Инсталляция

Передо мной возвышалось небольшое здание, походившее на фанерный гараж, выкрашенный весь чёрной краской. Он был абсолютно, идеально чёрным, и уже одно только это обстоятельство меня впечатлило. Впрочем, день был пасмурным, и свет был на стороне этого чёрного не отливавшего никакими другими оттенками гаража.

Это здание было чем-то наподобие мистического цирка-шапито, в котором обещали показать нечисть и трупы. Как было неуловимо такое шапито, так и это невысокое здание возникало буквально за ночь, и никто не мог предугадать, где оно будет возведено в следующий раз.

Ставилось оно на три дня, а затем исчезало – бесследно. Были попытки проследить и вычислить момент демонтажа здания, но подобным добровольцам всякий раз что-то мешало, и они упускали эту шумную пару часов работы.

Дверь открывалась наружу. За ней была кромешная, полная, абсолютная тьма, и лишь на ощупь можно было угадать очертания еще одной двери, ведущей, наконец, внутрь. Её уже необходимо было толкнуть от себя. Проделав это, …

…я оказался в просторном слабоосвещённом помещении, по которому уже ходили люди. Меня и таких же интересующихся, как и я, встретил среднего роста мужчина. Он не был ни уродом, ни красавцем, и всё его существо словно олицетворяло один лишь термин – посредственность. Он встретил нас речью, произнесённой тихим, невыразительным голосом:

«Добро пожаловать.

Позвольте мне вначале представиться вам. Я бы сказал, что я самый обычный человек, но нет. Я ещё более скучен и неинтересен, нежели большинство обывателей. Я по-настоящему, истинно посредственен. Вы можете так и обращаться ко мне впоследствии, если у вас возникнут вопросы – Господин Посредство.

Теперь я должен сказать несколько слов о себе и о моей жизни до этого мероприятия. Как я уже сказал, я чрезвычайно посредственен, и я так и не нашёл себе места в этой жизни. Я неуклюж, бесталанен и совсем не хорош собой. Я путаюсь в цифрах. Я неспешен и нерасторопен. Или нерастороплив? Не знаю. Я путаюсь даже в словах и буквах, и при письме зачастую заменяю один знак другим, сам того не замечая.

Я пытался становиться писателем, но у меня не получилось. Я не умею этого. Мне хотелось реализоваться, и я пошел в сценаристы; мне говорили, что это легче. Но и оттуда меня выгнали довольно быстро – оказалось, чтобы писать сценарии, также необходимо мастерство. Тогда я попытался запить – я слышал, что многие великие люди пили, но и с этим дело у меня не заладилось. Меня выгоняли из баров, потому что пить я не умел, вечно ронял свой бокал и опрокидывал чужие. Я тихо извинялся и не лез в драку – меня никогда не учили, как драться, и к такому повороту событий я был неподготовлен. Дрались другие из-за поднимавшегося шума, и в конце концов все питейные заведения моего родного города закрыли для меня свои двери.

Тогда я подумал, что, верно, если я уж точно ничего путнего не умею, мне, видимо, стоит прославиться. Но петь я не умел, писать тоже. Кистей не держал в руках от роду, да и на сцене никогда не был. Когда-то я что-то читал, иногда книги, иногда журналы, и именно эти тоненькие, хлипкенькие воспоминания стали помогать мне думать, как стать прославленным. Или прославлённым? Не знаю.

Я решил, что я смогу убить человека. Я читал когда-то о пареньке, зарубившем свою тётку или бабку – бог весть кого, одним словом. Я слышал про убийцу Джона Леннона, который стал знаменитым. Но я не хотел убивать кого-то известного, нет. Зачем? Он и так знаменит, и я не должен напоминать о нем людям ещё раз. Я должен был дать знать людям о себе.

И тогда я пошёл в магазин кухонных принадлежностей и купил себе нож. Это ведь не запрещено законом, верно? Формально я всегда мог сказать, что лишь только купил его, и сейчас несу домой. После покупки я завернул его в какую-то старую тряпицу и стал всюду носить, если не сказать таскать, с собой. Я таскал его мёртвым грузом, потому что словно чувствовал, что это именно нож ищет свою жертву. Я всматривался в лица проходящих людей, но в них не было чего-то того, что искал в них этот нож. Я подумал: быть может, ножу нужно время? И я стал ждать. И я ждал. И я ждал. И я ждал. Я ждал довольно долго по моим меркам – примерно с неделю, прежде, чем в голову мне пришла мысль – быть может, я выношу нож на улицу не в то время? Быть может, ножу не надо огласки? И я вышел на улицу поздно вечером. Так поздно, что на улицах было абсолютно безлюдно, и не было даже тех последних задержавшихся на работе трудяг. И я ходил. Я слонялся по городу туда и обратно. За ночь я прошел весь город несколько раз. Я бродил по одним улицам, заглядывая в другие, но я не находил нужных мне людей. Я встретил пару бродяг, но не подал виду, будто увидел их, чтобы не давать им возможности повыклянчить денег. Мелочи у меня всё равно с собой не было.

