Косынка (Синопсис романа)

 

То были сочные годы царской России. В хатах крестьян деревни Авилово и в барском доме дня не проходило, чтобы люди не упоминали меж собой о любви Кирилла и Елизаветы, и если раньше в церкви Радость Всех Скорбящих на Песках двери открывались согласно уставу единственно по праздникам, то с некоторых пор, по личному распоряжению митрополита Курского и Рыльского архиепископа Германа, глубоко разобравшегося в истинности любви двух мирян, они оставались открытыми во всякий день и даже – такого еще не было – ночь; а все для того, чтобы в храме жила любовь Кирилла и Елизаветы. И чем благоуханней она становилась, тем больше народа стекалось смотреть на это чудо; не только местные, но прихожане других церквей и даже жители славного города Курска стремились отпечатать в своей памяти высочайший пример любви этих необыкновенных подвижников.

За годы духовного стояния Кирилл и Елизавета почти не выходили за пределы церковной ограды. Жили в сарае для дров рядом с могилой настоятеля храма отца Никодима, приютившего когда-то двух невесть откуда взявшихся мирян.

В день встречи на исповеди они каждый по раздельности открылись отцу Никодиму, что любят друг друга не меньше, чем петь. Они певцы.

В той жизни, откуда они безвозвратно сбежали было как в золотой клетке. Публика боготворила их голоса, певцы давали концерты не только в России, но и Европа покорилась их искусному дуэту, поэтому деньги, как опара на дрожжах, несчетно росли на личных счетах в банках Москвы и Парижа. Жители городов, которых они одаривали своим искусством, выстраивались в очередь у касс, большинству не везло с покупкой билета, но в день премьеры вся театральная публика осаждала подъезд служебного выхода, каждый мечтал лично увидеть мировых знаменитостей, чтобы долгие недели потом делиться друг с другом подмеченными деталями. Хотя зеваки мало что видели. Лица знаменитостей обычно прикрывали пышные букеты цветов, а агенты, охранявшие их от назойливого любопытства, были слишком уж хороши; клином тренированных тел они легко раздвигали толпу, создавая беспрепятственный проход к поджидавшему артистов экипажу. И все же можно было заметить ошеломляющие детали: наряд по последней моде, слезу бриллианта, блестевшую в свете магниевой вспышки, золотую запонку в виде головы льва, унюхать аромат парижских духов и уже потом, на основании подмеченных деталей поднять человека до образа – так создавалась легенда.

Артисты знали внутренние механизмы массового сознания и направляли его в нужное им русло, ясно понимая, что для публики они были только забавой, еще одной сказкой, созданной модой.

Но случались в их артистической судьбе уникальные исключения. На концерты иногда приходили истинные ценители голоса. Они слушали пение всем телом, закрыв глаза, схватившись за подлокотники кресел: перед ними на сцене мужчина и женщина, совсем обычные люди из плоти и крови, делали голосом то, что мало кому подвластно на этой земле – они создавали новый мир, другую реальность. Изредка ценители открывали глаза, с мучительным томлением возвращаясь в обыденный мир, как бы желая убедиться, что поют все же люди, а не ангелы, но затем снова погружались в себя, безразличные и слепые ко всему, даже к собственной жизни; тела их слабели, головы свешивались на грудь, и только иногда безвольная рука все же подносила к глазам платок, чтобы смахнуть блаженную слезу.

Но все же для большинства слушателей дуэт был просто модой. Однажды на гастролях в Мексике после ошеломительного успеха в городе Оахака ранним утром они – в этом городе были впервые – прогуливались среди лавок на местном базаре. Торговля шла бойко. На субботнюю ярмарку съехались индейцы из соседних городов и дальних провинций, встречались среди пестрой толпы даже редкие тольтеки, обнаружить которых для любого антрополога было бы высшей научной удачей.

Одевшись в европейское платье известного английского швейного дома, оперные знаменитости неузнанные блуждали без цели среди индейцев. И вдруг услышали звук гитары. В надежде развлечь себя, они подошли к балагану, где обычно выступали танцоры и циркачи. Сейчас там пел дуэт.

Уличные певцы только закончили исполнение, и несколько монет со звоном запрыгали по старинным булыжникам. Знаменитости шепотом договорились, что по окончании следующей песни щедро одарят своих коллег по певческому цеху, и встали среди малочисленной публики прямо напротив артистов.

Рядом с ними остановился старик-индеец в парусиновых штанах и рубашке цвета хаки, выцветших на солнце, но тщательно простиранных и пахнущих чапарелем, чтобы отгонять клещей. Будто они давно знакомы, индеец сказал на отличном испанском:

— Вам повезло. Вы услышите голоса, которыми не зарабатывают. Эти двое – искусные мастера. Они живут, чтобы петь, и поют, чтобы рассказывать о прожитом дне. В остальное время молчат.

