечего делать.

 

Как медленно и в то же время неумолимо течет время, когда нечем заняться. Оно становится вещественно и осязаемо, как песок или вода, утекающие сквозь пальцы, и при этом кажется, что воды этой столько, и течет она так сонно и медленно, будто никогда ей не будет конца. Но в это же мгновение, если взглянуть как бы с другой стороны: гладкий и зеркальный верх этого пустеющего сосуда в некоторые, особые, моменты представляется так явственно, что становится жутко, и конец всего сущего видится остро и исчерпывающе – когда уже нет ни горя, ни радости, а лишь одно предсмертное торжество и спокойствие. И только какой-нибудь человек, имеющий при себе занятное дельце или дельное занятие, желательно на двоих или троих, может пробудить вас от этого вневременного, находящегося в самом центе Вселенной единственно-неподвижного сна.

 

В моем случае это была мама. Увидев всю безысходную философскую пропасть, разверзшуюся предо мной, она настойчиво пригласила меня на огород сначала полоть морковь, а потом рвать яблоки. По этим яблокам я и добрался до другого, спасительного края моего бездонного состояния, когда сидя на дереве, держа откушенный яблок во рту, руками срывая с дерева другие и бросая их в распростертую на четырех палках капроновую штору, где уже была приличная кучка яблок, я увидел, как сначала загадочная женщина отнесла своего дражайшего ребенка тете Тоне, а минут через десять по улице проехала их зеленая машина, в которой за загадочными стеклами о чем-то говорили, глядя друг на друга, две загадочные фигуры.

 

Я даже себе в этом не признавался, но я ждал этого события. И те разрозненные, волнительные осколки, которые поблескивали и отливали загадочной тенью в моем воображении, в секунду, как натренированные и отмуштрованные бойцы, собрались в идеальный, ровный, прямой и захватывающий в своей перспективе план. Сейчас или никогда… но не сейчас, а чуть позже, еще ведерочко по рубцу. Ведерочко по рубцу было материализовано с обезьяньей проворностью в несколько безудержных минут, наполненных к моему тайному удовольствию взволнованными женскими ахами, вздохами и вскидываниями рук.

 

Придя в комнату я начал быстро, но не торопясь на пару с притаившимся сердцем обдумывать и одновременно собирать снаряжение. Пистолет, стреляющий пластмассовыми пульками не обсуждался – его за пояс под майку. Сабля – нет, тем более не настоящая. Самодельный лук со стрелами из прямых, тонких и крепких веток с наконечниками из пилочек от маминого набора по уходу за ногтями, сделанный по случаю для обороны от непросвещенных, а потому злых ко всему чужеземному диких племен. Правда лук большой и заметный, да и колчан через плечо видно… Ну и пусть, так еще лучше, скажу, что ходил на охоту – об алиби-то я как раз и не подумал.

 

Наручники из набора «Крутой полицейский» – не очень-то и нужно, но они мне нравятся, особенно блестящие, из настоящего металла ключи к ним. Раскладной нож с маленькими ножницами, открывалкой, с крохотной ложечкой, отверткой, двумя видами ножей и минипилой – незаменимая вещь, хотя и тяжелая. Провизия: четверть молочной шоколадки в фольге и горсть леденцов. Компас я брать не стал. Однажды утром, когда только продрав глаза, я лежал в кровати, неприхотливо-узорчатым потолком мне было навеяно, что как-то не солидно это – брать с собой компас, куда бы вы ни шли. Это признак дилетантства – есть же солнце, звезды, лишайник, журавлиный клин и так далее. И как-то эта мысль во мне укоренилась.

 

Закрепив все выбранное на теле, попрыгав, чтобы проверить, что ничего не гремит, я вылез в окно, не до конца прикрыл его и пошел по улице налево, как будто бы по своим охотничьим, робинзон-крузовским делам, намечая по ходу этой неспешной прогулки маршрут тайного проникновения в загадочное жилище. Все могло быть сделано совсем просто, если перемахнуть через Мишкин забор и оказаться сразу же у самой цели, но риск быть замеченным нужно было свести к нулю, к тому нулю, около которого вращаются самые невероятные случайности и совпадения.

 

Близился вечер, безделье и огородные дела поглотили в этот день солидную часть моей беспечной, молодой жизни. Воздух был тих, звукопрозрачен и слегка мутноват, по сравнению с недавней яркой дневной резкостью. Пройдя чуть по улице вниз, я свернул вправо, в узкий тенистый переулок со сводчатой лиственной крышей. По бокам его с обеих сторон шел серый от времени, неокрашенный деревянный забор, а из-за забора также с обеих сторон тянулись друг к другу ветви в розовых закатных отсветах. Я мог достать до них рукой, а некоторым взрослым здесь приходилось пригибаться. Этот тоннель сначала опускался до того места, где после дождя собиралась непроходимая лужа, там и сейчас еще было сыро, и оставались следы, а потом начинал подниматься, иллюзорно запуская движущихся по нему беспечных людей в самое красное солнце. Но сейчас еще было рановато, солнце светило еще чуть вверху и справа, закрывая выход пластами желто-зефирного света, будто этот конец тоннеля соединялся с раем.

 

Но вышел я не в рай, а на другую, такую же как наша, пыльную улицу. Сразу справа от тенистого переулка был заброшенный маленький домик умершей в прошлом году бабушки Леопольды – так ее и звали, честное слово. А сразу за ним, хищно возвышаясь над этим домишком, за высоким красным забором раскорячился некрасивый, четырехугольный особняк в распространенном современном стиле «завистливой тошноты» – дача какого-то чиновника, выполненного в том же непритязательно-щекастом стиле.

 

Когда я дошел до конца красного забора, который сложившись углом, ровно и прямо уходил направо, мне открылась просека около метра шириной между забором и зарослями американского клена. А за этой небольшой рощицей, если можно так сказать, простирался все тот же пустырь, которым оканчивалась и наша улица и на который в плохую погоду смотрел Петр Данилыч, сидя в застекленной комнате. Пустырь плавно переходил в не очень большое засеянное какой-то невысокой культурой поле, а потом за полем начинался лес, уходивший вдаль наискосок, приобретая по мере удаления так любимые мной ровность и стенообразность, превращаясь наконец вдали в темно-зеленую ступень ландшафта. Этот уменьшающийся в перспективе вид всегда напоминал мне те невозможные картинки, где низ лестницы посредством других обманывающих лестниц соединяется с ее верхом, и так она переходит сама в себя.

 

 

Пройдя по просеке, я оказался перед забором загадочных соседей. Повесив лук и колчан на одну из веток в самой середине зарослей, я начал карабкаться по тонким и молодым кленовым стволам. Американский клен далеко не самое массивное дерево, отчего взбираться по нему та еще морока. Но ухватившись руками за два параллельных ствола, а на третий, упирающийся в забор, опираясь ногами, я наконец добрался до острой коричневой вершины забора, которая врезалась мне в пальцы, когда я на ней повис – забор был сделан из гофрированных металлических листов. Под прикрытием лиственных макушек, я быстро изучил диспозицию всего загадочного на загадочном дворе, и не в силах больше терпеть резь в пальцах, с шелестом перевалился через верх и спрыгнул.

 

Приземлился я у куста смородины, от него перебежал к сарайчику у противоположной стороны забора. Осмотревшись, я подтвердил свою догадку, что большеглазый особняк мне не страшен, и увидеть меня можно только из загадочного дома, в котором никого нет. Осмелев, я пробежал до бани, поблескивавшей маленьким зеркальным окошком посреди двора, и притаился за пристроенным к ней с боку небольшим душем, с красной бочкой, словно помпоном, на крыше.

 

И тут, осматривая дом, я заметил нечто, отчего на секунду, минуя суставы, срослись все мои кости, а по окончаниям моих детских, неокрепших нервов прошла, поднимая телесные волоски, леденяще-обжигающая волна: в белой задней двери, с застекленной верхней половиной, внизу была прорезь для собаки. Я никогда не видел и не слышал у них собаку, но квадратное отверстие в двери, прикрытое резиновой накладкой, как это часто можно увидеть в американских домах (а может быть, только в американских фильмах) была в наличии. «А что если у них есть собака, просто она немая?» – подумал я. Если она и вправду немая, то это не страшно – не залает. Но нет у них собаки, не может такого быть! А эта дырка в двери, сделанная, должно быть, еще при строительстве дома для будущего, так и незаведенного питомца, подойдет для худого меня гораздо лучше, чем форточка.

 

Обернувшись, я проверил, что особняк показал из-за забора только свою бордовую черепичную крышу, вышел из-за душа, проведал рукой скучающий за поясом пистолет и медленно, сосредоточенно пошел к дому. Сделав два шага, напряженным периферийным зрением я заметил в тускнеющем небе над домом светящуюся точку. Подняв голову, я с величайшей ясностью увидел, как эта яркая заноза в привычном голубом полотне растет и со стремительной ясностью приближается. Я остолбенел во второй раз за последнюю минуту, и во мне было полное ощущение, что через секунду светящаяся и пылающая стрела, направленная точно мне между глаз, пройдет сквозь меня – так быстро она двигалась. И вот когда я уже готов был встретиться с огненной иглой смерти, этот лавовый, неморгающий глаз, вперившийся в меня, взорвался фейерверком быстро угасших искр, лишь на мгновение интенсивно вспыхнув, а затем опустив невидимое веко. Когда я немного оправился и в голове у меня завертелись мысли, словно наматываясь на волчок, меня обдало оглушительным громом, а еще через несколько секунд и волной горячего воздуха, так что от неожиданности я чуть не повалился назад. На несколько минут после оглушающего удара звуки стали резиновы и тягучи, словно на другом своем конце они были к чему-то привязаны. А потом их словно кто-то отпустил, и они хлестнули меня по ушам своими острыми, обжигающими краями. Когда это произошло, я уже стоял на коленях и исступленно тер уши руками, а от глухой обиды у меня текли слезы.

 

В каком-то первобытном ужасе, я вскочил и среди живых, радостно прыгающих звуков деревенского вечера, помчался назад мимо сарая к кусту чахлой смородины. Я как будто хотел раствориться в движении, в воздухе. За кустом я стремительно поднялся по слегам и, ободрав о ветку тыльную сторону кисти, очутился на земле среди светлых кленовых стволов. Так я сидел минут десять, прислонясь к одному из деревьев, вытирая глаза, прислушиваясь, зажимая пощипывающую руку и бессмысленно глядя на свой лук и висящий рядом колчан, мною же сшитый из старого папиного шарфа.

 

Дома никто не видел, что произошло и откуда такой гром. Рассказывали только, что я пропустил все самое интересное, это я-то пропустил, и что когда они все подбежали к окнам, то стекла в них тут же затрещали в стыдливом негодовании, на кухне истерически хлопнула форточка, а в небе догорала огненная вспышка и падали, вспыхивая и дымя, разного размера редкие осколки. Папа сказал, что похоже на большую сигнальную ракету.

 

А поздно ночью, когда я ходил по дому в пижаме с зубной щеткой во рту, глядя как родители разбирают постель, в новостях сказали, что прямо над соседней деревней в атмосфере взорвался догоравший свои последние секунды метеорит и даже показали в округлом и дымчатом свете фонариков какие-то оплавленные булыжники на черной обугленной земле, именуя их осколками из космоса. Еще показали несколько сложившихся в ночи домов, других домов – потрепанных и без стекол. И одного небритого обыденно-ошалелого тракториста с заклеенными пластырем щеками (на левой щеке пластырь отклеился) и огромной шишкой на лбу, рассказавшего, что только они с женой подошли к окну, как стекло в порыве космической страсти ринулось на них и в страстном поцелуе сбило с ног. Лицо-то ему третьего дня расцарапала сама жена, найдя в кармане женские духи, которые он ей же и купил. Но она в своем бесподарочном двадцатилетнем жизненном опыте не поверила и выгнала его, а теперь у нее тоже шишка. Камера не выдержала и, оказавшись мужского пола, затряслась в смехе, опустив объектив.

 

А во мне начинало что-то клокотать и подкатывать к горлу и глазам, когда я видел в этой освещенной фонарями и прожекторами деревне толпы журналистов, растеряно важных дядек, невнятных очевидцев и еще каких-то уфологов, похоже, единственных, кто знал свое дело.

 

– Почему над соседней деревней?! – в конце концов я вскипел и неистовствовал. – Он летел точно на нас – я видел! – а родители с улыбкой принялись меня успокаивать, говоря, что наша деревня тоже прославится, когда я вырасту и стану знаменит. Ну что тут сказать – обыкновенная жизненная несправедливость, для детей непереносимая… И все-таки – золотые у меня родители.

 

 

 

Глава 8

 

 

 

Следующее утро было посвящено поискам, сравнительным осмотрам, размышлениям и потираниям затекшей шеи – мы выбирали дерево, которому предстояло стать живым фундаментом для нашего дома. Выбор во дворе Петра Данилыча был не велик: четыре немолодые яблони и две груши: одна в летах и высоченная как телемачта, другая молоденькая и маленькая, ее дочь. Поначалу наши взгляды были устремлены на массивную грушу, но крепость и силу у нее выказывал только центральный ствол, щуплые ответвления от него явно не подходили для нашей строительной затеи. Оставались четыре аккуратные близняшки-яблони: две преснушки со сладкими полосатыми плодами и две – белый налив.

 

Мы сидели на заднем крыльце дома, указывали друг другу на преимущества и закорючки той или иной яблони в плане размещения на ней жилища и ловили ртом струйку воды с вишневым вареньем, лившуюся из короткой трубочки древнего сломанного сифона, время от времени подкачивая в него воздух резиновой грушей от допотопного тонометра – гордое изобретение Ивана Макарыча. Две из четырех яблонь стояли рядом недалеко от дома по разные стороны от бетонной дорожки, образуя над ней лиственную арку, две другие – подальше, в глубине двора, разделенные большой мамой-грушей. Петр Данилыч крякнул, устраиваясь поудобнее, и, облокотясь на стену дома, сказал:

 

– А что если нам сделать дом не на одном дереве, а сразу на двух, вот на этих, – он указал на ближайшие к нам две яблони. – Одно-то оно и одного меня не выдержит, если я на него залезу, а нам надо целый дом с человеком… а может и с тремя.

 

– Разумная идея, – сказал Иван Макарыч. – Только, боюсь, нас троих в доме и два дерева могут не выдержать.

 

– Что правда, то правда – Лев Палыч за зиму вон как вымахал, – Петр Данилыч улыбнулся мне.

 

– А как доски к дереву крепить? – спросил я.

 

– Вот это я еще не знаю, – сказал Петр Данилыч, и несколько минут мы молчали, в раздумье глядя на легкое волнение деревьев под ветреным солнцем.

 

– А можно дом сваями подпереть для верности, – сказал Иван Макарыч. – Там же нигде не написано, что надо без свай обязательно, – Петр Данилыч улыбнулся последним словам.

 

– Хорошая идея, – в оценивающей медлительности сказал он. – Надо еще придумать, как дом на дереве будет у нас сообщаться с большим домом? Как-то он должен сообщаться – это вот там написано, – Петр Данилыч посмотрел на Ивана Макарыча.

 

– Подвесной веревочный мост, я знаю, как сделать, я читал, – сказал я в оживлении и восторге, в своем воображении уже рисуя это сказочное сооружение.

 

– Сейчас ручку и листок принесу, чертеж сделаем, – Петр Данилыч поднялся на ноги и растворился в доме.

 

Минуты через две он появился с двумя белыми листочками, шелестящими трепетным шепотком, и невероятно большой клоунской ручкой – мой подарок – другой он не нашел.

 

Если постараться описать объективно и с максимальной точностью то, что через полчаса отобразили синие чернила на отсвечивающем солнцем втором листе (первый подвергся творческим пыткам и был скомкан), то это будет выглядеть примерно так: избушка на ножках без колен меж двух угловатых кактусов. Но мы трое видели на этом листе совсем другую картину. Две наливающиеся жизнью яблони, ровный дощатый пол, подвешенный на толстых канатных веревках, как жесткий гамак, и подпертый двумя врытыми в землю сваями, выросшие вокруг ровного основания стены под крышей с небольшим скатом. Все это выкрашено в ласковый зеленый цвет, прикрыто послушными ветками яблони, и от второго этажа большого дома к этому маленькому дому ведет подвесной мостик, которые в эпических фильмах обычно размещаются над бесконечными, темными безднами.

 

Несколько забегая вперед, скажу, что если  вы хотите в совершенстве овладеть такими понятиями, как: «вверх ногами», «криво», «наоборот», «не туда» и им подобными, на которых, собственно говоря, и базируется вся строительная наука, то поверьте мне, быстрейший путь к этому лежит через строительство дома на дереве.

 

Для начала мы сделали замеры, отмечая их результаты на нашем чертеже. Между яблонями было четыре метра. Мы решили оставить по полметра с каждой стороны, рассудив, что три метра длины и два метра ширины для нашего дома вполне достаточно, только ближние к яблоням стены придется наверху свести чуть ближе друг к другу, чем на полу, – в виде трапеции, потому что расходящиеся в разные стороны от яблони ветви мешают сделать прямые стены. А делать пол меньше трех метров нам, приверженцам простых и круглых чисел, совершенно не с руки.

 

Семь раз отмерив, мы рассудили, что пора бы уже и отрезать, и поехали на лесопилку за досками. Там же нам их и отшлифовали два молодых и накаченных парня, словно сошедшие с рекламного плаката бритвенного станка, один из них был с синеватой дугой под глазом. Доски мы попросили отшлифовать только с одной стороны, а с другой так и оставить немного шершавыми и неровными после распила. Для фактуры, как сказал Петр Данилыч. Кроме этого в городе мы заказали для крыши зеленый профлист (восемь квадратных метров – на припуск и скат), купили килограмма два разнокалиберных гвоздей и сто метров прочной веревки.

 

Приехав домой и пообедав, мы принялись уже собственно за дело. Но сразу после обеда у нас как-то не клеилось и разогнались мы только через час, когда я молотком окрасил свой ноготь в черный цвет и закричал так, что где-то перестала кудахтать уже надоевшая курица. После этого со здоровой, рабочей злостью я принялся сколачивать этот пол, как сборочный автомат, пока мы не поменялись с Иван Макарычем, теперь он бил и колотил, а я докапывал его наполовину вырытую ямку, Петр Данилыч копал свою – под сваи.

 

Уже под конец дня мы подвесили наш пол к яблоням на веревках, от земли получилось два метра, а я вновь продемонстрировал доказательства теории Дарвина, привязывая концы веревок к высоченным веткам и с приятным, затаенным самодовольством украдкой глядя вниз на взволнованные глаза Петра Данилыча. Но волновался он зря, в результате этих обезьяньих мероприятий ни один мой палец не пострадал. Затем мы вкопали две сваи, залив их смесью кирпичей, песка, воды и цемента и прибили к ним пол здоровенными гвоздями с половину моей руки. Незаметно наступившие на пару влажная темнота и приятная усталость ознаменовали конец первого дня строительства.

 

На следующий день с условленного позаранку Петр Данилыч и Иван Макарыч начали окружение нашего подвешенного двуногого основания стенами, а я сел в тени яблони на маленькую скамеечку и принялся плести подвесной мост. Дело это было не сложное, хоть и утомительное в своей однообразности. Доски длиной полметра и шириной около двадцати сантиметров одну за одной нужно было обматывать веревкой, и в конце концов получилось нечто вроде огромной циновки. Эту циновку кусками веревки длиной в метр я привязал к  двум толстым канатам, которые должны были нести на себе всю эту конструкцию и выполнять по совместительству функцию перил. На этом мост был готов, оставалось только подвесить. А наш дом уже стал походить на дом, обернувшись стеной с тремя маленькими окошками и с дверью.

 

– Нужно нам окно в двери, Лев Палыч? – спросил Петр Данилыч.

 

– Конечно, так отстреливаться удобнее, – сказал я.

 

– Не подумал, – конфузливо проговорил Петр Данилыч.

 

– Деревня, – со вздохом сказал Иван Макарыч.

 

Вторую половину дня мы занимались крышей, и уже только в восемь часов подвесили мост на мощных карабинах. То, что у нас получилось, к нашей гордости все-таки было ближе к тому, что мы представляли, а не к тому, что мы нарисовали. Одним словом, мы были довольны, и мне не терпелось перебраться по канатной дороге из одного дома в другой.

 

Мы стояли перед открытым окном в обширной столовой Петра Данилыча и с волнением взирали на наше творение, к которому вел чуть покачивающийся мост. Я пошел первый. Мягкий, подающийся под ногами мост производил ненадежное впечатление, и я чувствовал себя точь-в-точь как в кино, а внизу мне мерещилась не то раскаленная лава, не то острые, темные скалы. Дошел я все-таки благополучно, помахав из дома своим друзьям и позвав их сюда. Петр Данилыч перелез через подоконник и опасливо ступил на мой заскрипевший мост. Сначала все было ничего, но чем дальше он отходил от окна, тем все сильнее мост начинал прогибаться, раскачиваться под его шагами и издавать скрипичные звуки.

 

– Выдержит, Лев Палыч? – спросил он. Я не знал, что ему ответить, внутри у меня все сжималось и разжималось. А вдруг не выдержит?

 

– Я старался хорошо сделать, – сказал я осторожно.

 

– Ну значит выдержит, – сказал Петр Данилыч и сделал чуть более уверенный и твердый шаг, чем до этого. И без того уже качавшийся мост подался под этим его шагом еще сильнее в сторону, потом маятником в другую, ноги Петра Данилыча взмыли вверх, а голова со знакомо-отдаленным вскриком направилась вниз, – Папа! – мост перевернулся, хлопнула дверь, мужчина ёкнул, и Петр Данилыч вывалился на землю.

 

– При… сядь, – запоздало крикнул Иван Макарыч, подавшись из окна второго этажа, Зоя подбежала к застонавшему отцу и стала теребить его и осматривать. Я был парализован этим зрелищем. Раскрыл рот и глаза. Все мое существо упало вместе с Петром Данилычем. А непокорный мост, сбросив с себя седока, благополучно вернулся в свое исходное, обманчиво-миролюбивое положение.

 

Упал Петр Данилыч большей частью на плечо и теперь, повернувшись на спину, лежал с гримасой боли на лице, плотно сжав веки и держась левой рукой за правое плечо. Я спрыгнул на землю и подбежал к нему.

 

– Ничего не сломал? Где болит? – спрашивала Зоя, а ее ёкнувший муж присел рядом на корточки.

 

– Ты как, Петр Данилыч? – спросил я.

 

– Полет нормальный, – сказал он, приоткрыв глаза. Иван Макарыч сбежал вниз и тоже подошел к нам. Мы посадили Петра Данилыча, рука у него не двигалась. Минут через пять, когда всё как-то отдышалось и отлегло, мы отвели его в спальню, положили, как водится, на кровать, а я побежал за нашим фельдшером, Валентин Сергеичем, который на Иван-Макарычев звонок не отвечал.

 

Валентин Сергеич сидел на лавке с пьяным Кузьмичем и что-то ему рассказывал, любит он рассказывать, очень сообщительный такой человек. По фактуре своей он несколько худоват, в стиле Иван Макарыча, носит острую к низу, небольшую и все еще почему-то не седую бороду. Глаза у него маленькие и черные, но не бегают и спокойные. Редкие волосы растут длинно и обволакивают голову по контрасту с бородой очень белым, словно зацепившимся облаком.

 

Пока мы шли, я рассказал ему вкратце, что случилось, он слушал, что-то бормотал насчет того, что это все забавно и интересно, и качал головой. А Кузьмич, увязавшийся с нами, все никак не мог понять, что же случилось и куда мы вообще идем, а когда понял, то сделался серьезный и молчаливый, словно это именно за ним я и пришел, а за компанию с нами бесполезный Валентин Сергеич.

 

Когда мы подходили к дому, я вскользь заметил, как на втором этаже в окне спальни Петра Данилыча промелькнуло чье-то привидение. Оно еще долго отсвечивало у меня в памяти, как негатив. Это была расплывчатая фигура Зои. Войдя в дом, я различил легкие шаги, шуршавшие по лестнице, а через секунду с любезной улыбкой появилась и хозяйка шагов.

 

– Не знаю, как вас зовут? – обратилась она к Валентин Сергеичу, угадав фельдшера в нем, а не в Кузьмиче.

 

– Комаров Валентин Сергеевич, – отрекомендовался старик, элегантно шаркнув, чем вызвал улыбку на лице Зои, и я мысленно взял на вооружение эту его старомодную манеру.

 

– Валерий, – сумбурно представился Кузьмич с поклоном и тушуясь за спиной Валентин Сергеича.

 

– Я в спешке градусник не взял, – сказал Валентин Сергеич. – Вы найдите пока, а я руки помою.

 

Валентин Сергеич и Кузьмич пошли мыть руки. Предполагая между ними некую тайную, незримую связь, я пошел наверх за Зоей, с которой у нас тоже была незримая связь, мне кажется, она догадывалась об этом. И только уже войдя в комнату, я подумал, что по правилам гостеприимства нужно было бы дождаться Валентин Сергеича и его верного оруженосца внизу и уже с ними подняться… деревня.

 

– Аптечка в шкафу? – спросила Зоя, войдя.

 

– Да, – бодро прокряхтел Петр Данилыч.

 

– Сейчас тебя осмотрит доктор Комаров – веди себя хорошо, – она достала термометр.

 

– Чей доктор? – спросил Петр Данилыч.