И так за моими блужданиями стало вставать солнце. Оно вставало чудовищно медленно, и пока оно вставало, я всё больше разочаровывался в себе. Я не смог. Еще одно то, что я не смог. Я больше ничего не умел в жизни. На что я?

И я свернул на главную улицу. Прошёл мимо булочной, в которой покупал маменьке хлеб перед праздниками. Она жила в доме для престарелых, но любила тот вкусный праздничный хлеб, приносимый мною. В тот момент, когда я приносил ей его, я чувствовал себя голубем. Отчего я не голубь? Я всё равно ничего не умею.

И я шёл. Лучи солнца, еще окончательно не пожелтевшие, уже стали касаться… земли улиц? Пола? Я не знаю. Они стали касаться того, по чему я шёл, плавно перетекая на нижние кирпичи зданий.

Я разуверился в собственных силах. И лишь только подступало то мгновение, когда я готов был полностью разочароваться в самоём себе, как… нож оказался наконец в теле жертвы.

Ею оказалась какая-то девушка, худая и в голубом платье. Светлое такое платье, даже слегка беловатое. Оно очень гармонично сочеталось с расползающимся по нему… или на нем? Не знаю. С распозающимся кровавым пятном. Это было идеально. Нож вошёл в неё неожиданно мягко. Я даже не заметил, как достал его из кармана плаща, в котором проходил всю ночь. Я думал, всё это пройдёт труднее. Но я вытащил нож из её прОткнутого… или проткнУтого? Не знаю. Из её живота, вытер его тряпицей, в которую он был так долго завёрнут, и завернул его снова… вновь. Да.

Она упала не сразу. Она не кричала. Хорошая жертва, уверен, она была хорошим человеком. Когда наконец ноги её… или ноги у неё… не знаю. Когда они подкосились, эти её ноги, она упала. Она упала и осталась лежать прямо там, где ходили вообще-то люди. Я не стал её трогать – мне незачем. Но упала и её сумка. Её я взял. Взял и побежал. Я бежал и бежал, сам не зная, от кого, от чего. Вокруг всё так же по-прежнему не было ни души, и никто не гнался за мной. Никто не видел меня, и никому не был я нужен. Но я бежал, хоть никто меня и не преследовал. Оказавшись лишь только далеко, я наконец остановился и часто-часто задышал, как делают это собаки. Я очень устал так бежать, и мне надо было перевести всё же дух. И я заглянул внутрь.

Это была простая светлая холщовая сумка. Довольно вместительная, впрочем. Она и сейчас висит здесь, у самой двери, и вы можете увидеть и разглядеть её. Даже потрогать. К слову, да, всё, что вы здесь увидите, вы можете нюхать, трогать, смотреть. Если вам очень сильно захочется, вы можете даже лизнуть – ничто здесь не возбраняется. Вы должны проникнуться духом каждой вещи. Прошу только, не плюйте и не ломайте.

Я стоял тогда за углом какого-то дома, свернув с той улицы, по которой зачем-то так быстро бежал. Не подумайте, я не вор. Мне не были нужны её вещи. Я не знаю и сам, что мною двигало тогда. Но могу лишь сказать, что я не знал, чего ожидать от той сумки. Да. Не знал… В ней не было ничего ценного или примечательного для человека, который хотел бы хоть сколько-нибудь нажиться на краже сумки. Но это была не кража – я забрал сумку просто. Так. Просто. Так. Просто.

В сумке лежала коробка с красками. Бумага, какие-то чертежи. Много разных маленьких коробочек и каких-то странных тряпочек. Папка. Зеркальце блеснуло на дне. Я всё помню так отчётливо. Содержимое сумки поразило меня тогда. Я вернулся поскорее домой и аккуратно выложил всё на кровать. В коробочках были кисточки, фотоснимки со старых фотоаппаратов… Поломоидов? Не знаю. Что-что? Как Вы сказали? Полароидов? Хорошо. Да. Полароидов. Я не видел таких давно, с глубокого детства. Мать единожды показывала мне снимок отца.

Я разложил на кровати все вещи из сумки и стал их рассматривать. С великой осторожностью, надо сказать. Благоговейно. Я даже пытался на них не дышать. Но там лежал флакончик духов, и, сколько бы я не смотрел на него, я не мог понять его аромата, пока не понюхаю его. Он пах цветами и фруктами, и чем-то еще, но я не так до сих пор и не знаю, чем он пах. По выходным что-то добавляют в хлеб в булочной, и это отдаленно похоже на примесь в том аромате духов. И затем я понюхал краски – к моему удивлению, каждый цвет пах немного по-своему.