Индеец говорил по-дружески, но в тоне его чувствовалось предупреждение об опасности, что заставило знаменитостей ощутить необычное волнение. Они ответили индейцу, как старому приятелю, даже не удивляясь, как ловко и быстро он преодолел их защитные преграды подозрительности, так свойственные русским, — они ответили, что чувствуют необычное одиночество, когда смотрят на этих мастеров.

Индеец переместился и встал между ними. Он похлопал – исключительно дружелюбно – по спинам, жестом подтверждая, насколько они правы в своих ощущениях.

— Это представление исключительно для вас.

И кивком головы указал на импровизированную сцену, на которой уже приготовился петь необычный дуэт. Мастера находились в трех метрах от знаменитостей и простояли неподвижно несколько минут, беззастенчиво их разглядывая. Чувство одиночества стало особенно острым под их яркими взглядами, и когда оно готово было сорваться в панику, маэстро пробежался пальцами по струнам гитары, словно легкий бриз тронул безвольный парус, слушатели замолчали, и мастера запели. На этот раз мастера не рассказывали о прожитом дне, они исполняли испанский романс, который вчера знаменитости неоднократно исполняли на «бис».

Мастера пели несравненно лучше знаменитостей. В этом не было никакого сомнения. Но так искусно изменяли интонацию, что из проникновенного, трогательного романса выходил плаксивый, явно издевательский мотив, что вызывало одобрительный смех индейцев. Необычность такой интерпретации романса оскорбила знаменитостей; смеяться над совершенством – настоящее варварство, с отвращением решили они, одновременно признавая мастерство исполнителей. Чтобы так свободно обращаться с голосом, следует иметь глубочайшие знания в искусстве пения. Только это останавливало их на месте.

Дуэт закончил исполнение, и снова несколько монет запрыгали по булыжникам. Никто из зрителей не хлопал. Наградой мастерам были смех и одобрительные, на грани дозволенного, вольные комментарии. А деньги подобрал беспризорный мальчишка и, догнав уже ушедших мастеров, сунул их в карман маэстро.

Старый индеец вновь – впрочем, не менее дружелюбно – похлопал знаменитостей по спине, как бы предлагая вернуться в действительность. И снова они почувствовали неизъяснимое одиночество, словно вышли из родного дома, а дорогу назад забыли, и теперь их судьба — блуждать в поисках истинной родины. Боль в груди была нестерпимой. Старик наблюдал за ними, явно понимая, что происходит. В какой-то момент он схватил их за плечи и с силой встряхнул. Боль не ушла, но утихла.

— Какой великолепный дар! Ни разу такого не видел. Примите его с благодарностью. Догоните мастеров, отдайте им самое ценное, что имеете с собой. Даже этого будет мало.

Следуя настоятельному приказу, а не своему желанию, знаменитости поспешили за мастерами, благо те еще не покинули базар. Мастера не замедлили шаг, но были не против, чтобы европейцы прошлись с ними некоторое время. Знаменитости спросили, говорят ли мастера по-испански. Те улыбнулись в ответ, давая понять, что это их родной язык. Желая загладить неловкость, знаменитости предложили им деньги за выступление. Всю имевшуюся наличность. Мастера – не без учтивости – отказались. Повинуясь необъяснимому внутреннему порыву, знаменитости сняли с себя кольцо с бриллиантом и золотые запонки в виде головы льва, но и эти подарки были отвергнуты. Ничего ценного больше с собой не было. Видя искреннею растерянность иностранцев, мастера – словами не пользовались – жестом указали им на горло и отрицательно качнули головой, показывая, что хотят, чтобы впредь знаменитости больше не пели. Женщина-мастер сняла с шеи косынку и, соединив руки знаменитостей, бережно, но крепко связала их своим подарком, указывая этим действием, что отныне они – одно целое. Вот их путь. И ушли, жестом запретив следовать дальше за ними.

Со многими такими случаями знаменитостям приходилось сталкиваться; они заносили их в специальную тетрадь, и со временем она разбухла от записей, но эта история оказалась особой. Еще ни разу, сколько дуэт выступал на публике, не пел он так безыскусно, как вечером той же субботы, когда встретили мастеров – в этом певцы признались сами в гримерке после концерта. Такого рода провалы неизбежны в карьере любого исполнителя. Никто не застрахован, что голос поет без души.

Но ни в одной стране, ни на одном выступлении они больше не пели, как раньше. Публика это заметила, только публика и может быть единственным создателем и потребителем моды. Но она никогда не испытывает удовлетворения от одних и тех же исполнителей. Пришло время, и новый дуэт оказался в фаворе. Старый забыт.

Знать истинную причину провала могли только бывшие знаменитости, только они сами могли засвидетельствовать, что их голоса похитили в городе Оахака поющие маги. Но ни Кирилл, ни Елизавета, по понятной причине, никогда не сообщали об этом, и быть может, не из-за развала дуэта расстались они, скорее, расстались, чтобы опровергнуть другой приговор мастеров, что они – одно целое.

