Конкурс «Девственникам о…» № 1: Ничего не произошло

«Тема – потеря девственности, как инициация, переход во взрослую жизнью. Под словом «девственность» подразумевается любая форма невинности, как в духовном так и в физическом смысле.Дополнительное (но не обязательное) пожелание к авторам, изобразить черты той провинции, в которой происходило взросление автора. Юность, провинция, подростковый секс…»
Это начало маленькой повести. Тема раскрыта в первой трети повести, поэтому и представлю эту первую треть.

Ничего не произошло

Бывают люди такие… Их не замечаешь. Они могут быть видными и красивыми, а их не замечаешь – чаще из-за характера. А может ещё какие причины… Вот и у меня есть такая приятельница. Мне хочется написать о почти всех моих знакомых, но о ней – в последнюю очередь. Хотя она подкована, хорошо говорит, юморит и вообще имеет разные там черты оседлости. И тут меня вдруг осеняет. А ведь именно она – просто символ, суть обобщения, просто ходячая метафора.
 

1

Деревня наша Ясенево плодородные почвы имеет. До сих пор, спустя 35 лет после застройки-новостройки, что ни тыкнешь в землю под окном девятиэтажки — семечко какое или рассаду– всё вырастет, примется. Сирень цветёт, благоухает, но последние годы ветки –белые, розовые и сиреневые естественно—  перестали обламывать – народ зажрался вконец. Одичавшие яблони и груши, чудом оставшиеся после цивилизованной застройки, плодоносят до сих пор, а гнилые раздавленные подошвами и колёсами  сливы кисло сброженно воняют по осени; я, близорукая, часто принимаю этот дворовый конфитюр за собачьи отходы. У меня вообще фобия – я ненавижу вычищать зубной щёткой собачье, воняющее блевотиной дерьмо, из подошв обуви или, ещё хуже, шин детской коляски. Вообще я собачников неособо, особенно наших ясеневских. Наглые жирные гб-шные тупицы водят своих наглых ротвейлеров и лабрадоров без поводков, так ещё по утрам с детских горок своих блохастых-глистатых любимцев катают. А уж моськи такие наглые попадаются. Наглая моська —  суть личуга хозяев. Самую злую хозяйка после нескольких лет скандалов носит теперь исключительно на руках. С рук моська тявкает потише – хозяйка зажимает ей видать лёгкие, перекрывает кислород. Эти хозяйки и бесят меня больше всего. Они собираются группами до шести голов (шесть хозяек— ну и от шести мосек), и ну давай колесить по трём прудам. В моём детстве был овраг, и мы там собирали мох для лабораторных по природоведению, потом в выборы 89-ого  года депутат Станкевич наобещал сделать на месте оврага пруды и пустить туды лебедей. Пруды появились. В первые годы люди даже в них купались, даже многие и потонули по пьяни. Зимой по пьяни провалился под ноябрьский некрепкий лёд Лапкин  — он учился старше меня на параллель, но тогда уже, понятно, учился где-то ещё. Шёл пьяный с пьяным другом по тонкому льду – и конец всему. Потом пруды стали грязные, тухлые в жару, стояие… В конце нулевых, когда поприжали наглейшую ясеневскую управку на предмет распилов, откатов и хищений,  пруды стали чистить на допотопной лодочке с облупленной надписью «Спасатель» — после чистки пруды, видно обидевшись, что их лишили каких-то важных именно для равновесия туляка микроэлементов, стали мелеть. И я была спокойна за обкуренных подростков, которые как-то в ночи переходили по льду. Я вышла прогуляться-продышаться, чтоб не встречать  тупых ясеневских хозяйкиных харь,  а они значит обкурились. При чём , в красном пуховике, всё сомневался: идти-не идти. Я сказала:

— Да иди. Видишь склон какой. Это мель. Провалишься – в дне ногами увязнешь, не утонешь, даже если коленки подогнуться. Но если сердце слабое, тогда не ходи. Пожалей маму.

Подросток ответил:

— Спасибо. Пойду. Я понимаю, что это глупость в кубе. Но потом ведь засмеют.

— Ну да. Честь мундира, — ответила я.

И они шли. Три фигуры на обмелевшем пруду с тонким льдом. Я вспомнила Лапкина и больше не стала смотреть: провалятся — не провалятся. Лишь подумала: худым по всем направлениям быть выгоднее, безопаснее для жизни. Кадушка может и провалился бы давно, а на этом парне – только пуховик дутый, а сам пацан худой, но в пуховке похож на индюка…

— Индюки! Назад в будущее, — читая мои мысли, прокричал самый отвязный с противоположного уже берега.

И я опять вспомнила Лапкина.

И вот вокруг прудов есть асфальтовые дорожки. И хозяйки мосек, каждая особь тыщ так по 50, плюс костюмчик, плюс – ботиночки, специальные собачьи, плюс резиночка – собачке сделали типа умильный хвостик на лбу, и вот эти хозяйки как начинают шляться. А моськи бегают не то чтобы толпой или стаей (они ж каждая моська – пуп земли, а не какая-нить там с хозяйкой-ниже прожиточного минимума)  но как бы немного вместе. И тогда даже утки из прудов, которые заменили ясеневцам обещанных лебедей, пялятся на мосек, а если голодные сидели до того на берегу, ожидая кормящих пенсионерок, так все сразу залазят в воду и плывут, так что ласты-перепонки  сверкают.

Само Ясенево стали отстраивать в 77-м. И к 80-му дома и редкие универсамы уже работали. Школы работали, поликлиники… И всё мне нравилось: блочные цветные девятиэтажки кругом, 16-этажки – одна на микрорайон, икарусы и обычные автобусы с оранжевыми поросячьими рожами, возившие народ до Беляева или Юго-Западной. А в 85- начались новые строительства. 22-х этажки выросли как грибы (но конечно не так быстро, как сейчас лепят точечную застройку), закрыв 16-этажкам вид.  Ясенево – самая высокая точка Москвы, и жители последних этажей наблюдали в праздники революционной феерической соцреалистической нереальной красоты картину салютов. Мест, куда приезжали в Москве ракетницы тогда было намного больше, чем сейчас. Когда отстроили метро «Ясенево» — ракетницы стали приезжать на специальную площадь у метро. Грузовики вставали около странных скульптурных композиций, фотографии которых даже показывали в передаче «Вокруг смеха» в рубрике «Чтобы это значило?». Одна скульптура была такая. Рамка – метра три от асфальта, а в рамке тётка, вытянутая как игрушка-филимоново. Тётка такая наполовину обозначенная-пролепленная: складочки там тоги, безносый овал лица… Ну в общем женщина образца 89 года – одна половина носится в мыле по магазинам, другая ещё и мужу по ночам даёт; не в мухинском стиле женщина, не цельная личность, а такая заявка уже на фитнес, уже такой предвестник шампуна «элсев» и «райского наслаждения»… А другая скульптура, около которой группировались ракетницы – это просто полёт души, просто тогда ж были художники ну правда талантливые, хоть и обученные соцреализму, они предвидели и предрекали. И значит в рамке, расположенной уже метров пяти над землёй, летят значит мужчина в спортивном облегающем трико, а сверху него летит сын, а чтобы всё это прочно держалось, в мальчика и в папу вбит штырь – то есть насквозь пробиты нереальные , пришпилены… А как иначе?  Такой предвестник постмодерна.  Сразу вспоминаются почему-то Стругацкие. Фаза полёта зафиксирована. И всем ясно, что это символизм, и хочется тоже сразу улететь, обкуриться, шырнуться, чтобы не вспоминать, как приезжали ракетницы, хоть как-то компенсировавшие шестнадцатиэтажникам моральный ущерб от блокировки дальнего панорамного вида.

