Не знаю, что их привлекает. К теплу, наверное, слетаются. Рассчитывают на поддержку. Не может от такого очага не быть помощи. Вокруг, говорят, по-прежнему мрак и вихорь, как не зайти на огонёк? Исторические вехи плетутся, что твой вьюн в сумеречном углу сада, забытый хозяином, не отщипнутый по весне, и потому одностеблевый, хилый, слабый – всё, на что способен – рывками удлиняться тонкой ниточкой вверх, пытаясь догнать стороннее солнце. Где тут пустить боковые отростки, уйти в утолщение, одеревенение, укорениться как следует? Вот вроде и прогресс — ещё один виток, но смысла никакого, просто, чтоб скрутиться в обратную сторону и не издохнуть. А люди – соки его и бегут, не зная, куда и зачем, что они и почему они – по наитию. Так вьётся история – однообразно и скачковато. Так бегут люди – из лона в могилу. Друг за дружкой, друг за дружкой обновляют внутреннюю канву исторического плюща. Сложно подсчитать их, когда одним потоком — млеком.
Мой дом безучастный к страстям. Не смотрю в окна. Есть ли они или только стены? Не знаю, что там за ними. Сезон, время суток, город или пустырь, перепутье или бездорожье, откуда приходят и куда отправляются Те, кто пришёл? Не интересно. Мне всего хватает. Внутри.
Комнатка небольшая. Простенки обиты деревом. Кругом высокие этажерки, заставленные книгами. Корешки в расфокусе, названия невнятными вкраплениями. Я не читаю. Сплю. Пью чай. Смотрю на огонь в камине, сидя на ковре спиной о пушистую накидку дивана в самом центре моего убежища. Свет от пары боковых приглушённых бра, да от пламени – спокойно оранжевый, гречишно-медовый, густой. Я не хочу ничего знать и задавать глубокомысленные вопросы. Многие приходят сюда. Мне не жалко. Сижу, слушаю, а потом не провожаю. Снова наливаю чай. Укладываюсь здесь же, или заползаю на пухлый диван, смотрю на свой вечный огонь, засыпаю в спокойствии.
Для них одно место. Стул и стол через шаг от порога. Под полотенчиками что-то дымящееся, или запотевшее, хрустящее, тающее, рассыпчатое или жидкое, всегда ароматное и разное. Они едят и пьют, иногда встают в порыве эмоций и ходят вдоль столешницы, не переступая границу между доской и ворсом. Зовут меня, беспрестанно что-то рассказывают, пытаются увлечь. Я не встаю на ноги. Это дало бы команду телу к началу пути. Я никуда не собираюсь. Меня уговаривают.
«Нет тебе места в миру. А мир твой в тебе. Ты знаешь», — Праведница приходит дольше всех. Выуживает полугодовалый сухарик кулича, макает его в липовый чай, следом пригубляет тягучий янтарь с края ложечки, оставляет всё и складывает руки ладошками вниз на «ризу веселия и радования». Смотрит. Ждёт. Не дожидается. Сёрбнув напоследок горячего, промакивает рот вафельным полотенчиком. Уходит, не осудив. Взгляд бледный, струящийся, ведающий, обрывается поворотом смиренного тела. Уплывает за дверь. Это ещё не всё. Несколько секунд сосредоточенного шороха и пустится в шептание с молитвой, незаметно, сойдя на нет. В лицо праведница всегда говорит мало, тихо и доходчиво, сидит недолго, но нанизывает каждую встречу и фразу на невидимую тесёмку, превращая сумму их в широкую бесшумную проповедь – в себе Бога ищи. Через себя к Богу иди.
