- КАРТИНКИ ИЗ ДЕТСТВА МАРИШ
(КОНЕЦ 40-х – НАЧАЛО 50-х)
Если картины, возникшие в памяти,
удалось облечь в слова, то картины эти
достойны занять своё место в литературе.
Рабиндранат Тагор «Воспоминания»
На картинках этих те давние времена, когда на улицах Москвы машин было мало, и, кроме грузовиков, я помню только «Победу», эмку и чёрные трофейные автомобили со странными названиями: опель, мерседес. А по булыжной мостовой мимо нашего дома иногда цокала копытами могучая лошадь с толстыми ногами, запряжённая в телегу с грузом. Она роняла на мостовую золотые комки: один, другой, третий… И эта лошадь, и человек, шагающий рядом с телегой с вожжами в руках, тоже могучий и неторопливый, словно явились из неведомого мира в наш привычный уличный мир.
Ещё не построили кольцевую линию метро, зато было много трамвайных линий, по которым ходили старые, с открытыми ветру задними площадками, двухвагонные трамваи. Они громко и нетерпеливо, но мелодично, звонили, подъезжая к остановкам: «Будьте осторожны, люди!» А над трамвайными рельсами висели странные таблички, предупреждающие, как мне казалось, какого-то Юзу: «юза осторожно листопад».
И было привычно встретить на улицах Москвы и на рынках безногих инвалидов войны на низких деревянных тележках на шарикоподшипниках. В руках у них были похожие на утюжки деревянные колодки, которыми они отталкивались от тротуара. Инвалиды продавали леденцовых «петушков на палочке» и дешёвые папиросы «Прибой» поштучно. Можно было тут-же разжиться и огоньком: инвалид чиркал спичкой, прикрывая её ладонью от ветра по-солдатски умело.
О житейском
Ещё не во всех московских домах были газовые плиты. И, чтобы разжечь керосинки, керогазы или примусы, люди ходили за керосином со специальными бидонами с узкими, почти как у бутылки, горлышками, в таинственные, полуосвещённые керосиновые лавки вроде той, что была на нашей Второй Мещанке. Там, за тяжёлой железной дверью, крепко пахло керосином, хозяйственным мылом и ещё чем-то неведомым; а за прилавком стоял весёлый добрый мо́лодец в резиновом фартуке и резиновых нарукавниках. Он ухмыляясь спрашивал у нас – принюхивающихся малолетних покупателей: «Что, нравится, как здесь пахнет?» А нам нравилось, потому что воздух в Москве ещё был чистый, и хотелось чего-то пикантного, необычного.
А в московских домах было катастрофически много клопов, которых безуспешно морили порошком из ромашки-пиретрумом, и почти не водились тараканы.
Клопиная оккупация тянулась годы, но и спустя много лет после неё я нет-нет да и найду между страниц старой книги высохшую, плоскую и прозрачную шкурку клопа. Такой привет из детства.
Ещё было в Москве много домов с коридорной системой и бараков, где не было ванн; и народ ходил раз в неделю (большинство – по субботам или воскресеньям) в общественные бани вроде той, что была в нашем Банном переулке и в которую ходили и мы с мамой.
В воскресенье, отстояв длинную очередь на улице, попадаешь через гардероб и предбанник, уже голыми и беззащитными, в преисподнюю – помывочное отделение, где в горячем тумане и в приглушенном от пара гуле: стуке железных шаек и крикливых голосов, двигаются женщины – ведьмы с распущенными волосами. Они наливают кипяток в железные шайки, стоят у каменных лавок и трут мочалками себя и, особенно рьяно и безжалостно, своих худеньких дочек, чтобы чистоты им хватило на всю неделю, до следующей бани.
Девочки тихонько поскуливают или возмущаются и мечтают скорее попасть в прохладный предбанник и, наскоро одевшись, дальше, через гардероб, к мраморному мокрому прилавку, за которым стоит такой же добрый мо́лодец, в таком же резиновом фартуке и резиновых нарукавниках, что и в керосиновой лавке. Он моет стакан на фонтанчике-штурвале, набуровливает газировки и добавляет в неё из высокого цилиндра с краником ровно одно деление малинового сиропа. И всего-то за три копейки.