Когда все получается, когда скользишь по судьбе на крыльях удачи и думаешь, что этот полет будет вечным – легко быть приятным во всех отношениях человеком. Нет участи горше, чем увериться в постоянстве фортуны. И Кирилл признавался в этом совершенно доверительно, но друзья ему не верили, считали, что он занимается самобичеванием, а малознакомые люди и вовсе усматривали в этих жалобах простое нытье, и даже считали его неудачником, который сначала потерял сцену, а теперь вот и жену. И только Кирилл доподлинно знал, что расставшись с Елизаветой, он безвозвратно изменился: вместо легких крыльев удачи – тяжелый камень на поясе ныряльщика за жемчугом; начинания рушились, не успев завязаться, проекты не осуществлялись. Если раньше возможности выстраивались в очередь, чтобы сделать любое желание явью, то теперь он боялся желать. Друзья его обманули, деньги пропали. На его глазах рушились былые представления, а новые больно рождались, и с годами он так и не научился жить с чувством неизъяснимого одиночества. Оно исподволь точило его. Секунды не было, пока он жил в расставании с Елизаветой, чтобы боль одиночества уехала в отпуск. Зачем было испытывать свою любовь? Лишать себя счастья быть одним целым и благодаря этому победить в битве со смертью, ибо он чувствовал, что их любовь это дар свыше, а силы нести ее безграничны.

После исповеди душевно взволнованный этим горячим рассказом отец Никодим благословил просьбу мирян остаться при храме. И прежде чем отпустить грехи он спросил у Елизаветы: та ли это косынка, что сейчас повязана на ее шее, подарена ей мастерами в далекой Мексике? Получив утвердительный ответ, батюшка осмотрел протянутую ему косынку, придирчиво изучил узоры и неизвестные письмена по краю ткани и твердо сказал:

— Все же в храме другую носи. Эту спрячь.

Он выделил им сарай для жилья и определил петь в церковном хоре. Годы, что они прожили под охраной церкви, окруженные не стеснительным попечительством отца Никодима, годы, посвященные хоровому пению, оказались творчески плодотворными. Духовные хоры, написанные ими в тесном содружестве, в том числе восьмиголосная обработка «Верую» в собственном сочинении, были приняты Синодом для исполнения во всех церквях, что укрепило их и без того высокий авторитет. Кто ее слышал, тот знает, как высоко вознесся человеческий гений. Кирилл же с Елизаветой оставались равнодушными к открывшимся перспективам вернуться к публике, тем более удивительно, что им предлагали стать регентами хора Сретенского монастыря. Идеальная музыка для них та, что рождала их любовь; они заплатили слишком высокую цену, чтоб снова подвергнуть себя ненужным испытаниям, а если и жалели о чем, так это о том, что долгие годы были разделены, пытаясь бороться с силой косынки.

Никогда они не хотели осознать тайну своей любви. Ведь люди напрочь лишены этого чувства или, лучше сказать, люди так увлеклись своим эгоизмом, что обокрали себя, и теперь любовь – пища избранных. Считали ли они себя таковыми? Недобросовестный исследователь их жития мог бы заключить, что любовь Кирилла и Елизаветы выделяет их из толпы и восхитительно поднимает над всеми; будто бы их любовь так исключительна, что исправило бы убийцу, хотя в действительности этого никогда не могло произойти. Но был ли в них самих такой пиетет?  Если приблизиться к истине, то можно сказать, что они не относились к любви как к чуду; в противном случае, любовь была бы чужеродна нашей природе, словно артефакт из параллельного мира. Скорее, они были закоренелыми эгоистами, сумевшими провернуть изысканный стратегический маневр: обменяться друг с другом своими эгоизмами, что привело к феноменальному результату – желание партнера воспринималась как собственное. Без этого маневра у них не было шанса продвинуться к успеху, ведь на самом деле они — простые люди с детства отученные любить.

А можно назвать результат такого маневра любовью? Потеряв истину, люди стали слишком романтичными; одинокий лебедь, оставшийся зимой на озере, где убили его подругу, для нас – явный пример высокой любви. Хотя на самом деле, мы просто боимся оказаться на месте этого потерявшегося лебедя. Нас гонит страх, и мы выдумываем успокоительные, ложные примеры. Так и этот маневр, изысканно и несгибаемо осуществленный Кириллом и Елизаветой —  еще не любовь. Пускай, мы разучились любить, но любовь, как изначальная основа нашей природы, исподволь указывает нам верную дорогу по опасной трясине от вешки до вешки. Итак, обмен эгоизмами – первая вешка.