 

– В смысле, чей? – спросила Зоя и тут же вскричала: – Ну папа! – потом подошла, воткнула подмышку Петру Данилычу градусник и встала около кровати, по-детски уперев руки в боки и строго глядя на отца. Мне кажется, я парил над полом от любви, и только отягощавшая, все еще живая и тяжелая обида на мое неумение и кривые, по-видимому, руки не давала мне взлететь окончательно. Как же это все-таки противно, когда из-за тебя случается какая-нибудь беда с хорошим человеком, да еще и на глазах у другого хорошего человека, с которым у тебя вдобавок ко всему незримая связь. Мне бы следовало не парить, а провалиться… но я парил неподалеку от нее, изображая по возможности взволнованный и виноватый вид – что с Петром Данилычем все обойдется я уже как-то уверился. Синяк наверное будет, ну это не страшно, у меня знаете какие синяки бывали – и ничего.

 

– Может быть, хотя бы доктор Обезъянов, на обезъяну-то я как-то больше похож?

 

– Да уж точно – не отличишь, – когда она злилась, она была такая красивая, что я просто таял, как пломбир в летнем, полуденном автобусе.

 

– Ну ладно, ладно. Не нужно быть такой красивой, – словно прочитав мои мысли, сказал Петр Данилыч, и мне кажется, я слегка зарумянился. Зоя заулыбалась, вошел бородатый доктор, а за ним и неловкий Кузьмич, не знавший, куда себя деть, и не уходивший, по-моему, только из искреннего чувства дружеского сострадания.

 

Валентин Сергеич посмотрел температуру, было тридцать шесть и девять, немного подвигал правую руку Петра Данилыча, помял пальцами посиневшее плечо, синяк был на загляденье, и, похмурив седые брови, сказал:

 

– По всей видимости, только ушиб, хорошо бы приложить что-нибудь холодное. Еще, конечно, не мешало бы съездить на рентген, но вообще, я думаю, что все обойдется, – Валентин Сергеич улыбнулся Зое. – Поболит немножко, конечно, но заживет, вот… так что приложите что-нибудь холодное, а завтра вечером сделайте йодную сетку. Ну и поберечь пока что руку, – Валентин Сергеич поднялся и застыл, не зная, видимо, уходить ему уже или что-нибудь еще сказать, и он решил сказать.

 

– А у меня один раз такой случай был, я еще на скорой тогда работал. Знакомый мой, стоматолог, тоже упал и ногу сломал – малую берцовую в голени, так он неделю еще потом ходил вот так – со сломанной – и ничего. Через неделю только на рентгене увидели, что сломана, так что на рентген надо съездить обязательно.

 

– Съездим, обязательно, завтра же, если все нормально будет, – сказала Зоя.

 

С чувством выполненного долга Валентин Сергеич и Кузьмич распрощались с нами и отправились по своим прерванным делам. Муж Зои пошел их проводить, а когда вернулся, то в руках у него был полиэтиленовый пакет с холодной водой, он аккуратно приложил его к синему плечу Петра Данилыча.

 

– Что это вообще вы там такое построили?! – спросила Зоя, оглядывая нас троих.

 

– Дом на дереве, – сказал Петр Данилыч деловито. – Это по моему плану старости.

 

– По плану? – повторила Зоя, беспомощно еще раз обвела нас взглядом и с умилительным вздохом добавила: – Ну, детский сад, честное слово. Хорошо хоть не сломал ничего.

 

– Да я и не ушибся совсем, это я так, чтобы вы обо мне позаботились, – сказал Петр Данилыч с улыбкой, поднялся и сел на кровати в расстегнутой рубашке, массируя пакет на плече левой рукой.

 

– Полежи хоть немного-то, – взмолилась Зоя.

 

– Да все нормально, дочь, правда. Пойдем, дом наш посмотришь.

 

– Сто лет бы его не видела, – сказала она с дружеским укором, и мы все пошли смотреть. Петр Данилыч в полутьме густеющей ночи с гордостью рассказывал что и как, изредка отнимая пакет с водой от плеча и указывая им, словно направляя невидимые водяные войска.

 

– А Лев Палыч не обманул, сделал на совесть, – говорил он. – Выдержал ведь мост. А то что упал – это форс-мажорные обстоятельства, тут ничего не попишешь, – я знал, что это он пытается меня ободрить, чтобы я не переживал, но мне все равно было обидно и неловко, хотелось домой. Но мы еще долго не расходились, пошли пить чай, Зоя привезла из города торт с трюфелями, и было еще много разговоров про людей, про метеориты, про космос и инопланетян на бомбардировщике – фантазия Иван Макарыча, про мармелад для суставов и зверобой от ушибов.

 

Когда я в десять часов пришел домой, даже несмотря на торт с трюфелями и вкусный чай было скучно и тоскливо. Пока я был у Петра Данилыча, за разговорами все еще казалось ничего, но по дороге домой все изменилось кардинально и до неузнаваемости – даже яблоки и консервированный ананас из холодильника оказались скучные и тоскливые. И мне все мерещилось, что у Петра Данилыча какая-нибудь опухоль, что его надо спасать, и еще что-то невнятное, невысказанное упало грузом на мои детские плечи.

 

А ночью мне почему-то снился Иван Макарыч – взлохмаченный, совсем на себя не похожий, бесконечно падающий в бесконечную пропасть на недосягаемые острые скалы, которые серыми клыками высились посреди раскаленного и кипящего моря оранжево-лавовой смолы, и орущий с безумным видом: «Полет нормальный!»

 

 

 

Глава 9

 

 

 

Воскресное утро началось со сладкого потягивания и хруста пальцами ног. Я могу ими хрустеть сколько захочу, а на руках вот хрустнут и все – больше не хрустят, надо сколько-нибудь подождать, чтобы снова захрустели. Мама говорит, что хрустеть вредно, вероятнее всего, так оно и есть – мамам положено знать такие вещи.

 

Продолжилось утро шоколадными хлопьями с молоком, в это утро я был как-то особенно голоден. Видно это Иван Макарыч утомил меня своим нескончаемым падением, поэтому после хлопьев я заварил себе еще и чаю с моими всегдашними потусторонними печеньками, только эти были с одной стороны шоколадные.

 

Покончив с чаем, но не с аппетитом, я взял последнюю печеньку в рот и пошел набрать в кружку теплой воды, чтобы почистить зубы. Глядя на непрерывно появляющийся из крана водяной столб, я еще раз вспомнил свой сон. И мне вдруг захотелось непременно съесть печенье до того, как в кружку нальется вода, но при этом съесть печенье медленно, чтобы его раскушать. Но так, чтобы обязательно успеть до того, как нальется вода – потому что, когда ешь печенье медленно и со вкусом, главное не прерываться! А если не успеешь съесть до того, как нальется вода, то придется прерваться, и тогда все будет напрасно. Сделать напор поменьше? – это тоже значит прерваться, только не потом, а уже сейчас. Все это было томительно. Печенье таяло на зыке своей шоколадной стороной, вода полилась через край… но я не прервался и даже прикрыл глаза, чтобы зрительные впечатления не заглушали вкусовых… м-м-м… шоколадная потусторонность.

 

После завтрака я пошел проведать Петра Данилыча. Повод был цельнометаллический, поэтому можно было не стесняться. Вообще, я временами довольно стеснительный… не то чтобы очень, но иногда вдруг возьму и застесняюсь, можно сказать, на ровном месте. А порой бывает, такое выдам,  что все сидят и краснеют, а я сижу себе и ничего, даже совсем не стесняюсь. Мама говорит, что я – человек настроения. А мне больше нравится быть человеком-настроение.

 

Когда я вошел в дом, за овальным белым столом перед большим окном на кухне сидели Зоя, ее муж, Петр Данилыч и Иван Макарыч. Окутанные теплым ароматом жасмина и карамели они пили чай и ели гренки, намазывая их медом. С ангельски скромным видом, я принял их гостеприимное предложение. Не могу сказать, что я очень хотел есть, просто молочные гренки с медом – это уж очень вкусно. «На сколько больше было бы худых людей, если бы еда не имела вкуса, или мы его не чувствовали», – подумал я, запил медовый мякиш не до конца сладким чаем, с наслаждением не спеша прожевал и откусил  еще. Больше в то утро подобные мысли меня не посещали.

 

С Петром Данилычем все было в порядке, насколько я мог судить, да и Иван Макарыч так никуда, похоже, и не упал, как бы настойчиво и натурально мне это не снилось. На мой вопрос о самочувствии, Петр Данилыч заявил, что никогда не чувствовал себя лучше – легкая встряска, определенно, полезна для живого организма в любом возрасте, даже в таком преклонном, как у него. Он сидел с газетой, держа ее в вытянутых руках, изредка встряхивая ее, чтобы расправить, и тем подавая нам знак, что собирается что-нибудь прочитать вслух.

 

– В Баренцевом море введено в эксплуатацию Альбановское нефтегазокондесатное месторождение, – читал Петр Данилыч, стараясь отстранить от себя газету подальше и напрягая глаза, отчего лицом становился похож на серого волка из книжки с картинками, которую я читал когда-то еще в глубоком моем детстве. – А цены на нефть снова возросли, в то время, как нефтедобывающие страны ссылаются на физическую невозможность увеличения добычи. Страны-импортеры нефти, в свою очередь, обвиняют добывающие страны в сговоре и получении незаконной сверхприбыли. Скоро будем пешком ходить, – заключил Петр Данилыч.

 

– Или на велосипеде, – сказал я.

 

– Да, или на велосипеде, – сказал Петр Данилыч, перевернул лист и склонил голову слегка на бок. – На Луне начато строительство первого блока международной лунной станции – по Луне будем скоро на велосипедах ездить, – улыбнулся Петр Данилыч и пролистал еще дальше, а Зоя начала меня расспрашивать про школу и про то, как я учусь. А что тут сказать, учусь я очень даже неплохо.

 

Наконец Петр Данилыч отложил газету и уставился уставшими глазами на тарелку, где осталась последняя сиротливая гренка, которую вроде бы никто и не хотел, но в то же время, будь он здесь один, обязательно съел бы. В результате перекрестного опроса лица трех мужчин приобрели немного усталое выражение показной сытости, и мы со всей нашей детской непосредственностью поделили гренку с Зоей. Она ломала ее своими красивыми кремовыми пальцами, и мне нравилось следить за ее движениями, а гренка, по-моему, стала от этого еще вкуснее обыкновенного.

 

– Так, а что у нас там по плану? – сказал Петр Данилыч чуть погодя. – Первая часть почти завершена, насколько я помню? Где доска? – Петр Данилыч осмотрелся. – Вон, на холодильнике, Олег, передай, пожалуйста, – Олег, муж Зои, обернулся, шаря глазами и, нашарив, передал через стол шахматную доску.

 

Открывал ее Петр Данилыч как всегда с легким замиранием. Достав желтенький листок, он аккуратно развернул его и стал читать, он уже как-то свыкся с тем, что, по мнению многих, занимается ерундой, и уже почти совсем не стеснялся этого, читая легко и раскованно.

 

– Станцевать на площади танец, – Петр Данилыч хмыкнул. – Это нужно будет подготовиться… в интернете можно поискать обучалку какому-нибудь современному танцу. Последнее время я как-то начал отставать от современных тенденций… – Петр Данилыч легкомысленно закатил глаза кверху. – В студенческие-то годы я мог так зажечь, что вокруг меня просто расступались – Shaffle, Jumpstyle – что хотите. А что там у нас сейчас в моде, Лев Палыч?

 

– Freestyle, – сказал я.

 

– Свободный стиль? – задумчиво сказал Петр Данилыч. – И в чем же его суть, какие движения?

 

– А какие хочешь, главное в ритм и под музыку. Двигательная детерминированность старых стилей уже в прошлом, – сказал я краем уха услышанную где-то фразу и с удовлетворением несколько секунд созерцал в тишине вперившиеся в меня удивленные взгляды. Вообще я не люблю вот такие фразы, которые просто знаешь, но мало понимаешь, но иногда я тоже даю в этом слабину, тем более, что я почти понимал то, что сказал – папа однажды разговаривал с кем-то по телефону про эту самую детерминированность.

 

– Вот оно что, – задумался Петр Данилыч. – Сути, в общем, это не меняет, посмотреть все равно нужно, чтобы знать хотя бы, как это все выглядит.

 

– На мостах только аккуратнее, пожалуйста, – сказал Зоя.

 

– Никаких мостов, – замотал головой Петр Данилыч. – Твердая, монолитная площадь.

 

– И без нижнего брейка, – она улыбнулась.

 

– Ну ты же знаешь, – Петр Данилыч с улыбкой посмотрел на Зою, – закон для меня ничто, по сравнению с твоим словом – без брейка, так без брейка, – и Петр Данилыч очень глубоко и жалостливо вздохнул, как ребенок, которого за плохое поведение лишили конфеты.

 

– А может быть, на видео запишите, мы потом посмотрим? – сказал Олег.

 

– А что, хорошая идея. Лев Палыч будет оператором.

 

– Буду, – сказал я. – У меня и камера есть.

 

– Ага, – сказал Петр Данилыч. – С этим ясно, а вот что нам делать со второй частью нашего замечательного предприятия? – с улыбкой и какой-то потайной мыслью он обвел нас взглядом.

 

– Это с человеком-ядро? – уточнил Иван Макарыч.

 

– И с ядром, и со всем остальным, – Петр Данилыч снова обратился к своему листку. Двадцать раз поставить на зеро в казино; сходить в самый лучший парк развлечений и покататься там на всем; заказать в ресторане все меню и попробовать все, что принесут; нырнуть с аквалангом в пещеру.

 

– Не дурной план, – сказал Олег.

 

– Только человек-ядро меня несколько беспокоит, – сказала Зоя, всматриваясь в отца.

 

– Совершенно не о чем беспокоиться, – улыбнулся Петр Данилыч. – У меня вот какая мысль созрела. Есть у меня кое-какие сбережения… В общем, как вы смотрите на то, чтобы посвятить недели две своей жизни осмотру европейских достопримечательностей и попутному выполнению моего старческого плана. Я вас всех спрашиваю, – он обвел нас взглядом, – денег, я думаю, хватит, – Зоя хотела что-то сказать, но Петр Данилыч опередил ее. – И не нужно пытаться меня отговорить, – сказал он с едва заметной льдинкой в голосе, и она не решилась перечить.

 

Все мы были несколько ошарашены, но зная Петра Данилыча, предполагать здесь шутку было бы опрометчиво, особенно в свете событий последних дней. Молчание нарушил прямолинейный Олег, сказавший, что точно не сможет, потому что отпуск он уже отгулял, а второй менеджер сейчас увольняется.

 

– Знаешь что, папа, – сказала Зоя, раздувая ноздри и глядя на отца исподлобья. – Уж если я не могу тебя отговорить, то сопровождать тебя в этом деле я просто обязана, – от грозного ее вида не осталось и следа, и закончила она уже с улыбкой, хоть и далась она ей, похоже, не без усилия.

 

– Вот и хорошо, – нежно улыбнулся тоже Петр Данилыч, – я надеялся, что ты составишь мне компанию.

 

Ну а нас с Иван Макарычем конечно же пришлось поуговаривать, у нас же столько много дел! Были, правда, и у нас загвоздки. Мне нужно было как-нибудь убедить отпустить меня папачо и маманиту, так я их нарек, когда был беспросветным туземцем в маманитовых бусах, с кольцом в носу и копьем, а Ивану Макарычу открывался необозримый творческий простор объяснений с женой.

 

Я был уверен почти наверняка, что мама не захочет меня отпускать, и решил проделать один хитрый трюк, который не раз видел в кино. Не бог весть какой оригинальный, но в различных фильмах он работает с неизменным успехом. Сперва я подошел к папе, он в сарае перекладывал старые вещи с места на место – ну то есть, наводил порядок.

 

– Мы с Петром Данилычем, Иван Макарычем и Зоей собираемся в Европу, – сказал я совершенно просто, словно мы каждую неделю там бываем, – но мама, наверное, не захочет меня отпускать. Мы-то ведь с тобой друг друга лучше понимаем, – в этом была моя хитрость – дать папе понять, что я считаю его очень понимающим, и тем самым поставить его на свою сторону без оговорок, не давая особого выбора. – Может быть, когда я вам об этом скажу, ты попытаешься убедить ее вместе со мной, вдвоем нам будет гораздо легче это сделать, – когда я ему это говорил, мне казалось, что он видит меня насквозь, но он молчал и, по-моему, сдерживал улыбку.

 

– Хорошо, я постараюсь, – сказал он, как мне кажется, только из чистого любопытства, что же из этого всего выйдет.

 

– Ты только ей ничего не говори и сделай вид, будто ничего не знаешь и для тебя это тоже новость.

 

– Я понял, – сказал он.

 

Через полчаса я подловил маму, в музыкальном одиночестве готовившую обед.

 

– Мам, у меня к тебе важное дело, – я был основателен и даже как-то чересчур серьезен. – В общем, мы с Петром Данилычем, Иван Макарычем и Зоей собираемся в Европу, – не понимая, шучу я или нет, она отвлеклась от готовки и с недоверчивой улыбкой взглянула на меня, а я подумал, что стоило бы, наверное, ограничиться маневром с папой, но отступать было некуда. – С тобой ведь мы тоньше чувствуем друг друга, и ты, я думаю, должна понять меня, а вот с папой… я боюсь, как бы не вышла какая проблема. Может быть, когда я вам за обедом расскажу об этой поездке, ты попытаешься убедить его вместе со мной – вдвоем нам будет гораздо легче это сделать, ну если, конечно, он будет противиться. Может быть, ничего и не будет, но я хочу подстраховаться. Мне так хочется съездить с ними.

 

Как я не боялся, но фокус, похоже, удался, хоть мама и была несколько шокирована и не совсем в себе, но смотрела на меня с трогательной благодарностью за такое доверие. Наше молчание затягивалось, и я боялся, как бы не пробудилась ее проницательность, которую мне так ловко удалось усыпить, но которая в часы бодрствования работала ничуть не хуже, чем у папы.

 

– Хорошо, я буду за тебя, – тихонько сказала она наконец, я не удержался и обнял ее.

 

За большим семейным обедом, где были еще и бабушка с дедушкой, я улучил минутку и рассказал о своих планах. Подвох, разумеется, взялся откуда я и не ждал. Бабушка, в своей чрезмерной пожилой заботе закричала и чуть не замахала руками, что никуда я не поеду. Дедушка тоже говорил что-то смутное об опасности дальних стран. Но обработанные мной мама и папа в пику старшим, как это часто любят делать дети, уж я-то знаю, встали на защиту моего врожденного права на свободу перемещения, заметно переигрывая при этом: папа делал большие глаза, а мама прыгала интонацией, – чтобы не дать понять друг другу, будто что-то знали до моего сообщения. Я смотрел на них с любовью и волнением.

 

Если бы наша семья была попроще, и ее члены не знали, что такое энтропия и детерминированность, то, думаю, без скандала и обид не обошлось бы. Но у нас постепенно прогорели все поленья раздора и остались только угли румяного компромисса: я поеду, но буду очень аккуратен и благоразумен… ну, одним словом, буду пребывать в обычном своем состоянии.

 

После обеда я полетел к Петру Данилычу рассказать, что все устроилось благополучно. Не ахти, конечно, какой оригинальный трюк у меня вышел, но ведь получилось же – не врут фильмы! Может быть, конечно, все получилось бы и без него, но так еще лучше. Я чувствовал себя полководцем, победившим в сражении и сохранившим войско.

 

Когда я вошел, все снова были на кухне, Олег что-то доедал, а Петр Данилыч и Зоя сидели перед монитором ноутбука, Иван Макарыча не было. Мы посмотрели в интернете, где есть пушка для людей, их оказалось не так уж много и почти все из них были привязаны к циркам, но одна нам попалась частная, принадлежавшая Колину Митчелу, живущему в Барселоне. От этого мы и стали отталкиваться, для ныряния в пещеру была выбрана Майорка или Мальорка, не знаю, как правильно, мне больше нравится Майорка. Счастливое казино мы также нашли в Барселоне, ну а парк развлечений, конечно же, – Парижский Диснейленд. Когда я услышал эти два слова, сердце во мне начало перемещаться между пятками и макушкой.

 

Оказалось, что Петр Данилыч неплохо шарит в интернете, хотя и пользуется им в основном только для того, чтобы поболтать вечером с дочерью, а у меня вот на лето запрет – никакого интернета и никаких гаджетов. Петр Данилыч рассказал, как лет двадцать назад у него друг умер в интернете. Он был айтишником и все свободное время проводил в интернете, в играх, в виртуальном общении и в один пасмурный день так и умер с мышкой в руке. В густой крови образовался не то тромб, не то какой-то застой и сердце просто заклинило. Нашли его только через пять дней, потому что работал он тоже на дому, по интернету получая задания и высылая результаты. «Так что, Лев Палыч, интернет – это хорошо, но всего хорошего надо в меру». Любит он, Петр Данилыч, такие простые истины, ну… их надо любить – в меру.

 

Когда пришел Иван Макарыч, мы смотрели видео разных танцев, и Петр Данилыч сказал, что все это вполне ему подвластно, нужно только потренироваться. У Ивана Макарыча тоже все было улажено, не знаю, как он уговорил свою Нину Петровну, но думаю, он провернул не менее изящную комбинацию, чем я, на комбинации он мастер. Уже ближе  к вечеру мы выбрали наконец три коротеньких танца, которые Петр Данилыч намеревался взять за основу, но перед нами прорепетировать он не захотел, сказал, что мы все увидим в свое время. А вечером Зоя с мужем уехали.

 

На следующий день мое тайное предприятие стало явным, видимо, мама с папой поговорили перед сном и в это утро молчали, поглядывая на меня с некоторой обидой, но одновременно и с уважением. Так или иначе, но мы все-таки испытываем некоторое почтение к людям, которые нас надувают. Мне кажется, на этом и держится наше правительство, хотя в политике я и не очень-то смыслю.

 

Следующие два дня мы колесили по городу, возили по разным государственным конторам наши электронные паспорта, заказали в аэропорту билеты, купили пропуск в Диснейленд и с большой тщательностью распланировали наш маршрут в туристическом агентстве, где нам в этом очень помогли лысый парень и девушка с пышными золотыми волосами. Они посоветовали нам нанять гида на испанскую часть нашего путешествия, во Франции мы все-таки надеялись обойтись своими силами – Зоя знала немного по-французски, а Петр Данилыч и Иван Макарыч по-английски, хотя уже и позабыли много.

 

Гида мы выбирали по фото, в турагентстве нам вручили альбом с фотографиями шести человек, четверо мужчин и две женщины, с которыми у турагентства был контракт. Петр Данилыч рассудил, что для наших затей нам больше подойдет мужчина, хотя женщины были очень даже ничего, по замечанию Иван Макарыча. Один гид походил на Абдулу из «Белого солнца пустыни», и мы от него отказались. Другой имел какое-то слишком уж хитрое и подобострастное лицо – ему тоже не повезло. Очень долго мы выбирали между двумя оставшимися: красивым, молодым испанцем, похожим на тореадора, и другим, не совсем испанского вида, с арабскими чертами в лице, с бородой, и который смотрел с фотографии немного жалостливо, однако не роняя достоинства. В комментарии под фотографией последнего было написано, что у него русская бабушка и небольшой дефект речи.

 

– Задиристый какой-то, – сказал про испанца Петр Данилыч и перевернул страницу на бородача с жалостливыми глазами. – А что у него за дефект речи?

 

– Он немного картавит, – любезно ответила девушка.

 

– Так это и не дефект совсем, ерунда какая – картавит, возьмем его, чувствую, он нам подойдет – настоящий испанец, похож на испанского короля Филиппа шестого, если без бороды, – заключил Петр Данилыч.

 

– Тем более у нас с ним много общего, у нас с вами тоже ведь русские бабушки, – сказал Иван Макарыч.

 

– У меня одна украинская, – сказал я, мне больше понравился задиристый тореадор, но перечить дальше я не стал.

 

Мы получили электронную почту и телефон нашего новоиспеченного гида, который по предварительной договоренности будет ждать нас двадцать пятого июля на железнодорожном вокзале в Барселоне.

 

А вечером нашего второго оформительского дня позвонила Зоя и сказала, что заболел Олег, его даже положили в больницу и поехать ей, видимо, никак не получится. Засада. Сначала я даже подумал, что Олег специально заболел, чтобы не отпускать Зою со мной. Ну и дурак – она честная, нужно сказать ему, чтобы не болел. А потом подумал, что это я дурак, человек там болеет, плохо ему, чувствует себя нехорошо, а я тут такое про него думаю. А когда Петр Данилыч сказал, что у него аппендицит, то я на себя еще больше разозлился. У папы тоже был аппендицит три года назад, несладко ему пришлось, два дня лежал после операции с капельницами. Петр Данилыч подумывал даже бросить эту свою затею с заграничным туром и приехать к ней на помощь, но Зоя его отговорила – наказала ехать, но быть осторожным. Хорошая она.

 

– Может быть Мишку взять с нами, все равно уже все заказано, – сказал, поразмыслив, Петр Данилыч. – Если согласится, то думаю успеем мы за завтра все оформить, – билеты у нас были на после-послезавтра, на пятницу.