Так вот. Справа от трёх прудов, тогда ещё просто оврага, на горЕ, напротив нашей школы, выросла 22-хэтажка. В ней и стала жить обычная девочка Наташа Родина.  Как-то я пришла на школьный каток – два расчищенных пятачка — я договорилась там покататься с подругой Бурцевой. Подруга Бурцева по обыкновению своему кинула, и я каталась одна по подлым ухабам и предательским хоккейно-тормозным  царапинам, размышляя над тем, что все учителя –сволочи, а все пионеры-активисты –мудаки. И тут подъезжает ко мне девочка, сытенькая глазастенькая, кареглазенькая, с носом крупным, но каким-то мягким милым в своей бесформенности. Не то чтобы симпатичная девочка, но производит приятное впечатление, воспитанное, не борзое… Шапочка вязаная, покупная, а не вручную, какая-то очень хорошая,  курточка по фигуре тоже не фабрики «Пионер», не яркая, а что-то с кармашками и рисунок —белые геометрически-абстрактные  изрыгания на розовом, или красные на белом; шарфик… Девочка улыбается и тут же начинает общение. Я всегда шарахалась незнакомых детей, которые со мной заговаривали первые. То есть, я всегда, если не могла смыться, поддерживала беседу, но про себя очень удивлялась. Ведь мне уже было двенадцать лет, это ж не шесть и не семь, когда все ровесники априори твои друзья скажи только волшебные слова «Девочка как тебя зовут? Давай дружить!», да и эти-то слова я никогда в детстве не произносила, но если обращались, отвечала: «Люся. Давай дружить». А глазастенькая девочка  улыбалась,  щебетала, и я вдруг поняла, что девочка знает меня по школе. Но я её в школе почему-то не видела!

Когда позже Бурцева меня спрашивала:

— Ты помнишь Родину по школе?

Я отвечала:

— Нет.

А Бурцева говорила:

— И я – нет.

А я-то ушла после восьмого в техникум, а Бурцева-то училась ещё два года, когда из пяти восьмых сделали два девятых класса. И всё равно Родина ни разу не обратила на себя внимание Бурцевой. Бывают такие патологически незаметные люди.  Родина училась в элитном «А». Она пришла в нашу школу в шестом классе. И потом много мне рассказывала о том, как первый год её обижали, презирали, не разговаривали, что на «труде» никто не хотел включать её в свою бригаду, а на «физре» она всегда оставалась без пары…

— Это потом, — рассказывала Родина. – Со мной уже стали дружить Шаграмановы и Глафирова.

Шаграмановы, Ира и Марина, – были симпатичные близняшки, такая теромоядерная смесь южной и русской крови. Шаграмановы говорили в нос: «И-ир Шаграманова!» – «Что-о Мари-ин Шаграманова?» — это они так юморили, а мальчики сразу хватали близняшкины портфели. Шаграмановы были женственны и очень приветливы, им очень шли пионерские юбки, подчёркивая рыжим кожзам- поясом и бляхой с вычеканным на ней вечным огнём, тонкие талии. Лица Шаграмановых завораживали необычностью – скуластые  с милыми носиками и раскосые миндалевидные совсем не узкие глаза.  В дополнение ко всему Шаграмановы были очень богатые.

Глафирова, втораяшкольная подруга Родиной,  была стильная девочка из выездной семьи. Мама работала русским экскурсоводом в Америке. Глафирова плохо училась, они с младшим братом были брошенные, от брата так вообще воняло, но Глафирова знала разговорный английский — мама, когда бывала дома, разговаривала с детьми по-английски.  У Глафировой  было стандартное лицо, считавшееся эталоном красоты в 80-х –  с небольшими глазами, правильным носом и некрупными губами. Короткая стрижка по образцу журнала «Бурда моден» и тёмные волосы очень шли Глафировой. Ей даже шёл кифоз степени так первой – такая небольшая, но заметная  сутулость. Глафировой шло всё.  Почему-то в друзьях у Родиной после года акклиматизации в «элитном» классе оказались богатенькие и приблатнённые девочки.

— Помнишь Шаграмановых? — пытала меня Бурцева.

— Да конечно помню.

— А Глафирову?

— Естественно.

— Ты понимаешь – Родина была всегда рядом с ними, а мы её не видели – загадка какая-то.

Бурцева  попала с Родиной в одну группу потом в ПТУ, куда они, независимо друг от друга,  пошли после десятого класса на машинисток-стенографисток.

— Родина не поступила в институт и решила пойти в училище – соседка посоветовала. Всего год – и полезная на всю жизнь специальность, — объяснила Бурцева. – Нет, Люсь. Ну пошевели мозгом. Может всё-таки вспомнишь её по школе? Я мучаюсь уже второй день – как такое могло произойти? Я даже на выпускном, когда каждого вызывали по одному и персонально про него рассказывали, никак Родину, не вспомню. Вообще не могу в толк взять – как такое могло произойти. Я же всех «бешек» знала!

Из элитного восьмого «А» Родина перекочевала в обыкновенный девятый «Б». В девятый «А» отбирали лучших. Ну и самую худшую – Бурцеву—взяли тоже в «А», так как классная «бешек» отказалась наотрез «держать эту бездельницу» в своём классе.

Бурцева ещё помучилась,из-за того, что не вспомнила Родину на выпускном, мы заварили себе новый чай.

— Ну всё равно – нормаль, хоть не одна в новой группе буду, — закончила Бурцева.

Весь год они с Родиной ездили вместе в путягу, вместе возвращались, сдружились. Родина оказалась общительной, словоохотливой, разговорчивой. Она хорошо училась, была очень обязательная и аккуратная, часто делала доклады, которые им с Бурцевой задавали в училище на двоих. Родина была помешана на шмотках. Разговоры о шмотках тогда были всеобщие. Многие женщины старались «найти», «достать» красивую одежду и косметику. Хотя косметика тогда уже появилась. И духи. Просто тяжёлый запах «пуазона» перекрывал все запахи, повсюду. И даже, когда появились магазины «эсте лаудер» и «ланком», они не смогли перебить пуазонистых хозяек. Со шмотками же по-прежнему был напряг. Уже появились в универмагах сверхдорогие «комки» и отделы «ИТД» с варёной джинсой «Орбита», футболочками с картинками на груди (рыси были в моде и тигрята) и джинсовыми зимними курточками с овечьими воротниками.  Но все по привычке хотели купить качественную вещь по госцене. И хоть уже шла вовсю инфляция, а Егор-Тимурыч-сан собирался со 2 января запустить  либерализацию,  это неафишировалось, пока универмаги по-прежнему в конце месяца «делали» план. Бурцеву шмотки интересовали, но не так чтобы: её мать была связана с торговлей, там всё и доставала. У Родиной связей в торговле не было, а ей постоянно нужен был то батничек, то зимнее пальто или шуба, то ещё что-нибудь с серо-бурмалиновой каёмочкой. И Родина грузила Бурцеву этим постоянно. Рассказывала, что Шаграмановы покупают всё по бешеным ценам в «комках», а в универмаге «Ясенево» отстояли очередь и прикупили перчаточки из альпаки, что Глафирова привезла из Америки джинсы и загнала Родиной за восемьсот рублей, и пришлось брать, и так далее и тому подобное.