Вваливается работящий мужик: клетчатая флисовая рубашка на выпуск поверх затёртых джинс, рукава закатаны на три четверти, торчит вздыбленный волосяной лес, наклонённый, будто под силой непрекращающегося муссона, блестит потными дождями, скатывающимися на мятую глину кистей. Пальцы коротки, толсты, короткоострижены — не понятно, как они гнутся, когда схватывают ложку, чтобы зачерпнуть ею из судка, и доносят до заветренного бурого рта постную окрошку. Ест смачно, быстро, шумно вздыхая, пыхтя, отламывая вдогонку от кирпича грубого помола рваные ломти, натёртые чесноком и солью. Выпивает остатки кваса из посуды, со стуком возвращает её на столешницу, утирается предплечьем, разворачивается, расставляет ноги, упирается в них, разведя локти – того и гляди сделает козу и грянет: «У, нехороший человек, редиска!». Но он подмигивает и расплывается в улыбке: «Слышь, сикуха, ты не бзди! Не бойся ручки замарать. Пока все интеллигенты падают в голодные бессознанки, ты бери и делай. Делай, бля, не бойся. Никуда твои мозги не денутся, если ты на хлеб зарабатывать физическим трудом будешь. День попашешь тягловой, вечером уже не до херни будет. Мозги они для чего? Не для того, чтоб ими раскидывать туды-сюды, а чтоб уметь защититься, если какой пройдоха тебя вокруг пальца обвести захочет, вот, когда умишко-то врубать надо. А хлеб от мыслей не растёт, он впряжения требует. Вот и впрягайся. Да ты пробани, вон ты какая обхватная, плотная. Задвигаешься, так ещё краше заиграешь. Тут тебе и мужики настоящие да стоящие попадаться станут, токма выбирай. Я не мудозвон какой – знаю, о чем баю!»
Эта обычно бодро перешагивает порог, какое-то время пружинит яркими лосинами вокруг стула, измеряя пульс через запястье, а когда садится, промакивает шею фирменным полотенчиком, висящем на плече. Она закрывает глаза, стабилизирует дыхание: нос – роооот, нос – рооот, нос- роот, нос-рот. Весело стаскивает повязку через затылок и распускает тугой хвост. «Ну что? Уныние? А я тебе давно говорю, движение – жизнь! Потянись, подвигайся, разогрейся и вперёд. Начни с километрика, наращивай по чуть-чуть. Отварная курица и овощи, мюсли и отруби, обезжиренное кисломолочное – вот тебе и рецепт энергичной яркой жизни в любую погоду. Никакой шоколад не осчастливит так, как сельдерей и пробежка». Она деловито вставляет блендер в чашу и ритмичными движениями взбивает изумрудный смузи. Переливает в пластиковый стакан ровно 200 мл, вставляет трубочку, откидывается на спинку, и динамично отбивая рифлёными кроссовками по полу, делает небольшие мерные глотки. Каждую порцию, хорошенько пососав, подвигав из щеки в щеку, покатав по языку, она медленно провожает в гортань, прищуриваясь от удовольствия: «Не важно кто ты и где ты, важно — как ты. Последуешь моим предписаниям, будешь всегда – ништяк. Вот тебе номер куратора – просчитает рацион и тренировки под твои индивидуальные параметры». Не допив коктейль, она вставляет в уши музыку, подпрыгивает, некоторое время пружинит вокруг стула, настраивая правильное дыхание и уносится.