И все неприятности преисподней забываются от шибающей в нос, и до самых мозгов, сладкой газировки.
А каким удовлетворением дышит понедельничный разговор с подружкой о вчерашней бане: — Газировку пила? – Пила. – С сиропом? – С сиропом. – И я.
И не хочется верить случайно услышанным пересудам соседок, что этот замечательный добрый мо́лодец не был на войне, а на газировке построил дачу.
О школе
Мальчики и девочки учились тогда в разных школах (так называемое «раздельное обучение»), а программы по всем предметам были не такими заумными; и мы не знали сло́ва «конгруэнтны», а говорили просто: «треугольники подобны».
И не было шариковых ручек, а только перьевые, и даже не авторучки-самописки со встроенным баллончиком для чернил, а просто – железное пёрышко на деревянной палочке. Для них младшие школьники носили в класс в тряпочных мешочках чернильницы-непроливашки с чернилами. И по какому-то непонятном закону из них, не имеющих пробок, чернила не выливались! когда мы шлёпали портфель на горку, чтобы прокатиться по дороге из школы.
А нас, третьеклассников (то есть в девять лет), торжественно принимали в пионеры; и пионерский галстук, тщательно выглаженный, служил естественным украшением школьной формы. (А для меня, иногда, и носовым платком: концами галстука можно было тайком промокнуть воду, которая текла из носа, когда весной всё зеленело).
Об играх
Московские дворы в те времена были переполнены играющими детьми. Не знаю, как другие, а наш двор напоминал большой муравейник, в котором каждая группа муравьёв занята исключительно только своим делом.
Вот, на асфальтовом пятачке у парадного входа в отделение милиции играем мы, 5-6-7 девочек. Прыгаем через верёвку «без опоздал» и «в американочку» (двое крутят две верёвки навстречу друг другу. Прыгать трудно. Настоящий аттракцион). Или играем «в вышибалы» по очень жёстким (для азарта) правилам.
Иногда, неохотно, на несколько минут, уступаем наш пятачок «чёрному воронку». На нём привозят в милицию воров или воришек, пойманных где-нибудь на рынке, в трамвае или в доме.
А рядом, на утоптанной до звона земле, наши ровесники-мальчишки: Сашка, Лёшка и Витька, балансируя на одной ножке, чеканят «пушок» (кусочек свинца пришитый к кусочку меха). С нами не прыгают, потому что не умеют.
В этом деле нужна сноровка: надо влететь под веревку, когда она вверху, и успеть перепрыгнуть через неё не задев в следующее мгновение – когда она внизу. И прыгать, прыгать, прыгать…
Однажды мы уговорили Сашку прыгать с нами. Он долго и смешно (но мы не смеялись) «накачивался», то есть качался в такт вращению верёвки, не решаясь влететь под неё. Наконец влетел, но не успел подпрыгнуть: задел. Мы, как добрые мамы, ободряли и наставляли его. Но – несколько неудачных попыток, и Сашка глупо заулыбался, отошёл и «невзначай» показал нам все фокусы чеканки.
А около стены дома, на как следует разрыхлённой земле, играет «в ножички» компания хулиганистых подростков. Здесь и Ссаный. «Эй, Сундук, выходи!» — вызывает он гулять своего закадычного дружка, полное имя которого – Сундук с клопами. Ну вот компания и в сборе. Она орёт петушиными голосами и, время от времени, матерится.
Вдруг из полуподвального окна, глядящего на разрыхлённую землю, слышен энергичный стук. За стеклом беззвучно кричит и бешено жестикулирует еврейская мама Роза, отгоняя от окна мельтешащих, заслоняющих свет подростков.
Сегодня у неё на обед котлеты и она торопится прокрутить мясо.
Компания послушно перемещается от окна ближе к арке, на твёрдокаменную землю, играть «в пристенок» на деньги.