— Представь Люсь. Она постоянно жалуется. Я Родину почти никогда не слушаю. Только киваю и поддакиваю. А она меня поймала. Спросила что-то, я ответила невпопад. Она так обиделась. Как мы спустились в метро, как встали в вагоне, так мне и рассказывала что-то,  а я и не слушала, всё на парня напротив пялилась. Он на Цоя был похож.

После этого случая Бурцева, пристыдившись своего отчуждения и безразличия к покупке очередного китайского платочка, выслушала внимательно жалобы Родиной о поисках шубы или зимнего пальто. Мама Родиной ездила по осени в магазин «Люкс», называемый гордо «центром моды», как на охоту. Стояла с шести утра у дверей. К девяти, к открытию, выстраивалась длинная очередь, крутившаяся напряжённой пружинной возбуждённой спиралью по улице. Наглые, кто без очереди, топились у дверей. У дверей была жуткая давка. Когда открывались двери, мама Родиной неслась в меховой отдел. Могло ничего не быть, а могло и повезти. И один раз повезло – «выкинули» полушубки из беличьих лапок по 234 рубля! Но, когда подошла очередь мамы Родиной – остались только 44-ые размеры. Увы. Такой стройности Родина не достигла бы никогда, даже ради искупления вины перед всеми невинно убиенными белками.

В феврале, в «Люксе» же, от безысходности Родина купила себе пальто с бобровым воротником за восемьсот рублей. Это пальто висело с осени. Всё-таки дорого – никто не брал. Именно тогда, по пальто, точнее по шикарному воротнику, который очень красил совсем обычное пальто,  я и приметила первый раз Родину. Естественно я уже была наслышана о пальто от Бурцевой. И сразу поняла, что бобёр –  шикарен. Ну и конечно же Родину я увидела как бы во второй раз, потому что первый был на катке. Она вышла из автобуса с кем-то (Родина всегда и везде на улице встречала знакомых) и пошла по зебре, а я плелась сзади, рассуждая о том, что Евгений Онегин живее всех живых.

В мае Бурцева попросила меня зайти к Родиной , взять какой-то доклад на перепечатку. Я увидела перед собой девушку, кареглазую, некрасивую, с большим носом в тесной трикотажной кофточке цвета охры с чёрными крапинками. Ни груди, ни талии – этакий аппетитный столбик на ножках, мягкий домашний студень, обтянутый батником и юбкой.

— Достался только такой цвет, — вздохнула Родина. – По 50 рублей батник. Ты – Люся?

Она не помнила ту нашу встречу на катке.

— Нравится тебе, Люсь, мой батник?

Я батники терпеть не могла: мне не нравилось ни слово, похожее на «байку», «батон» и «баранку» , ни сам фасон. К тому же в этом тесном батнике цвета поноса Родина была похожа на попугая. Но конечно же я уверила, что батник —  просто «фэнский».

Казалось, эти погони за шмотками заменяли многим девушкам отсутствие парней. Наверное так и было. У Родиной был поклонник в школе. Крупный астматик Вовочка, который обоссался в первом классе первого сентября прямо на деревянный стульчак, поэтому никто из девочек-«старожил» с ним бы не стал бы гулять. Вовочка ходил по воскресениям на классическую гитару, играл в какой-то классической группе. Родину музыка не интересовала — она отвергла Вовочку.

2

Спустя два года, после батника цвета поноса, когда я шла от метро, меня вдруг окликнули. Это была Родина.

— Привет Люсь. Ты откуда?

Я ответила, что из института.

— О! Ты тоже поступила после техникума? На вечерний?

— Да, — кивнула почему-то я, хоть и училась на дневном.

Я хотела отвязаться побыстрее от попугая. Но не тут-то было. Оказалось, что Родина «тоже» учится на вечернем, в педе – на учителя физики . Там, именно на физику,  не было конкурса, и Родина после пту, сдав экзамены на тройки, поступила:

— Мама говорит: всё равно какое, лишь бы высшее образование и недалеко от дома.

Днём же Родина работала секретарём по распределению из училища. И если Бурцеву взяло к себе машбюро Кремлёвского Дворца съездов. То Родину выбрал себе начальник какой-то конторы, отправивший запрос и лично приехавший в училище, дав напечатать претенденткам сложный нестандартный документ.

— Ты представляешь, Люсь, — сказала мне Родина, после сообщений о распределении и экзаменов в педе. – Ты представляешь… Меня в майские праздники чуть не изнасиловали.

— Ой, Наташ, — поняв, что теперь уж точно не отвязаться, да и отвязываться не хочется, сочувственно покачала я головой и состроила понимающий взгляд.

— Вот, Люсь! — Торжествующе прошипела Родина и вдруг быстро спросила. — У тебя парень есть?

— Есть.

— Давно?

— Да уж года четыре.

— Откуда. Из своих?

— Из своих.

Допрос продолжался:

— Из школы, из наших домов?

— Нет. С тренировки.

— А ты тренируешься?

— Нет. Бросила.

— А он?

— Он работает.

— Нет. Он – кто?

— Ну… — замялась я.

— Старше тебя?

— Старше.

— Тренер что ли?

— Что ты Наташ, — испугалась я. – Мы у одного тренера были. Мой на три года старше.

— А тренер как тебе? Он к тебе не приставал?

— Да что ты Наташ! У нас тренер – пожилая тётка, четвёртое место на Олимпиаде в Риме.

— Понятно. Вот мальчиков вокруг себя и собирает, и девочек для отвода глаз,  извращенка. Кем работает?

— Кто? Тренер?

— Да твой.

— Автослесарем, — наврала я, потому что мой парень хоть и закончил ПТУ на автослесаря, но занимался тем, что перегонял машины из Германии. Этот бизнес тогда только начинался. И мой парень очень отдалился от меня – ему постоянно мерещились большие бандиты и большие деньги. Бандиты жёстко обращались с перегонщиками, иногда отстреливали их как зайцев. Кроме мзды, надо было пообещать бандитам тачку. Много там было нюансов, особенно на польской границе, в которые «мой» меня не посвящал. Всё больше молчал и слушал по шипящему радио курс марки.

— Зачем тебе, Люся, автослесарь? Они все алкаши.

— Э-ээ…

— Ну он хоть красивый?

— Нет, — наврала я.

— Ой, Люсь… Где нормального мужика найти? Всё-таки уже по двадцать. Скоро старость. А муж нужен. И срочно. И не автослесарь. И не алкаш. И чтоб любовник хороший. И с образованием. Вот смотри. Мой начальник. Ну там такой галантный, и в соку, ухаживал и пригласил меня на выходные на пикник, в лес.

— И ты поехала?

— Люсь! А что делать? Как узнать ещё – женат-не женат, сколько денег, где живёт. А там может что прояснилось бы. Бы. Вот и поехала. Доехали до поляны. Природа знаешь. Одуванчики. Настроение. Накрыли прям на земле, хоть я жуков боюсь. Знаешь такие ползают всё. Чёрные.

— Знаю, — уверила я.

— А потом, представляешь, приставать начал. Прям на земле. Я всё думала, что у меня под спиной жуки и батник в одуванах извазякается – не отстирать… И знаешь: стал так конкретно так приставать. И совсем уже раздел, прижал… Представляешь? Ты со своим часто?