 

Тетя Тоня поахала, Мишка поскромничал, но больше никаких препятствий не последовало, и весь следующий день мы снова летали по всяким очень государственным учреждениям. В тот день я так намаялся и устал, в основном от безделья и ожидания, что уснул в своей комнате часов в девять, еще даже не стемнело: в одежде, сидя на полу и случайно прислонившись между делом спиной к кровати. Смутно припоминаю, как папа уже ночью подсовывал под спящего меня сонную кровать.

 

 

 

Глава 10

 

 

 

На следующий день все спали до обеда, особенно я. А после обеда мы начали собирать необходимые для путешествия вещи. Я просто поражаюсь наивности взрослых. Они полагают, что десять пар трусов и носков полезнее зеркала, компаса и ножа. Они совершенно не думают, что самолет может упасть в море вблизи необитаемого острова, что там могут быть дикие животные, и совсем не быть магазинов самообслуживания. И эти люди еще называют меня маленьким и наивным!

 

Одним словом, каждый из нас подготовлялся к путешествию так, как считал правильным. Мама собрала мне сумку с одеждой, зубной щеткой, простой едой –перекусить через пару часов, расческой, чтобы я расчесывал по утрам свои «космы», маникюрные ножницы и другие подобные, совершенно бесполезные вещи.

 

Я же собрал рюкзак с тем, что действительно может понадобиться: нож, компас, зеркало, бинокль, аудиокниги (Таиственный остров Жуля Верна и Робинзон Крузо Даниэля Дефо), универсальная зарядка для аккумуляторов, работающая от огня, фонарик с динамо-машиной, вечная алюминиевая кружка, маленькая фляжка, моток тонкой, но прочной веревки, непромокаемые химические спички, примитивные медикаменты, ну и человека-паука с шарнирными пальцами на руках и ногах, чтобы было с кем поговорить и обсудить положение дел, – рюкзак получился увесистый.

 

Собирая вещи и рыская по ящикам, я наткнулся на расшифрованный код от сейфа, о котором я уже немного даже подзабыл за всей этой суетой. 83569. Восемьдесят три пятьсот шестьдесят девять. Никак не могу запомнить… Восемь – это три и пять, а шесть и девять – это наоборот. Вот как нужно!

 

Со сборами и философскими размышлениями о роли путешествий в жизни человека мы провозились до самого вечера. Петр Данилыч, который тоже паковал чемоданы, очень жалел, что ему не удалось станцевать на площади, танец-то он подготовил. Ну это мы с ним еще станцуем.

 

Вечером я стоял у оградки своего палисадника с баночкой самодельного, вишнево-клубнично-сметанного йогурта и со всей сладостью рассматривал прячущееся за горизонт солнце. Этот нежный алый круг поглотил все мое внимание: перед моими глазами и внутри всего меня было только мягкое красное сияние. И вдруг, словно барельеф на монете, из красного круга проступило чье-то таинственно улыбающееся лицо. Это было лицо загадочного соседа, не то Федора, не то Владимира, он проходил мимо и попал на луч моего зрения. Довольно милое и складное лицо его имело такое безобидное и доброе выражение, что холодок прошел у меня по спине. «Точно маньяк», – подумалось мне, и кроваво красное солнце, на фоне которого промелькнул его силуэт, только усилило эффект. Эта красная, огненная монета с его профилем в багряных лучах отпечаталась на моей сетчатке и еще долго не давала спокойно закрыть глаза.

 

Чего он смотрит? Может быть, у них в доме камеры, и он видел, как я хотел залезть к ним? Вот проныра. Что-то странное, может быть, даже зловещее разглядел я в его доброй улыбке… и была, была все-таки в ней какая-то тайна, да и в нем самом тоже. Спал я в ту ночь неважно.

 

На следующий день вроде бы все было уже сделано, подготовлено и собрано, поэтому день почти до самого отъезда был какой-то пустой. Я ходил из комнаты в комнату, ел на кухне все, что было там съедобного, бродил во дворе, перелезал к Петру Данилычу, которому повезло, и он еще не совсем все собрал, и я ему немножко помог. Но это была медвежья услуга – когда мы все подготовили, ему тоже стало нечего делать, и мы стали маяться вдвоем. Разумеется, мы зашли к Ивану Макарычу, оказалось, что он тоже мается с утра, но справляется с этим гордо и самостоятельно. И мы разошлись под предлогом того, что Петру Данилычу захотелось вздремнуть, а я сам не знаю что…

 

Придя в комнату, я сел за стол, где был рассыпан конструктор, и долго смотрел на эту полудрагоценную россыпь, двигая губами, бровями, сопя и даже, к своему бесстыдству, изредка отправляя в нос палец – не знаю, о чем я думал. Но стоило только мне взять в руки две детальки, чтобы соединить их вместе и потом прилепить на кабриолетную гондолу моего новаторского дирижабля, как в мозгу у меня пронеслось: восемь – это три и пять, а наоборот – это шесть и девять. Левое мое ухо работало как радар, даже почти как глаз – я видел,  слышал и чувствовал, что происходит за окном! Низенький зеленый внедорожник медленно плыл в нем, как декорация леса в детсадовском кукольном спектакле, когда скачет говорливая, похожая на бегемота лошадь. Я повернул голову и убедился – зеленый универсальный зад скрылся за рамой на моих глазах. Телепортировавшись к окну, я посмотрел еще раз на пылившую по улице машину – не показалось ли мне – рассмотрел через заднее стекло две головы и оценил ситуацию:  соседи поехали в город, скорее всего, поразвлечься, дом пуст, ребенок у тети Тони.

 

Медлить было не в моих правилах. Я сунул пистолет за пояс, раскрыл окно, перемахнул одну ногу – и вошла мама.

 

– Куда собрался, ковбой?

 

–Но-о! – сказал я и пришпорил подоконник. – На западный полюс, сегодня еще успею, – и перемахнув вторую ногу, соскочил на землю.

 

– Не лезь на рожон.

 

– Индейцы на моей стороне, так что бояться нечего.

 

– Через час обед, – мама попыталась напустить тень строгости на свое солнечное лицо, но у нее не очень-то вышло.

 

– Приятного аппетита, мадам, – я поднес руку к воображаемой шляпе и слегка поклонился. – Постараюсь быть и достать к обеду что-нибудь экзотическое.

 

– Мы будем ждать вас, мистер.

 

– Слово джентльмена, – сказал я и откланялся окончательно.

 

Уже испытанным путем я обошел дом загадочных соседей по другой улице, миновал дом чиновника, под прикрытием веток перелез через забор и оказался один на один с волнительным, сосущим чувством и неизвестностью. Нехорошо лазить в чужой дом, да? Конечно, нехорошо. Но я же ничего там не сделаю, я даже смотреть никуда не буду и трогать ничего не буду! Только попробую код – и все. А вдруг наша с Мишкой теория верна и код подойдет – вот будет круто! Значит, Вселенная хочет нам что-то сказать!

 

Но кого я обманываю, ничего там не подойдет – даже я это понимаю. Сейчас как залезу, так и вылезу обратно, даже не похлебавши, не то что без соли. Ну как может подойти – это невероятно, не может такого быть… и поэтому не бывает – так что не нужно обольщаться, надеяться. От этого только сильнее разочарование… Ну а вдруг подойдет?!

 

Дыша неслышно и прислушиваясь, на мягких лапах я зашагал к задней двери загадочного дома, прельстившей меня своим ходом для собаки. Черная резиновая накладка, прикрывавшая вход, едва трепетала от легкого ветерка, как будто от нетерпения. От приятного волнения я по-особенному ощущал свою кожу и волоски на ней – должно быть, плазменный шар Тесла чувствует себя также.

 

Повинуясь заговорщическому настроению, я в очередной раз огляделся по сторонам и заметил с левой стороны, за баней, два земляных холмика, на каждом из которых лежал массивный гладкий камень – могилки? Подойдя к ним, я уверился в своей догадке – на камнях были выбиты даты. Мне сразу вспомнились Мишкины слова про собачек и женщину, которых мучают соседи… собачки – я должен их спасти!

 

Я развернулся и решительно зашагал к заднему входу. Около самой двери я чуть помедлил, как бы удостоверяясь, что всё делаю верно, опустился на колени и поднял довольно толстое черное полотно – под резиновой накладкой ход оказался забит досками. Словно приговоренный, я медленно, чувствуя каждый миллиметр движения, поднялся с колен и застыл перед дверью – думаю, в моих глазах можно было прочесть все когда-либо утерянные детские сказки с несчастливым концом. Я медленно сомкнул полуоткрытые губы, стиснул зубы, ноздри сами собой распахнулись – по третьему закону Ньютона во мне нарастали злость и сила. Взявшись за ручку двери, совершенно ничего не ожидая, так, сам не знаю зачем, я повернул ее – открыл дверь – и с абсолютным хладнокровием – как будто так и должно быть, как будто я знал, что так будет – вошел в дом. Только уже внутри меня охватило новое волнение, совсем не то, которое было перед дверью. Я как будто перешел на новый уровень в игре и чувствовал себя маленьким вундеркиндом, для которого нет преград. Но не стоит зазнаваться.

 

Дверь, как оказалось, вела в просторную кухню бежево-деревянных цветов. Здесь все было элегантно и по-простому, по-домашнему. По моим расчетам комната с сейфом должна была находиться справа от заднего входа – в правой стене кухни благополучно обнаружилась дверь с прикрепленным к ней галактическим календарем – каждому месяцу своя галактика. Интересно. Принюхавшись к немного заветренному медово-банановому  запаху, может быть, вчерашнего торта, доеденного только сегодня, я пошел вправо – в животе заурчало.

 

Открыв космическую дверь, я оказался в прохладной и темной по контрасту с воздушной кухней комнате, похожей на кабинет. По левую руку от меня стоял письменный стол из крупных, большое кресло, напротив тумбочка с книгами, на ней сейф, на сейфе сиреневая орхидея в прозрачном горшке. Цветок, как исключение из правил, только подчеркивал строгость комнаты. Бросив беглый взгляд на разбросанные по столу листы всевозможных размеров и цветов – прямо как у меня – я подошел к сейфу. Он оказался не таким уж и старым, как мне показалось тогда в бинокль. На дверце располагалась клавиатура и старинная крутилка, оказавшаяся бутафорской – по крайней мере, покрутить ее я не смог.

 

Облизнув губу и повторив про себя 83569, я набрал цифры на клавиатуре и прислушался – по моим представлениям, внутри сейфа должно было что-нибудь щелкнуть, лязгнуть. Некоторое время была тишина, затем я услышал, как проворачивается замок: один оборот, второй – кто-то входил в дом через парадную дверь. Рефлекторно повернувшись на звук, я заметил за окном зеленый внедорожник, услышал отдаленные шаги, проглотил камешек слюны и бесшумными, быстрыми, лихорадочными шагами подойдя к столу, спрятался под ним. Хуже не придумаешь.

 

Дверь отворилась и в комнату кто-то вошел. Мое состояние под столом сменялось то одной крайностью, то другой. В одну секунду я думал, что ничего страшного и, если меня здесь отыщут, нужно всего лишь придумать какую-нибудь отмазку, в роде того, что по древнему компасу инков западный полюс располагается именно под домом загадочных соседей. В другую секунду я покрывался холодным потом и не мог пошевелиться от мысли о двух могилках во дворе, истерзанных в пытках телах щенков или младенцев – непременно следовавших в моем воображении за могилками – и моей безрадостной судьбе, эпилогом которой станет третья могилка побольше остальных.

 

Меж тем, вошедший, подошел к столу – я не дышал, глядя на его серые носки – пошелестел бумагами, развернулся, отошел куда-то и затих. Тишина и ожидание были невыносимы. Стоя под столом на коленях, я нагнулся и выглянул снизу из-под стола: загадочный сосед стоял ко мне спиной и рассматривал орхидею на сейфе. Потом он оставил ее, набрал на клавиатуре код 123454321, нажал ладонью на фальшивую крутилку и открыл сейф. Взяв сверху затасканную папку, он повернулся и снова подошел к столу. Минут десять, не присаживаясь, а так и стоя спереди, переминаясь с ноги на ногу, он что-то чертил, шуршал бумагой и карандашом.

 

Я за это время испытал всю гамму чувств, доступных человеку. Я и злился: на всех вместе и по очереди; и чуть не смеялся над всем этим; и боялся до дрожи; и раскаивался в содеянном; отчаивался, когда, как мне показалось, ноги захотели обойти стол; и находил надежду, когда неустанно шуршащий сосед ответил на звонок: «Уже иду». И наконец заскучал. Меня потянуло в сон, согнутая спина устала и ныла – хотелось лечь, ну или хотя бы распрямиться.

 

И я дождался. Карандаш звонко ударился о стол и поскакал, листы бумаги застучали, выравниваясь, ноги повернулись и пошли к сейфу. Дверца сейфа радостно щелкнула и сосед, судя по звукам, вприпрыжку выбежал из комнаты.

 

Подняв голову над столом и чуть щурясь от света, я прислушался – никого. За окном неслышно разворачивалась машина, потом поплыла вдоль по улице. Ох уж эти мне иномарки. Вот Петра Данилыча с его ручной сборкой я бы точно услышал.

 

Выбравшись из-под стола окончательно, я подошел к сейфу. Приятно поведя затекшими плечами, я понюхал цветок – кроме сиреневого, никакого запаха не было. А в голове в это время качались весы: открывать – не открывать, открывать – не открывать. За одну чашу тянуло безграничное детское любопытство, за другую худосочная детская порядочность. С не очень приятным чувством, я все-таки набрал код, нажал на крутилку и открыл дверцу.

 

Сверху, на потрепанной картонной папке, лежали два листа А4. Несколько секунд я смотрел на них не моргая, а на меня, точно так же не моргая, смотрели красивый мужчина и красивая женщина, только что нарисованные, судя по всему. Про мужчину я сразу подумал, что он детектив из фильма: четко очерченное, сильное лицо, – а женщина наверняка его подруга, может быть, еще не сейчас, но они определенно должны познакомиться. Хоть они и на разных листах, но, уверен, для мужчины это не станет преградой.

 

И да – я их… одолжил. Я не мог не взять их – они так смотрели. Это не были рисунки – это были живые люди, только на бумаге. Стоило только их увидеть, как я сразу понял – что они, кто они – я знал их всю жизнь, всю их карандашную жизнь. К тому же, я сам люблю порисовать, и думаю, если бы какой-нибудь средненький художник оказался в одиночестве неподалеку от Моне или Пикассо, то утащил бы их без зазрения совести. Рисунки так меня поразили, что я даже не знаю, что еще лежало в сейфе, кроме них. Я засунул их за пазуху, посмотрел на часы – пора было возвращаться к обеду – закрыл сейф и вышел из комнаты.

 

Но в кухне мой неугомонный взгляд снова зацепился – на этот раз за лестницу в дальнем углу. Один ее пролет вел вверх – на второй этаж, другой вниз – в подвал. Последний заинтересовал меня гораздо больше. Волнение, утихнувшее было после ухода соседа, вновь заколыхалось, прилило и стало подмывать монолит моего спокойствия. Спускался я в прохладный полумрак, и было немного страшно, оттого что мои ноги уже внизу, а голова все еще наверху и ничего не видит. Гулко пробежав последние несколько ступенек, я оказался в большом спортзале. Оглядывая комнату, я прохаживался по мягкому ковру мимо тренажеров, штанг, гантелей, турников и брусьев. Четыре стены, оклеенные фотообоями, изображали пейзажи четырех времен года: веснушчатый летний парк, окруженное пурпурным хороводом осеннее озеро, вихрастые от свежего снега ели и изумрудная, сладкая, расплескивающая жизнь весна, – мне нравилась эта яркая комната даже в тусклых лучах, проникавших через узкие окна под потолком, света я не включал.

 

Дойдя до противоположного конца, я увидел на полу в углу миску и кость, с которыми любят играться щенки. Значит, все-таки, щенки. Неужели Мишка угадал?! Комната сразу как-то перестала мне нравиться. Я развернулся и пошел назад. Один из моих шагов вдруг скрипнул – от неожиданности я замер и на мгновение даже испугался. Но было тихо – и уверенность вернулась ко мне. Я поставил правую ногу на прежнее место – тишина. Я топнул – что-то едва звякнуло. Отодвинув угол ковра, я обнаружил в полу ход, закрытый монолитной дверью с металлической ручкой в специальной нише. Взяв в руку заскрипевшую ручку, я попытался открыть люк, но это оказалось не так просто. Пришлось упереться ногами, чуть выгнуть спину и поднимать люк, как будто я штангист – но штанга оказалась не по мне, как я не пытался. Не знаю, приподнял ли я эту массивную дверь хоть чуть-чуть, хочется думать, что приподнял. Подозреваю, что она была все-таки на замке, хотя снаружи никакого замка я не видел.

 

Вытерев рукавом пот со лба, я взглянул на настенные часы – пять минут второго. Пора домой. Я выбрался из загадочного жилища тем же путем, что и входил, бросил задумчивый взгляд на два земляных холмика и побрел дальше по пути воровства – к рисункам прибавились четыре смородинки с куста, росшего рядом с забором. «Вот на таких мелочах и попадаются все грабители – даже самые великие», – подумал я и смородиново-сладко заулыбался.

 

«Погреб, должно быть», – думал я, идя домой, и металлический скрип нечаянно задетой ручки снова и снова раздавался тревожным эхом в моей памяти. Погреб…  в котором гора костей и черепов. Я весь похолодел от этой мысли, хоть и смотрел в лицо солнцу.

 

Свернув с Оранжевой в сумрачно-сводчатый зеленый переулок, я почему-то насторожился. Всё мое ощущение было неспокойным и шатким, словно я балансировал на канате. Мне показалось вдруг, что здесь, в этом лиственном окружении, на меня может кто-то напасть. Я продвигался медленно и осторожно, прислушиваясь к воробьям, шелесту листьев, толстым мухам, но ничего так и не случилось. Интересно, все злоумышленники так волнуются или со временем привыкают? Я уже чувствовал себя настоящим преступником – наутро мои портреты будут в отделениях полиции, за мою поимку учредят награду, охотники за головами будут меня преследовать. А я буду скрываться ото всех: от полиции, от охотников, от загадочного соседа, от других бандитов, – и про меня снимут кино: где в конце меня застрелят в спину, и женщины будут рыдать, а мужчины сдерживаться.

 

Пробравшись в свою комнату, я спрятал рисунки среди игрушек в потайном месте в своем шкафу и почти не опоздал к обеду. А обед у нас был вкусный, ароматный, светло-зеленый по-летнему. После еды папа со стаканом газировки пошел в двор читать газету, а мама пошла с ним и что-то стала к нему приставать. Через пять минут они хохоча вернулись – папа в газированных штанах и с газированной газетой, мама в газированном сарафане.

 

До отъезда оставалось совсем немного времени. Я сходил к себе  в комнату, проверил еще раз рюкзак с самым необходимым, засунул в него рисунки, пришел с рюкзаком на кухню и сел там, сам не знаю зачем. Волнительное ощущение, бывающее всегда перед неизведанной дорогой, было уже при мне, и хотелось чего-нибудь съесть. Я замесил в широком стакане клубнику со сметаной и объелся.

 

К двум часам дня подошли Мишка, Иван Макарыч и Петр Данилыч. Папа выгнал на дорогу перед домом нашу машину, мы загрузили ее вещами и стали прощаться. Бабушка и дедушка наказывали мне, как вести себя и как вообще все должно быть – я слушался. Вдруг боковым зрением я заметил что-то зеленое – повернул голову – машина загадочных соседей приближалась, слегка покачиваясь на нашей проселочной дороге, словно на волнах. У меня перехватило дыхание.

 

– Поехали, а то опоздаем, – сказал я немного ненатурально и стал забираться на заднее сиденье вслед за моим оранжевым рюкзаком. Но эффекта не последовало – дедушка рассказывал о каком-то своем давнем железнодорожном случае из жизни. Зеленый внедорожник загадочно проплыл мимо нас, я старался не смотреть на соседскую машину, но боковым зрением видел, как загадочный сосед с интересом рассматривает наше собрание. Дедушка наконец закончил, и все стали рассаживаться. Загадочный сосед вышел из машины и пошел к нам, папа завел мотор, посигналил, и мы тихонько поехали. Я обернулся и через заднее стекло встретился взглядом с добрыми, улыбающимися глазами. Несколько секунд мы смотрели друг на друга пристально – я не мог ни дышать, ни шевелиться – он поднял руку и, излучая благодушие, помахал мне, я судорожно и как-то рывками помахал ему в ответ, а бабушка сердечно помахала в ответ мне. Я отвернулся и сел – сердце то билось, то не билось. Вот проныра.

 

 

 

Часть 2

 

 

 

Глава 1

 

 

 

Земля долго не отставала, но наконец отклеилась и побежала вслед, провожая нас линиями электропередач, густой щетиной леса, редким облачком, покатым горизонтом. В самолете было прохладно и дышалось легко, отчего чувство полета ощущалось особенно и даже как будто немного пьянило. Но может быть, дело было совсем в другом.

 

Каждый раз, когда диетическая стюардесса прокатывала мимо нас столик, полный напитков, или просто проходила мимо, Мишка невольно и как бы между делом бросал взгляд либо на нее, либо ей вслед, а потом с развязностью возвращался к какому-нибудь нашему разговору. Когда она остановилась возле нас с вопросом: «Господа, не хотите ли чего-нибудь? Вино, сок, кола, спрайт», – господин Мишка в неожиданной, возбужденной поспешности, по-моему, внезапно и для себя самого ответил:

 

– Вино.

 

– Белое, красное?

 

– Красное.

 

Она налила, Мишка отпил и непроизвольно поморщился. Диетический смешок раскрасил натянутое лицо стюардессы в цвет улыбки, отчего оно натянулось еще больше, и она сказала, что может налить еще соку или воды.

 

– Нет, вкусно, – сказал Мишка с видом естествоиспытателя, который в дыму и с горящим рукавом уверяет расходящуюся толпу, будто следующий его опыт получится точно.

 

Стюардесса продолжала курсировать по проходу, думается, она находила в этом некоторое удовольствие – она была действительно красива, если не быть привередливым. А Мишка прихлебывал из бокала с респектабельной небрежностью – как будто, так и должно быть. Мне кажется, если бы она не ходила, то и он бы не прихлебывал. Иван Макарыч и Петр Данилыч сидели впереди и, по-моему, спали.

 

Стюардесса наконец успокоилась, и бросив кукольно-улыбающийся взгляд на Мишку, скрылась за шторой в конце салона, но Мишка был уже пьян.

 

– Знаешь, как это, расстаться с девушкой? – спрашивал он у меня, не требуя ответа. – И не с простой девушкой, а с той, которая просто невероятна. Лучше нее нету! Я не умоляю достоинств всех остальных женщин на Земле – но лучше нее нету. Это совсем не значит, что она лучше всех… ну просто лучше нее – нету. Ох, – Мишка философски вздохнул и машинально осушил пустой бокал, мне кажется, у него даже возникла мысль позвать стюардессу, чтобы та плеснула еще на два пальца, – это невыносимо! Конечно, тебе это ни о чем не говорит, но знай – девушки очень жестоки.

 

Я слушал, но меня тянуло в сон, и уж тем более не ему было рассказывать мне о жестокости женщин, после того как Анастасия Васильна влепила мне трояк за то, что я списал у Ольки последнюю задачу в контрольной по физике. Хотя это она у меня списала. И то, что сидит Олька позади меня, совсем для нее не препятствие, как это представляется наивному сорокапятилетнему педагогу с двадцатилетним стажем. Просто я был не очень-то и против…

 

Тогда же Мишка рассказал мне всю историю их с Машей ссоры, которую я вам уже пересказал – художественно. Потом он перешел на женщин вообще – досталось и стюардессе – и незаметно его мысль перетекла к каким-то семейным делам и их отношениям с мамой. Его речь становилась сбивчива, мое ленивое внимание то и дело теряло след, и мне кажется, уснули мы с Мишкой одновременно.

 

Я летел сквозь натянувшееся полотно воздуха, словно лежал на безграничном, невидимом батуте. Мимо проносились облачка, внизу колыхалась белая, дымчатая шевелюра, закручиваясь в завитки, переливаясь и перекатываясь на ветру в обычном своем небесном движении. Было свежо, лицо немного подсыхало от воздуха, и я – летел – в шумном, воздушном шепоте.

 

Вдруг, должно быть по чуть изменившейся игре света и тени, я почувствовал, что не один. Повернул голову – слева от меня медленно опускался на мою высоту усатый Иван Макарыч в круглых очках, какие раньше одевали пилоты самых первых пропеллерных самолетов. Причем очки держались только воздухом, никакой резинки, обычно охватывающей голову, не было. Иван Макарыч повернул голову в мою сторону, и его старинные очки унесло потоком воздуха, а шикарные, длинные усы, которых у него никогда не бывало, устремились обоими концами в одну сторону – наверх. Он улыбнулся, показал мне большой палец – и у него ветром сорвало усы, отчего улыбка стала шире и ярче.

 

На этом дифференциация Ивана Макарыча прекратилась, и по другую руку от меня к нам спустился Мишка. Он был с парашютом на спине. Я посмотрел на Ивана Макарыча и только сейчас заметил, что он тоже с парашютом. Сердце у меня затрепыхалось, дыхание затаилось – а я с парашютом? Посмотрев на грудь, я глубоко выдохнул – кольцо поблескивало – с парашютом.

 

Подняв голову, я обнаружил перед собой лицо Петра Данилыча, а рядом с ним стюардессу с трехлитровой банкой вишневого компота под мышкой. Хищным и влажным взглядом она напоминала лису, поймавшую таки колобка.