А мама Роза, провернув мясо, пошлёт своего мальчика Геню с мясорубкой в соседний дом, где живёт её сестра Люба с семейством и у которой сегодня на обед тоже котлеты: «Геня, отнеси-таки мясорубку тёте Любе».
И Геня прошествует по Второй Мещанке, прижимая к груди мясорубку, ещё тёплую от работы и с красно-белыми червячками из мяса, глядящими в дырочки.
А Сашка, Лёшка и Витька уже на пятачке рыхлой земли и собираются играть «в ножички». «В пристенок» на деньги – не разрешают родители.
В общем, во дворе – сосуществование разношёрстных компаний, без драк и разборок. Настоящий высокоорганизованный муравейник. А иначе, пожалуй, не выжить.
О самокатах и велосипедах
Самокаты были только самодельными (магазинных – в нашей округе не помню). Их сооружали из двух досок – горизонтальной и вертикальной, и голых, страшно, с шипением, громыхавших по асфальту, шарикоподшипников. И почему-то самокаты эти имели только наши дворовые хулиганы (Ссаный и Сундук с клопами).
Да покататься-то у них не попросишь!
Но как же замечателен был такой мальчишка, когда, как следует раскатившись, он громыхал по тротуару нашей Второй Мещанки. Рубашка на спине надута воздухом, стриженая с чубчиком голова гордо откинута, взгляд устремлен далеко вперёд, вдоль улицы, до самого её изгиба где-то за Банным переулком! Настоящий Дик Сенд – отважный пятнадцатилетний капитан за штурвалом своего корабля.
Я – завидовала. Я как следует допросила маму: где берут эти самокаты? И она обещала мне такой, если у одного знакомого дяденьки из механической мастерской найдутся отработавшие и списанные шарикоподшипники; доски же легко найдутся у другого дяденьки — сто́ляра, который делал нам полку для посуды.
Но, увы.
А детские двухколёсные велосипеды как невиданную редкость просто-напросто отнимали у хозяина и, накатавшись всем двором, возвращали, бывало слегка покорёженными. Такое случилось однажды и в нашем дворе.
В одно прекрасное солнечное утро во двор, как-то точно с неба, свалился велосипед: его вёл за руль, согнувшись в три погибели, вертлявый мальчик-чертёнок. Рядом шёл именинник и хозяин этого новенького велосипеда – шестилетний, симпатично упитанный Сёмочка с пирожным в одной руке и шоколадкой – в другой.
Пришли, остановились.
Мальчик-чертёнок не мешкая вскочил в седло и, стукаясь коленками об руль, понёсся в дальний конец двора и обратно, к Сёмочке. А здесь чертёнка уже ждала невесть откуда взявшаяся очередь: Сашка и Лёшка из 4-го класса, Славка и Витька из 5-го и еще человек 6-7 или 8.
Мальчишки громко и энергично (как депутаты в парламенте) договаривались: ехать «туда и обратно», то есть до конца двора и назад, или «только туда», а назад поедет уже следующий из очереди. Остановились на последнем варианте, потому что не было терпения ждать.
Первым, растопырив коленки, бешено крутя педали и вихляя, поехал Сашка. Лёшка, второй, понесся за ним, чтобы перехватить велосипед в конце двора и катиться «обратно» (как договорились). А Славка, третий, должен был ждать около Сёмочки, но не выдержал и побежал за Лёшкой. За Славкой понеслась вся очередь, потому что никто не знал, где ждать велосипед.
В конце двора Лёшка оседлал велосипед и покатил «обратно», а очередь сделала плавную дугу, благодаря чему сохранила порядок, и во главе со Славкой побежала за велосипедом (к Сёмочке). Сохранить порядок, то есть очерёдность, было очень важно, потому что каждый понимал: если наступит хаос, то прокатиться ему, возможно и не удастся.
И пока очередь бегала туда-сюда и каталась, бегала и каталась, мальчик-чертёнок весело крутился около обалдевшего Сёмочки и, время от времени, откусывал пирожное прямо из зависшей в воздухе Сёмочкиной руки. Впрочем, каждый раз чертёнок вежливо спрашивал у Сёмочки: «Можно, я откушу?»