— Да так… — промямлила я. Я не хотела говорить о том, что уже три месяца мой парень ко мне не прикасался, а только жрал мою жареную картошку, и что я, с горя, уже раз десять за эти три месяца встречалась с другим своим парнем.

— Ну вот Люсь. А я хочу хорошего мужа. И чтоб желательно девочкой за него выйти. Поэтому своего Аркадия Михалыча я сразу в лоб спросила: женится он на мне или нет? Он тогда вдруг подскочил, лёжа на мне, захрипел – представляешь?— и начал ещё сильнее, представляешь?

— Угу…

— Тогда я говорю: «Как вам не стыдно? Я вам всё по работе делаю. И чай, и кофе с молоком, и за йогуртами бегаю. А у меня зарплата такая маленькая»…Тогда он второй раз на мне подскочил как мячик какой-то, и чувствую у него там — ничего не стало. Он меня отпустил, смотрю – на ноге у меня – … сама понимаешь. У тебя такое было с твоим парнем?

Тут я просто онемела. Нервотрёпка с перегонами подержанных «ауди» постоянно меня мучила – я подозревала, что на польской границе к «ауди» добавляются ещё наркотики, поэтому мне было совсем не до того, когда и кто кончал прежде времени на мою ляжку. Мне это казалось такой фигнёй. Это ж всё-таки не собачье дерьмо, это ж всё-таки эякулят, и  не так воняет, хотя тоже воняет противно.

Как бы прочитав мои мысли, Родина сказала:

— Такое мерзкое, вязкое, вонючее. Тьфу. Весь выходной испортил. Ночью мыла ногу и стошнило. Но правда довёз до дома, в щёчку поцеловал. И на работе – будто ничего не было. Вот это и есть вшивый интеллигент. Может, поднимет мне зарплату? Нет, Люсь. Это вообще. Я ему говорю: ну как вы меня не понимаете? Вы что же такое делаете?! Как тебе моя сумка? Кожа. Правда из кусочков, но красиво, правда ведь? У Глафировой купила. Она приезжала. Наваривает будь здоров. Вот устроилась! Колледж в Америке закончила (это как у нас – школа),   и экскурсии водит. Говорит, в колледже самая умная была. Там в колледжах все дураки. То, что мы в седьмом по математике проходим, они в двенадцатом.

Мы попрощались. И я вдруг забыла все свои проблемы. Я думала о Родине и чуть несостоявшемся изнасиловании. Я была несколько озадаченна тем, что Родина один раз пересеклась со мной года два назад, поговорила про батник, а сейчас так доверительно всё рассказывает, будто я ей родная. И ничуть не нудно, а то Бурцева теперь всё жалуется на занудность, на навязчивость бывшей одногруппницы и незамеченной нами одношкольницы. Да и вообще Бурцева стала избегать неё.

3

Тёплой комендантской ночью октября 1993, аккурат пять дней спустя после расстрела Дома Советов, я сидела у Бурцевой. Мы дегустировали родной «Данхилл» трёх цветов: зелёного, красного и синего и делились впечатлениями. Бурцева перешла работать в комок и стала богатеть. Она радовалась, что так вовремя смылась из машбюро Дворца Съездов, потому что её планировали  переводить на непрекращающиеся внеочередные съезды в машбюро Белого дома на Краснопресненской. Ну вот: пять дней назад съезды прекратились навсегда.

— Куча народу, говорят, из обслуги погибла. Но я бы конечно не стала там сидеть. Как распустили парламент указом, так бы я и ушла. Но всё равно, Люсь, не по себе – мало ли что.

Бурцевой было не по себе ещё и от другого. В Первой Градской умирала её бабушка, а Бурцева сидела дома, не поехала сегодня навестить. Позавчера вечером она после работы проведала бабулю, раздала доллары медсестрам и сиделкам, коньяки-«напалеоны» врачам. А когда пешком пошла по Ленинскому к «Октябрьской», её словили менты: комендатский час.

Бурцева понятия не имела о том, что накануне Парламент расстреляли, что какой-то комендантский час. В своём комке она жила очень ограничено, в мире шмоток, только что появившихся кукол Барби  и дагестанских ковров ручной работы, которые хоть и были похожи на грязные прабабкины половики, стоили огромных денег и к её немалому изумлению, хорошо «шли».

Менты оформили на Бурцеву протокол. Паспорта у неё с собой не было. Срочно был вызван из дома отец. Пока ехал отец, менты без протокола обыскали сумку. Когда паспорт и отец появились, Бурцевой был выписан штраф, а дома она обнаружила, что из сумки пропали все деньги и даже косметичка с замусоленным пупком карандаша для подводки глаз «Свобода», который Бурцевой подарил на 8 марта   лет дцать назад влюблённый в неё одноклассник, сперев по-видимому у матери.

— Всё. Больше глаза не подвожу, — горевала Бурцева. — Надо было все деньги сиделкам отдать. Всё-таки они дерьмо выносят. А то сейчас звонят, сообщают, что бабка плохая совсем, а я боюсь ехать. Как думаешь: дотянет до утра бабка? Я в шесть сразу бы и вышла. В шесть комендантский час снимают. Чё не поделили? Зачем Москву охраняют? Уж всех поубивали, всех депутатов в тюрьму отправили и  всё охраняют.

Я подумала, что Бурцева после задержания хорошо политически подковалась и явно не из телевизора новости. Потом явспомнила, что отец Бурцевой слушал би-би-си и успокоилась.

Дальше мы продолжали молча курить и пить обжигающий крепкий чай, разбавленный коньяком – для профилактики простуды.

— Как там твой? – решила сменить тему Бурцева.

— Да никак. Над златом чахнет.

— Бухает?

— Иногда.

— Имей в виду. Бросит он тебя. Сейчас на квартиру заработает и сразу бросит, — сощурясь процедила Бурцева, затянулась и выпустила дым колечками.

— Да и пусть бросает. У нас с ним раз в полгода по обещанию.

— Значит у него уже кто-то есть. Там же автостопщицы везде на перегонах. Мне рассказывали.

— Мне тоже, — как можно спокойнее наврала я.

— Но всё равно твой молодец, делает деньгу. Он тебя не ценит, потому что ты ему сразу дала.

— Думаешь, если бы я ему дала не сразу, это бы что-нибудь изменило сейчас? – искренне удивилась я.

— Скорее всего. Ты Люся непрактичная. Бери пример с Родиной. Она абы с кем не будет.

— Мой «абы с кем», между прочим, мастер спорта и на юниорском чемпионате СССР занял четвёртое место.

— А сколько он до этого «колёс» сожрал? – Бурцева была в курсе всего. Я рассказывала как всем пацанам, начиная с  первенств Москвы, наша тренер, давала таблетки.

— Да если бы он не жрал колёса, он бы сейчас так не переживал. Попал бы в десятку и всё. А четвёртое – самое обидное место.

— Зато он армию отслужил в спортроте, — Бурцева решила меня поуспокаивать.

— Это да.

– И почки не отбили и в жопу не отымели.

— Это конечно свезло. Он об этом, как напьётся, так и затянет.

— Вот увидишь — уйдёт, — опять сказала Бурцева, пустила дым кольцами и продолжила: — Тем более мне уже рассказали: пока твой на перегонах, у тебя запасной есть.

— Есть.

— Нормальный?

— Придурок. Но милый.

— Бесстыжая ты. Бери пример с Родиной, ещё раз наставительно сказала мне Бурцева. – Десять раз всё обдумает, прежде чем с девственностью расстаться.