 

Как же хорошо было лететь! Несмотря на скорость во мне разливалось какое-то умиротворение, радость всему – я чувствовал мир, нервы Вселенной проходили через мое тело, а ее кровь, пройдя через миллионы других людей: стюардесс, стариков, влюбленных, – струилась и по моим жилам тоже.

 

Нежно белые облака до этого медлительные и сонные вдруг с неожиданной быстротой кинулись нам навстречу, и мы упали в них, кружась в белом, пломбирном вихре. Все мои спутники сразу пропали из виду, и только слышно было, как радостно где-то впереди завизжала стюардесса. В носу у меня защекотало, и я здорово чихнул – люблю чихать, особенно от солнца, но от облаков тоже хорошо.

 

Мы миновали полосу облаков и увидели внизу скалистое побережье. Океан накатывал волны на оскалившийся берег и отступал, и снова накатывал. Я испугался, мне показалось, что лечу я прямиком на скалы. Справа от меня Мишка дернул кольцо и взмыл вверх, как будто воздушная материя батута наконец-то отпружинила. За Мишкой парашюты раскрыли Петр Данилыч и стюардесса. От рывка банка с компотом выскользнула из ее руки и полетела вниз, обгоняя нас с Иван Макарычем. Мы с ним посмотрели друг на друга, улыбнулись чему-то только нам одним неизвестному, он взялся за кольцо и с силой рванул его. Рюкзак с парашютом медленно проскользил лямками по его спине и стал подниматься вдогонку за очками и усами, а сам Иван Макарыч продолжил падать. Наше благодушное настроение сразу исчезло, в глазах Ивана Макарыча отразился страх, но это не был ужас или страх собственной смерти, он боялся скорее за меня, за мои глупости.

 

Боковым зрением я заметил в стороне черную с красным фигуру, повернул голову – загадочный сосед опускался к нам и по-доброму улыбался. Он таинственно подмигнул мне, раскрыл свой парашют и исчез наверху уменьшающейся точкой.

 

Скалы были уже совсем близко, до встречи с ними оставалось всего несколько секунд. Левой рукой я сжимал на груди овальное кольцо, правую протянул Ивану Макарычу, мы попытались схватиться, но я все время задевал его руку лишь кончиками пальцев – было никак не достать, будто что-то неведомое тянуло нас в разные стороны. Банка компота взорвалась внизу красочным, искрящимся фейерверком рубиновых брызг и осколков. Мне, вдруг обессилевшему, виделось все это в замедленном, бредовом движении. Я из последних сил дернул руку с кольцом – и проснулся за миг до встречи с окровавленным гранитным монументом акульего рта. Голова моя была разогрета, как утюг, а под футболкой струился холодный пот. Мишка все еще спал, Иван Макарыч и Петр Данилыч беседовали о чем-то впереди нас, а самолет заходил на посадку. В этом была даже своя прелесть – вот так проснуться после кошмара в мягком кресле, в прохладном салоне, в окружении друзей.

 

Аэропорт Шарль-де-Голь, растворенный в бесцветной дымке дождя-импрессиониста, встретил нас черничными тучами, прижавшими к небесному стеклу свои одинаковые пухлые рожицы. Или это были вовсе не рожицы, а что-то еще…

 

Едва уловимый холодный шум барабанной дроби доносился как нечто потустороннее и далекое, отчего становилось тепло внутри и уютно снаружи, правда, с легким оттенком волнения – дождь всегда что-то предвещает. Айвэна Маккарэча на паспортном контроле приняли за ирландца – со свойственной всем ирландцам покорностью он не сопротивлялся. А я, держа в руке его паспорт, встал на цыпочки и с большими глазами объяснял милой, благоухающей девушке: «Мультипаспорт, мультипаспорт». Какой же фильм! И все, кто на меня смотрел, улыбались.

 

Разноцветные человеческие тельца перемещались здесь с этажа на этаж по стеклянным, отливающим венозной синевой тоннелям эскалаторов. Мелькали лица и чемоданы, улыбки с отблеском французского акцента, который, кажется, появлялся здесь у всех, а двое маленьких смуглых детей играли на полу в машинки и переговаривались на детском без акцента.

 

Мы отведали в кафе французских блинчиков и спустились к вокзалу электричек RER. Вообще, удивительные вещи начали происходить с нами во Франции с самого начала. Мы каким-то чудом ни разу не заблудились в этом необъятном аэропорту и даже сели именно на ту электричку, на которую нам было нужно. Но нашлось место и для обыденности – уже в поезде я обнаружил, что оставил в кафе человека-паука – жаль. Надеюсь, они будут его кормить – блинчики он оценил по достоинству. По правде говоря, в том, чтобы что-нибудь забыть в дороге, даже есть своя прелесть. Мне кажется, где-то на уровне подсознания это приближает нас к великим, талантливым людям – они же все рассеянные и забывчивые.

 

Электричка-француженка покинула вокзал, с утонченной женственностью следуя плавным изгибам железнодорожных путей, напомнивших мне изогнутые брови диетической стюардессы. В вагоне было по-пасмурному тускло и прохладно – и немного душно. По стеклу крались пузатые капли, похожие на прозрачных божьих коровок, собираясь иногда вместе, они устремлялись вниз проворной водяной змеей.

 

Монолитная фигура Петр Данилыча рядом со мной дышала теплом и спокойной силой. В светлой клетчатой рубашке, светлых брюках и бежевых мокасинах он выглядел как человек, у которого когда-то что-то получилось. Иван Макарыч, сидевший напротив него, был поверх синей футболки в бежевой жилетке с карманами на груди и таких же брюках с наружными карманами по бокам. Из нас четверых, думаю, именно он – стройный и изящный – больше всего походил на местного жителя: эдакий пожилой француз, который по субботам ездит к внучке куда-нибудь в Лион, а по воскресеньям рисует в парке иву и поедает со своим другом-врачом круасаны, которые ему этот же врач и запрещает.

 

Мы с Мишкой сидели у окна, Иван Макарыч и Петр Данилыч к проходу, краем уха я слушал их разговор.

 

– Отнюдь, – говорил Петр Данилыч с видом человека, который что-то знает, и значительно махал головой из стороны в сторону.

 

– Что отнюдь? – не понимал Иван Макарыч, подозрительно глядя на собеседника.

 

– Что отнюдь? Отнюдь и всё, – объяснял Петр Данилыч.

 

– А-а, – теперь понимал Иван Макарыч и успокаивался с тихой ухмылкой в глазах, но не в лице.

 

Добавить мне тут было нечего, и я стал рассматривать пассажиров. Слева от нас сидела девушка лет двадцати с татуировкой на плече и пирсингом в носу, читавшая комиксы про человека паука, а рядом с ней парень с рюкзаком на коленях, слушавший на планшете музыку и неслышно барабанивший по полу ногой. Удивительно, но я совсем не скучал по компьютеру, по играм, которые в городе, порой, занимали немалую часть моего времени – теперь меня наполняла другая жизнь, жизнь путешествий, о которой всегда так любопытно читать в книжках. Чуть дальше вглубь вагона расположились старушка с красной брошкой, похожая на старую балерину, толстяк с тростью и розовая девушка с ядерным грибом из волос на макушке – больше с моего места никого видно не было. В окне на противоположной стороне вагона голубой студень облаков стал просвечивать румяными полосками – солнце клонилось к закату, мы въезжали в Париж.

 

Сделав пересадку на самой большой подземной станции в мире – Шатле-Ле-Аль, мы проехали два перегона по четырнадцатой линии метро до площади Мадлен. Разумеется, где же еще могла остановиться наша помпезная компания – только в отеле Риц. Петр Данилыч рассудил, что одну ночь мы вполне можем себе позволить.

 

Закинув вещи и рассмотрев пуговицы на костюме швейцара во всех подробностях – пуговицы у него блестящие, с потертой позолотой – мы как-то спонтанно, все вместе и вдруг, решили навестить железную даму сегодня же – кто знает, что у нас там завтра получится. Благо дождь уже перестал, или, возможно, это просто электричка увезла нас из-под него. Хоть погода и не располагала к хорошему настроению, настроение у нас было отличное. Наверное, у всех, кто первый раз попадает в Париж, мысли начинают выбирать для своего движения самые изящные и авантюрные пути.

 

Добирались мы на метро. Приятно выйти на просторный вечерний воздух набережной Бранли после подземной и нависающей многолюдности. Когда вы маленький, многолюдность именно такая. Редкие парочки прогуливались здесь, соединяясь смехом, молчанием или прикосновением рук, гудели машины и тротуарные деревья тянули вверх свои зеленые руки.

 

Очередей не было, с нами в лифте поднимались всего несколько человек – все туристы. Сонный сотрудник лифта в красной жилетке – лифтер с приплюснутым носом, выделяющимися на фоне черепа ушами, синими морскими глазами и красивыми женскими губами – оглядывал стертым, соскальзывающим взглядом нас, пожилую японскую пару, негра-рэпера и еще шестерых беспамятно-фотоаппаратирующих человек неопределенных занятий и происхождения.

 

Мы поднялись на самый-самый верх, на всей площадке было не больше десяти человек. И я бежал. Бежал по ней вокруг вслед за глазами, за дворцом Шайо и фонтанами, за Сеной и стадионом Эмиль Антуан, за Марсовым полем, Домом Инвалидов – и снова: Трокадеро, Эмиль, поле, а за ним Дом для тех, кто возвращается с поля.

 

Пробежав очередной круг, я остановился около Петра Данилыча, он смотрел вокруг в подзорную трубу, которых много на площадке. Иван Макарыч смотрел глазами, а Мишка, похоже, был полон тех же чувств, что и я, и вдыхал Париж полной грудью. Повернувшись в предчувствии, пожалуй, обыкновенном в таких случаях, я встретился взглядом с морскими глазами служащего лифта, лифтера в красной жилетке, он заходил в лифт и смотрел на меня мимолетным взглядом. Что-то было в его взгляде, что я на миг замер и в голове у меня опустело.

 

Петр Данилыч в это время говорил Ивану Макарычу, что он мизантроп, потому что живет затворником и ни с кем, кроме него, не общается.

 

– Мизантроп, – отвечал ему Иван Макарыч, – это филантроп в своем высшем проявлении, потому что избавляет людей от своей кислой персоны.

 

– А знаете, кто такой остолоп? – спросил я у них.

 

– Кто же это? – Петр Данилыч учтиво.

 

– Это стоглазый великан, похож на циклопа, только у него сто глаз вместо одного.

 

– Мир полон открытий, – Иван Макарыч возвышенно.

 

Я повернулся, собираясь бежать снова свой круг, но замер на полушаге, море снова смотрело в меня из его глаз, и он снова заходил в лифт, лифтер в красной жилетке. Бежать мне почему-то расхотелось. Я развернулся обратно к разостланному Парижу и прильнул к освободившимся окулярам подзорной трубы, но рассматривал я не город, а облака, чернильные наплывы на голубом листе промокашки, и думал.

 

А город плыл под облаками, подняв свои многоэтажные паруса, и мы плыли вместе с ним, с севера наступали небритые гуталиновые тучи, и мы все словно бы находились на марсе огромного корабля, ковчега, давно и бесконечно плывущего со всеми жителями куда-то, зачем-то – никто уже и не помнит куда и зачем, а ведь когда корабль отплывает, цель путешествия видится такой явственной, такой звонкой и яркой, как детский смех в летний день. И когда ты смотришь на всё это с такой высоты, тебе кажется, будто штурвал в твоих руках – и ты знаешь, куда нужно править.

 

Пока мы рассматривали все с высоты, успело стемнеть и город засветился огнями. Переливающиеся желто-оранжевым вечерние улицы Парижа, как и других больших городов, напоминают мне нервную сеть, как ее рисуют в учебниках биологии, или желтые, пульсирующие вены безмозглых инопланетных монстров из одной старой компьютерной игры. Мы спустились вниз и пошли через Марсово поле к нашей ветке метро, вдыхая влажный, мерцающий воздух и чувствуя ненастоящую – упругую усталость путешественников, путешествующих налегке.

 

Несколько парней, студентов, должно быть, виртуозно играли в мяч на маленьком, очерченном мелом квадрате, мы остановились и долго смотрели на них, а уходя показали им большой палец и похлопали в ладоши. Мы продолжали наш путь и отдаленная музыка, полная углов и ребер становилась всё явственней и мы уже начинали ощущать ее кожей и покалыванием в желудке.

 

– Ну и музыка, – сказал Иван Макарыч.

 

– Неплохая, – сказал Мишка, и Иван Макарыч посмотрел на него так, как если бы Мишка сказал ему, что Земля плоская.

 

В центре музыки и небольшой толпы, окружавшей ее кольцом, находились трое: два парня с засученными рукавами и маленькая девушка в просторных штанах и совсем без рукавов. Один из парней создавал музыку только своим голосом, не отрывая микрофон от губ и пританцовывая между двух больших колонок, а девушка и другой парень без остановки танцевали разные танцы. Танец парня я бы назвал «танец ломанной соломы», а девушки – «танец ветряной мельницы на курьих ножках». Но тут ритм сменился на более плавный и приятный, и в нем можно было различить популярную песню, которую никогда невозможно припомнить сразу, а только потом, где-нибудь в ванной за чисткой зубов. Девушка и парень задвигались синхронно и красиво. И тут вдруг Петр Данилыч стал вторить им сначала полудвижениями и как бы инстинктивно, как дети, а потом разошелся и, скажем без ложной скромности, просто затмил их своим по-детски непосредственным старческим очарованием.

 

– Моя песня, – сказал он и, следуя пригласительным жестам танцующей и улыбающейся пары, вышел к ним. Иван Макарыч смотрел не отрываясь и чуть приоткрыв рот – и, похоже, уже был далек от того распространенного заблуждения, будто планеты бывают шарообразными. Перед его глазами расстилалась бесконечная плоскость, а на ней – умело и без устали танцующий Петр Данилыч: выбрасывающий руки, двигающий ногами, вертящийся, наклонный, смеющийся и сосредоточенный – и в ритм изображающий телом особенно выразительные знаки алфавита, перетекающие один в другой: У Н Г Ф А Ч К У Н Г Ф А Ч К.

 

Музыка стихла и полную бесконечных звуков городскую тишину наполнили десятки рук, они плескались и расплескивались, накрывая Петра Данилыча с головой приятной и по-человечески простой волной, когда он, слегка взволнованный, отводил одну ногу назад в благодарном и всестороннем поклоне. И все улыбались. Парень, создававший музыку, отдыхал, и начиналась новая песня – по-записанному идеальная, медленная и совсем спокойная. Парень взял девушку за руку, обнял ее, и они стали танцевать, а мы стали смотреть на них, а потом стали идти, и песня под руку с музыкой долго провожали нас, медленно-медленно, каждый раз на полшага, отставая.

 

 

 

Life’s a dance, we all have to do
What does the music require
People are moving together
Close as the flames in a fire

 

 

 

Еще один пункт был выполнен. Метро принесло нас к бульвару Мадлен. Мы шли в карамельном свете витрин и фонарей, разбавлявшем сладостью густую и крепкую кофейную ночь. На нашем повороте, угол улиц Калюсин и Камбон, на фонарном столбе трепетал плохо приклеенный листок – слуга насмешливых уличных сквозняков. Иван Макарыч подошел и попытался прочитать, что на нем написано, но не смог разглядеть.

 

– Давай телефоном подсвечу, – сказал Петр Данилыч и стал примерять карманы, все они подошли, но телефона не оказалось, и Петр Данилыч, как и я, стал еще на один шаг ближе к рассеянным и великим людям. Подсветил Мишка. В нашем переводе с французского объявление гласило: пропала собака, вельш-корги кардиган, кличка Лу (фото), просьба вернуть за вознаграждение, номер телефона. А внизу фломастером от руки было дописано: потеряно вознаграждение за пропавшую собаку (пятьсот евро в конверте). Просьба вернуть просто так, денег больше нет. Нашедшего собаку, просьба вернуть и подождать до конца месяца или поискать вознаграждение самому, раз уж вам так везет.

 

Это было грустное и забавное объявление. Наверное, думал я, хозяин объявления, собаки и вознаграждения очень великий человек.

 

А ночью на улице шел, если не сказать – бежал, дождь, в пустоте и темноте улиц танцевала, извиваясь, сумасшедшая и ослепительная молния, неповоротливый простачок гром как всегда не поспевал за ней, и что-то происходило.

 

 

 

Глава 2

 

 

 

Первый раз что-то произошло глубокой ночью, наверное, в самом глубоком ее месте. Мы с Мишкой так и не поняли, из-за чего проснулись. Он посмотрел на встревоженного меня одним кривым со сна глазом, как будто это я его разбудил, перевернулся на живот и, рухнув на подушку, снова уснул. Я же, оглядевшись и прислушавшись, замер в  ожидании. Но больше ничего не происходило. Когда ждешь, всегда так, и я снова уснул – незаметно и вопреки своему желанию бодрствовать.

 

Во второй раз это случилось перед рассветом. Как будто бы гром, но не снаружи, а внутри – в нашей комнате. Мишку в этот раз не пробрало, и он спал, обняв подушку, но я, хоть и был со сна, точно понимал, что с комнатой нашей что-то не так.

 

Номера у нас были простые насколько это возможно в таком отеле: две кровати рядом, с каждой стороны тумбочка на изогнутых, кошачьих ножках, море, небо и корабль в деревянной оправе над кроватями, бежевое трюмо и стул перед ним, еще два стула у стены и две двери: в коридор и в ванную. И изящество – во всем: в цвете и отделке стен, в складках штор, в резных спинках кроватей, в хрустальной люстре, в изгибах шей ночников.

 

Переместившись из кровати в тапочки, я неслышно и медленно пошел по комнате вокруг, прислушиваясь и причувствоваясь. В темноте всё казалось меньше и не так, как вечером при свете. Вдруг занавески вспыхнули белым электрическим светом, и я чуть не подпрыгнул вслед за моим внутренним существом, которое точно подпрыгнуло и зависло там наверху, опускаясь медленно и выдыхая волнительный, полный углекислого газа, воздух. «Так, нужно взять себя в руки», – подумал я и стал продвигаться дальше.

 

Обойдя комнату, я остановился у окна, прислушался и, не услышав ничего, что хотел, приоткрыл занавеску. Дождь продолжал свой бег, молнии освещали пустую площадь, Вандомскую колонну и балансирующего на ее вершине Наполеона. И тут это случилось снова: глухой, стеклянный грохот сотряс всю комнату, но я не вздрогнул, потому что как будто ожидал этого. Я скорее испугался того, что проснется Мишка, увидит меня и снова подумает, что это моих рук дело.

 

Грохот и вся его сила исходили из-за стены, на которой висели море, облака и корабль, то есть из соседнего номера. Поразмыслив, я повернулся к окну, поежился от предощущения холодного и мокрого чувства, раздвинул шторы и открыл окно. Влажная прохлада обдала меня, взволновала шторы. Мишка спал.

 

Было нечто завораживающее в том, чтобы выйти на балкон вот так: в одних трусах, – в темную и разливающуюся ночь. Небо с правой стороны пронзил разряд и через три секунды город сотряс двойной, с эхом, раскат. Я снова посмотрел на Мишку – спит.

 

Наш крохотный балкончик, на котором вдвоем почти не разместиться, был отделен от соседнего метром пространства и пилястрой на стене. Прикинув свои возможности, я влез на край ограждения, зацепился за барельеф колонны рукой, а потом перешел на него ногами. Тут только я представил, как выгляжу со стороны – как любовник из анекдотов. Поправив зачем-то трусы, я поставил ногу в тапочке на ограждение балкона и застыл. В распахнутом окне, не выходя на мокрый балкон, стояла, закутавшись в занавески, девушка и смотрела всем лицом вперед и вверх: на темное небо и черного Бонапарта в нем.

 

Она меня не заметила. Думаю, перелезь я тогда к ней на балкон и встань в полный рост, то все равно остался бы незамеченным. Постояв так, обнимая пилястру, и подумав, я не нашел ничего лучше, как спуститься обратно к себе. Я уже намок, и кожа сверху стала холодной, так что влезть снова под одеяло было тепло и уютно.

 

Девушка не выходила у меня из головы, все мысли мои были о ней. О ее больших неотступных глазах, фигуре, скрытой золотистыми, как у нас, шторами, но красивой – я так думал – мне хотелось, чтобы она была красивая. О растрепанных волосах, о бледном холодном лице и о том, что есть в ней такого, что мне сразу захотелось узнать ее? Так я и уснул, а грохота больше не было. Вероятно.

 

А когда проснулся утром, часов в девять, то был пойман огромным пауком в огромные, хитро-белые сети. И я кричал Мишке, чтобы он помог мне выбраться, пока еще не поздно, пока паук не почувствовал добычу и не приполз по тонким нитям. Я кувыркался, ворочался, извивался и тем усугублял положение, обматываясь паутиной с каждым движением во все более непрозрачный и плотный кокон. Руки уже было не отнять от тела, ноги едва двигались, воздуха оставалось все меньше – и Мишкин смех доносился все тише, тише и наконец растаял совсем. Я высунул голову из пододеяльника – он одевался и смотрел в окно. И даже не думал помочь мне, а ведь я был на волосок от смерти!

 

После завтрака мы отправились на станцию Обер красной линии RER, чтобы ехать в Диснейленд. Ехали мы минут тридцать, и в вагоне с нами были всё люди блестящие, покрытые тонкой пленкой кожных выделений, которые совсем не испарялись, а так на ней и оставались – в вагоне было душно, и даже кондиционер не спасал. А сбоку от нас ехал массивный парень, составлявший единый массив с массивным подбородком, и жевал жвачку. И если смотреть на него боковым зрением, то казалось, будто вагон, ты сам и все вокруг подпрыгивает, а челюсть парня совершенно неподвижна.

 

Иль-де-Франс, омытый дождем, зеленел и пахнул чистотой, а Диснейленд пахнул тюльпанами и недавней, бывшей на них росой. Растрепанные русые облака, чистые после ночного купания, спешили теперь куда-то на север, вероятно, в неведомую никому, кроме них самих и синоптиков, Страну Завтрашних Дождей. Солнце появлялось, накаляя наши тела и одежду, и исчезало, предоставляя нас влажному ветру.

 

Слегка раскрасневшиеся от такой закалки, мы вышли на запруженную американскую улицу начала двадцатого века, в спину нам смотрела страшная живая тыква, улыбаясь пустым оскаленным ртом, а впереди сиял и волновал воображение замок Спящей красавицы. Пыхтя и дудя, мимо проехала позолоченная и сверкающая «Жестянка Лиззи», похожая на костюм нашего швейцара, крыша была откинута, рулил Плуто, и голубоглазая семейная пара с ребенком лет семи на папиных коленях переговаривалась на одновременно понятном и непонятном мне северном языке.

 

Когда мы дошли наконец до замка, над которым мне так и мерещилась дуга фейерверка, я был немного разочарован, обнаружив в нем сувенирные магазины, и не обнаружив никого спящего. А ведь я уже был готов целоваться!

 

Дальше наше внимание обратил на себя Орбитрон. Я поместился в ракету вместе с Петром Данилычем, а Мишка, которого мы все звали в тот день Микки, с Иван Макарычем – и мы полетели, взмывая, опускаясь и бесконечно кружась в нескончаемом вираже. А когда карусель остановилась и ракеты опустились, старый француз с улыбкой встречал выбиравшегося из ракеты ребенка, моего ровесника, и выглядело это так, будто спустя много лет после расставания встречаются два брата-близнеца, подтвердившие таки парадокс, названный в их честь. И вся толпа вокруг собралась, чтобы чествовать их, а им нет до этого никакого дела.

 

Американские горки имени Индианы Джонса, Жюля Верна и Билла Хейли, где кажется, что сейчас сдует все зубы, и глаза, как у хорошего детектива, окажутся на затылке, составили в тот день основную часть нашего путешествия по Диснейленду. Когда мы прокатились на горках Space Mountain, где вас в специальной ракете из пушки запускают на Луну, Иван Макарыч сказал:

 

– Может засчитаем это за человека-ядро?

 

Петр Данилыч подумал, покачал головой и сказал: «Слабовато».

 

Потом были еще дружеские визиты к Базу Лайтеру и Робинзону Крузо, скучные покатушки на машинках, которые едут по рельсам, и комната страха. Я, конечно, не из пугливых, но стоит признаться, будь у меня внутри какая-нибудь старая и дорогая ваза, она бы упала и разбилась. А вот вазе Ивана Макарыча совершенно ничего не угрожало. Он прошел мимо всех встающих мертвецов и прыгающих из-за угла скелетов с тем же выражением лица, с каким, наверное, дома обычно проходит по утрам из спальни на кухню.

 

Ближе к вечеру, когда мы уже собирались уходить, наше внимание привлек небольшой шатер, разбитый на газоне в стороне от главных улиц парка. Стреловидная табличка, указывавшая, разумеется, мимо, гласила по-английски – Космическая Гадалка. У входа в шатер стояли двое – парочка. Почему-то все парочки всегда хотят узнать свое будущее.

 

Мы подошли. Из раздвижных дверей вышел человек лет тридцати с лысиной и пошел по траве в сторону замка Спящей Красавицы: не глядя на нас, посмеиваясь и вертя в руках игральную карту с необычным рисунком. Парочка долго мялась, кому же из них идти вперед. Расставшись с двумя монетами, пошел парень. Вход с раздвижными дверями оказался устроен наподобие шлюза, а надпись над входом была единогласно переведена нами как «по одному».