Достигнув ее, нельзя отдыхать. Впереди маячит следующая вешка: избавление от всякого эгоизма. Если можно запрячь свой эгоизм в чужие интересы, то нельзя ли понять в какой-то момент, что он не тотален? Его можно назвать, описать, научно кодифицировать, и при желании забросить, например, на чердак, как забрасывают и забывают там свои любимые в детстве игрушки. Все мы свободны, но никому не приходит мысль пользоваться этой свободой, мы сдаем наши угодья врагам безропотно и добровольно, многие даже уверены, что эгоизм – их личный отличительный знак. И горе тому, кто попытается открыть им глаза на настоящее положение дел. Но, если вдохновиться примером Кирилла и Елизаветы, которые дошли до второй вешки и стали свободны – они даже украсились во внешнем своем облике, будто бы постоянно находились в измененном сознании, еще, такие как все, но уже отстраненные – если последовать их примеру, то эгоизм окружающих взыграется не на шутку.

Именно проявлений людской зависти и злости боялся отец Никодим, думая, что будет с Кириллом и Елизаветой после его смерти. Его духовный авторитет уже не раз ограждал труд любви двух подвижников от злобствующих общинников, но он знал, что скоро разрозненные эгоисты объединятся в крепкое общество. Пока они разобщены, они всего лишь крайне раздражены Кириллом и Елизаветой: попрекают, сердятся и обвиняют в мелочах, словно бы у них день и ночь не заняты другими заботами, но объединившись, завистники приобретут долгожданную силу. Нельзя не понимать, что общество не терпит высоких примеров; ему и так не сладко живется, и если кому порой хочется отдохнуть от тяжких повседневных трудов, то меньше всего ему захочется беспокоиться о высоких чувствах. Все трудятся, многие честно. Общество ценит разные навыки: землепашца, скорняка, ткача, портного, без их умений, между прочим, обойтись невозможно, даже ставить подобный вопрос – глупое умствование; в почете мастерство, деловая сметливость, коммерческая хватка, они — важная часть нашей социальной жизни, и вдруг общество сталкивается с примером, далеким от повседневной жизни. Что ему делать? Ведь некоторые могут последовать этому примеру и в итоге набьют себе шишки. Другие задумаются, так ли живут…Одним словом – наступит смута и опасное брожение.

Все эти опасности отчетливо понимал многоопытный отец Никодим. И все же в минуты ухода из земной жизни по окончании причастия он среди прочего наказал не изгонять с обжитого места двух пришлых мещан. «Пусть в божьем доме пребудет любовь!» — были его предсмертные слова.

Последняя воля батюшки разлетелась среди паствы и наделала столько переполоха, словно это была не воля, а воровка лисица, тайно забравшаяся в курятник и разметавшая сонных кур по двору. Поголовье беспорядочно и шумно носилось без царя в голове, создавая в деревне гам и волнение. Общество объединилось. Вскоре собрался сход и после недолгих прений направил делегатов в барский дом с поясным поклоном, чтобы барин смилостивился и поговорил с новым настоятелем, а тот согласился бы на просьбу паствы убрать из храма любовников и отпустить их на все четыре стороны. А если настоятель не согласиться отпустить опасных смутителей, то общество готово бесплатно отдать пустующий дом солдатки Новиковой, что стоит на самом краю деревни, почти на отшибе; пусть там живут эти пришлые, но тогда уж не взыщи, барин, находиться в срамоте мещанам общество не позволит и потребует тут же обвенчаться, как положено всякому православному человеку. Еще раз кланяемся, барин, и уходим с надеждой.

А барин и сам был не прочь разобраться в странной воле покойного батюшки. И однажды после вечерней службы строго поговорил с новым местоблюстителем своего прихода. Каково же было удивление старого барина, когда в ответ на его требование изгнать пришлых, батюшка ему наотрез отказал. Даже не объяснил всех причин. Талдычил, как заведенный: «Это последняя воля. Жизнь положу, а исполню».

В сомнениях, так ли он жил весь свой век, старик-барин вернулся домой. И рано поутру, вызвав к себе делегатов, объявил им свое решение. Пусть де общество изберет из своих рядов самых изворотливых, хитрых и ловких юнцов, и те, сбившись в крепкие пары, по очереди станут непрестанно следить за Кириллом и Елизаветой, чтобы вывести их плотскую любовь на чистую воду и уличить в прелюбодеянии на святой земле храма. Не бывает так, чтобы влюбленные не ласкали друг друга! А как де кто уличит этих базарных петрушек в интимных забавах, тому от барина будет рубль серебром, сколько нужно леса для нового дома, а от барыни отрез сукна самой лучшей, английской шерсти.

Конечно, винить голодного, что он хочет кушать, может слова и найдутся, но не всякий их произнесет. Разуменьем народ богат, да деньгами беден. Потому добровольцев-сторожей в обществе не осудили и даже больше того, распределили по справедливости среди дворов их барскую повинность и обязали общину выделять семьям караульщиков кто, сколько может еды на пропитание их семей. В деревне была богатой, в ней жило не менее тысячи душ. Поэтому легко нашлись четырнадцать молодцов, которых разбили на пары на каждый день недели.