А после этого я открыл папку – и она поразила меня больше всего. Только в тот момент я понял, что убитая мною девушка была художником. В папке, довольно большой, лежал такой же большой лист, а на него были приклеены небольшие прямоугольники странного белого материала. Каждый из них был покрыт чем-то. Один был закрашен одной краской, другой – другой, еще один она зарисовала каким-то фломастером, а еще один чем-то другим. Под каждым были надпись и комментарий. Например, у гуаши была неровная поверхность, а акриловая краска впечатлила текстурой. Специальный маркер оказался на поверку липким, и на него налипло много пыли и каких-то мелких волосиков.

И тогда мне захотелось вновь взглянуть на неё. Но было уже утро субботы, и я должен был отнести хлеба маменьке. Я оставил вещи разложенными на кровати и пошёл в булочную.

Там я увидел полицию, и меня резко оттолкнули, когда я прошёл по тротуару слишком близко к ограждению, перемотанному жёлтой лентой. На меня кто-то прикрикнул, но я лишь старался высмотреть за какими-то людьми тело девушки. Да, она ещё лежала там. Бледная, с синими губами. Её глаза были закрыты, а кровь на платье из красивого тёпло-влажного пятна благородного бордового оттенка стала некрасивым засохшим месивом. Я словно… будто. Почувствовал, как неприятно будет снимать платье, как эта кровь присохла к платью и к телу, соединив ткань и кожу во что-то одно.

И на этой ноте я зашёл в булочную. Я решил взять не просто хлеб, а рогалик. Они как раз недавно испекли его. Рогалик. Мой рогалик, который я купил и понёс маме. В этой маленькой пекарне все ужасно переполошились, когда узнали о случившемся. Каждый что-то бормотал, о том, как ужасно случившееся. Но я не слушал. Оно ведь не было ужасно. Правда?

В каких-то своих мыслях я дошёл до дома престарелых. Говорят, что дом для престарелых, но он ведь именно их дом, там властвуют они. Они наполняют здание остатками своих жизней. Когда я вошёл к матери, в её комнате было солнце. Она была так рада рогалику. Просто рогалик с кунжутом, немного теста и выокой температуры, но сколько счастья он ей принёс! Она вся светилась. Удивительно – одна маленькая старушка здесь, сейчас, радуется этой своего рода булочке, а девушка в голубом платье лежит мёртвой на асфальте возле булочной, в которой был выпечен этот рогалик.

Возвращался я тогда домой в каких-то мыслях, которые и сам не мог уловить и осознать. Я специально свернул на одной из улиц, чтобы пройти мимо того места снова – и увидел, как застёгивали чёрный пакет с художницей.

Я вернулся к себе, туда, где в маленькой пыльной комнате лежали теперь мои сокровища – вещи Художницы. Они были пропитаны её духом. В них ещё была теплилась её жизнь и её душа.

Моё предназначение сейчас свершилось. Я показал миру Художницу, и она живёт в этой выставке», — и с этими словами он чуть отошёл в сторону, давая нам возможность пройти, наконец, внутрь.

Несколько лампочек под потолком давали достаточно света, хоть и довольно тусклого. В зале, если его можно было так назвать, уже находились люди, ходившие от одного стенда, которым был какой-то старый кусок гипсокартона, выкрашенный той же краской, что и сам фанерный гараж, к другому. Люди ходили, зачарованные, молчаливые. Происходящее было одновременно действительно захватывающим зрелищем и совершенно аморальным, мерзким и страшным издевательством над памятью об убитой. Но именно это и привлекало всех нас, тянуло к этому гаражу. Люди приходили сюда в поисках того, чего не было в их жизни — а в их жизни, в большинстве своём, не было ничего.

Они смотрели на расчёску, в зубчиках которой так и висели застрявшие длинные светлые волосы, на баночки с краской, кисточки, карандаши, наброски. Листки с цитатами. Сюда приходили искать вдохновение. И все они находили его.

Выходил я со странным ощущением. Мне не хотелось больше возвращаться туда, хотя некоторые мои знакомые ходили туда по несколько раз.

В ту пору я был молодым студентом архитектурного института, и следить за новыми веяниями в искусстве, за инсталляциями, непохожими ни на какие другие, было для меня нормой. Спустя пару лет я прочёл в какой-то газете об этом человеке. Его настоящее имя не разглашалось, но в статье было сказано, что он был болен аутизмом. Вся рассказанная им история была чистой правдой, что подтвердил анализ ДНК волос с расчёски и крови с ножа и тряпки, которые были там же, на его выставке.

Ещё через полгода он был приглашён в один из центров современного искусства, где ему выделили зал со стеклянным потолком, чтобы люди, пришедшие на выставку, могли увидеть вещи Художницы так, как их увидел некогда на своей кровати он.

Спустя ещё один месяц он умер. Но выставка существует и поныне.