 

Парня не было минут пять, девушки не было столько же, потом они воссоединились и, сравнивая свои карты и впечатления, ушли. Невольно проследив за их медленными шагами и наполняясь непонятной, безотчетной таинственностью, мы откомандировали на разведку Ивана Макарыча. Когда он также через пять минут вернулся, держа в руках карту, пошел Петр Данилыч. Иван Макарыч стал рассказывать, что там и как, но я, находясь в волнении от неизведанного, попросил его не рассказывать подробности, а рассказать только, что ему нагадали.

 

– Встречу, – сказал он и показал карту, на которой нарисованное черной тушью человеческое лицо, похожее на Пушкина, смотрело в пустые глаза черной маски, а маска бесстрастно, не поведя ни одной складкой перед лицом человеческим, взирала на него.

 

Пораскинув мозгами, я спросил:

 

– А могу я узнать сначала прошлое? Будущее-то я не знаю и проверить не могу, а вот прошлое – это будет как доказательство.

 

– Чего не знаю, того не знаю. Она не очень-то разговорчивая, – ответил Иван Макарыч.

 

– А ты спрашивал?

 

– Нет.

 

И тогда мы с Мишкой составили на английском предложение, чтобы спросить гадалку. Оно звучало так.

 

 

 

Can you tell me my past first, for check. I want to be sure about my future.

 

 

 

Вернулся Петр Данилыч и показал нам такую же карту, как у Ивана Макарыча. Мне не терпелось. Не слушая его рассказ, я бросил монетки и вошел, створки двери соединились позади меня, свет превратился в щель и исчез. По спине у меня прошел холодок. Я сделал шаг и предо мной раскрылся отсек космического корабля, отсек гаданий. Он мерцал и помигивал огоньками, пахнул пустотой и космической пылью, а в самой его середине за столом сидела она – Властительница Вселенной Будущего. По правую руку от нее на столе помещался аппарат, похожий на тостер, заключающий в себе весь вселенский разум.

 

Рукой, опутанной металлическим скелетом, к которому от шлема на голове подходило множество проводов, она указала мне в кресло. Я прошел и сел – как во сне, будто и не я вовсе. В подлокотниках для рук были специальные ниши, прозрачные сверху и значок показывал, что руки нужно расположить ладонью вверх. Я просунул в них руки и увидел, как над ладонями забегали красные лазерные линии: слева направо, вверх, вниз, по диагонали. А потом между мной и гадалкой – на прозрачном экране, который я до этого не замечал в полумраке – возникли красные линии, похожие на русла рек или на ветви деревьев. Это были линии моих рук и моей жизни, которая находилась в моих руках.

 

Похожая силуэтом на медузу Горгону, гадалка откинула голову в шлеме чуть назад и прикрыла глаза, веки ее дрожали, было похоже, будто она делает нечто неподвластное простому человеку или делает гимнастику для глаз. Сама по себе, она очень походила на гадалку. У нее были угловатые, даже резкие черты лица, как и подобает гадалке, и такое же телосложение, насколько я мог судить о нем, глядя в мерцающем полумраке через стол и экран с красными, почти симметричными линиями двух моих ладоней.

 

Вдруг тостер на столе заверещал, его недра разверзлись, и из них показалась металлическая рука с гидравлическими мышцами, похожая на руку Терминатора. Она положила на стол передо мной игральную карту – ту же самую: с лицом, маской и словом meeting внизу. «Что, и всё?» – подумал я и вопрошающе посмотрел на гадалку.

 

– Это твое будущее, – сказала она по-английски.

 

– Я понял, – ответил я тоже по-английски. Мы помолчали, глядя друг на друга, потом я спросил ту фразу, которую мы составили с Мишкой.

 

– Can you tell me my past, for check. I want to be sure about my future.

 

Что она сказала в ответ, я не очень-то разобрал, но суть была в том, что для предсказания прошлого нужен другой тостер, который сейчас в ремонте. «Должно быть, эта машина тоже требует ремонта», – подумал я, взял со стола карту и побрел к выходу – немного разочарованный. Думаю, гадалка тоже была расстроена моими грустными глазами.

 

Я вышел на свет, щурясь, показал свою карту, мы сравнили ее с двумя другими – такая же в точности. Мишка задумался, идти или нет, если ничего особенно интересного не предвидится, но мы решили, что нужно идти обязательно, для эксперимента – такую же он получит карту или другую? Это было интересно.

 

Мишка ушел, а мы остались – под очистившимся голубым небом. С каждой минутой оно тускнело и как будто отодвигалось. А в другую секунду могло показаться, что оно опускается и жмется к земле, и хотелось вдохнуть – глубоко, на сколько хватит легких. А потом выдыхаешь, и небо снова отодвигается, и тебе просторно в прохладном предвечернем воздухе.

 

– Наверное, у нее этот аппарат на столе сломался, – предположил Иван Макарыч. – Одно и то же выдает.

 

– Да, я тоже так думаю, – сказал я.

 

– А по-моему, все правильно, – сказал  Иван Макарыч. – Она предсказала нам всем встречу, и мы все встретились вот здесь, на этом месте – все верно! – он улыбнулся.

 

Мы все трое переглянулись, пожалуй, Петр Данилыч был прав. И путешествуем мы все вместе, а значит и будущее у нас должно быть общее, одно на всех, подумал я. И вот здесь, в этот самый момент случилось предначертанное. Повернув голову на едва уловимый шелест шагов по траве, я увидел девушку. Она шла к нам, в задумчивости опустив голову, не поднимая высоко ноги, чтобы все время касаться подошвой нежной зеленой травы. Красивая, с русыми волосами, тонким, едва заметным шрамом посередине правой брови, и бессонную ночь можно было угадать только по туманному взгляду.

 

Спросив, кто последний, и узнав от Петра Данилыча, что никого, кроме нее, нет, она остановилась у входа. Я же, потрясенный, следил за ней. Сейчас она выглядела совсем обычной девушкой, в голубых джинсах и майке, и лишь долгая усталость в глазах не была в тон. Пока я соображал что-то невнятное и неуместное, из космического путешествия вернулся Мишка. Девушка, увидев его, вдруг вся преобразилась, вытянулась, глаза ее раскрылись и засветились, вся она была похожа на монашку, увидевшую спустя двадцать лет послушания Бога.

 

Она бросилась к Мишке, обняла его изо всех сил и зажмурясь. Из глаз ее потекли слезы. Мишка взглянул на нас недоумевая и увидел наши раскрытые рты. Девушка всхлипнула, потом отстранилась, взяла Мишкины руки в свои и посмотрела на них: в одной его руке была карта, снова предрекавшая встречу. Девушка резко подняла голову, всмотрелась в его растерянное, с намеком на улыбку лицо и вновь с ней что-то случилось, что-то внутри. Она сжала судорожные губы и снова – против воли – заплакала, но теперь уже слезами горя и отчаяния, словно надежды больше не осталось.

 

Мишка попытался снова ее обнять и успокоить плач, но она вдруг рванулась, закинула монеты и забежала к гадалке. Мы решили ее подождать, дело очевидно было серьезное. Но ни через полчаса, ни через час она не вышла, попытки достучаться или как-то пробиться к гадалке ничего не дали, шатер оказался почти как бункер. Сумерки сгущались, а нам нужно было возвращаться, чтобы успеть на вечерний поезд в Барселону. Печальные, мы отправились в гостиницу, где нас ждало еще одно разочарование. Консьерж сообщил нам, что все железнодорожники Франции начали забастовку и поезда дальнего следования пока что никуда не следуют.

 

– Могут и электрички встать! – сообщил он нам по секрету то, что говорил всем.

 

Выдумывать что-то было уже темно и поздно, ничего не оставалось, как снова заночевать в отеле – в надежде на утреннюю ясность мысли.

 

Ночь была тихая и прозрачная. Несколько раз я выходил на балкон, заглядывал через пилястру на балкон соседний, но там никого не оказывалось. Дверь в смежный номер, разумеется, тоже была закрыта, и всю целую ночь совершенно ничего не происходило. Рассказать кому-либо о том, что я видел в ночь прошлую, почему-то я не решался.

 

А утром, кофейным и взлохмаченным, нас ожидала еще одна встреча. Когда мы с Петром Данилычем спустились вниз, чтобы посоветоваться насчет пути до Барселоны, консьерж таинственно улыбнулся нам и указал на бородатого человека, совершавшего в самой середине кожаного дивана подводное путешествие в двадцать тысяч лье. Мы подошли, человек поднял на нас свои быстрые, жалостливые глаза, захлопнул большую иллюстрированную книгу с позолоченным русским названием на синей обложке и встал.

 

– Икер, – сказал он, протягивая руку, и тут только я догадался, что это наш гид, а Петр Данилыч уже улыбался и ощущал, какова его рука – на вид добрая и прочная. Через секунду ее ощутил и я – чуть шершавая и теплая. Сопроводив знакомство звучным: «Лев», – я улыбнулся, а Икер испугался – почти по-настоящему.

 

– Рад знакомству, – сказал Петр Данилыч. – Как вы добрались сюда?

 

– Узнав о забастовке поездов, я снарядир свою Лянчу, – произношение у Икера было не совсем чистое – иностранное, да еще и сквозь бороду – приходилось слушать внимательно, – ехар всю ночь и рано утлом прибыл, вы еще спари.

 

Мы с Петром Данилычем украдкой переглянулись, что-то тут было не то.

 

– Вы завтракали?

 

– Да, я завтлакар – два раза. Мы можем ехать, между завтраками я поспал, на улице холошая погода, самая хорошая, чтобы ехать на каблиорете! – Икер улыбнулся, распушив свою аккуратную черную бороду веером.

 

– У вас каб… каблиорет?! – Петр Данилыч восхищенно.

 

– Да, – Икер с затаенной гордостью.

 

– Отлично, нам нужно только собрать вещи, – сказал Петр Данилыч широко улыбаясь, и мы все вместе пошли собираться, перейдя между делом на ты.

 

Войдя в номер, я рассказал Мишке о нашей встрече, мы вспомнили о картах, гадалке и девушке, и я выглянул в окно в поисках каблиорета. Машина, довольно старая, но чистая, стояла под окном и была действительно с мягким откидным верхом, сейчас поднятым. Плавными изгибами и осанкой она напоминала лошадь.

 

Погрузив вещи, мы распрощались с консьержем и швейцаром и как-то замешкались, пока Икер опускал и складывал крышу нашей Лянчи. Волнение и нерешительность владели нами, мы оглядывались на красные, в коврах, ступени отеля, поднимали глаза на зеленую колонну, улыбались друг другу просто так – при взгляде, и безотчетно продляли наше по-детски нервическое ожидание – путешествия и приключений. А потом, как это всегда бывает, кто-то из нас просто сказал: «Ну что, поехали?» – и мы стали рассаживаться в машину под открытое небо.

 

Икер волновался оттого, что на него все смотрят: и мы, и прохожие, – да еще оттого что приходится управляться со всеми рычагами и при этом разговаривать.

 

– А что же Лянча выпускает такие модели с мягким верхом? – спрашивал Иван Макарыч.

 

– Нет, это я сам сделар, – отвечал Икер, включал передачу, потом под рык машины включал ее еще раз, а Петр Данилыч, сидя на пассажирском месте впереди, едва заметно, потаённо, улыбался – в гидах он знает толк.

 

Я, Мишка и Иван Макарыч поместились сзади, машина потянулась со сна и плавно поехала вдоль неулыбчивых окон Министерства юстиции. Я оглянулся, чтобы бросить прощальный, последний взгляд на наш гостеприимный отель, освещенный жарким французским солнцем, и увидел, как из такси перед входом появляется знакомая повадкой и силуэтом фигура. Загадочная фигура.

 

Несколько секунд всё, что обычно течет в человеке, во мне – не текло. Фигура в поле моего застывшего зрения прерывисто, кадр за кадром, двигалась к отелю, тень белых козырьков скрыла ее, я и все вокруг ожило. День был солнечный, яркий, очерченный – и сомнений не оставалось, это он. За нами? За рисунками?

 

Полагаю, лица на мне не было, и, наверное, поэтому на меня никто не смотрел, все разговаривали с Икером. Машина повернула направо на улицу Кастильон, потом по набережной вдоль Сены и дальше, дальше.

 

– Как же ты успел к нам так быстро? Тысячу километров за ночь! – спросил Петр Данлыч. – Устал, наверное?

 

– Нет, я выехал лано, в шесть часов, ночью мало машин, я ехал быстро и в четыре часа утра уже приехар, и даже поспар.

 

– Замечательно, что ты приехал, Икер, – сказал Петр Данилыч, Икер повернул свою черную голову к нам и улыбнулся из бороды. Приятно повстречаться с таким человеком, особенно в незнакомой стране, сразу чувствуешь, что все будет легко и просто – как и должно быть. Если сравнивать Икера с чем-нибудь, то я бы сравнил его с зеркальной гладью ледяного родника, несущегося и неподвижного, как безоблачное небо, над чистым песчаным дном. Или с самим безоблачным небом – безоблачным бородатым небом.

 

Я сидел и вертел головой, ветер, как мамина рука, играл с моими волосами, мимо проезжали проезжие, проходили прохожие, под карнизами прятались от солнца голуби, и каждой новой картинкой я пытался заслонить беспокойное чувство, вызванное во мне загадочным появлением.

 

На одном из светофоров, оглядывая реку и мост Каррузель над ней, я вдруг увидел, как Мишка, повзрослевший лет на пять, стоит рядом с фонарным столбом вполоборота к нам и подписывает что-то фломастером к объявлению, а на левой руке его, опущенной вдоль тела, не хватает мизинца. Машина снова поехала, я проверил Мишку подле себя, посмотрел на его десятипалые руки – и тут вдруг всё понял!

 

– Остановите, остановите машину! – мой зычный детский крик разнесся над перекрестком, Икер остановил у обочины. Я вылез и побежал назад, к тому месту. Но ни там, ни вокруг: на мосту, на набережной, – никого уже не было. Лишь на столбе под фотографией вельш-корги Лу было подписано фломастером: потеряно вознаграждение за пропавшую собаку…

 

 

 

Глава 3

 

 

 

Мимо проплывали коричневато-желтые многоэтажки, похожие на куски сыра с плесенью, не до конца завязанные морские узлы развязок, тоннели и мосты. Потом мы выехали на широкую автостраду, и начались: деревья, знаки, облака. К полудню, чтобы спрятаться от жаркого солнца, мы подняли верх и теперь ехали как будто в старой американской машине. Икер оказался поклонником мелодичной музыки, что-то вроде джаза, и это добавляло атмосферы.

 

Все наши загадочные парижские происшествия не шли у меня из головы, я пытался связать их общей нитью, понять что они и зачем. Так я ехал в собственном молчании, из какой-то непонятной неудовлетворенности собеседниками, которым пришлось бы слишком много объяснять, не удовлетворяя расспросов.

 

Музыка и дорожные разговоры, как сахар и сливки, дополняли странную, кофейную горечь моих мыслей до нежного, приятно-тоскливого чувства, какое бывает в хороший, но пасмурный день. По временам я вслушивался в разговор, потом переставлял лоб на другую часть прохладного стекла и снова забывался.

 

Когда Икер выезжал с заправки, машина вздрогнула и чуть не заглохла, но потом взревела и поехала, слегка виляя кормой по-лошадиному. Петр Данилыч повернулся к нам и сказал:

 

– Все время вертится в голове песня, не могу отделаться:

 

 

 

Ну, подружка верная,
Тпру, старушка древняя,
Стань, Маруська в стороне,

 

Мы, сидящие сзади, рассмеялись и подхватили:

 

 

 

Наши годы длинные,
Мы друзья старинные,
Ты верна, как прежде, мне.

 

Даже Икер пел с нами, но у него слово старинные выходило как сталинные.

 

– Послушай, Икер, – начал Мишка, – а тебе говорили когда-нибудь, что ты иногда путаешь «р» и «л»?

 

– Говолири, – ответил Икер, – но я не путаю. «Р» и «р» – это одна буква.

 

Я прыснул коротким смешком, а Петр Данилыч повернул к Икеру свое вытянувшееся в недоумении лицо и спросил:

 

– Это как же так?

 

– «Л» – перламутровая буква. А всего в русском алфавите двадцать семь цветов, – ответил Икер что называется, не в бровь, а в глаз. В машине воцарилась тишина осознания, только двигатель, подстать Икеру, перламутрово урчал.

 

– А как же ты выбираешь, когда сказать р, а когда л? – спросил Петр Данилыч.

 

– Я не выбираю, я всегда говолю одну и ту же букву, – ответил Икер и Петр Данилыч задумался.

 

– А какого цвета буква «ё»? – спросил Иван Макарыч с неприкрытой надеждой на подвох.

 

– Серо-оланжевая, – ответил Икер серьезно.

 

Подкрепленная бородой серьезность его оказалась проникновенна и заразительна, и мы, проникшиеся, зараженные и бесповоротно заразные, стали расспрашивать – буква за буквой. «А» оказалась алебастрового цвета, «Б» – бежевая, «С» – селая, как сказал Икер, «П» – коричневая, «Ю» – серо-голубая, «У» – уже без серости – голубая, «Ц» – морского цвета и так далее, остальные я уже и не помню. Некоторые буквы у Икера совсем не имели цвета, они были прозрачные, как вода – твердый знак и мягкий знак.  А каждое слово получалось словно радуга, и Икер, когда кого-нибудь слушал, не только слышал слова, но еще и видел их на периферии зрения – переливы цветов, как северное сияние. Не знаю, как это у него получается.

 

Испания, горы и жара надвигались медленно и неумолимо. А потом также медленно, под натиском густеющих сумерек, жара и горы стали отступать, машина с откинутым верхом летела вниз как ковер-самолет, а Икер, подобно джину, управлял и улыбался, как будто ковер-самолет дело пустяковое. В десять часов вечера утомленные и усталые – совершенно пустой, сизифовой усталостью – окутанные дымкой уличных фонарей мы с чувством прошли через вестибюль отеля, поднялись к себе на третий этаж и без чувств уснули.

 

Утром после завтрака мы попытались дозвониться до человека-ядро, тогда, из России, нам это сделать не удалось. Сейчас же нам на английском языке ответил приятный женский голос. Разговаривал Петр Данилыч и выходило у него неплохо, но оба разговора получились короткими. Сначала на наш естественный вопрос женщина ответила, что попробовать себя человеком-ядро конечно же нельзя, попрощалась и положила трубку. Когда мы позвонили во второй раз и снова завели про свое, она даже не стала слушать, а просто повесила трубку и больше на наши звонки не отвечала. Тогда мы подождали где-то с полчаса, перешли все четверо в наш с Мишкой номер и позвонили снова с другого номера, говорил Мишка. На вопрос, где можно получить автограф человека-ядро, женщина сказала, что его можно получить на представлении через два дня. А пораньше? Если очень-очень хочется, и вы такой большой фанат, и завтра уезжаете, а Мишка, несомненно, удовлетворял всем условиям, то можно получить после обеда по такому-то адресу.

 

Икер заехал за нами, и мы отправились сквозь испаряющиеся под солнцем улицы. Искомая нами улица, вероятно, тоже витала где-то в газообразном состоянии, разобранная на атомы, потому что найти ее мы никак не могли. Наконец спустившись под эстакаду, по которой уже четыре раза проезжали туда-сюда, мы проехали несколько сот метров по неровной бетонной дороге мимо домов самого разного покроя и по нужному нам адресу увидели: старый большой фургон, дом на колесах, дом без колес.

 

На пороге бесколесного дома нас встретила женщина, полная той боязливой приветливости, какой бывают полны одинокие женщины, сдающие комнату, при первой встрече с новым жильцом. Она улыбалась густо намазанными губами и порхала в приветствиях, так что ее светло окрашенные волосы колыхались, и в то же время трусила пригласить нас войти. Услышав о нашей давней любви к самому яркому и бесстрашному пушечному ядру современности, Колину Митчелу, она смягчилась, зарделась, и пригласила нас.

 

Дом был небольшой, обставленный минималистически, но со вкусом, интерьер немного изгрызен. За небольшим столом на кухне – она же столовая и гостиная – сидел темноволосый Колин Митчел: лет сорока от роду, с рыжей щетиной на худом и квадратном относительно круглого тела лице (бывают такие люди: голова от худого варианта, а тело от толстого), с узкой прогалиной шрама в щетине на левой щеке, с острым, колючим взглядом. Одет он был в белую выглаженную сорочку и черные брюки со стрелками, разложенная гладильная доска с востроносым утюгом стояла тут же. Казалось, что побриться он не успел или поленился, а темные волосы, наскоро причесанные, расправлялись по-своему у нас на глазах. Помимо Колина Митчела за столом, вернее сказать, на столе, размещалась большая, черно-бело элегантная сорока. Когда мы вошли, она мимолетным прыжком повернулась в нашу сторону и два раза прострекотала.

 

Увидев нас, Колин Митчел поднялся и, сонно улыбаясь, поздоровался с каждым за руку, попутно говоря (обращаясь по преимуществу к женщине), что совсем не ожидал такой делегации. Дора, так звали хозяйку, усадила нас троих тонких на маленький диван у дальней стены, Икер и Петр Данилыч разместились за столом напротив Колина Митчела, сама Дора примостилась на табурете в углу. Было похоже на то, будто Мишка, Иван Макарыч и я смотрим театрализованное самодеятельное представление, которое дают Дора, Икер, Колин Митчел, Петр Данилыч и сорока. Неосознанно повинуясь этому камерному чувству мы – на диване – или молчали, или переговаривались шепотом.

 

– Автограф каждому? – оглядев нас с улыбкой тонких губ, спросил по-английски Колин Митчел – ирландец от краешков до краешков.

 

– Если вы не возражаете, – Петр Данилыч отвечал тоже по-английски, но чем дальше заходил разговор, тем всё меньше один из них понимал другого. Икер взял на себя роль переводчика, и разговор пошел легче.

 

– Это невозможно, нет – вы можете покаречиться, – говорил Икер, глядя на Петра Данилыча, потом слушал его, поворачивал голову и, перейдя на английский, говорил снова. – Я готов подписать необходимые бумаги. И даже оказать спонсорскую помощь, –последний аргумент оказался весом, Колин Митчел переглянулся с Дорой. – Но вы понимаете всю опасность этого предприятия? – сказал он уже мягче и придвинувшись к столу. – Естественно.

 

– Возможно, это даже могло бы стать частью представления, – сказала Дора и на нее посмотрел сначала Колин Митчел, а потом и все мы.

 

Взаимная заинтересованность росла, Дора уже ставила чайник, Колин Митчел не умолкал, Икер улыбался и не умолкал тоже.

 

– А однажды, где же это мы были, в Лиссабоне, там я сломал предплечье, ударившись при выстреле рукой о жерло пушки. А в Дортмунде порвалось уплотнительное кольцо поршня – воздух пошел мимо, и я не вылетел, а просто вывалился из жерла. Упал на землю с трехметровой высоты головой вниз и потом целый месяц ходил с каркасом на шее. – Дора, глядя по-особенному – чуть приподняв бровь – подошла к Колину Митчелу, налила ему чаю – медленно, глядя ему в лицо – и стала разливать дальше, Колин же, поблагодарив, продолжал: – А в Турине случился перелет, наверное, это самое страшное, что может случиться с человеком-ядро. Я перелетел сетку, куда должен был приземлиться, и врезался в пластиковый биотуалет. Сломал четыре ребра, в двух местах руку и какой-то шейный позвонок – женщине, которая была в биотуалете –моей жене Доре, – он усмехнулся и покачал головой, припоминая. – Бывают же истории. Теперь у нее в шее железка – очень интересно на ощупь. Колин Митчел замолчал и с тихой улыбкой снова посмотрел сначала на женщину, которая при его взгляде округлила глаза в знак чего-то, чего Колин Митчел снова не понял, а потом на сороку, которая пришла к нам на диван и запрыгнула на подлокотник. – А еще забавный случай был в Сан-Себастьяне. Я вылетел из пушки и в полете сбил вот эту сороку, мы зовем ее Шрам, – он указал пальцем на свою левую щеку с рубцом. – Толком летать она не может, пришлось оставить. Такие хлопоты с ней, просто кошмар. А вот в Ливерпуле был случай – всем случаям случай.

 

– Давай я подолью тебе чаю, – сказала Дора и подошла к мужу с чайником.

 

– Да зачем, я еще этот не выпил? – Колин Митчел поднял на нее глаза.

 

– Очень вкусный чай, да и твой уже остыл, – сказала Дора, запрокинула голову и, чихнув, плеснула чай мужу на брюки. – Ох, прости, прости, милый, пойдем в ванную, нужно промокнуть полотенцем.

 

– Ох, вечно ты со своей заботой! – воскликнул Колин Митчел и поднялся со стула. – Извините нас.

 

Дора с мужем вышли, шептаясь. Сорока проводила их взглядом, перебрала лапками как бы в раздумье, и осталась с нами.

 

– Были ли у него удачные выстрелы? – спросил Иван Макарыч, потом подумал и добавил: – Хотя, пожалуй, они все были удачные – были ли обычные?

 

– В любом случае, стоит отнестись с почтением к столь многоопытному человеку, – сказал Петр Данилыч серьезно, и я не понял, шутит он или нет.