Шила в мешке не утаишь, и крестьяне соседних деревень прознали о хитром плане чуть ли не одновременно с авиловскими, поэтому кроме сторожей за Кириллом и Елизаветой приглядывали бойкие глаза многочисленной детворы, не занятой на домашней работе. Они облепляли ограду церковного двора и часами наблюдали во все глаза.

А староста деревни, крестьянин Семенов, мужик справедливый и заполошный, три ночи подряд забирался татем на прихрамовый участок и высыпал на дорожку кучу угля, как знак того, что общество недовольно упорством нового настоятеля и может в ответ чудо сделать: черные угли превратить в красные. Спалить сарай любовников. А на четвертый день ловкого плана сам предложил обеспокоенному батюшке народную защиту: во всякий день седмицы вот вам, батюшка, по два сторожа и убаюкивай свои страхи; молодцы у меня крепкие, не сонливые, следить будут с внутренним интересом, как волк за отбившейся коровой, изловят шутников, вы уж не сомневайтесь.

Нового батюшка был прислан из Москвы, а у городских да молодых настоятелей против крестьянского лукавства защиты нетути, вот он и сдал божий дом под чужие интересы. И стали сторожа следить за Кириллом и Елизаветой неотлучно во всякий час света и тьмы.

Годы прошли. Дозорная служба шла исправно. Влюбленных окружили пристрастным вниманием. Жизнь в деревне справедливая: знаешь то, что используешь, а лишним знаниям в крестьянском труде места нет. Вот и сторожа за годы службы отвыкли работать руками и жилистые тела свои склонять к земле более не хотели. Новые способности обогатили их опыт и со временем среди караульщиков образовались две группы: лютые — во главе с Подгорным и доверчивые – их вдохновлял Иван.

Лютые особенно веселили Кирилла и Елизавету своим предположением, что любовники нет-нет да находят укромный уголок, где плотски наспех соединяются. Подобными домыслами они приводили духовных тружеников в тихую радость, отчего тяжелый дар любви пусть ненадолго, но превращался для них в истинную награду, в пушинку, которую невесомо нести. Лютые ходили след в след за охраняемыми, ни на минуту не оставляли их без пригляда. А ночью зажигали в сарае керосиновую лампу и, не смыкая глаз, наблюдали снаружи через окно спящих влюбленных. Но труды их не вознаграждались, зато лютость крепла. Хуже их рвения, только страх Божий. Подгорный, молодой вожак лютых, искренно верил, что любовь на этом свете, словно туман над теплым озером, солнце взошло, ее след и простыл. Зачем себя истязать телесным постом? Негоже мужику с бабой одним чувством родниться. Ведь, как учили предки? Корень – это дети, хозяйство – ствол, чувства – крона. Жить по-другому — один только срам и смущение.

Подгорный сидел ладком в их крохотном сарае на сколоченных из досок кроватях, покрытых дерюгой для мягкости сна, и, не сомневаясь в своей правоте, искренне подговаривал Кирилла с Елизаветой уединиться для продолжения рода. На храмовой земле никак нельзя, а вы, сердешные, ступайте за оградку, последний дом на краю деревни пустой стоит, глухим краем в землю ушел, а окнами в небо синее вылупился, там и оженитесь. Кирилл с Елизаветой улыбались в ответ, не соблазнялись медовым попечениям, ибо знали, что представление Подгорного о любви, как о дереве – результат всеобщего сговора, красивая аналогия, предложенная когда-то разумом, чтобы объяснить необъяснимое. Мед же в сотах твоих – отвечали они — сладко пахнет, да горек сердцу, ибо ложью ты кормишь слова свои; мы с Елизаветой разум свой безвозвратно разрушили, выбросили чуждое нам устройство, а потому теперь свободны от ваших опасных аналогий. Шпионь, как шпионил эти годы и не утруждай свою изворотливость, чтобы накормить нас пищей, которую мы не приемлем в теле своем.

Но куда опасней были доверчивые сторожа, те, что ни друг, ни враг. Они тяготились своим ремеслом. Они – по причине доверчивости – не заходили в сарай соглядать, оставляли влюбленных совсем без присмотра, сутки напролет усердно прислуживая новому батюшке в хозяйственных нуждах, уверенные, что Кирилл с Елизаветой непогрешимы. А после дежурства на деревенском сходе Иван, возбудившись ораторским жаром, искусно убеждал общество оставить, наконец, влюбленных в покое, отказаться от унизительных караулов и избавить этих двух пожилых людей от прокурорского надзора. Но из слов его липких как-то так выходило, что ни один из сторожей голову свою под топор не положит, гарантируя, что во всякую секунду дежурства Кирилл с Елизаветой находились под бдением. А, значит, нет и гарантий. Единственный способ доказать девственность их отношений – это обратиться к помощи медицины. А потому рядите, общество, делегацию и упросите старого барина, пока он еще согбенный, но живой, науськать земского доктора, чтобы тот под предлогом законного обследования трудящихся масс, проверил, девушка ли наша Елизавета. Он де, Иван, не сомневаются в чистоте Елизаветы и, быть может, всю оставшуюся жизнь будет краснеть, вспоминая, как по его наущению откроют у Елизаветы сокрытое, но только так можно положить конец соглядательству, а заодно удовлетворить беспокойство общества.