И в этот момент раздался телефонный звонок. В два часа ночи. Из вежливости я вышла в туалет, а когда вернулась, Бурцева положила трубку и сказала:

— Не бери пример с Родиной. Её только что изнасиловали.

Родина звонила, чтобы попроситься к Бурцевой в гости – поделиться с нами женским горем, но одна идти боялась из-за сильного «сегодняшнего стресса» и вообще – «порядочные девушки» (и новоиспечённые женщины) ночью одни не ходят. Нам надо было всего-то дойти от Бурцевской 16-этажки до 22-этажки Родиной, чтобы забрать Родину. Но пуганая Бурцева боялась столкнуться с ментами. Я же была во всеоружии – у меня был паспорт, и студенческий, а также читательские билеты «иностранки», театральной библиотеки и «ленинки». Я почему-то думала, что раз это не впечатляет моих парней, то ментов-то обязательно впечатлит – всё-таки юридический – тоже вуз, и не из последних. Я давно мечтала трахнуться со следователем. Я иногда думала: вот если следователю приспичит, как он будет насиловать? Так же как все или как-нибудь, следуя примеру указа 1400, подведёт под это дело гражданско-уголовный кодекс и Конституцию? Так что менты меня не страшили, а даже привлекали.

— Вот и иди одна. Насильников сейчас нет. А менты… Менты может и похуже будут, — тихо закончила Бурцева, бросив на меня быстрый подозрительный взгляд.

— Как же насильников нет, если Родину изнасиловали? – спросила я. Но Бурцева вместо ответа лязгнула задвижкой только что поставленной супермодной дорогущей входной железной двери.

Я вышла в ночь. Пошла вдоль дома по освещённой части, мимо подъездов, на которых тогда не было табличек «ведётся видеонаблюдение», о таких табличках даже слыхом не слыхивали. Я вышла на улицу, по которой проносились редкие машины. У палаток толпились люди – вот тебе и комендантский час. Или он только в центре? Мимо меня по направлению к палатке прошли трое ментов и даже не посмотрели на меня, а я то приготовила читательский    билет из «ленинки», достала его из кармана и сжала в руке. Я шла вниз по улице и думала о том, что такая теплынь в октябре, после сентябрьских пятиградусных заморозков —как бы не вляпаться в тухлое собачье дерьмо, приняв его за пожухлый лист – в свете фонарей я не могла хорошо разглядеть покрытый липовыми листками асфальт. Сто раз я ходила так вот вниз-вверх по улице и только сейчас поняла, что я выросла, а улица всё такая же… Дома, изрядно запачканные, с ремонтными косметическими строительными швами напоминали мне днём, что время идёт. Но сейчас, ночью, под искусственным освещением, дома были как в детстве – новенькие… Навстречу шла странная фигура в телогрейке. Фигура озиралась, увидела меня, прохрипела:

— Какой сегодня день?

Я шарахнулась – это был небритый грязный мужик с серыми ввалившимися щеками.

— Что? Страшный? А дальше страшнее будет. Всё с согласия молчаливого большинства, всё с молчаливого согласия… — бурчал этот странный мужчина. Мне показалось, что он хочет в меня харкнуть и я побежала к 22-этажке, а он кричал мне вслед:

— Ещё поплатишься, ещё вспомнишь, как нас расстреляли.

Спустя двадцать минут я, как бабушку-старушку через дорогу,  привела под ручку Родину. Она шла как-то колесом, будто её и в хвост и в гриву ни много ни мало насиловал целый взвод. Всю дорогу молчала.

— Ну, весёлые ребята, пионеры-октябрята? — Бурцева уже накрыла видавший виды столик на колёсиках, в вазочке появились конфеты «Петушок». – Как делы?

— Да вот старушку Родину через дорогу перевели! – ответила я, показывая Бурцевой (за спиной Родиной) мимикой лица и композицией пальцев типа «фак», что дела очень плохи.

— Петушки! –  взвизгнула Родина и разрыдалась.

— Ты, Наташ, только давай покороче, — сказала Бурцева. – Мне в шесть к бабке выезжать в Первую Градскую. Как дошли? – спросила вдруг Бурцева.

— Нормально, — ответила я.

— Ментов не встретили?

— Встретили. Четверых или пятерых, да, Люсь?

— И не тронули?— удивилась Бурцева.

— Нет. Просто смотрели странно, – рассказала я. — Когда я одна к двадцатидвухэтажке  подходила, один мент только документ проверил и посоветовал мне завязывать с алкоголем, — сказала я.

— Это у нашего дома мент, – пояснила Родина. —Он моего видел.

— Какого твоего?

— Ну того, кто меня изнасиловал. Он меня к подъезду на машине подвёз и сказал: «Пожалуешься менту, убью. И тебя и твоих родителей», —  Родина начала всхлипывать.

— Да ладно тебе, Наташ. Обратно не вернёшь. Успокойся. Покури. Какой тебе «Данхилл»? — засуетилась Бурцева. – И рассказывай давай.

Съев по крайней мере десять петушков и выпив пять чашек чая с коньяком, выкурив две красные и две голубые данхелины, Родина рассказала, как всё было.

Родина с подругой Круженковой решили съездить в Макдональс.

— Совсем что ли Наташ с ума сошла? – перебила сразу Бурцева. – Круженкова – блядища. Зачем ты с ней пошла?

Круженкова училась в ПТУ в группе с Родиной и Бурцевой. При худой фигуре имела офигенный бюст – я видела общее фото. После распределения вдруг оказалось, что Круженкова работает в «педе» секретаршей, хотя все знали, что туда распределения не было. Естественно Круженкова училась там же на вечернем, на учителя математики. Родина и Круженкова заново сдружились на новом месте.

— Сиськи – это жир, — любила повторять Бурцева. – Но встречаются конечно худые с большой грудью, как Круженкова. Это редкость.

— Зачем пошла, зачем пошла, — отхлёбывала чай Родина. – А что мне дома сидеть? Ты всё работаешь. У тебя – бабка. Я одна. В «педе» парни на меня не смотрят, их там и нет почти. А все, кто есть, все к Круженковой неровно дышат. Аркадий Михалыч зарплату поднял и не смотрит в мою сторону, цветы больше не дарит. А где мужика искать? В нашем Ясеневе что ли по палаткам шляться?

— Ну сходила бы, Наташ, в театр, — жала Бурцева.

— Как я в театр ОДНА пойду? И Круженкова не захочет в театр.

— Ну это конечно, — пахабно усмехнулась Бурцева.

В общем, короче, решили перед Макдональсом  по бульвару прогуляться, но перейти его не успели, идём мимо колонн, там тротуар узкий. А мимо машина проезжает, потом задний даёт. И ребята такие приветливые спрашивают нас: «Как проехать на Тверской бульвар?» Круженкова говорит: «Не знаем». А я: «Как же не знаешь? Это и есть Тверской бульвар».

— Машина какая? – спросила Бурцева.

— Не знаю. Красивая машина. Иностранная. Ну и пошли мы в Макдональс уже вместе. Они нам всего столько накупили. И все игрушки со всеми хэппи-милами. Потом покатались по Москве. Что-то улицы пустые. И милиции-милиции вокруг… Потом поехали к ним.

— Совсем уже? – Бурцева принялась выпускать колечки. Колечки были полуколечками, нервными и кривыми, возбуждёнными какими-то стали колечки.