 

Дора и Колин Митчел вернулись, пятно на штанах было по-прежнему на штанах.

 

– Но все-таки, скажу вам, есть во всем этом одна вещь, – заговорил Колин Митчел, сев за стол. – Полет! Не стоит сравнивать это с парашютным прыжком, это совсем не то – там вы просто падаете. А здесь взлетаете, как птица, как самолет, как ракета, а потом планируете, как ястреб, c небес на землю. Это ощущение стоит того. Да и риск – мужское дело.

 

В моем воображении возник чих Доры и струйка смуглой жидкости, которая падала и разбивалась о темную материю брюк, картина была идеальна: ни Дора, ни струйка не сфальшивили ни в одном месте. Но Дора зря волновалась.

 

В течение еще получаса дело было улажено в общих чертах. На завтра мы договорились попробовать зарядить Петром Данилычем пушку, сам же он заверил, что пороха в нем более чем достаточно. Дора, обмерив Петра Данилыча прищуренным глазом, пообещала к завтрашнему дню найти, а может быть, даже сделать для него какой-нибудь нарядный, плотно облегающий костюмчик, в каких и полагается вылетать из жерла в клубах ненастоящего дыма.

 

Распрощавшись с Колином Митчелом и Дорой, уже по дороге в отель, мы подвели баланс нашей, почти уже общей, старости. Итак, нам оставалось: поставить двадцать раз не зеро в казино, заказать в ресторане всё меню и всё заказанное попробовать, нырнуть с аквалангом в пещеру. Этот вечер был посвящен игре.

 

– В какое казино нам поехать, Икер?

 

– В рюбое, – сказал вдруг погрустневший Икер, и мы воспользовались его вдумчивым советом.

 

Выбрав направление, мы следовали ему до тех пор, пока нам не повстречалось казино – одно из прибрежных, сверкающих, безвкусных. Публика была в основном туристическая, зевающе-восторженная, бесцельно тратящая деньги, специально отведенные для бесцельной траты. Меня же занимала королева абстракции – математика. Каковы наши шансы, если двадцать раз на зеро? Двадцать тридцать седьмых – совсем неплохо. А еще меня занимал мужчина, сидевший напротив, должно быть, единственный здесь – игрок. Он ставил всё время на разные числа, но всегда на красные. И как будто бы фишек у него прибывало.

 

Наша же компания, расположившись по одну сторону зеленого стола, упорно и бессмысленно, согласно плану, отправляла каждый раз по одной фишке на зеро. В семнадцатый раз моя рука опустила фишку на ноль, так что он стал похож на глаз Микки Мауса. Предыдущие шестнадцать раз ничего нам не принесли. Икер, блуждавший всё это время где-то поблизости, подошел к нам и спросил об успехах.

 

– Пока ничего, – сказал я.

 

– Может быть, сейчас, – сказал Икер, шарик закончил свои прыжки по рулетке и оказался на зеро.

 

– Тридцать пять фишек! – чуть не вскричал я, и крупье выдал нам наш выигрыш.

 

– Все-таки мы в плюсе, – улыбнулся Иван Макарыч.

 

Восемнадцатый раз и восемнадцатая фишка, я в ожидании и трепете, как это всегда после выигрыша. За шариком во все глаза.

 

– Почему-то мне кажется, что сейчас выпадет двадцать четыре, – спокойный голос Икера над моим плечом. Выпадает двадцать четыре, мы все смотрим на Икера.

 

– Просто угадар, – говорит он совершенно просто и без интереса – скучая.

 

Девятнадцатая фишка, ставит Петр Данилыч, все мы поглядываем на Икера, я не выдерживаю и спрашиваю:

 

– А сейчас что выпадет?

 

– Я думаю, пять, – говорит Икер и даже как будто посмеивается над нами и над всем этим.

 

Выпадает пять. Все мы и теперь уже сам Икер смотрим на кружащуюся рулетку, потом начинаем смотреть друг на друга, Икер нервно смеется.

 

– Можно одолжить у вас фишку – дря провелки?

 

– Конечно, – говорит Петр Данилыч, Икер ставит одну фишку на двойку, я мысленно ставлю последний раз не зеро – фишек больше нет. Выпадает двойка. Икер отдает нам нашу фишку и снова ставит, и снова выигрывает. И потом еще два раза. Перед ним гора фишек, борода, стол – и никого вокруг. За следующие полтора часа он не выиграл ни разу, проиграв своих двести евро. Кое-как нам удалось вывести его, помятого и недоуменного, из зала на свежий ночной воздух, где он немного отошел, расправился, отдышался, стал перламутрово извиняться и говорить, что совсем не ожидал от себя такого и что теперь-то он понимает, как это.

 

Похожие на одуванчики зажженные фонари на длинных стеблях проносились по сторонам, прохлада и полуночная, невесомая беспечность владели улицами, леопардовыми наоборот – черная шкура и желтые пятна. Мы ехали молча, с откинутой крышей – лишь под шепот ветра и далекий, перемешанный гул города-мотора. Икер раскаивался и, как бы во искупление греха, предложил:

 

– А хотите посмотлеть ночь? – мы переглянулись и, разумеется, согласились.

 

Дорога вела за город и в гору, с каждым километром становилось темнее и свежее. Около получаса мы петляли и поднимались, потом свернули на грунт и минут десять переваливались по кочкам, пока дорога не кончилась деревянным красно-белым шлагбаумом и за ним – обрывом. Мы вышли из машины и пешком под холодным светом звезд поднялись на пологий холм, где в центре травяной поляны Икер остановился и, глазами указав наверх, дал нам понять, что нужно делать. Мы подняли головы и стали смотреть. Когда поднимаешь голову совсем кверху, рот сам собой открывается, горло и дыхательные пути расправляются, распрямляются, ты и сам весь распрямляешься и, поддаваясь инстинкту, начинаешь вдыхать – глубоко, внутрь, в самое свое существо: всё небо, и все звезды, и всю ночь. А внизу у твоих ног расстилается, переливаясь, леопардовая шкура Барселоны.

 

Я опустил голову и осмотрелся по сторонам, на мгновение задерживая взгляд на каждой из четырех фигур с задранными кверху головами. И с нежностью подумал обыкновенную мысль случайного и постороннего наблюдателя:

 

– Сектанты.

 

 

 

Глава 4

 

 

 

Я спустился первым. На правом плече рюкзак с самым необходимым, в левой руке мамина сумка с ненужностями. Икер дал мне ключи, и я, открыв горячий на солнце багажник, сложил в него вещи. Петр Данилыч был так воодушевлен безоблачной иберийской ночью, что на обратном пути в отель решительно предложил разбить на том холме лагерь: жить в палатке, готовить на костре, пить из родника, ходить в лес. Было что-то завораживающе романтическое во всех этих словах, произнесенных тихой и звездной ночью – почти ею самой, и мы, как натуры тонкие, не могли не проникнуться.

 

Я вернулся в вестибюль и стал ждать, когда спустятся остальные. Большое помещение было разделено массивными коричневыми столбами на две части: по левую сторону диваны и кресла для ожидающих, по правую – стойка портье и охраны, коридор с лифтами, а на стене современная живопись – рыба из разноцветных лоскутов и черно-белый город с красными огнями светофоров.

 

Войдя, я повернул налево, обошел оранжевый диван с одиноким читающим мужчиной, водившим карими глазами и итальянским носом от верха до низа планшета и прошел дальше к аквариуму с белыми рыбами. На лицах рыб были видны все крошечные и не крошечные вены. Они парили в воде неподвижно, без какой-либо мысли в глазах и как будто рассматривали меня не меньше, чем я их, но совершенно без интереса. Услышав скользящие шаги по мраморному полу, я обернулся – и превратился в одну из этих бездумных, застывших рыб. К стойке портье легкой и уверенной походкой шел загадочный сосед. Я повернулся назад к рыбам и настроил уши в сторону стойки. Все наши должны были спуститься через минуту, нельзя было допустить их встречи.

 

Сосед что-то говорил, у него тихий голос и даже в рыбьей тишине вестибюля расслышать хорошо было сложно, но если он говорит, значит повернут к стойке, к нашей милой испанской девушке с пушком над верхней губой и забавно волосатыми, красивыми руками. Я снова развернулся, оглядел еще раз со спины соседа, облокотившегося одним локтем на стойку, неизменного итальянца с планшетом, пригнулся и спрятался за черный диван. Сделав из ладони пистолет – озарение – я высунулся из-за угла, показал сидящему человеку, скосившему на меня один черный глаз, что все под контролем, он едва улыбнулся и едва кивнул, а я продолжал слежку. Что же делать? Нужно как-то спрятать соседа, отвлечь его, заманить. Какой приманкой? Может быть – львом?

 

От черного дивана на корточках я переполз к оранжевому, от него за одну из колонн-столбов и встал, прислонившись к ней. Сосед стоял по другую сторону и теперь я отчетливо слышал его молчание и молчание девушки. Сердце колотилось, но я был спокоен, оттого, наверное, что план уже складывался в моей голове. Вдруг они снова заговорили – самое время! Быстрой поступью пантеры, разумеется, розовой, я перешел за соседнюю колонну в сторону лифтов, потом еще за одну и наконец за последнюю. Глубоко вздохнул – стряхнул с себя нервную скованность – вышел в коридор и спокойным, плавным, по-утреннему беззаботным шагом направился по коридору к лифтам, идти было пять шагов.

 

– Лев! – услышал я позади себя оклик на втором сделанном шаге, обернулся, естественно не узнал незнакомца и пошел дальше.

 

– Лев, подожди, ты что, не узнал? – его спокойный, смеющийся и приближающийся голос. У лифта, на углу, где коридор раздваивался на лево и на право, я снова обернулся, он бежал за мной, переходя с бега на шаг и с шага на бег, секунду я промедлил и побежал от него направо, в сторону ресторана и кухни.

 

Воздух стал осязаем, упругий коридор вытянулся: мы стремились, мчались, летели, как лев и антилопа, и львом был совсем не я. В школе я бегаю на четверку, но сосед оказался тоже не бегун, быстро оглядываясь, я чувствовал, что ситуация в моих руках и даже чуть сбавил, когда добежал до кухни. Утром я видел, как на служебном лифте поднимают завтрак в номера, а рядом с лифтом всегда есть лестница, была она и здесь. Обвивая лифт траекторией, я пробежал четыре коротких пролета, проверил внизу соседа – бежит – и стал подниматься дальше. К пятому, последнему, этажу сосед выдохся окончательно, я смотрел на него с пятого, он только-только добрался до четвертого крича мне что-то и задыхаясь.

 

Быстрым спринтом преодолев коридор обратно, в направлении к центру отеля, к главным красивым лифтам, я остановился и нажал на кнопку, это был момент истины: успеет ли сосед настигнуть меня до того, как приедет лифт? Я стоял и ждал, глядя в даль коридора, всё во мне было напряжено до предела. Но киношного, захватывающего дух сценария не получилось, лифт, наудачу пустой, приехал еще до того, как сосед показался в конце коридора. Несколько секунд я не отпускал лифт и ждал. Сосед, маленькая фигурка соседа, вышла и заполнила собой даль коридора. Я медленно вошел в кабину, повернулся на каблуках, плавным и точным движением нажал кнопку и, глядя на холодный металл дверей, поехал вниз. Дышал я глубоко и спокойно, как и должно профессионалу.

 

Когда двери лифта открылись и я вышел, вестибюль был пуст, не было даже итальянца, только девушка сидела за стойкой, поглаживая большим пальцем телефон. Она подняла голову, следом – черную бровь, но меня это не смутило. Совершенно законным детским бегом, даже чуть вприпрыжку, я миновал коридор под взглядом ее темных глаз и в дверях столкнулся с Петром Данилычем, который возвращался в поисках меня.

 

– Ты где пропадаешь, Лев Палыч?

 

– На лифте катался, – я был все еще немного запыхавшийся. – Ну что, едем? Сил уже нет в этом городе, дышать совсем нечем, – заявил я веско.

 

– Не говори. Вот дело на природе – это я понимаю, – Петр Данилыч был рад родственной душе, в волнах нежного утреннего испанского солнца мы шли к машине, я подбросил вверх заискрившиеся ключи – и поймал.

 

Закинув вещи в багажник, мы уселись и покатили. Я всё время смотрел в заднее стекло, но сосед так и не появился, думаю, он вышел на третьем этаже в надежде застать нас и потому даже не успел взглянуть нам, уезжающим вдаль, во след. А ведь это было бы в нашем стиле.

 

Но даже хорошо, что сосед не появился, а то бы еще пустился в погоню – на такси. Думаю, это тоже было бы в нашем стиле. А ситуация между тем накалялась, теперь было очевидно, что сосед преследует нас, и была только одна вещь, которая могла быть ему нужна – рисунки. Неужто они так важны или ценны? Было тревожно думать об этом и вместо того, чтобы сделаться молчаливым, я сделался разговорчивым:

 

– Теперь будем жить как дикари! Я сплету себе юбку из трав и сделаю копье, так что пропитание на мне.

 

– А хороший все-таки у нас был отель, и кофе какой вкусный, – Иван Макарыч уже тосковал.

 

– На костре кофе еще вкуснее! – Петр Данилыч уже обещал.

 

– А я люблю готовить на костре, в этом что-то есть, что-то первобытное, – Мишка уже воображал.

 

– А я люблю, когда в парикмахерской машинкой сзади стригут шею и мурашки бегут по всему телу, – сказал я и тут же почувствовал на спине холодок воспоминания, и все засмеялись.

 

Потом я спрашивал, будем ли мы сегодня стрелять из пушки? Петр Данилыч отвечал, что, вероятно, нет. Мишка возносил хвалу уму сорок. Иван Макарыч вспоминал, как в свое время его родители разводили уток, и какая одна утка была красивая и тоже умная. Икер рулил, улыбался и слушал. Солнце подмигивало нам на каждой встречной машине. За нашим бесплодным разговором я успокоился, и предстоящая примерка пушки начинала занимать меня всё больше и больше.

 

Колин Митчел нас не ждал. Он знал, что мы приедем, но совершенно не готовился к нашему приезду – мне это понравилось, я нашел в этом нечто ирландское. С видом потревоженного человека он повел нас на задний двор, где в специальном доме жила пушка. Пока мы шли, я завороженно смотрел на танцующие подтяжки на его белой рубашке и вспоминал тех белых рыб, на которых смотрел утром в отеле, что-то объединяло два этих зрелища.

 

Пушкин дом представлял собой чрезвычайных размеров чехол, только как если бы он был построен из деревянных стен и стеклянных окон. Это был такой сарай, у которого крыша, начинаясь над высоченными воротами, с другой стороны спускается до земли. Отворив ворота, Колин Митчел резким выдохом прочистил нос от дохнувшей на него пыли и, обозревая рукой пушку, сказал что-то вроде: «Ну вот», – Икером не переведенное.

 

Мы вошли. Пушка напоминала мне слона, задравшего хобот и готового вот-вот издать свой неизбывный, будоражащий в человеческом существе всё первобытное и варварское, крик. Кажется, даже запах был слоновий, на самом деле, масляный и пыльный. Я обошел пушку вокруг, размеров она казалась циклопических, осмотрел какие-то рычаги, шланги и механизмы, всё было старое, видавшее виды, как и сама пушка, выкрашенная голубой краской, начинавшей трескаться, и отделанная вокруг дула позолоченными железными узорами, позолота которых потускнела, а кое-где совсем слезла.

 

Колин Митчел начал говорить, обращаясь к Петру Данилычу, Икер начал переводить, обращаясь ко всем.

 

– Вам повезло, что я с детства слегка полноват, поверьте мне, ни в какую другую пушку, кроме моей, вы бы не поместились. Сколько вы весите?

 

– Сто килограмм. Не так уж и много, – сказал Петр Данилыч тише обыкновенного, он был слегка смущен.

 

– Нужно рассчитать, сколько атмосфер понадобится накачать в ресивер, чтобы выстрелить вас на двадцать метров, и под каким углом расположить пушку, – Колин Митчел пошарил глазами вокруг, поднял с земли камешек, оценивающе подбросил его и выбросил, отломал от куста клена ветку, опустился на колено и стал рисовать на земле цифры, формулы и арифметические знаки. Количество атмосфер пропорционально силе выталкивания, на синус альфа, две начальные скорости, ускорение свободного падения примем за десять, икс равен столько-то. Накинем еще двадцать процентов на сопротивление воздуха.

 

– Отчего же не накинуть… – Петр Данилыч растеряно глядел на землю перед ангаром, испещренную формулами и числами, одно из которых с краю было обведено в овал.

 

– И еще, перед выстрелом лучше не завтракать, – сказал Колин Митчел вставая и серьезно, испытующе посмотрел в лицо Петру Данилычу.

 

– Хорошо, а… почему?

 

– Ничего такого, просто опыт, – ответ Колина Митчела был далек и туманен.

 

Подошла Дора, держа в руках что-то вроде серебряного водолазного костюма. Петр Данилыч зашел за пушку и переоделся, когда он вышел, все невольно заулыбались. Учтя произнесенные накануне слова про порох, скажу, что вид у Петра Данилыча был взрывоопасный. Обтянутая костюмом его массивная фигура была точь-в-точь фигура штангиста, а серебряный оттенок роднил его с человеком-амфибией, только как если бы человек-амфибия был тяжелоатлет.

 

Дальше мы подкатили к дулу трап, Петр Данилыч и Колин Митчел взошли по нему и сразу превратились: Колин Митчел в Бабу-Ягу, а Петр Данилыч в Иванушку-дурачка, которого Баба-Яга пытается засунуть в печь, а Иванушка то руки расставит, то ноги. В конце концов зло восторжествовало, и Петр Данилыч исчез в жерле, скатившись по наклону к казенной части с исчезающим в глубине: «Оо-о-х».

 

– Понятно как? – спросил Колин Митчел в дуло.

 

– Да-а, – иерихонским рыком ответило нутро пушки.

 

– Отлично. Вылезай.

 

Но вылезти назад Петр Данилыч не мог, так как скользил по гладким стенкам пушки, тогда Колин Митчел спустился, включил компрессор, ударил по нему, и компрессор, чихнув, запыхтел. Было очевидно, что пушка доживает свое, и я немного переживал за Петра Данилыча. Это к разумным затеям можно подходить без особого внимания, а все безумные затеи, как известно, требуют опыта и основательной подготовки.

 

Колин Митчел ходил около пушки взад и вперед с задумчивым видом, и это обнадеживало. Через минуту из пушки показалась голова Петра Данилыча, потом руки, серебряное туловище, и наконец он родился целиком. Иван Макарыч и Икер принимали.

 

Потом Колин Митчел рассказал, как это будет, когда будут стрелять, как держать руки, чтобы не повредить, и как держаться самому. Выходило, что держаться нужно с достоинством, как караульный у Букингемского дворца. А потом стали репетировать сценку, которую нужно будет сыграть завтра на площади. Это заняло еще с полчаса, после чего Дора накормила нас вкусным испанским обедом, и я играл на полу с сорокой.

 

А потом было самое интересное, мы поехали на специальную детскую площадку тренировать приземление. Перепрыгивая с одного огромного батута на другой и кувыркаясь в воздухе, Колин Митчел показывал, как нужно лететь и делать сальто, чтобы приземлиться на сетку спиной. «Главное, – говорил он, – не приземлиться в сетку головой, можно хоть как, только не головой». Оказалось довольно не сложно, только у Иван Макарыча долго не получалось, и он кувыркался как случайно оброненная детская игрушка, падая то на колено, то на плечо и отскакивая от пружинящей поверхности по законам физики из школьных учебников.

 

На этом наши артиллерийские приготовления, немного, может быть, легкомысленные, были завершены, и наступало время для полной невероятных приключений дикой жизни. Для начала нам нужно было заехать в магазин для дикарей, и мы заехали в тот, который первым увидел Иван Макарыч. Дикари ходили по магазину с задумчивым, оценивающим видом и под видом рыболовов и охотников рассматривали снаряжение. Мы купили палатку, непромокаемые спички, веревку, жестяные кружки и котелок и еще всякой мелочи. Мы так увлеклись покупками, что, рассматривая походную нож-вилку, я подумал: «Какие же мы дикари? Дикари не покупают ничего в магазинах!»

 

– Отринем цивилизацию! – возгласил я, и мой призыв был услышан. Больше ничего, кроме большого круга хлеба и куска копченого мяса, куплено не было.

 

Холм вздымался и ждал нас. Из-за неровной дороги в некоторые особые мгновения поворота головы казалось, что холм дышит, как кошка, лежа на боку и на солнце. Пока все устанавливали палатку и обустраивали место, мы с Мишкой спустились к противоположному подножию холма, где начинался лес, а может быть, всего лишь роща, и разделились. Я стал искать подходящую для силка ветку, а Мишка набирать хворост и прочие палки для костра. Постепенно мы потеряли друг друга из виду. Я сделался сосредоточен,  продвигался тихо и осторожно, каждый шорох, касавшийся моего уха, был мне понятен. Лес, полный тайн и загадок, всем своим многообразием глаз настороженно взирал на чужака, которому суждено покорить его сердце и стать его лучшим другом – ну как это обычно бывает.

 

Я срезал ветку длиной метра два и очистил ее от сучьев, оставив только два, выходивших из одного места в разные стороны, как будто ветка расставила руки. Потом я переплел два этих сучка между собой так, что получилось кольцо, и внутри кольца сделал из веревки петельку. Теперь если разложить на основной ветке приманку, то птица будет ходить по ветке и клевать, пройдет через кольцо и запутается в петельке. Именно такой принцип описывается в одной книге для дикарей. Основываясь на некотором своем опыте, скажу, что автор этой книги несколько недооценивает птичью сообразительность. Когда я пробовал соорудить такую же штуку у нас в деревне, в саду, за два дня ни одна птица так и не запуталась в петле, хотя приманка поедалась исправно. Думаю, в этот раз тоже никто не попадется. Но даже когда никто не попадается, я все равно радуюсь – что никто не попался.

 

Когда через час я вернулся, большая палатка уже стояла и маленький костер разгорался. Икер и Иван Макарыч разговаривали, сидя на бревне у костра, а Петр Данилыч с Мишкой делали каждый по рогатине, чтобы подвесить над костром котелок с водой.

 

Усаживаясь у костра, я представил, как сумерки сбрасывают на землю из старинного кукурузного самолета, которым управляет бесстрашный летчик в круглых очках. Он с улыбкой держит в руках одуванчик и парашютики от скорости и ветра нескончаемо с него облетают, оставляя за самолетом шелковый шлейф, который слой за слоем накрывает землю слоистыми сумерками, и люди думают, что близится ночь. С вершины холма нам был виден нежно пылающий во мгле полукруг солнца. Небо над головой с каждой минутой блекло, переходя из полуденно-невесомого в нависшее, ветер, как шаловливый ребенок, проносился и исчезал. Петр Данилыч подвесил зашипевший котелок над огнем, и мне стало тепло в сгущавшейся прохладе и отблесках пламени.

 

– Смотреть на закат полезно для глаз, – сказал Петр Данилыч.

 

– И для души, – сказал Иван Макарыч, все мы смотрели на исчезающую за горизонтом алую полоску.

 

– Для глаз души, – сказал Мишка.

 

– Души глаз, – сказал я и вдруг расхохотался безудержно один, как дурачок. А потом надо мной и все тоже.

 

Вода начинала шуметь в котелке, мы расселись вокруг костра и тут только Петр Данилыч сказал:

 

– А что же мы будем пить, у нас же ни чая, ни кофе?

 

– У меня, кажется, есть чай, – сказал Икер и пошел в машину искать, а Иван Макарыч меж тем похвалил умницу-погоду и начал рассказывать случай из своей полной невообразимых случайностей жизни.

 

– У нас в училище был учитель один, мы звали его итальянец, потому что бабушка у него была итальянка. Черноволосый такой был и ходил всегда с черной лакированной тросточкой. И вот он всегда пил чай, никогда кофе. А однажды последний урок закончился, идем на улицу, директор стоит и кричит на него. А он молчит. Потом легонько ударил тросточкой по полу, сказал: «Хорошо», – и уволился. Жена что ли директорская на него глаз положила, не помню уже.

 

Пришел Икер с одним мятым, завалявшимся пакетиком чая, мы разорвали его, засыпали всё в одну кружку, залили кипятком, накрыли сверху другой кружкой и стали ждать, пока заварится заварка. Чай в пакетиках всегда такой крепкий, что должно хватить на всех.

 

– А у нас в школе, – сказал я, – есть один Витек, ну такой жилка, он всегда жилится. Даже когда всем ясно и все видели, например, что мяч вышел, он все равно говорит, что не вышел. Правда, его никто не слушает и все над ним смеются. Хорошо еще, что он маленький и несильный.

 

– Школа – золотое время, – сказал Петр Данилыч.

 

Икер разлил заварку по кружкам, мы добавили воды, ароматный дымок закружился исчезающим в воздухе хвостиком. Иван Макарыч достал хлеб и мясо и стал резать. Где-то в лесу начала размеренно куковать кукушка. Мы сидели возле костра, пили прозрачный чай без сахара и ели сладковатое мясо с ароматным, воздушным хлебом. Разговор словно река то становился широк и плавен, то стремительно бежал в узком месте, изгибался дугой в излучине или раздваивался на два русла, а потом снова сходился в одно общее.

 

– А у тебя есть жена, Икер? – спросил Иван Макарыч.

 

– Моя жена как птица, улетела в тепрые края.