Сход идею принял. Правда, нашлись люди, которые усмотрели в грубом вмешательстве черную подлость, но их тут же зашикали. Когда им Иван предложил самим найти доказательства, они не нашлись, что ответить и, оставаясь в убеждении, что общество больно, все же молча с ним согласились.

На медосмотр собралась вся деревня. Детвора опять облепила ограду церкви – новые лица, старые давно повзрослели. Молодухи ходили в нарядной одежде, парни, кто побогаче, начистили сапоги, одним словом, на смотринах был стар и млад.

Не дожил до праздника заполошный староста Семенов. Старый барин скоро за ним последовал, представился в канун Святой Троицы. А вот его наследник ставил свечу Николаю Угоднику, когда земской доктор вошел в сарай Елизаветы.

Тишина из храма вытекла наружу и соединилась с тишиной людей. Какая же это была разная тишина! Истинное видишь мгновение, упустил – уже не воротишь, и молодой барин, стоя на ступеньках храма и сравнивая тишину, успел все понять, с отвращеньем отбросил людскую. Он сбежал по ступенькам, народ за оградой почтительно расступился, и барин, прыгнув в изящную одноколку, уехал. Остальным же любопытство застило совесть, никто не ушел.

Вердикт доктора вызвал смуту. По происхождению Елизавета была мещанкой, то есть свободной в своих правах. Она отказалась от осмотра.

Еще годы прошли, свернулись в памяти горьким опытом. С полей Мировой войны возвращались в деревню калеки, а многие солдаты в родной дом даже письмами не прилетали, исчезали безвестно. В Санкт-Петербурге царь отрекся от власти. Нашлись ловкие персонажи, упавшую власть подхватили. Что тут началось! Само время из стойла вырвалось и зарезвилось красным конем. Некоторые люди, участники этого захватывающего галопа, если им удавалось отвлечься, например, по причине временной нетрудоспособности от понесенных ран, сами себе удивлялись, мучаясь на больничных койках. Ведь несколько лет назад были мир и покой, они жили временами года, а никак не заботами новой страны. Как случилось, что молодой барин, тонко уловивший истинную тишину, писал сейчас «Окаянные дни», а сторож Иван – из доверчивых – поселил в его доме правление первого в Курской губернии колхоза?

Ответов – тьма, да красного коня ими не накормишь. Он другому зову подчинен, зову теплой, человеческой крови.

Так или иначе, в день праздника Вознесение Господне, порченный беспробудной властью Иван, с беспокойством обнаружил, что общество, своей женской частью, потянулось в храм к Кириллу и Елизавете. Председатель в третий раз собрал женщин и со всем жаром восьмичастной хрии доказал им, где Бог, а где опиум. Но до измученных женских сердец не достучался. Осиротевшие мамки, безмужние солдатки, забитые, словно родились без личной воли, вдруг отворотились от красоты новой власти. В ночных раздумьях председатель открыл внезапную истину, что на самом деле это случилось по его упущению и теперь, вспоминая пути-дорожки своей доверчивости, понимал задним умом, что не следовало оставлять в тылу борьбы за свет в будущем древний храм на Песках и стариков Кирилла с Елизаветой. Успокоился он тем лишь, что этот недосмотр не поздно исправить.

Правда в том, что его доверчивость к чужеродным мыслям была феноменальной, но для Кирилла и Елизаветы в этом как раз и заключался весь ужас, который они предвидели, когда еще Иван сторожил их. Что теперь обязан сделать Иван?

Ведь, боец 1-й Конной Армии, шашка которого не раз рассекала тела православных братьев, не мог спасовать перед символами старой веры. Любовь ценна, когда она направлена на товарищей по партии. Остальные варианты под нож. Итак, в день праздника Вознесение Господне партактив и примкнувшие к ним безголовые крестьяне храм сожгли. Старушку Елизавету расстреляли, а Кирилла не тронули, справедливо рассудив, что одинокий лебедь сам в муках сдохнет.

Бывший сторож Подгорный, честно прошедший 1-ю Мировую войну, уважаемый в деревне человек, кавалер двух Георгиев понял, что скоро его раскулачат. Когда-то он был лютым караульщиком, но после визита земского доктора к Елизавете с отвращением отказался от охранного ремесла и ушел на войну. Лютость свою не растерял и после возвращения, отдав ее труду на земле.