— Что совсем? Что совсем? – взбесилась Родина. – Знаешь, какие ребята классные – это я так тогда думала. И обходительные. И в банке работают. И в очочках, и в джемперочках — как я люблю. А сверху куртки кожаные. Фирменные, привозные. Кожа чёрная, тонкая. Целое состояние такие куртки стоят. И обо всём ребята говорят. На любую тему. По розе нам с Круженковой купили. Сказали, что просто шампанское дома за знакомство выпьем и видик посмотрим. «Криминальное чтиво». Приехали. Сели на кухню покурить. Круженкова с Наилем пошла видик смотреть. А я с Юнусом осталась на кухне болтать.

— Так ещё Наиль и Юнус?

— И что теперь? Наиль и Юнус.

— Ты что Наташ совсем уже?

— Да они приличные, клянусь, приличные были. Красавцы. Высокие. Наиль вообще голубоглазый.

— Блондин? – закричала Бурцева.

— Причём тут блондин? А глаза – голубые. Вдруг Круженкова входит обратно на кухню, к нам с Юнусом и говорит мне: «Пошли». А я только расслабилась. Пуговицу на поясе юбки расстегнула от пережора, такие вкусные печеньки, во рту таят и горячими становятся, когда долго жевать…

— Печенье? – заорала Бурцева.

— Да! – оглушила Родина, и в пол постучали как видно проснувшиеся соседи с низу. А Родина тогда зашептала:

— И польские солёные бабетки, по десять в маленькой упаковке, как твоя мама доставала раньше…

— А бундесверовской тушёнки не было, — зашептала в ответ Бурцева.

— Причём тут тушёнка? – растерялась Родина и продолжила всхлипывая: — Я Юнусу говорю: «Да ладно тебе. Давай ещё посидим». А она тогда взяла и ушла. И розу не взяла свою.

— Ну понятно. Круженкову уже насиловали. Она почуяла, — Бурцева глотнула коньяку из горлышка.

— Откуда ты знаешь?

— У нас «стенографию» отменили, и мы в классе трепались.

— А где я была?

— В столовой наверное, или болела.

— Я не болела в училище! Не болела! Ни разу! – завизжала Родина.

В пол опять постучали и по-моему грязно выругались, но слов было не разобрать.

— Болела. Ты просто забыла, Наташ. Помнишь, Люся к тебе приходила за докладом?

— Да, Наташ, помнишь? – поддакнула я.

— Не приходила, — огрызнулась Родина и  зыркнула на меня.

— Круженкова рассказывала, —  продолжила Бурцева. — Её  таксист распял на заднем сидении. Потом нож достал, к горлу приставил, заставил сидение от крови отмывать, а потом она ему весь салон ещё мыла, чтобы сил не осталось в милицию тащиться сразу.  Только после отпустил,. Поймала, что называется, девочка такси. Доехала, что называется. Так ещё мозгов не хватило даже номер запомнить.

— Ну, в общем… — почти спокойно продолжила Родина. Известие о том, что Круженкову изнасиловали и заставили отмывать салон, как-то смирило нашу несчастную с произошедшим. – Ну короче, Круженкова ушла. Наиль пошёл фильм смотреть. А Юнус всё со мной говорит. И такой умный. И вдруг очки снял. И стал меня гладить. По рукам. Вот здесь. По запястьям. По внутренней стороне рук одновременно.

— А по ногам? – не выдержала Бурцева.

— Что?

— По внутренней стороне ног? – заорала Бурцева и к нам в комнату постучался сонный бурцевский отец.

— Всё. Не буду рассказывать, — надулась Родина.

— А по жопе? По внутренней стороне жопы не гладил?

Родина зарыдала.

— Ты покороче Наташ, — виновато попросила Бурцева. – Уже пять. В шесть комендантский час закончится. Мне ехать.

— Да что это за комендантский час-то?

— Ты рассказывай Наташ, не отвлекайся.

— Ну в общем. Сначала всё было классно. Обо всём поговорили. Он пообещал мне пиджак из белой лайки и красную кожаную юбку с красной жилеткой, и сумочку с перчатками чёрные… кожаные…  А потом он предложил к нему в комнату идти. Такая у них квартира шикарная. Видик в каждой комнате и центр. И живут вдвоём. А комнат три. И люстры такие… Мои любимые, в миллионе висюлек, там в стекляшках свет так играет… Только ковры подкачали. Какие-то половики с драконами и тучками. Юнус спросил, как мне ковры – я ответила, что нравятся, чтобы его не обижать.

— Ну так ты пошла с ним сама в комнату?

— Да нет, да что ты всё допрашиваешь, наглая, да? — расплакалась теперь не как обиженная девушка, а как упавший на асфальт коленкой ребёнок  Родина. – Я не пошла. Я предложила ему куда-нибудь поехать. В ресторан или ещё в ночной клуб. А он говорит, что с удовольствием, но выпил. Не может уже за руль. Такой спокойный. И вдруг как схватит меня. Сильно. Я ему говорю, мягко так, чтобы не злить, что я бы с ним с удовольствием, но я – девочка, поэтому я не могу. А он мне отвечает, что, если я – девочка, он на мне женится. Тогда я попросила его написать расписку.

Родина обвела нас взглядом. Мы молчали. И Родина молчала. Я, если честно, что называется припухла от услышанного. А Бурцева просто устала что-то выспрашивать, её, по всей видимости, больше волновало умерла или не умерла её бабуля, и если умерла,  во сколько обойдутся похороны.

Родина продолжила исповедь:

— Он достал паспорт. Я проверила сразу – не женат ли. Такой классный у него письменный стол. И ручка к столу привязана. Фирма какая-то… Не знаю такую. То ли «портки» то ли «парки» — забыла. Он написал расписку. Имя-фамилия-отчество – но всё забыла. Не выговоришь сразу, надо несколько раз прочитать, и ударение непонятно где делать… Я сидела как завороженная, как во сне. Но мне было обидно. Я всё равно хотела домой. Он сам в мою сумку эту бумажку положил. А я всё равно стала проситься уйти. Но он меня схватил на руки и в комнату понёс. И всё.

— Как всё? – удивилась я.

— Трахнул. И всё.

— Ну женится? – подала наконец голос Бурцева.

— Же-енится, — заблеела вдруг Родина. – Же-енится как же. Ничего не было.

— Как ничего? – удивилась я. – Ты же сказала – трахнул.

— Крови не было. У тебя, Люсь, была кровь?

— Была.

— А больно было?

— Просто ужас какой-то.

— А у меня – ничего. Ни больно, ни крови – ничего.

— Такое бывает, — авторитетно заявила Бурцева.

— А мне то что, до того, что бывает! – Родина встала и от волнения стала переваливаться по комнате. — Он мне не поверил, что я девочка, что я приличная, интеллигентная. Он решил, что я — врушка!

— А что ходишь-то, как-будто тебе табурет в пизду воткнули?

Удивительно, но Родина совсем не обиделась вопросу Бурцевой.

— Тебе бы такое воткнули. Он меня обманщицей назвал и сучкой, бумажку отнял, порвал, розу разломал и стеблем меня хлестать начал как козу – подгонять, когда я обувала сапожки… ну знаешь те «саламандры» из «Лейпцига» с распродажи позапрошлого года, ещё не порвались и подошва не отклеилась – вот что значит фирма… и вышвырнул из квартиры. Я почти без денег, метро скоро закрывается, скреблась к нему в дверь как кошка, унижалась – просила, чтоб домой отвёз. Потом стала кричать, что в милицию заявлю. Тогда они вдвоём уже дверь открыли. Меня затащили. Раздели. Молча. Я прошу меня домой отвезти, а они меня раздевают. Второй…

— Который блондин? – ухмыльнулась Бурцева.