И вот (опять как-то с неба) свалилась мама и увела своего остолбенелого, милого, маленького Сёмочку и велосипед с отвалившейся педалью. Следом скакал довольный жизнью мальчик-чертёнок: успел и прокатиться, и пирожного поесть.
В дальнейшем Сёмочка гулял во дворе всегда без велосипеда.
О вкусном
Отличным лакомством считался кусок полубелого, пахучего и ноздреватого хлеба, посыпанный сверху сахарным песком. С таким «бутербродом» приятно было выйти во двор к друзьям или подружкам.
А на пустынной тогда площади у Ржевского (Рижского) вокзала, у тётеньки в белом халате, с большой, дышащей морозным паром кастрюлей на тележке, можно было купить круглое мороженое: без обёртки, в двух вафельных кружочках, на которых, если повезёт, окажется выдавлено (на счастье) твое имя. Мороженое надо было быстро облизывать по кругу, как обод колеса.
И капустная кочерыжка с морковкой были самыми распространенными «фруктами» в зимне-весеннее время для многих московских детей.
А однажды, перед Новым годом, нам покупали по килограмму замечательных абхазских мандаринов. И моя подружка Нина ухитрялась героически растянуть этот килограмм (развешенный на ёлке между картонными и ватными игрушками и мишурой) на все каникулы: одиннадцать штук – на одиннадцать дней.
А обёртки от новогодних конфет ни в коем случае не выбрасывались: сложенные определённым образом, они служили для настольной игры «в фантики». Всё шло в дело, потому что мало что покупалось.
О духовном
Ещё любили дети петь военные песни («Эх дороги – пыль да туман» или «Бьётся в тесной печурке огонь. На поленьях смола, как слеза») и ходить на трофейных «Тарзана» и «Трёх мушкетёров», на «Детей капитана Гранта», на «Счастливого плавания», «Чапаева» и «Приключения Гулливера».
И не было телевизоров, а по невыключающемуся никогда, по старой, военного времени, привычке, радио (этой чёрной тарелке на стене) можно было хоть каждый день слышать Лемешева и Козловского, оперетточные куплеты, смешное тирольское пение, удивительный художественный свист (чувствуете, какое разнообразие и изысканность по-сравнению с сегодняшними теле- и радио – кухнями?) И, самое главное, детские радиоспектакли вроде «Чёрной курицы», «Городка в табакерке», «Приключения Буратино», «Клуба знаменитых капитанов».
И не нужно было телевизора: сознание само выдавало картинки.
В шорохе мышином, в скрипе половиц,
Медленно и чинно сходим со страниц…
Все мы капитаны, каждый знаменит … —
таинственно, вполголоса пело радио, и представлялось мне: вот они, капитаны, совсем маленькие, перешагивают через строки (как болельщики на стадионе через скамейки), спрыгивают со страниц, приветствуют друг друга и начинают потом расти, расти до человеческих размеров.
И много ещё удивительного и непохожего на сегодня бывало во времена моего детства.
2014 г.
- ЗОЛОТАЯ ЛИХОРАДКА
Солнечное утро начала далёкого (50-ый год) лета. Мы, три подружки: Нина, Лена и я, десяти лет, сидим на куче щебёнки, насыпанной на тротуаре около нашего дома на Трифоновской улице.
Камни замечательные: разноцветные, со сверкающими на солнце вкраплениями. И мы ползаем по куче, выискиваем самые яркие экземпляры и терпим боль от обломков, впивающихся в наши по-летнему голые, с нашлёпками болячек, коленки. И Лена, наша умная Лена, первая поняла, что сверкающие в камнях вкрапления – золото. «Это золото там сверкает», — задумчиво сказала она, и мы с Ниной сразу согласились, что – золото. Конечно же, стали думать, как достать его крупинки из камней: «Надо как следует, до песка, растолочь камни молотком. А потом, что? А ладно! Родители скажут. У Лены папа – мастер в цеху. Сейчас главное – набрать побольше камней с золотом и отнести домой».