«Поступательность, последовательность, терпение – вот залог успеха и роста. Что за порывы, что за нескончаемый поиск? Зачем это? Дай гарантии сама себе, двигайся маленькими шажками и пойдешь далеко. Не обязательно потеть, чтобы всё иметь. Сиди ровно, делай своё, не взваливай лишнее. Как пел один зачётный чел: Главное в жизни определиться, где твоё место и что ты за птица. Определиться, понимаешь, а не шататься годами в поисках. Определиться – значит успокоиться и осесть в перспективной корпорации» – говорит он, попивая кофе из брендированного бумажного стаканчика и заедая пиццей. Приталенный пиджачок придаёт солидности понурым плечикам. Он сидит, закинув одну узкую желтую брючину на другую, посверкивая голубоватым покрытием линз на очках для работы за компьютером и матовостью автозагара на острых щиколотках, оттенённого цветными мокасинами. «Что бы там ни говорили, а офисный планктон живёт лучше всех – тут тебе и карьера, и отпуск без сбоев, и бонусы, и прокачка мозга. Главное – молчи, когда не спрашивают и не теряйся, если надо говорить. К чему гордость и самостоятельность? Раз в полгода аттестация и повышение. В жизни всего понемногу: киношка, кафешка, бухашка и ляжка Кариночки с ресепшена, немножко отчётов, немножко дедлайнов, немножко креатива и вот уже одобрили ипотеку на однушку, кредит на эйр-борд. А излишки и не нужны – в одном срубил, в другом провис». Он объедает начинку с куска и кладёт в коробку остатки толстого теста. Встаёт, стряхивает крошки, листает мобильник и, не поднимая от экрана головы, машет рукой: «Пошёл презу резать. Не хандри. Звякни нашему эйчару. Всё. Чмоки!»
«В рот я их имел, этих долбанных офисных хипстеров-терпил и тех, на кого они там молятся. Нужно бухать с правильными людьми в правильных местах – они тебя и продвинут. Интересуйся их делами, улыбайся, поддерживай разговор, не отказывайся от угощений – и будет тебе счастье. Как говорится, «целься вернее, мальчик – тогда шарашь» — поэт-противоречивец в растянутом свитере бьёт по столу и вытаскивает из-за пазухи ворох листов: «Ни одна гнида со своим распорядком не помешает мне творить, не по их режиму я за Родину болею» и декламирует:
Cто лет нам, что ли, тут ковыряться?
Ужели мир нас так обаял?
А эти твари – договорятся.
Крепка порука среди бояр.
У них не то, что у мелких сошек, –
Семейный бизнес на всю страну.
Вольно клеймить им убийц усопших.
Мелите воду, а я всхрапну. (с)
Творец слова двигает желваками, стреляет искрами из глаз, вскидывает рукопись и страстно внушает: «Не поддавайся. Вырабатывай свой голос, слышишь?! Не молчи!» Потом смотрит на часы и спешит уйти: «Я сегодня читаю кое-где и будет мне за это кое-что. Свидимся, коль не задушит «свобода подлых, вошедших в раж». Он резко толкает дверь, слышен его удаляющийся хтонический вой. Вода в стакане какое-то время ещё колышется, не тронутая и чем-то обеспокоенная.
«Вся дурь от недотраха. Причем, это касается, как женщин, так и мужчин. Тестостероны хлещут, гормоны взрываются. Все знают, как их утихомирить, но тупят» — она картинно опирается бедром о ребро стола и потягивает «Космополитен». Кожаные штаны «в облипку», просторная белая рубашка на широком лакированном поясе, невысокие и явно удобные лодочки, длинные отутюженные волосы, смоуки-айз, татуаж бровей, легкий силикон губ, подчеркнутые скулы. Безупречный карминовый маникюр оттопырил мизинчик от бокала: «Все эти ранимые души писателей, принципы оппозиции, правила общества, чувства верующих, максимализм подростков, усталость семейных пар – всё, понимаешь, всё от недостатка сексуальной разрядки. Я не сторонница хиппи или андеграунда, где секс – это, скорее способ протеста или обособления, я за здоровые регулярные отношения параллельно обычной жизни, но интимные, не на показ. Конечно, об одежде тоже нужно думать, и об уме, и о политике, но, я ещё раз повторяю, НО, секс должен быть не от раза к разу, и не как получится, над ним нужно работать, его нужно совершенствовать наравне с личностным ростом и внутренним развитием. И не будет апатии, и не будет психов, и улягутся колыхания всякого рода, здоровье и здравый смысл будут возобладать. Это отличная площадка для экспериментов, не то, что всякие там научные лаборатории с их дикостью. Про упражнение с крысами «Вселенная-25» слышала? Там, где рай стал адом. Сытые, ни в чем не нуждающиеся крысы стали асексуальными и вымерли. Так вот, чтобы этого не произошло с людьми, надо меньше жрать и зависеть от всякого рода потребления, сбросить сытое осоловение и устраивать себе искусственные сложности в постели – наручники там всякие, страпон, шлёпалки и повязки. А что, у тебя тут по-прежнему не курят?» Быстрым взглядом поискав пепельницу, она подхватила клатч и направилась к выходу. «Покурю на улице. Слушай, у меня ещё сегодня встреча, уже не вернусь. Но ты подумай. Могу познакомить тебя с отличным парнем – надолго и без обязательств. Он мастер по части стимуляции сенсуальности и сексуальности».