 

– Куда же теплее?

 

– Теплее там, где тепро селдцу, – отвечал Икер, глядя в огонь. – Она улетела в Финряндию. Мы прожили семь лет, семь счастливых рет, а потом вдлуг что-то случилось. Я думаю, что с ней, она думает, что со мной. Это быро похоже на то, как пойманный журавль плевлащается в синицу, а отпущенная синица снова превращается в журавря. Хотя она никогда не была похожа на жулавря, она была похожа на свирестерь, – Икер замолчал и посмотрел куда-то вверх, как будто бы в костре закончился текст, а ведь нигде нет столько текста, сколько есть в кострах.

 

Сквозь промокашку неба стали проступать звезды – капли вселенского моря. Ночь заваривалась всё гуще и крепче, словно это была ночь в пакетиках. Костер пылал уже ярко, заслоняя лица и мысли, мысли, мысли, мысли.

 

Мясо и хлеб быстро закончились, чай в третий раз совсем не заваривался, Иван Макарыч рассказывал о своем друге, который звал жену Прпр – от Прекрасная Принцесса. Звезды сияли, от ночной прохлады снова захотелось есть.

 

Наконец костер стал прогорать и слабеть, Петр Данилыч предложил идти спать, и они с Иван Макарычем пошли, за ними пошел Мишка, а там и Икер. Мне же хотелось только спать, но не идти. И я сидел, слушая звуки ночи, треск и искры догорающего на холмистом ветру костра, и чувствовал как никогда – течение, прохладой омывающее всё мое тело. Река времени несла меня к полуночному водопаду, глаза закрывались, ко мне подошли двое: он – похожий на детектива из фильма, и она – его подруга, может быть, еще не сейчас, но обязательно…

 

Я очнулся от дремы, от костра остался маленький, трепещущий огонек, припомнив еще свежий сон, я достал из рюкзака загадочные рисунки и, поднеся их к самому огню, стал рассматривать. Вдруг неслышная тень присела рядом со мной – Икер.

 

– М-ма… моя жена, – сказал он, глядя на рисунок женщины и за нижний уголок поворачивая лист к себе, я отдал ему рисунок. – Как похожа, – медленно и тихо произнес Икер и посмотрел на меня: – Откуда у тебя такой рисунок? – спросил он и машинально перевернул листок, чтобы проверить тыльную сторону. Странно, что я до сих пор не встречался с тыльной стороной. Как такое могло произойти, ума не приложу. Колдовство. На тыльной стороне обнаружились бледно написанные карандашом закорючки, вроде языка эльфов, но другие, прочитать которые не было никакой возможности. Шифр? Может быть, за ним и охотится загадочный сосед? Что в нем? Сверхсекретный код, путь к сокровищам, судьба всего мира?

 

Я прикинул, рассказывать или нет, и подумал, что Икеру рассказать можно. От родителей мы еще можем что-то скрыть, а с друзьями делимся всем. Да и секреты ведь почти как материки – только и годятся для того, чтобы их открывать. Икер слушал меня и качал головой, потом вернул мне рисунок, мы залили потухший костер остатками воды и пошли спать. «Какое все-таки совпадение!» – думал я, впрочем, рисованные карандашом люди почти всегда похожи на кого-то из наших знакомых.

 

Зайдя в палатку и застегнув замок сетчатой двери, мы легли на странный, накрытый покрывалом матрас. Икер уютно кряхтел, устраиваясь, я старался не шуметь, прилаживаясь подле Мишки. В палатке колыхался легкий аромат дружбы, снаружи проникал прохладный и свежий воздух. Трое наших друзей спали доверчивым, беззаботным сном, и лежа, я долго не решался закрыть глаза, смотрел сквозь сетку на кусочек неба и звезды, слушал ладный оркестр дыхания – и чувствовал что-то необъятное и моё. Наверное, это было что-нибудь трансцендентальное.

 

 

 

Глава 5

 

 

 

Ночью мне приснилось, как в моем поставленном на птицу силке запуталась нарисованная жена Икера, я проснулся раньше всех и сам не свой, меня даже подташнивало. Босиком я вышел из палатки на прохладную и мягкую траву, несколько раз глубоко вдохнул и потянулся вверх, наверху было по-голубому розово и светло.

 

Переживания сна отхлынули: хоть и не сразу, но я уверился, что в таком маленьком силке человек никак не запутается, хотя во сне все это вышло очень даже натурально. В любом случае силок стоило проверить. Я надел сандалии и пошел вниз к лесу.

 

Хочу вам сказать, что все было на месте: и дерево, которое я заприметил в десяти шагах от силка, и изогнутая ветка на нем, и полянка с правой стороны, – но силка нигде не было. Или это все-таки не то место? Целый час я бродил вокруг по окрестности, высматривая, и наконец дошел до того, что совершенно забыл где же должен быть мой силок. Нет ничего хуже.

 

Вернувшись к палатке, я увидел, как Икер собирает вещи, Иван Макарыч ходит вокруг палатки, припадая на одну ногу, а Петр Данилыч разминает свое ушибленное плечо и все время смотрит куда-то влево, словно выполняет команду «ровняйся». Услышав мои шаги, Петр Данилыч повернулся ко мне левой стороной и, глядя на меня сверху вниз через левое плечо, как через холм, сказал:

 

– Вот, Лев Палыч, стары мы уже стали, чтобы на земле спать. У Иван Макарыча спину прихватило – одна нога не работает. У меня шею свело. То ли надуло, то ли отлежал, не знаю. Только налево смотреть могу, ну и вперед чуть-чуть.

 

Петр Данилыч вздохнул и сел на бревно, глядя на меня ухом. Иван Макарыч, как заводная игрушка, которой нужно истратить весь завод, чтобы остановиться, завершал очередной разминочный круг.

 

– Разминать, разминать надо! Петь, не сиди.

 

Петр Данилыч махнул рукой, потом попробовал повернуть голову руками и скорчил рожу.

 

– А ты назад крути, – сказал я, – может быть, она как гайка, ее надо сначала в другую сторону, а потом уже вперед, – Петр Данилыч засмеялся и попробовал, потом замер, оценивая. – А так и правда лучше, – сказал он, встал и с новой энергией принялся крутить шеей туда-сюда на совсем маленький угол, словно настраивая в глупом кране горячность воды.

 

– А где Мишка? – спросил я.

 

– Тебя ушел искать, ты куда пропал-то?

 

– Силок искал.

 

– Нашел?

 

– Нет, не нашел.

 

Я был грустен, и больше Петр Данилыч не стал спрашивать, а я стал думать о том, возможно ли, чтобы Мишка нашел мой силок? И на секунду представил даже, как Мишка возвращается: на плече у него жена Икера, а в руке мой силок. Мне стало плохо, голова пошла кругом, и я закрыл глаза, держась за бревно и притворяясь, будто досыпаю. Спать и вправду хотелось.

 

Мишка вернулся почти через час, когда мы уже всё собрали и ждали только его, Икер порывался пойти на поиски, но Петр Данилыч настаивал, что так получится еще хуже и дольше. Мы опаздывали к назначенному Колином Митчелом времени, и Икеру пришлось пришпорить Лянчу.

 

По дороге Икер разговаривал с Колином Митчелом по телефону, объяснял, почему мы опаздываем, а Петр Данилыч с переднего сиденья наблюдал то за ним, то за дорогой, то снова за ним – голова его уже поворачивалась на все девяносто градусов.

 

На звонок в дверь никто не выходил. Тогда мы обошли дом и увидели, как Колин Митчел сдает задом на своем стареньком японском внедорожнике, похожем на уазик Петра Данилыча, только как будто в пиджаке и в очках, чтобы взять на буксир пушку. Дора стояла у ворот ангара и показывала рукой в какую сторону рулить.

 

Мы поздоровались с хмурым, а может быть, всего лишь сосредоточенным Колином Митчелом, и с этого момента началась невообразимая суматоха и беготня. Только в дом я бегал четыре раза: за ключами, за другими ключами, за документами и чтобы закрыть входную дверь перед отъездом. Время двигалось к полудню, есть хотелось безумно, но бег скрадывал голод, и я только пил.

 

Овальное, предназначенное для ног тело площади Каталонии украшало изображение: нечто вроде панциря черепашки ниндзя, поверх которого нарисована восьмиконечная звезда. Пушка расположилась у одного конца звезды, а сетку, в которую должен приземлиться Петр Данилыч, мы натягивали у другого ее конца, рядом с двумя большими фонтанами. Нам помогал молодой испанец с накаченными ногами.

 

Как положено, я дал пару кружков по площади мимо нарядных людей, зданий и деревьев, крича что-то несусветное и детское, ощущая летящим телом воздух и пугая бесстрашных площадных голубей. Чья-то маленькая собачка увязалась за мной и нагло, истошно гавкала, сама не зная зачем и для чего.

 

Народ потихонечку собирался, ходил вокруг, глазел, дети восхищенно задирали головы и выгибали указательные пальчики, поучая родителей, куда нужно смотреть. Музыканты на сцене, справа от траектории, проверяли и настраивали инструменты Площадь заполнялась сладкой ватой и казалось, будто люди готовятся по сигналу отпустить каждый свою, и она – воздушная – вереницами улетит, растворяясь в ванильном небе.

 

Установив каркас для сетки, мы сделали перерыв, пили воду с лимоном. Я тоже купил вату, и она таяла во рту, делая лимонную воду сладкой. Дора принесла бутербродов с сыром и помидорами, я съел – и не заметил. В этом что-то есть – работать, когда все отдыхают – чувствуешь себя взрослым и ответственным, словно присматриваешь за всеми.

 

К нам подходили какие-то люди, в основном приятные и улыбающиеся, что-то спрашивали и уточняли – вдумчиво и азартно, получая удовольствие – показывали Колину Митчелу или Доре большой палец и уходили. Испанец, Уго, оказался проворен, как обезьяна, лазая на установленные железные столбы и цепляя к ним сетку, я, разумеется, тоже не отставал. Я уже чувствовал, как от солнца начинают гореть шея и предплечья.

 

К двум часам дня мы установили сетку, настроили и нацелили пушку. Начиналась сиеста, народ разбредался. Я прилег отдохнуть на газон в тени дерева – всего на минуту, прикрыл глаза – и исчез. Настолько исчез, что даже сам себя не мог найти. Вероятно, я спал, но делал это скорее всего на внешней стороне Вселенной.

 

Сквозь тьму и пространство до меня донесся тихий, заботливый Мишкин шепот: «Просыпайся, сейчас всё начинается».

 

– Что всё? – я не мог понять, где нахожусь. Осмотрелся и мысленно в долю секунды проделал весь путь от нашей деревни до площади Каталонии – и улыбающийся, махающий рукой сосед представлялся как бы началом и концом нашего путешествия, как часто бывает, когда вспоминаешь цепь событий быстро и сразу всю. Картинки кружатся, и каждая считает себя началом и концом. Как я так проспал всё это время, и почему меня никто не разбудил? Несправедливость.

 

Я поднялся, Икер, Дора и Иван Макарыч стояли неподалеку, переговариваясь и глядя на сцену. Площадь была полна народу, сквозь гомон острым со сна слухом я различил, как работает компрессор пушки, и по телу у меня прошел холодок. Вслед за Мишкой я протискивался сквозь толпу к нашим друзьям и вертел головой, ощущая глазами те двадцать метров, что отделяли пушку от сетки, и представляя в воображении почему-то красную линию траектории, обняв которую, летит Петр Данилыч. Неужели это и вправду случится? Я страшился ответа и поэтому не отвечал.

 

На сцене стоял Колин Митчел, позади него музыканты. В руках он держал огромный, чуть не с наволочку, цветастый платок и поминутно в него сморкался, как будто пуская носом супергалактические струи, и чихал. Икер, повторяя всё за ним, переводил Ивану Макарычу и подошедшим нам.

 

– К сожалению, апчхи, длузья, я, как вы видите, ф-р-р, ф-р-р, – Икер вслед за Колином Митчелом высморкал обе ноздри и продолжал: – К сожалению, я сельезно заболер и не могу выполнить трюк, апчхи. Видимо, нам придется отменить пледставление. Я очень, ф-р-р, сожалею.

 

И тут из толпы на сцену поднялся Петр Данилыч. Он был взволнован и немного даже покраснел, отчего казался совершенно естественным.

 

– Я могу, я могу за вас, – говорил он по-русски, потом перешел на неумелый английский, говоря то же самое и добавляя: – Я из России, всем привет, я могу вместо вас.

 

Колин Митчел был удивлен, чихал и сморкался. Петр Данилыч делал вид, будто это всё плевое дело, и он с радостью поможет. Икер артистически переводил. Я смеялся как маленький, и все вокруг тоже. Не знаю, поверил ли в это кто-нибудь из тех, кто был на площади старше семи лет, но это было настолько наивно и забавно, как те представления, что дают дети на репетициях детских утренников, что я расчувствовался, будто Петр Данилыч мой ребенок, мой неуклюжий маленький-большой сын, которым невозможно не гордиться.

 

Наконец они договорились с Колином Митчелом, Петр Данилыч коротко рассказал откуда он и как сюда попал и ушел переодеваться. Музыканты начали играть танцевальную мелодию, я спросил у Мишки, что было, пока я спал.

 

– Ничего не пропустил: выступал какой-то дядька, мэр, вроде бы, и музыканты играли концерт.

 

К концу песни появился Петр Данилыч в костюме серебряного водолаза. Музыканты заиграли волнующую, торжественную мелодию, и под эту музыку они с Колином Митчелом шли сквозь шумящую, подбадривающую и аплодирующую толпу. Петр Данилыч поднялся по трапу, помахал всем и ловко исчез в жерле. Колин Митчел вошел в огороженное пространство вокруг пушки и встал у пульта управления с кнопками.

 

Музыканты затихли. Только барабанщик выбивал дробь. Вся площадь, задрав головы и затаив дыхание, смотрела на пушку. Ведущий на сцене начал отсчет. Пять. Площадь подхватила: Четыре. Из дула начали бить струи дыма, расходясь завитушками. Женский – от неожиданности – вскрик. Три. Два. Один. Хлопок. Вся площадь вместе с фонтанами и домами подалась вверх. И под ее возглас: серебряная пуля – Петр Данилыч – в кудрях ненастоящего дыма – как и подобает настоящему артисту – летел. Расправляя на лету руки, изгибаясь и делая сальто. И наконец приземляясь спиной, как учил Колин Митчел, в мягкую, податливую сетку. Как во сне.

 

Сетка растягивалась и пружинила при каждом шаге, Петр Данилыч неуклюжим увальнем продвигался к краю, и алчущие, без конца аплодирующие руки толпы ловили его, падающего вниз. Потом с ним долго фотографировались загорелые девушки, парни с зачесами, мальчики, девочки, золотистая улыбающаяся собака и оптимистический старичок с белой тростью. А одна испанская девочка даже сфотографировалась со мной.

 

Постепенно люди начинали разбредаться по кафе и ресторанам, ажиотаж вокруг Петра Данилыча спадал. С чувством некоторого опустошения мы разбирали сетку и зачехляли пушку, стирая следы нашего присутствия на площади Каталонии. Через какой-то час она уже выглядела совсем так, словно никакой Петр Данилыч не вылетал ни из какой пушки и не клубился вокруг него дым.

 

Когда мы вернулись к Колину Митчелу, лица у всех были усталые, с оттенком тихого внутреннего удовлетворения, но глаза пылали жаждой и голодом. Если мне еще удавалось перекусить чего-нибудь: то вату, то бутерброды от Доры, – то Петр Данилыч так совсем ничего не ел весь день и как будто бы даже похудел, как-то обвис.

 

– В ресторан! В ресторан! – он был неудержим в своем возбужденном стремлении, полет все еще отражался в его глазах, и все мы летели вместе с ним.

 

Это был совсем маленький ресторан, семейный, в десяти минутах ходьбы от дома Колина Митчела. Он знал хозяина – большого, широкого, мягкого испанца – и по-мужски жеманно обнялся с ним. Жена хозяина, худая, с руками, на которых кожа облегала суставы, стояла за маленькой приветственной стойкой и улыбалась суховатым, но всё еще красивым лицом.

 

Цвета здесь преобладали деревянные, лакированные, золотистые. Абажуры люстр под потолком были сделаны из тонких палочек. Широкими спинами подпирали стены несколько шкафов с разноцветной раскрашенной посудой, на подоконнике похожий на рыжего кота лежал деревянный радиоприемник: ему было, может быть, лет сто и он наверное принимал сигналы из прошлого.

 

Нас усадили за большой стол, здесь было всего два таких стола, за другим сидела испанская семья из восьми черноволосых и черноглазых человек. Они ели и спокойно о чем-то разговаривали так, словно готовились к конкурсу скороговорок. Кроме них еще был рабочий в рабочей одежде, который просто ужинал, и, как водится, молодая парочка – испанская, красно-черная.

 

Наступало время для предпоследнего задания старости: заказать всё меню в ресторане. Когда Петр Данилыч устами Икера сделал это, хозяин два раза переспросил, а потом как будто бы прибавил в росте и ушел на кухню. А я стал рассказывать, как тоже запускал из пушки, которую построил из Лего, своего человека-паука, у которого все суставы поворачиваются:

 

– Он вылетел! – я говорил чуть задыхаясь и показывая руками. – Пролетел над самыми винтом вертолета, которым управляла Мэри Джейн, перекувыркнулся в воздухе, отпрыгнул от стены дома и спас из-под колес грузовика Мэри Джейн.

 

– Так ведь Мэри Джейн вроде бы летит на вертолете? – спросил Иван Макарыч, взглянув на меня.

 

– А… а она выпала, это же Мэри Джейн, – нашелся я.

 

Из салунных дверей кухни появилась официантка с двумя подносами. Все пинчос и тапас ресторана были представлены на них в единственном экземпляре: сырный салат в маленьком сладком перчике, омлет со шпинатом, осьминожка под соусом на кусочке хлеба, бокеронес, тортилья с хамоном, тунец и оливка на шпажке и еще десятка два подобных маленьких кушаний. Мы кусали каждый по чуть-чуть и передавали дальше по кругу, но на целый круг одного бутерброда не хватало, и мы стали делать круги в обе стороны: начиная от Петра Данилыча по часовой стрелке и против. Иван Макарыч сидел напротив, и до него все время доходили обслюнявленные всеми маленькие кусочки и корочки. Тогда он взял по бутерброду в каждую руку, надкусил их, один отдал направо Доре, а второй налевой Икеру, и начал тем самым два новых круга, жуя надутыми щеками и улыбаясь. А потом и мы все стали начинать круги, завершать их, продвигать на шаг дальше и даже ходить конем от Доры через Колина Митчела ко мне.

 

Петр Данилыч стал рассказывать про полет, что страшно только когда сидишь внутри и тишина вокруг. А потом, когда снаружи начинают считать – гулким хором – уже не страшно, только думаешь как бы лучше вылететь. А лететь так совсем не страшно, потому что невозможно бояться, когда летишь. Только когда приземляешься, снова страшно, что что-нибудь сломается, а заодно и ты тоже. А потом Колин Митчел стал рассказывать про свой первый выстрел в Дублинском цирке. Это был тренировочный выстрел без публики, и тогда он, приземляясь в сетку, сломал руку. Сначала себе, а потом еще и одному акробату… темная история, одним словом.

 

Ресторан был небольшой и меню не такое обширное, но даже одно только перечисление всех принесенных нам блюд займет, думаю, пару абзацев, поэтому не стану. Скажу только, что к концу нашего застолья, случившемуся ближе к полуночи, мы, хоть и заказывали по одной порции и делили ее на всех, все равно выглядели так, будто наглотались воздушных шаров или высосали молоко из четырех тысяч шестисот коров – и теперь нужно вызывать дух Гаргантюа и охотников за приведениями.

 

А потом мы шли по ночным, приглашающим дышать улицам. Говорили о пользе обжорства, играли то за тень, то за свет в их неустанную игру, я два раза чуть не упал, нюхая пальцы и спотыкаясь. Я люблю нюхать пальцы и вспоминать то, о чем говорит мне запах: еду, которая даже после мытья рук не выветрилась, предметы, которых я касался, – или выдумывать что-нибудь про незнакомые запахи, например, что так пахнет кенгуру.

 

Вокруг мизинца нитяным клубком мотался еле уловимый призрак острого соуса, в который я испачкался. Тыльные стороны ладоней пахнули влажной салфеткой от Доры. Большие пальцы пахнули чем-то невнятным, возможно, портовым городом в Новой Зеландии. Указательные и средние соленым, засохшим потом, который я утирал со лба в обеденную жару. И над всем этим оранжевым куполом довлел запах апельсина, после которого всегда нужно мыть руки два, а то и три раза.

 

Разместились мы у Колина Митчелла. Он и Дора в спальне, Петр Данилыч, Иван Макарыч и Икер в пустой комнате, бывшей детской, Мишка на диване, а я в кресле. Обожаю спать в креслах, пока еще не вырос большим, нет более интересного сна, чем сон в кресле. Тысячи положений и вариантов – никогда не знаешь, в каком заснешь, а в каком проснешься. Сон мне снился удивительный, один из обычных удивительных детских снов.

 

А на следующее утро пришло время уезжать. Вообще-то, это произошло ближе к обеду, даже после обеда, если быть точным. После очень вкусного обеда. Мы долго прощались, сначала стоя на пороге, потом около машины. Дора улыбалась скромной улыбкой и в солнечных лучах была чудо как хороша. Я обнял сначала ее, потом Колина Митчела, ощущавшего, похоже, всю неловкость момента прощания, а потом и стоявшего рядом Мишку – заодно. Причем его с особенным чувством, крепко, чуть не с надрывом, будто больше нам не увидеться, и все рассмеялись. Глаза Шрама поблескивали, оперение отливало перламутром, он ходил по нашим рукам, переходя с одной на другую, и как будто бы тоже – где-то в глубине себя – грустил. Я угостил его жевательным мармеладом, и он его долго жевал, потом выронил и стал вопрошающе на меня глядеть, как это умеют дети и животные.

 

Петр Данилыч, как ни пытался отдать Колину Митчелу деньги за выстрел, пока мы с Икером складывали верх машины, так успеха и не достиг. Причем Колин Митчел оборонялся не совершив ни единого движения. Думаю, это ирландское умение. А потом от наших взмахов Лянча начала разгоняться, все быстрее и быстрее, Колин Митчел и Дора тоже махали и тоже улетали.

 

Мы ехали сквозь желто-голубые улицы, сделанные из камня и неба, мягкая вода ветра струилась в наших волосах, Петр Данилыч с задумчивым видом гляделся в пейзаж, Мишка откинул голову назад, и его глаза наполнило голубое отражение. А я вдруг начал думать о том, что мышечный человек, тот, которого рисуют в учебниках биологии без кожи, со всеми своими связками, сухожилиями и мышцами очень похож на парусный корабль со всеми его вантами, штагами и прочими снастями, которыми он опутан. А значит, и я тоже похож на корабль! Думаю, я похож на Санта-Марию.

 

Позади оставались футбольные поля, выложенные изумрудами, скверы с деревьями, похожими на каратистов, худые велосипеды с худыми велосипедистами, три разноцветных мусорных бака, возвеличивающих триколор неизвестной африканской страны. По круговороту движения мы пересекли Диагональ и стали спускаться к побережью по узкой и тихой улочке. Наш путь лежал в порт, к парому, который переправит нас на Майорку. По правую руку, в просветах между домами, возвышался холм Монжуик с парками, садами и крепостью, осажденной туристами. Вдали, на окраине, асфальтовый завод производил облака, на углу одного из кварталов полукопченой витриной благоухала мясная лавка, и черно-белая кошка на пыльном тротуаре играла со своим черно-белым хвостом. То весело, то лениво.

 

 

 

Глава 6

 

 

 

Паром назывался, наверное, можно даже сказать, что паром звали Маленький Росс. Корпус у него был синий, с желтым названием на английском, а надстройки белые. Три палубы – каждая с баскетбольную площадку: нижняя для машин, средняя для людей и верхняя для прогулок и посиделок. Еще был трюм, но туда я не пробрался. Острый нос у него поднимался, открывая въезд, и превращался в клюв, так что Росси выглядел как птенец, выпрашивающий корм.

 

Отплыли мы вечером, под звездами, море было тихое, лишь слегка плескалось. Я пытался разглядеть в бинокль Южный Крест и нашел целых четыре штуки. Еще я хотел увидеть паромщика: старого, бородатого, засаленного, хмурого, не до конца пьяного, через слово вставляющего матерщину, но таких не нашлось. Вместо него всем заправлял ловкий кругленький мужичок. Зато была американская пара, возраста между мной и Петром Данилычем, перевозившие к себе на виллу Паккард пятьдесят шестого года – желтый, с белой полосой на боку. Он стоял рядом с Лянчей и засматривался на нее, а Лянча скромнилась.

 

Весь путь занял у нас семь часов, и в Алькудии мы швартовались ровно в то время, когда из-за моря всходило солнце. Нам оставалось добраться по шоссе до маленького городка Бетлем, где у нас была договоренность с отелем, и выполнить последнее задание. Грустно было думать о том, что всё заканчивается.