— Который голубоглазый, — спокойно отозвалась Родина. – Штаны расстегнул, снял. В трусах остался. У него та-акая ска-алка!

«Ничего себе жаргон», — подумала я.

— … скалка. Он мне в рот её суёт, а второй сзади вставил.

«Ни хера себе жаргон», — ещё раз подумала я.

— … вставил. Нет. Если бы изо рта тот второй, который расписки не писал, вынул, то нормально бы было. А так в горло что-то втыкается и тошнит. А сзади мне приятно было. Но потом уже больно началось.

— В жопу потом что ли? – Бурцева уже перестала курить и слушала приоткрыв рот.

— Нет. Они мне грудь сначала стали.. ну это…

— Что? – округлила глаза Бурцева.

— Кусать и жать. Так кайфово! – закатила глаза Родина. – Но больно очень. Потом они поменялись, и тот свою скалку засадил.

«Засадил. Вот это сама невинность», — подумала я.

— Вот это было и приятно, и больновато, — отзвалась Родина. — Я вообще не поняла, куда мои ноги делись. Куда-то туда, — помахала себе за плечи Родина.

— А потом уже они меня стали — туда. Потом только. После того как сюда.

— Куда?

— Ну в жопу, куда ты и предполагала, — стыдливо закончила Родина.

— А что ты хотела. Азеры. Они же не христиане. Как ты могла вообще к ним пойти-то Наташ?

— Причём тут христиане?

— Да при том. Что эти азеры в аулах с ишаками. Вот при чём. Всё. Пора закругляться. Они в тебя кончали?

— Как это? – переспросила Родина.

— Ну Наташ, — сказала я как можно спокойнее. – Сперма. Куда? Где? На живот? Может в рот? Куда они?

— Не знаю! – захлопала глазами Родина. – Не было такого. Не видела.

— Так «не было» или «не видела»? – испугалась я.

— Ну всё подруга, – устало произнесла Бурцева. – Доигралась. Дождалась принца на белом коне.  Морально-то готова родить маленького азера? Когда у тебя месячные были?

Родина молчала. Последний «Петушок» так и остался торчать у неё из зубов. Она поднялась с кресла. И я вдруг заметила, что Родина совсем не такая, какая была даже ещё весной. Из под мини-юбки выглядывали полные, но вполне себе красивые упругие  ляжки, никаких батничков — поверх мини-юбки свободный джемпер, скрывающий толстость талии,  с треуголным вырезом. И вся она, Родина, после исторической для неё ночи, производила впечатление хоть и усталое, и слегка расхлестанное и совсем не слегка помятое,  но совсем не вульгарное.

На улице было звонко, похолодало. Уже начинало светать. Небо светлело на горизонте серым, бесцветным – ни одной кровавой полоски. Чтобы как-то успокоить Родину я сказала чистейшую правду:

— А ты, Наташ, похорошела с весны. Помнишь, мы тогда весной на майские встретились?

— Будет чаще прямую кишку массировать, в девочку превратится, — ухмыльнулась Бурцева. – Пока бабы!

И Бурцева побежала на автобусную остановку.

— «В девочку превратится», — Родина сделала шаг, скривилась от боли и взяла меня под руку. – «В девочку превратится». Да эта Бурцева обнаглела вообще. У самой, Люсь, было-то один раз. Так мужик её даже порвать не смог. Она мне сама рассказывала.

— И мне.

— Ну вот. Ходит теперь , целку из себя строит. Ты не знаешь, Люсь, ты со своим в жопу не это…

— Нет! Что ты! – испугалась я.

— И не просил?

— Нет, — наврала я.

— В жопу хорошо. Мышиный глаз.

«Бляха-муха. Ну и сленг», — опять удивилась я про себя. – «Откуда интересно? Неужели за ночь нахваталась?»

— Слушай Люсь. Я что забыла вам сказать, самое главное, всё эта Бурцева-дура… У меня из попы кровит. Я поэтому из дома и ушла. Родители спят. Чтоб их не пугать. Я у Бурцевой туалетной бумаги в штаны подложила, у неё бумага очень хорошая, мягкая, импортная дорогущая… а у нас дома обычная. Но я чувствую – сейчас всё мокрое. Посмотри не промочилась юбка?

Я нагнулась, рассматривая задницу Родиной, обтянутую чёрной юбкой – на чёрном при близком рассматривании расползлась угольного оттенка клякса, мерцающая в свете редких проснувшихся кухонь первых этажей.

— Промочилась. Может это всё-таки оттуда, с запозданием?— указала я почему-то себе на передницу.

— Нет, Люсь. Это жопа кровит.

— Может в поликлинику сходишь?

— А ты меня разве не отведёшь?

— У меня институт.

— Так и у меня работа.

— Так ты больничный возьмёшь, если что.

— А ты , если что, вещи мои из больницы забирать будешь, — настаивала Родина.

Я со скрипом согласилась. Но оказалось с Родиной в поликлинику ходить совсем не утомительно. Она просто пёрла везде без очереди. Климактерическим тёткам, трясущим перед нами своими талонами, напечатанными на стандартной прозрачной советской бумаге,  Родина ответила жёстко и свирепо:

— Меня азербайджанцы изнасиловали! Видите — как хожу! Может, они меня сифилисом заразили или СПИДом!

Тётки шарахнулись от нас как от прокажённых.

— У неё герпес на губе! – услышала я шёпот. Это относилось уже ко мне. Я простудилась и у меня действительно был герпес вокруг рта.

Медсестра выбежала из кабинета гинеколога где-то через полчаса.

— Кто Наталью Родину сопровождает? Есть такие?

— Я, — сказала я.

— Мы уже вызвали машину. Но сейчас, сами понимаете, время такое, все больницы переполнены, машину ждать часа два, и то неизвестно приедет или нет. – Медсестра вздохнула: — Вам справку для милиции давать? Наталья говорит, что не надо.

— Давать. Обязательно давать, — попросила я. – И если можно, мне в руки. Её припугнули, понимаете. Обещали с ней расправиться, если что.

— Вот звери. Лимита её что ли?

— Нет. Наиль и Юнус.

— Понятно. Звери. Но наши русские и похуже могут. Ей ещё повезло, что туда, а не туда.

Медсестра посмотрела в сторону подслушивающих тёток:

— У кого на восемь талон? – рявкнула на них медсестра и поправила выбившийся из под медицинской шапочки седой волос.

Тут вышла из кабинета сама гинеколог в каком-то огромном колпаке.

— Это сопровождающий? Заходите.

Я испуганно зашла. За ширмой копошилась Родина и всхлипывала.

— Сядьте девушка. Вы родственница?

— Подруга, — ответила я.

— Значит так. Ситуация в городе такая. Знаете?

— Что знаю?

— Ну, что Ельцин расстрелял Белый дом?

— А-аа. Знаю.

Гинеколог занервничала.

— Татьяна Андреевна! Спокойнее, спокойнее… — сказала медсестра.

— Да куда уж спокойнее, — и вдруг гинеколог уставилась на меня: — Вы с моего участка?

— Я на Пришвина-три прописана.

— С моего, — удовлетворённо сказала врач. —Половой жизнью живёте?

— Живу.

— Ну ещё бы, — процедила мне в затылок медсестра.