Эти трое заявляются вместе. Друг без друга они никто, а рядом – идентифицируются в аллигента, инсургента и дивергента. Первый сторонник приверженства, второй – его вооружённый враг, третий – противник любых вступлений в классы, конфессии и вообще, любые социальные кластеры. Понять можно и первого, и второго, и третьего, но я предпочитаю смотреть на огонь. Они, обступив стол дискутируют:
— Лояльность к верхушке, это и смысл в частной жизни, и задействованность в коллективной. Это обеспеченность, начиная от заполненного холодильника сейчас, до заполненного холодильника в старости. Люби и чти мать с отцом, и никогда не будешь побираться и страдать.
— А если эти мать с отцом не заслуживают хорошего отношения, может их легче прирезать, как инфицированных собак, и чувствовать себя, если не в сытости, то хотя бы в безопасности.
— Все смыслы рождаются внутри человека, на них и следует тратить усилия. А пока вы размениваете дни на признание и отрицание чужой власти, теряете личные истины. И, если даже вы захватите ту власть в свои руки, все дни ваши буду уходить на борьбу и споры с такими же, как вы.
Они спорят каждый раз очень шумно и бессмысленно. Пожалуй, из всех гостей, их я люблю меньше всего. Друг без друга они как будто обезличены, а вместе бессмысленны – понять их можно, но разделить… Когда они уходят, поленья перестают трещать и выбрасывать искры. Пламя выравнивается.
Она крадётся с опущенной головой. Становится за стулом, одной ручкой накрывает балясинку спинки, вторая пока опущена и зажата в кулачок. Одета в малиновое безразмерное пальто-летучую мышь, волосы собраны в высокий хвост – кособокий с петухами. Обгрызенные заусенцы с запёкшимися кровью полосками на месте отодранной кожи, тяжёлые полу-сапоги на толстых резиновых каблуках с мощным протектором и на грязной шнуровке, обвитой вокруг металлических крючков, стянувшей пухлые голени. Пушистые веки, смешные щеки, ногти до мяса – длинные нельзя, запрещает учитель музыки. «Лариса Леонидовна бьёт меня по запястьям, чтоб не опускала и держала холмиком, а пальцы до хруста разводит, потому что октаву не захватываю. Мама давно не приезжала. Поговори со мной, мне одиноко.» Я не могу, у меня нет сил. Из её огромных глаз выкатываются прозрачные валуны, бьются о настил. Но дети долго не огорчаются. Она скидывает пальто и остаётся в тесной блузке с бусинками на воротнике, с бусинок от стирки частично слез перламутр, одна повисла на растянутой нитке. Снизу толстые шерстяные колготки, заштопанные на коленке кривым валиком. Из юбки она и без того выросла, но опара живота усугубляет дело, приподнимая ткань и обнаруживая сползшие швы ластовицы колгот. Она всегда сначала просит поддержки, а потом, не получив её, садится и жадно поедает то, что на столе. В этот раз это её любимые голубцы. Она накладывает на них гору сметаны, отрезает ломоть белого, чтобы макать в юшку и вылавливать им зажарку моркови, лука и помидор. Откуда-то из-за моей спины доносится звук телевизора. Она смотрит «До 16 и старше», или «Зов джунглей», или «Элен и ребята» и жадно ест, забывая обо всем на свете, даже о том, что она не голодна, а просто одинока. Пока она, ссутулившись, растёкшись складками в профиль, отрешённо и безобразно ест, я смотрю на неё и плачу. Ты могла быть красивой, маминой гордостью, но ведь я не твоя мать. Когда-нибудь я исчезну отсюда и заберу тебя с собой, а пока терпи, девочка.