Храм он обходил стороной. Но после убийства Елизаветы вдруг прикипел к одинокому старику. Перенес его больного в заброшенный дом солдатки Новиковой, и взял над стариком заботливое шефство. Дом укрепил, крышу устлал новой соломой, теперь старику дождь и снег нипочем. От печки Кирилл отказался, сказал, что до зимы не доживет.

Кирилл почти не разговаривал. Он не то, чтобы обижался на людей, или презирал их за убийство любимой, он не знал о чем с ними говорить. Они стали для него иностранцами. Одному Подгорному повезло слышать наставления о любви, о вешках на пути знания, о косынке…Но странная перемена случалась с Подгорным. Когда он возвращался домой, он не помнил ни одного слова, забывал даже то, что вообще разговаривал с молчаливым старцем. Однако, под вечер, натрудив до приятной истомы свое крепкое тело, он возвращался в солдаткин дом и все опять вспоминал. Он не на шутку испугался этой умственной болезни и, решив себя излечить, оставил старика без внимания. Да скоро понял, что лишил себя неподдельного, настоящего…

Без смертельно больного, родного старика его лютость к жизни совсем исчезала. Смирился Подгорный и стал бывать у старика без назойливого страха, оставляя его перед калиткой дожидаться своего возвращения.

И легко же было сидеть ему под старой ракитой, тоже ковырять палкой угли костерка и молчать. Когда внутренний монолог прерывался, он понимал слова необычного старика. Что узнавал Подгорный? Для большинства людей эти знания были не важны, а Подгорный – совсем по другой причине – ни с кем не делился узнанным и, вероятно, вовсе не от лютой тяги к жизни выжил он в лагере, скорее, он смог вернуться домой, научившись у старика внутреннему безмолвию. Он непреклонно знал – чего не ведали сокамерники – что внутренняя тюрьма страшнее внешней. Во всем этом огромном, удивительном мире нет оков крепче, чем те, которые мы сами добровольно на себя накладываем. И не то, чтобы он скрывал эти знания, наоборот, он говорил несчастным сидельцам об этом невероятно открыто, но не встречал в них сочувствия. И если близкие приятели воспринимали непонятные слова, как утешение, то остальные зеки давно вынесли ему сочувственный приговор: раз человек заговорил на зоне о непонятном, сначала прощай голова, потом тело. Спекся Подгорный. Но годы шли, а Подгорный не умирал, и не вдруг, а исподволь, постепенно сидельцы привыкли слушать рассказы о старце Кирилле, как любят дети слушать сказки на ночь.

С тем, что его называли «сказочником», Подгорный с улыбкой мирился и годами ждал, когда приведут по этапу того, кто в сказке увидит быль. Тогда в бараке их станет двое, тех счастливцев, кто покинул внутреннюю тюрьму по собственной воле, и Подгорный, наконец, отплатит старику Кириллу за бесценный дар, который он передал ему у костерка.

А пока ничего этого Подгорный не ведал. Костерок угасал, внутренний монолог включался, принося заботы прошедшего дня, и Подгорный уходил, забывая новые знания.

Председатель Иван невзлюбил Подгорного со времен караульного ремесла. И надо сказать, что такого рода ненависть была неизбежна. Любой человек, обремененный жизненным опытом, подтвердит, что тот, кто живет своей головой завсегда впереди того, кого чужие мысли ушатывают. Подгорный так и сказал партактиву:

— Ваш председатель – бельё. Куда ветер подует, туда и полощется.

— Боец 1-й Конармии, — поправил его Иван. – А не бельё.

— Исподнее, — уточнил ему Подгорный.

— Нарываешься! – заступился за председателя комиссар. – Позоришь авторитет.

— Своей головой жил, а вашей не буду.

— Зачем старику помогаешь?

— У тебя, что ли спрашивать?

— Кулак ты, Подгорный! Мы тебя в список внесем.

— Надорвешься записывать.

— Себя не жалеешь, детей пожалей.

— Поговорили! – отрезал Подгорный.

Вечером Подгорный пошел к старику, клятвенно наказав себе молчать о скором раскулачивании. А как увидел Кирилла, сразу все клятвы повылетали. Умирал старик.

Тяжело было смерти забрать старика, он не сдавался. Это была прекрасная битва. По правде говоря, смерть не сомневалась в своей скорой жатве, настолько она привыкла к мгновенному подчинению своему последнему зову. Со стариком оказалось сложнее. Надо сказать, что смерть каждому кандидату дает время на пересказ истории своей жизни. Кому-то хватает секунды, кто-то достойный, занимает внимание смерти минуты, а старик держался часы. Смерть не упускала из виду правду последнего слова и поэтому находила вполне естественным, что ожидание конца рассказа кандидата в ничто, пусть и тянется часы, а не привычные доли секунды, все же ее забавляет. Как плату за удовольствие, она продлевала старику жизнь. И даже давала возможность расслабиться: старик иногда выпадал с поля битвы в обычный мир и видел Подгорного. Ему были неприятны такие перерывы. Пока Подгорный был на партактиве, старик едва мог дождаться возврата назад, чтобы с восторгом пуститься в сокровенный рассказ.