—  Последняя менструация когда была?

— Неделю назад.

— Залезайте.

— Куда? – испугалась я.

— В кресло. У вас карточка заведена?

— Нет.

— У гинеколога были?

— Нет.

— Ну что же вы, женщина. Залезайте, залезайте. Стул с утра был?

— Какой стул? – испугалась я.

— Всё равно залезайте. Носки не надо снимать.

Родина уже вышла из-за ширмы и всхлипывала на кушетке – медсестра мерила ей давление. Я зашла за ширму. Потом поднялась по ступеньке в кресло. Я ни разу ещё не была у гинеколога. Когда поступала в институт и делала справку 086-у, просидела у двери два часа, поглазела на беременных и ушла ни с чем –  именно эта гинеколог Татьяна Андреевна тогда меня обхамила, сказала, что у неё «беременные», а остальные пусть сидят и ждут «хоть до посинения». И я сдала в инститскую приёмную комиссию справку без печати гинеколога.

И вот теперь я лежала в кресле, а Татьяна Андреевна, копошась чем-то холодным у меня внутри, говорила:

— У меня муж военный. Ну как и все у нас в Ясеневе. Говорит, кошмар, что происходит. Он сейчас фрагменты тел на барже вывозит. Не ниже майора к этому допустили. Пять дней в мешки трупы собирают. В больницах просто кошмар. Склиф стонет, Боткинская вообще закрыла реанимацию. – Я почувствовала, что что-то холодное, металлическое во мне — трясётся. Наверное Татьяна Андреевна очень волновалась, молчать не могла, а когда занимаешься чем-то привычным, легче успокоиться.

« Как бы зеркало у меня в шейке не забыла», — подумала я.

— Можно в шестьдесят четвёртую, но там и в обычное время все как селёдки в бочке. – Теперь Татьяна Андреевна, не вынимая из меня одной руки, мяла мне живот другой, приговаривая: — В Первой Градской вообще второе пришествие: электричество отключили в ночь с третьего на четвёртое, и телефон… матка маленькая… пять младенцев там умерли… один от желтушки, другой от сердца – в аварийном свете не разобрали, что губа синела и кожа жёлтая… роженица одна при смерти была… киста у вас гормональная на правом яичнике, но скорее всего рассосётся. Живот не болит? Слезайте, — приказала гинеколог, сняла перчатку и выкинула её.  – Одевайтесь. Здорова.  Вот я и говорю. Повезёте сами сейчас подругу в роддом.

— В роддом? — удивилась я.

— Да в роддом. Вашей подруге вообще-то нужна проктология. И срочно. Но в больницах сейчас, я же объясняла, вы меня — что?—не слушали?

— Слушала. Беспредел.

— Правильно – беспредел, — успокоилась немного Татьяна Андреевна. — Я вам дам координаты знакомого своего гинеколога, мы с ним учились в первом «меде». Зовут его Искандер. Он зашьёт вашу прямую кишку. То есть вашей подруги. А направление выпишу на разрыв влагалища и шейки. Там в общем-то ничего страшного, но желательно зашить. Будете числиться, Наталья Владимировна Родина в отделении абортов.

— Но я не могу. У меня родители. Они не перенесут, — заплакала Родина.

— Если дадите Искандеру немного денег, он прооперирует и отпустит в тот же день. Препараты все он выпишет, я ему подробно всё напишу, – Татьяна Андреевна сняла колпак, долго мыла руки в раковине, причесала волосы, протёрла глаза салфеткой и совершенно спокойно сказала: — Искандер говорит, женщины рожать перестали, одни аборты или искусственные прерывания…

Мы вышли из кабинета со стопкой выписок и направлений, напечатанных типографией на десятилетия вперёд. На этих бумажках значилось «Министерство здравоохранения СССР» — что-то в этом роде. С каждой бумажки смотрели на меня знаки несуществующих уже или переименованных организаций. «СССтыдно, СССтыдно, СССтыдоба» — сипели на меня буквы. Я сложила направления поперёк, лицами внутрь, спрятала в сумку. Тётки из очереди, которых уже было человек пятнадцать, перестали шушукаться,  провожая нас злорадным нетерпеливым взглядом.

4

Всё зажило на Родиной как на собаке, только ходить в туалет надо было аккуратно первый месяц, соблюдать диету, не есть семечек, крупной клетчатки, вставлять в зад свечи с облепихой.

— Искандер предупредил, что после родов швы могут открыться, в лучшем случае просто будет сильный геморрой, — объясняла мне Родина.

— Так ты что? Беременная?

— Нет. Это он гипотетически, на будущее сказал.

Она взяла с меня и Бурцевой слово, что мы никому ничего не расскажем.

— У меня крови не было. Так что и ничего, что перед свадьбой что-то было. Я будущему мужу навру, что я девочка.

— Есть претенденты? – съязвила Бурцева.

Мы с Бурцевой уговаривали Родину написать заявлению в милицию. Она помнила адрес, где жили её насильники. Но Родина отказалась наотрез. Она боялась.

— Да я уж забыла всё. Живу как будто ничего и не было, будто ничего не произошло, — Родина говорила это совершенно искреннее и наивно хлопала карими глазами. – Крови же не было.

— А из жопы? – вставляла своё жёсткое геморроидальное напоминание Бурцева.

— Что из жопы? – недовольно подёргивала плечами Родина.

— Ну из жопы у тебя варенье что ли текло?

— Всё девочки, давайте больше об этом не говорить. Справку  для милиции я у Люси забрала, порвала. Всё. У меня всё хорошо.

Родина  после операции похорошела ещё. Она вступила в самую благодатную женскую пору, когда ещё дневной свет не портит впечатление от лица, когда чуть за двадцать, и все мужики мечтают о любовницах такого возраста. У Родиной появился наконец парень. Она шла по Ясеневу, а он притормозил свою машину. Оказалось, что негативный опыт ничему не научил Родину. Она после хиханек и хаханек, а это Родина умела – стрелять глазками, шутить и улыбаться, села к парню в машину. И это на самом деле было хорошо. Родина не собиралась терять веру в людей и на всё смотрела светло, немного наивно. Парня звали Денисом, он был чуть старше нас и когда-то учился в соседней школе. Родина практически перестала спать. Днём она работала, вечером училась, а ночью каталась с Денисом по клубам или ночевала у него. От регулярных отношений у неё резко выросла грудь. Родина осталась такой же общительной и искренней с нами, и кроме того, от неё теперь исходили флюиды, завлекаловки, женское очарование, и мужчины это чувствовали; начальник стал опять дарить Родиной цветы. Родина не хотела вспоминать своё изнасилование. Она как бы выместила   неприятное воспоминание подальше, в подсознание. Ей это далось легко, только мы с Бурцевой  немного портили ей малину. Дальше же, чем больше и больше времени проходило от той страшной для Родиной октябрьской ночи, стали обнаруживаться удивительные метаморфозы. Чем дольше мы жили, тем больше взрослели, а потом уже и старели, чем больше проходило наших посиделок у Бурцевой, тем чётче я  понимала, что Родина потихоньку,  но упёрто, по-женски мягко, а на самом деле предельно нахраписто, начинает иметь других чуть ли не жёстче, чем отымели её первые «кавалеры». Конечно Родина не вставляла никому  скалки, но она стала конкретно напрягать людей вокруг себя. Одной из первых жертв Родиной стала учительница нашей школы, одна из самых уважаемых авторитетных учительниц.