Наполнили карманы и захватили в ладони. Но этого показалось мало. Тогда Лена, наша умная Лена, сказала, что надо взять дома коробки, лучше всего из-под геркулеса – они большие.
Понеслись домой. Камни больно били меня по боку и выскакивали из переполненного кармана. Я выкинула их на ходу – не жалко, ведь бегу за большой тарой!
Ворвавшись в комнату, стала требовать у мамы коробку из-под геркулеса, обещала принести много золота.
Мама без возражений и быстро освободила коробку: пересыпала геркулес в пустую кастрюлю.
Снова собрались на куче и стали наполнять коробки. Работали долго, потому что выбирали самые красивые камни, любовались, показывали друг другу: «Посмотри, какой!»
А в это время справа от нас громыхали по булыжнику грузовики, слева – спешили ноги прохожих (мы видели только ноги, так как трудились не поднимая голов).
Я думала: «Вот дураки: бегут и не знают, что тут – золото». А мне так хотелось, чтобы кто-нибудь наконец остановился, присел на нашу кучу и стал наполнять камнями с золотом свою сумку, развеяв остаток моего сомнения. Иногда я даже громко выкрикивала: «Здесь золото! Здесь золото!»
Но умная Лена останавливала меня: «Молчи! Набегут и растащат кучу по своим большим сумкам».
И только наша музыкальная Нина безмятежно перебирала щебёнку и напевала свое любимое – «Песню Нинон»[1]:
Солнца луч чуть золотит бульвар.
Здесь поток влюблённых пар…
Карамболина, Карамболетта,
Улыбкой нежной, чуть-чуть небрежной.
Ты сердце каждого пленишь.
Карамболина, Карамболетта,
У ног твоих лежит блистательный Париж!
При последних словах Нина красиво взмахнула рукой навстречу утреннему солнцу, золотившему нашу Трифоновскую улицу, её булыжную мостовую, трамвайные рельсы, кучу щебёнки и наши разномастные и умные головы: рыжую, каштановую и русую…
Наконец, через час (или два) коробки наполнены. Пора домой. С трудом поднимаем коробки, и вот чёрт: они разваливаются прямо в руках под грузом камней. Ничего не поделаешь: пришлось отсыпать по половине коробок.
Лена сказала: «Ладно, завтра возьмём новые геркулесные коробки и придём на кучу опять».
Дома я отдала маме золото и велела спрятать под кровать – самое укромное местечко в нашей малюсенькой пятиметровой комнате.
«У тебя есть ещё коробка? – спросила я. – Мы завтра опять пойдем».
«Да, — сказала мама, — утром дам. Только, Мариночка, будьте осторожны: не сидите со стороны мостовой», — добавила она потому, конечно, что безопасность ребенка была для нее важнее золота.
На следующий день мы снова ходили за золотом и принесли снова по половине коробок.
А на третье утро я, взяв у мамы ещё одну коробку, пошла за Ниной. А она говорит: «Я не пойду: коробок больше дома нет».
«А у нас вот есть», — хвастаюсь я. Здесь подходит Лена, наша умная Лена, и тоже без коробки! Да ещё и говорит: «Неужели ты думаешь, что дома копят коробки из-под геркулеса? Где их хранить? Да тебе мама дала вчерашнюю – позавчерашнюю коробку, а золото вы́сыпала во дворе. И вообще, это – не золото. Мне папа так сказал».
Я – домой: «Где мое золото? Ты зачем его вы́сыпала во дворе?»
«Не во дворе, Мариночка, а в таз. Он под кроватью. Посмотри – там, у стены», — говорит мама.
Я полезла под кровать, вытащила таз. Золото в нём было, но подозрительно мало.
«Почему так мало?» — спрашиваю.
«Не мало. Это только кажется, потому что таз широкий», — отвечает мама.
И вот поплелась я уныло, одна, на кучу. Но собирать уже не хотелось. Насыпала немного, не разбираясь, на дно вчерашней-позавчерашней, конечно, коробки и вернулась домой.