Редкое счастье выпало Подгорному.

— Кирилл! – звал Подгорный, когда старик снова вернулся. – Ты не ломайся. Согласие гадине не давай. Может, чаю с малиной? Или давай, я тебя на вечер вынесу…А, Кирилл?

— Вынеси, милый…

Подгорный аккуратно со всей бережливостью братской заботы поднял невесомое тело, вынес старика во двор и положил на лавку. Сбегал за подушкой и подсунул ему под голову. С ближних холмов пахло земляникой, и солнце скрывалось в дальнем лесу. Подгорный держал кружку колодезной воды над лицом старика.

— А то походи, растревожься…- заботился Подгорный. — Оно полегчает.

— Дурак…

— Ругайся, родной, отведи душу. Только не уходи.

— Она меня ждет, отпустила. Не хочу! Тут – не хочу!

Подгорный пролил воду.

Кирилл беспокойно заворочался, словно подушка ему мысли ограничивала. Подгорный ее поправил. Кирилл, не замечая заботы, сказал:

— К ней хочу. Не договорили.

Подгорный поставил кружку на теплую землю. Смотреть на уходящего старика не было сил. Он был готов за него умереть. Сказал, думая, что Кирилл упоминал Елизавету:

— Наговоритесь еще. Не торопись.

— Она слушает и ждет…Какая правда! И будет слушать год, вечность…Не верил! Подгорный!

— Тут я…

— Жизнь прошла. Я уже гость в вашем мире. Не хочу его понимать.

— Бог с тобой! Какой же ты гость?!

— А такой, — Кирилл силился приподнять голову. Подгорный наклонился и услышал тихий, исчезающий голос. – Такой, который потерял свою Елизавету. Если бы жила другая такая же Елизавета, клянусь, я бы нашел ее и прожил с ней новую жизнь, потом с другой, третьей и так бесконечно.

— Все так живут.

— Пора…Уходи. Не смотри.

Подгорный сел на землю спиной к Кириллу, смотрел на уходящее, а потому не болезненное для глаз солнце. Теплые багровые лучи омывали Подгорного, со всей неизбежностью он понимал, что этот прекрасный вечер последний в его жизни, если он сейчас не встанет и не пойдет навстречу закату, умрет в этом дворе, как и старик. Он встал и, не выбирая дороги, не глядя себе под ноги, побежал к заходящему солнцу.

А ночью, когда он вернулся в деревню, его арестовали.

— Кирилла выкинуть. Дом сжечь! – весело распоряжался председатель. – Время старой романтики вышло!

Но то ли партактив в эту ночь перебрал самогона, то ли солдатки встали на защиту старика – молва не находит согласия – в старый дом никто не вошел.

И в последующие годы дом обходили стороной. Со временем он развалился, порос лопухом, молодыми ракитами, маленькая ограда истлела – заходи, не хочу, а весь огород заняла дикая малина с крупными, сочными ягодами, но деревенские урожай не собирали.

Даже немец, бесчувственный к русской романтике, занявший деревню перед Курской битвой, как будто не замечал богатого урожая. Танки охранения стояли во дворах. Один из них спрятался прямо в доме председателя. Самого председателя не допрашивали: увидели фотографии, где он лихой боец 1-й Конармии, саблю, висящую на почетном месте под образами, тут же и потемневший от времени орден Красного Знамени – всего этого им для приговора хватило. Солдатки потом оттащили тело на бугор и захоронили.

Свою вторую войну Подгорный начал в 1942 году. Его внутреннее безмолвие из прерывного стало постоянным, и в штрафбате даже самые отчаянные воры вздохнули с облегчением, когда среди бойцов до слабости в животе напуганных неминуемой смертью, появился этот уравновешенный человек с кличкой «сказочник».

Подгорный и на войне чувствовал себя свободным. Лихие сидельцы без раздумий подчинили ему свои судьбы, которые для Подгорного были безразличны, но он заботился о каждой доверенной ему жизни, как о своей собственной. Казалось, этот пожилой, битый мужчина, с детства наделенный лютой силой, несет в себе и для них спасение. Эта возможность обмануть костлявую таилась в его ошеломляющем взгляде, а внутренняя свобода накрывала бойцов такой уверенностью, что они шли за ним в атаку, не задумываясь о смерти. Рубились весело, бесстрашно.

А по ночам, когда не было обстрелов и лишних глаз, Подгорный повязывал себе на руку мексиканскую косынку, сливался с внешним безмолвием, подкрепляя растраченные за день силы, и ему с живительной теплотой казалось, что Кирилл до сих пор рассказывает историю своей любви, а смерть заинтересованно слушает и уже решает: не отпустить ли экзаменуемого в вечную жизнь? Ничуть не лучшую. В конце концов, она и там его встретит.