Правильная жена приходит редко, у неё нет времени, о чём она заявляет с порога, тут же садится и пьёт зелёный чай с сушками. Может быть это её единственная возможность посидеть спокойно, не драя кафельный фартук, плиту, микроволновку, шкафы, унитаз, ванную, раковину, ботинки, полы, плинтуса, стёкла, подоконники, посуду; не наяривая пылесосом, веником, тряпкой, губкой, метёлкой для пыли; не застирывая, отстирывая, выстирывая; выкраивая на передышку десять минут. Она приходит рассказать, как важно всё учесть и успеть: пока закипает мясо, почистить картошку; пока достирывается вторая партия, отпарить высохшую первую; пока идёшь за молоком, захватить шампунь и соль – не то, чтобы они кончились, но уже скоро, поэтому заранее, чтобы уменьшить энергозатратность в будущем. Носки скрутить в рульку – в пятнадцать рулек; шапки спрятать – зимние, весенние достать; цветы полить до мытья полов, чтобы использовать излишки воды, вытекшие из поддонов для чернового протира, а потом уже чистовой – пахучей жижей из ведра. Каждый раз она открывает секреты, они бесконечны. А я прихожу к выводу, что эти десять минут она, возможно и не отдыхает, а продолжает работать — в десять раз усерднее. Ведь она ещё не сказала, но уже на подступах, как взбесившиеся торосы – расписание кружков для детей, дежурные звонки близким, поздравления или соболезнования, пересадка цветов, дозакупка земли и дренажа, кадки для фикуса. Фикус в кадку, освободившийся горшок аспарагусу, тот – цикламену, тот, чтоб не пустовал – детке кактуса, за которым надо забежать к соседке. А там глядишь, подступили проверка дневника, уроки, доклады, сценки, а чтоб не тратить время, подсказки и контроль через дырку пододеяльника, тонкость простыни, мягкость подушки – через смену постельного белья, короче. А там уже купание – по очереди, быстро и тщательно, чтобы успеть почитать, спеть, поцеловать до прихода мужа, чтобы на бегу взглянуть впервые за день в зеркало и взбить рукой нечесанные, будто в рамках задуманной небрежности. Она делится со мной, гордится, что всё успевает, обещает в следующий раз поделиться бесценным опытом записи к врачам – для всей семьи в один день, а на обратной дороге как раз купить корм для попугая и наполнитель для кошачьего туалета. О, говорит она, я не понимаю тех, кто отказывается от детей или остаётся равнодушным к ним, но понимаю, почему уходят мужики от своих баб. Если бы каждая была, как я, институт семьи был бы нерушим. Убегая, она смахивает крошки от бубликов в кружку и всё норовит отыскать раковину, чтобы помыть за собой. А потом вспоминает и забирает кружку с собой, чтобы в следующий раз принести её для десятиминутного чаепития в процессе дележа опытом.
Приходят ещё дауншифтер, коммерсант, деревенский житель, старуха, ведьма и прорва прочих. У всех бывают срывы и тогда, блудница мечтает быть праведницей, поэт работягой, трудяга коммерсантом, бизнесмен колхозником, колхозник сутенёром, а монашка чует в себе способность к камланию. Только девочка не меняется, и всё зовёт маму, и всё просит ласки и утешения. Как же я устала от них всех – от гостей в моей голове. Однажды я засну так крепко, что не почувствую, как пламя угасает и ползет холод. Я не почувствую, как мои приобретенные альтер-эго, выпущенные мыльными пузырями из палочки с колечком, растворятся. Девочка закроет пузырёк, улыбнётся и отправится за мной. Я ей обещала.