А потом мы с мамой сидели за столом; она вынимала камни со дна коробки, задумчиво их рассматривала и говорила: «Это – гранитный щебень. Наверно собираются ремонтировать нашу булыжную мостовую. Вот я вижу в нём: это – кварц, это – слюда; они блестят. А это, похоже, полевой шпат». (мама вспоминала свои познания учительницы младших классов).
«Какая ещё слюда. Это – золото», — возражала я мрачно.
«Такая же слюда, как у нас в окошке керосинки, — говорила мама. — Пойди, посмотри».
Керосинка стояла в коридоре, за дверью, на табуретке (общей кухни не было: там жила противная Елисеиха с детьми). Я посмотрела и говорю: «А слюда ведь серая и даже чёрная».
«Это, просто, мне пора почистить керосинку от сажи, — отвечала мама и сокрушённо добавила: — Жалко, что у нас дома нет ничего из золота. Ты бы увидела, что оно совсем непохоже на слюду».
«А полевой шпат – это муж полевой мыши», — сообщила я, имея ввиду мышь из сказки про Дюймовочку.
И это означало, что «золотая лихорадка» у меня благополучно закончилась. Назавтра я уже опять играла во дворе.
А щебёнка как-то незаметно исчезла. Её использовали для ремонта булыжной мостовой.
P.S. Но самое удивительное в этой истории вот что: когда рабочие, ремонтировавшие мостовую, подняли слой старого булыжника и щебня, в песке обнаружился клад из золотых монет царской чеканки. И на том самом месте, где была наша куча!
Не верите? А зря: это же вполне возможно, потому что наш дом был построен (как доходный ещё в 1913 году на деньги купца Солодовникова) на бывших огородных землях. А в огородах, как известно, часто зарывали клады.
Шутка.
И совсем уже не шуткой оказалось вот что: дом наш, возле которого мы добывали золото, был в начале семидесятых окончательно расселён и отдан под учреждение – «НИИ Алмаз».
Всё-таки, что-то драгоценное всегда есть там, где прошло детство.
2012, 2014 гг.
- ДОМ МОЕГО ДЕТСТВА
(МОСКВА, СОРОКОВЫЕ-ПЯТИДЕСЯТЫЕ)
Уж ночь. на чердаке коты поют,
Гортанные рулады выдают.
На этажах затихших звон курантов
Из всех «тарелок чёрных» на стене
(так называлось радио в стране)
Баюкает уставших квартирантов:
Портной, рабочий, парикмахер, врач,
Гадальщик с рынка и слепой трубач,
Учительница, проводница, вор,
Домохозяйка, нищий – вот набор
Профессий – дел домо́вого народа.
Спит дом. Мы – клопостойкая порода.
Спит дом – корабль[2], ковчег для тварей божьих,
В потопах уцелевших всевозможных.
А завтра – день и труд, готовка щей;
У примусов, гудящих яро, вдруг
Летучие соседок перепалки,
Забитый сток в корыте умывалки,
Уборная (мне снится в страшном сне)[3]
С разводами чего-то на стене,
Круженье лестниц, лабиринты коридоров[4],
И строй дверей с подобием запоров,
И комнаты, размером с конуру[5],
И грозных примусов гудящие горелки
В простенках меж дверей, как на смотру.
Мне всё привычно, я – в своей тарелке.
Я здесь – как рыба в ласковой воде:
Я – глупая, я – без мечты, я – вся в игре! (дворовой, конечно).
2012 г.
[1] Из оперетты Кальмана «Фиалка Монмартра»
[2] С высоты птичьего полёта план дома (2-ая Мещанская, 97) похож на корабль: нос, корма, палуба, рубка. Так, возможно, задумал архитектор.
[3] На каждые «38 комнаток всего одна уборная», как точно подсчитал Вл. Высоцкий, бывавший в нашем доме.
[4] 25 коридоров.
[5] 1147 комнат в 4,5 кв. метра каждая.