 

Машина катила вдоль побережья, застроенного отелями, потом дорога стала отклоняться вглубь острова, и отели по обеим сторонам дороги сменились деревьями. Я прислонил голову к стеклу и стал смотреть скучный фильм из редких рекламных плакатов. Меня не покидало ощущение неясной внутренней пустоты от изобилия чувств и впечатлений последних дней. Это было как конец хорошего фильма, когда не знаешь, что же теперь делать. А вот бы взять и растянуть вдоль дороги огромную киноленту – кадр за кадром, например, Чарли Чаплина, и тогда можно будет ехать и смотреть кино. Хотя вдоль дороги опасно, могут случиться аварии. Тогда лучше вдоль железной дороги, прислонился к окну и смотришь!

 

Скоро нам снова нужно было сворачивать в сторону моря и Икер решил свернуть чуть раньше, чтобы срезать путь. Дорога была узкая, а в одном месте ее совсем не оказалось, пришлось делать крюк, который вывел нас на пустынный каменистый пляж, вдоль которого по укатанной песчаной дороге мы и поехали. По левую руку совсем тихое море, по правую пустынный берег и лес за ним. А небо казалось совершенно русским, когда облака с одного боку светло-серые, а с другого белые, подсвеченные восходящим солнцем. Наверное, ничто так не соединяет разные страны, как такое небо. Звучала музыка, под которую хочется смотреть вдаль, мы прониклись пейзажем настолько, что остановились и вышли, чтобы размять тело и чувства.

 

Я снял сандалии и зашел в затаившую дыхание воду. Все посмотрели на меня и сделали то же самое. Пурпурные в лучах солнца чайки кружили как райские птицы, у самого горизонта перистые облачка казались ресницами альбиноса. Я услышал всплески воды – шаги, повернул голову: к нам подходил старик-испанец, местный житель.

 

– Никогда не видел такого тихого моря, – перевел Икер его неразборчивые слова. Это был один из тех прочных, кирпичных испанцев, на которых, кажется, можно ковать железо. Коричневая, похожая на слоновью кожа, жесткие волосы, короткие, похожие на губки газового ключа пальцы. Штанины и рукава его одежды были подвернуты, как будто всегда.

 

Вода немного не доходила мне до колен. Я стоял, чувствуя ее прохладу, и смотрел вперед, ощущая расстояние взгляда внутри себя. Потом опустил глаза и стал смотреть, как создаюсь из воды, а вокруг меня – море облаков. Наверху, надо мной, текло это же самое море. Солнце прижималось к моей щеке, я длинно моргнул и стал улыбаться.

 

Испанец рассказал, как нам лучше проехать. Через полчаса мы уже падали на кровать и смотрели в потолок. Отель был совершенно обыкновенный, четырехэтажный. Мы разместились в двух номерах на третьем этаже. Я с Мишкой, а Петр Данилыч, Иван Макарыч и Икер в большом семейном номере.

 

Этот день было решено посвятить отдыху. Мы пошатались по окрестным магазинам, искупались в море, вечером съездили в Арту, посмотрели монастырь Сан Сальвадор. Икер сказал, что на Майорке почти все монастыри называются Сан Сальвадор. Здесь же, услышав знакомый говор, к нам подошли российские оператор и журналистка, которые делали сюжет об Испании, и взяли у нас интервью. Они спрашивали, как нам отдыхается, знаем ли мы, что это за монастырь, какое место больше всего понравилось и в таком духе. Девушка была очень приветливая, и Иван Макарыч на каждый ее вопрос отвечал комплиментом, вроде того, что ему больше всего нравятся места, где можно встретить таких прелестных девушек, отчего она смущалась и смеялась.

 

– От вас женщины, наверное, просто тают, – сказала она напоследок.

 

– Если продолжать физические аналогии, то я бы сказал, что они превращаются сразу в пар.

 

– Он хочет сказать, что при его появлении все женщины сразу испаряются, – влез Петр Данилыч, похихикивая, а Иван Макарыч в своем стиле с железобетонным выражением взглянул на него и добавил:

 

– Да. Именно это я и хотел сказать.

 

С девушкой случилась истерика, медленно разгоравшаяся и оттого ставшая затяжной. С чувством выполненного долга мы распрощались и поехали ужинать, потом прогулялись по вечерним улицам и, совершив таким образом ежедневный ритуал туриста, отправились спать.

 

На следующее утро я почему-то проснулся рано, наверное, в половине восьмого. Мишка еще спал, лежа на боку, так что его подушка напоминала древнюю монету, когда еще круги на монетных дворах получались с оговорками. Я вышел на балкон, море было видно лишь в прогалине между домов, барашки появлялись и исчезали, и я снова чуть не уснул, глядя на них. После завтрака, состоявшего из лимонада и шоколадки, во мне не на шутку разыгралось деятельное утреннее настроение. Как-то сразу в голове родились три изощренных способа разбудить Мишку, пока я выбирал лучший из них, на соседний балкон вышли Иван Макарыч и Петр Данилыч, я услышал их голоса и хотел было тоже выйти на балкон, но потом решил пойти к ним в номер.

 

Когда я подходил, дверь открылась и вышел Икер, он шел вниз купить воды. Войдя в комнату, я увидел, как на стульях, вынесенных на балкон, спиной ко мне сидят два моих старых друга и по своему обычаю курят трубки. Повинуясь инстинкту, я прокрался к дивану, потом на цыпочках мимо стола и кровати к самому балкону, готовя внутри свое самое громкое и пронзительное «БУ!».

 

– Большинство людей, – говорил Иван Макарыч, – умирают плохо, грязно и страшно. Валятся головой в какую-нибудь свежевырытую лунку в огороде или большую лужу. Попадают в аварии. Падают с высоты, разбиваясь в лепешку. От старости и немощи возникают у них какие-нибудь отеки, воспаления во всем теле, опухоли. Тонут, а потом их синие тела вылавливают багром. Я так не хочу. Я не хочу, чтобы смерть подкралась ко мне со спины, когда я ее совсем не жду, как это почти всегда бывает. Мне бы хотелось встретить ее лицом и прямо, всмотреться ей в глаза, и умереть с достоинством. Закрыть собой амбразуру или гранату. Спасти ценой жизни автобус с детьми, самолет. Что-нибудь вот такое.

 

– Может быть, тогда стоило умереть молодым? – проговорил Петр Данилыч, вынув трубку изо рта, но не отнимая кончик от губ.

 

– Молодым жалко. Да и не так уж я стар, судя по всему, мне как-то и сейчас все еще жалко.

 

Петр Данилыч рассмеялся, а меня наполнило какое-то тревожное чувство, так что пугать совсем расхотелось. Не зная, как же теперь появиться в комнате, я тем же путем и также тихо прокрался назад, чтобы просто хлопнуть дверью погромче и как будто только что войти, открыл дверь – и увидел Икера.

 

– Уже уходишь?

 

– Нет, все еще прихожу, – сказал я и сделал ему пригласительный жест рукой, он улыбнулся и вошел, держа в левой руке большую бутыль воды. Иван Макарыч и Петр Данилыч повернулись на наши голоса, я им помахал, а Икер больше не стал ни о чем спрашивать. Люблю таких людей.

 

После завтрака, мы поехали к месту, где можно арендовать водолазный костюм и нырнуть в глубокую и темную пещеру. Это был небольшой домик на холме рядом с берегом. Здесь нам снова пришлось прибегнуть к дипломатии, чтобы инструкторы, Махери и Иосиф, позволили трем зеленым новичкам замахнуться сразу на пещеру (Петр Данилыч уже один раз погружался во время отдыха в Египте, а Икера забраковали из-за гайморита, но он и сам как будто не хотел).

 

Нам рассказали что и зачем нужно в снаряжении, как продувать уши, показали водолазные жесты и все такое, что нужно. Потом мы надели гидрокостюмы и босиком стали спускаться с холма к берегу по пологой виляющей тропинке, обсаженной по сторонам какими-то колючими кустами вперемешку с пробивающимися сквозь них сорняками. После одного из изгибов дорогу нам преградили непролазные заросли маленьких диких помидоров. Махери просунул руку вглубь зарослей, и они открылись широкой дверью, оказавшись дряхлым увитым забором. Мы сорвали по несколько маленьких помидорок и пошли дальше, жуя на ходу сладкие, взрывающиеся во рту ягоды.

 

Земля под ногами была теплая, пропитанная солнцем, немного даже от него уставшая. Я ступал по ней, и мне казалось, что я – это совсем не я. Это кто-то другой идет сейчас в костюме, говорит прилипшие английские слова, веселый, вежливый, беспечный, здоровый, улыбчивый. Как преображают нас путешествия. Ведь и Иван Макарыч, и Петр Данилыч, и Мишка совсем не те – в нашем путешествии я как бы познакомился с новыми друзьями, которые живут внутри старых моих друзей.

 

Пляж оказался каменистый, с торчащими кое-где из воды скалами, с правой стороны берег возвышался, превращаясь в отвесную жилистую каменную стену. Мы вошли в воду и вслед за Иосифом еще шагов тридцать шли, медленно-медленно погружаясь и преломляясь от щиколотки до пояса. Потом, дойдя до места, где дно начинало стремительно превращаться в глубину, мы надели ласты и маски, еще раз все проверили и стали погружаться.

 

Пещера находилась справа в скалистом береге, до нее было метров сорок, и пока мы преодолевали это расстояние над коралловыми полями и тонкой зеленой колосящейся травой, которую любят есть кошки и собаки, нам повстречались: задумчивый осьминог и еще другой осьминог, похожий на разукрашенного африканского шамана; странного вида рыбы-палки и грузовые рыбы-контейнеры; занятые рыбы, проспешившие мимо нас и исчезнувшие; черная пятиконечная звезда, как будто сдувшаяся; шпроты на свободе; дымящиеся усы странного фиолетового существа; большая и усталая губастая рыба, на которой в учебнике географии держится древняя, лесистая земля.

 

Справа тьмой своего чрева обозначился вход в пещеру, огромный и величественный, как ворота грандиозного католического храма. Золотые рыбки мелькали в лучах фонарей, мы оставили позади вход и продвигались все дальше вглубь, своды постепенно сужались, и мне казалось, будто звучит орган. Подводный тоннель начал вдруг таинственно изгибаться, обещая неизведанное, – и закончился. Мы осмотрели разноцветные стены и сундучок с драгоценной бижутерией – специально для туристов – и поплыли назад, к синеющему и мерцающему пятну выхода. Вот такая пещера.

 

У выхода нам повстречалась двухметровая мурена, похожая на пестрое кашне. После нее мы еще были представлены двум пышным полиэтиленовым медузам. Похожий на детский экскаватор рак ехал куда-то по выдуманным делам, а в углублении коралла паук делал рыбе массаж головы, и ей нравилось.

 

Доплыв до того места, откуда началось наше погружение, мы поднялись из воды, отплюнули регуляторы, сняли маски и вдохнули нагроможденье свежего воздуха, от которого, а может, от вертикального положения, у меня закружилась голова. Я шагнул в сторону и совсем чуть-чуть не упал, закрыл глаза – и через несколько секунд под вздохи пульса голова и тело вернулись ко мне. Под ногами мелькали редкие рыбешки, камни выглядывали из песка гранями и углами, водоросли качались в такт. Мы шли медленно и тяжело, ощущая на спине тяжесть протонного блока или реактивного ранца. Петр Данилыч и Иван Макарыч впереди, я сбоку и чуть позади, за мной Мишка и два инструктора. Икер ждал на берегу и, увидев нас, помахал. Рисунок неба меж двух облаков над ним напоминал голубой бумеранг или букву V.

 

Вода уже дошла нам до колен, когда Иван Макарыч вдруг вскричал:

 

– Смотри! – и отдернул за плечо Петра Данилыча, сам по законам физики подавшись чуть вперед.

 

Я успел заметить только, как нечто похожее на покрывало ускользает в толще воды, двигаясь в сторону от нас у самого дна – словно его ожившая крылатая часть.

 

– Что это было? – спросил я у Махери.

 

– Скат, – объяснил он.

 

– Какой большой!

 

Мы сделали еще несколько шагов, и я явственно увидел красный чернильный след, тянущийся за левой ногой Ивана Макарыча.

 

– Смотрите, кровь!

 

– Да там царапина, ничего страшного, – сказал Иван Макарыч с обыденной интонацией.

 

– Давай остановимся, посмотрим, – сказал Петр Данилыч, встревоженный.

 

– Да ладно, идем, на берегу сейчас посмотрим, – Иван Макарыч посмотрел на него и сделал кислое лицо. – Говорю же, ничего там страшного, просто поцара-пал, – и Иван Макарыч пал, Петр Данилыч ухватил его за руку и удержал, так что нос Ивана Макарыча пролетел в сантиметре от воды и оказался на груди Петра Данилыча. Мы стали снимать с него баллон, Икер скинул сандалии и побежал к нам, плюхая по воде.

 

На носилках из рук мы донесли Ивана Макарыча до берега и положили на землю. Он был бледен, дышал хрипло, с присвистом, губы потемнели. Приоткрыв глаза, он обвел нас спокойным взглядом и что-то сказал. Только Иосиф нервно ходил вокруг с телефоном в руке, а мы все стояли на коленях вокруг Ивана Макарыча, но все равно не услышали, что он сказал.

 

– Ты что, Иван Макарыч, нога болит? – говорил я, показывая глазами, где нога.

 

– Нет, не болит, – отвечал он. Махери разрезал ножом костюм на левой ноге, там действительно была только царапина.

 

– Какая замечательная смерть, – вдруг услышали мы хриплые, порывистые слова, я оторопел, не зная, что делать.

 

– Ну что ты, Вань, какая… – попытался успокоить Петр Данилыч, но Иван Макарыч не слушал:

 

– Спасти жизнь другу – лучшая смерть, – он говорил хрипло и медленно, внутри его словно что-то клокотало, – лучшая смерть, которая может быть у человека, – он попытался кашлянуть, но издал только хриплый шум. Я взял руку Ивана Макарыча – она была холодна и безжизненна. – Увидимся на том свете… или на той темноте, как повезет, – сказал он и улыбнулся своей старческой, бледной, и такой милой улыбкой. Глаза его закрылись.

 

В переносице и между глаз у меня защекотало, и полились слезы, я держал руку Ивана Макарыча и, кажется, сжимал ее изо всех сил. Икер вдруг истошно закричал: «Нет, нет!» – и побежал по тропинке наверх, к дому на холме, скрывшись за колючими зарослями.

 

Петр Данилыч кажется что-то говорил или кричал инструкторам, они показывали ему телефон и как будто старались успокоить. Мишка наклонился и стал шлепать Ивана Макарыча по щекам, но тщетно. Вдруг где-то на дорожке раздался резкий вскрик Икера, также резко прекратившийся. Я поднял голову, осмотрел всю картину. Берег, безучастное море, небо, где бумеранг или букву V поразила трещина. Я смотрел на эти беспечные облака с немым вопросом и вдруг беспомощно разрыдался в голос, опустив голову, содрогаясь всем телом и прижимая руку Ивана Макарыча к своим коленям, слезы падали прямо на нее.

 

Вдруг боковым зрением чуть поодаль я увидел чьи-то медленно ступающие ноги в сандалиях. Стал поднимать заплаканные, мутные глаза. Сначала появились красно-синие шорты. Выше к ним странным образом присоединялась перетянутая лямками рюкзака белая окровавленная рубашка, из которой на тонкой шее торчала голова загадочного соседа – сосредоточенная, острая и неподвижная. В худой жилистой руке он держал большой походный нож – с красным кровяным лезвием, на кончике которого набухала красная капля. И вот-вот норовила упасть.

 

 

 

Эпилог

 

 

 

Мы спускались по крутой монолитной лестнице, освещенной тускловатым светом маленьких светодиодных ламп. Высокий, худощавый Владимир шел впереди, вполоборота ко мне, и в руке его мне так и мерещилась керосиновая лампа – режиссер театра трепещущих теней. Мы спустились в первую из двух комнат, это была жилая комната. Потолок низкий, с воздуховодами вентиляции. Те же светодиодные лампочки, книжный стеллаж во всю стену, полный разноцветных корешков, двухъярусная кровать у стеллажа. Под ногами деревянный лакированный пол, в центре комнаты велотренажер, у задней стены стол, два стула, на столе радиостанция, над ней Париж руки импрессиониста в простой деревянной раме.

 

– Под полом бетонная основа, а под ней двойной слой рубероида, – рассказывал он, – чтобы не просачивались грунтовые воды. Вентиляция двух типов, можно переключать в зависимости от внешних условий. Если снаружи воздух чистый, то вентиляция работает, просто замещая воздух внутри воздухом снаружи, прогоняя его только через пылевые фильтры – металлокерамические. Если же в воздухе радиоактивные частицы или угарный газ, или еще что-нибудь, то можно переключить клапаны, и воздух будет идти уже через фильтры-поглотители, – он указал на три термоса в углу комнаты, соединенные трубами с воздуховодами. В шкафу на крайний случай еще пять противогазов и куча фильтров к ним. Еще два костюма химзащиты, – он подошел к левому шкафу и открыл двери. Помимо уже упомянутого, там были паяльная лампа, фонари, аккумуляторы, лопата, топор, набор ножей, всевозможные гаечные ключи, провода, блочный лук, колчан со стрелами и еще куча всякой мелочи, вроде обычных ножниц. Порядок и педантизм расположения впечатляли: для каждой вещи было свое место, свой ящичек, свой крючочек, своя петелька. Волшебный шкаф. Я не мог отвести глаз, водя ими по заколдованному, манящему кругу. В соседних шкафах были запасы еды и лекарств, разложенные с такой же тщательностью.

 

– А это что за мясорубка? – спросил я, указывая на предмет в углу рядом, как я теперь узнал, с фильтрами-поглотителями.

 

– Это электроручной вентилятор. Когда нет электричества, можно крутить рукой, чтобы фильтровался воздух. За перегородкой, – взглянув на меня своими добрыми глазами, он указал на дверь под лестницей, – за перегородкой санузел и запас воды – две тонны. – Мы вошли в узкое, вытянутое помещение. С одной стороны унитаз, раковина, кафельные стены опутаны трубами, в полу задвижка сливного отверстия. В другой стороне огромный полупрозрачный бак для воды, рядом мешочек хлорной извести для обеззараживания.

 

– Здесь и обычный водопровод, и аварийный – от бака, – сказал он, я обвел еще раз комнату глазами – ухоженный общественный туалет в далекой деревне. Мы вышли обратно.

 

– Да! – вспомнил Федор. – За средним шкафом герметичная дверь, которая открывает ход в тоннель. Тоннель ведет к запасному выходу в бане. А фонарь, который на лужайке за домом, не только фонарь, но еще и воздухозаборник вентиляции. Хочу установить в нем еще счетчик Гейгера, чтобы знать, когда в воздухе появляется радиация, – сказал он и серьезно, пряча, может быть, за серьезностью стеснение и как бы проверяя, взглянул на меня.

 

– Круто! – я одним махом прошел проверку и продолжал расспросы: – А велотренажер зачем? Тренироваться?

 

– Да, тренироваться. К нему еще подключен генератор – можно вырабатывать электричество, если нужно. Но вообще, для электричества в технической комнате есть дизель-генератор. Велосипед – это на крайний случай.

 

Рядом с картиной Парижа в стене была дверь, похожая на люк между отсеками в подводной лодке. Владимир открыл ее, и мы прошли. Эта комната напоминала маленький сарай. Справа во всю стену до потолка бочки солярки. В середине дизельный мотор с генератором, трубы подачи воздуха и выпуска выхлопных газов, уходящие в потолок. В левом углу шкаф запчастей.

 

– Радиатор мотора соединен с батареей отопления в жилой комнате, зимой можно немного погреться, – сказал Федор и посмотрел на меня с дружеской улыбкой. – Больше здесь вроде бы ничего такого интересного. Ну что, идем наверх?

 

– Идем, – сказал я, хотя уходить не хотелось, хотелось всё это включить и попробовать.

 

– А вот вы сделали убежище на случай ядерной войны, – рассуждал я, имея в виду его и жену, – но совсем не слушаете радио и не смотрите телевизор, как же вы узнаете, что началась война?

 

– Как-нибудь узнаем. Она же может и совсем не начаться. А смотреть всю жизнь телевизор и слушать радио – хуже не придумаешь.

 

Мы вернулись в первую комнату и стали подниматься по крутой лестнице. Владимир закрыл нижнюю железную герметичную дверь, потом метром выше над ней простую деревянную – обычную дверь для погреба, массивную, со скрипучим кольцом-ручкой. Воткнул в петлю специальную квадратную втулку, которая не дает ей поворачиваться, а двери открываться, застелил поверх ковер – и вот обычный  непримечательный пол. Теперь мы находились в подвальном спортзале, четыре стены которого являли четыре времени года. Уставшие тренажеры дремали, свесив свои железные плечи. В углу лежали миска и игрушечная кость, с которыми любят играть щенки.

 

– А это для кого? – спросил я осторожно, снова ощутив внутри тревожное чувство, успевшее стать для меня таким же неотступным спутником загадочного соседа, как тень или загадочность.

 

– В прошлом году мы завели щенка, вот. Буквально через пару дней он заболел, повезли к ветеринару, он сделал уколы – витамины, антибиотики – но ничего не помогло. Щенок умер. Тогда мы купили еще одного, совсем маленького, но уже со всеми прививками. С этим все было нормально, мы сделали ему будку, радовались, играли с ним. Однажды он стащил мою майку и стал играть с ней, отнес ее в будку… ну отнес и отнес, мы не придали значения. А ночью он в ней запутался и задушился. А игрушки остались, – Владимир замолчал, что-то думая или припоминая. – Заводить третьего щенка мы как-то пока не решаемся, – сказал он.

 

Из подвала в столовую на первом этаже вела лестница, мы поднимались медленно и грустно. В столовой было сумрачно. Дверь напротив – с галактическим календарем – таила за собой кабинет. На белом столе на белой тарелке лежала изумрудно-красная половина огромного арбуза. С улицы, через дверь с заделанным ходом для собаки, доносились голоса, тихая музыка, смех, смерть. Это Иван Макарыч голосил. Мы с Федором вышли на задний двор, посреди которого за большим столом сидели все. Петр Данилыч – загорелый и похудевший. Иван Макарыч – в своем стиле. Его жена, которая в честь воскрешения мужа все-таки вышла из дома, ведомая под руки сразу двумя мужчинами, почти как в молодости. Замечательная Зоя с хорошим мужем. Утонченная жена Владимира с ребенком. Мишка с телефоном, в котором Маша. Его мама, мои мама и папа, дедушка, бабушка, – все-все, не хватало только Икера, но он обещал приехать на новый год: посмотреть морозы и помочь со снеговиком выше дома (и не обманул). Петр Данилыч вздыхал, что у него закончились старость и деньги, и теперь он совсем молодой, как сорок лет назад. А Иван Макарыч так и вообще – новорожденный.

 

Хотите узнать, как воскрес Иван Макарыч? История эта в полной мере может считаться загадочной и невероятной. Примерно так же, как в путешествие собирался я, взяв с собой нож, компас, бинокль, зеркало и всякое подобное, в путешествие собирался и загадочный сосед. В его сумке помимо всего прочего оказалось и средство от анафилактического шока – иньектор с адреналином. Он всегда берет с собой в дорогу такой набор «на всякий случай». Он, может быть, никогда и не понадобится – а может однажды спасти жизнь. Одним словом, мы с ним быстро нашли общий язык.

 

Ах, да. Вас наверное еще интересует, почему в окровавленных руках Владимира оказался окровавленный нож. Всё потому, что услышав истошный крик Икера, он бросился к нам через те самые заросли диких помидоров напролом, пока не обнаружил, что это забор и в нем есть калитка. А когда Икер бежал наверх по тропинке и вдруг увидел перед собой Федора – с большим окровавленным ножом – то даже упал, сраженный мимолетным нервным обмороком.

 

Пожалуй, мне стоит прекратить мою глупую игру Владимир-Федор и назвать настоящее имя загадочного соседа. Впрочем, нужно ли? Разве не должны в хорошей книге остаться неразгаданные тайны?

 

А ехал он за нами действительно из-за рисунков, вернее, из-за оборотной их стороны, закорючки на которой оказались стенограммой задуманного им романа. Отсюда проистекает и вся загадочность загадочного соседа – он пишет книжки. Рисунки, сняв себе копию, он подарил мне. Они и сейчас со мной, когда я пишу всё это. Иногда я достаю их и смотрю, до сих пор они производят на меня странное, чарующее впечатление. Читать стенографию я еще только учусь, так что не могу привести в деталях, что же написано на оборотной их стороне. И я же вам говорил, что не мог не взять их! Все-таки зашифровано что-то в движении Вселенной, в ее законах! Есть в них и своя красота, и своя необходимость.

 

Ну что же, пора заканчивать. Я уже и так немало написал, глядя в минуты раздумий на серый однообразный и немного даже неполноценный пейзаж за пыльным окном. Через полчаса мне уже нужно одеваться в мою белую неуклюжую одежду, вешать на плечо сумку, садиться на электрический велосипед и выезжать за урожаем. Я называю свою профессию агроном. Занятная работенка: никогда не знаешь, что там у тебя выросло. К тому же есть время заняться делами или помечтать о том, как вернусь домой, потом построю его – на дереве, с окном в крыше и солнечными отметинами времени на полу. Как у меня будет вельш-корги кардиган и жена – такая, которая согласится жить в доме на дереве и с вельш-корги, дети – двое или трое… Но обо всем этом я вам расскажу, когда вернусь.

 

 

 

Лев Кряков, Луна, Море Облаков, станция Рокс, 2053 год.