ДУША ШАМАНА (Начало повести) Автор — Зоя Донгак

Шаман¹    Холурааш   ожидал  ночи  и  того часа, когда можно начать камлание. Варят сытный  и  вкусный  ужин. Всё это время его кормят, поят  и чествуют.  В юрте собираются соседи. Мужчины  располагаются  с  правой стороны, женщины  в  левой.  Когда  все поужинают,  шаман начинает  медленно расплетать косички,  что-то бормоча  и  отдавая  различные приказания.  Он  нервно  икает,  отчего всё его тело странно содрогается.

Глаза уставлены  неподвижно  в огонь.  Пламя понемногу  гаснет, юрту наполняют сумерки, дверь запирается.

Шаман медленно снимает с  себя  рубаху  и  надевает  свою ритуальную одежду:  тон (пальто), увешанный железными пластинками, с медной бляхой на груди  и  шапку.  Взяв раскуренную трубку,  он долго  курит,  глотая  дым.

Икота становится  громче,  дрожь  всё  заметнее. Вот он кончил курить, лицо его  бледно,   голова низко  опущена,  глаза  полузакрыты. В это время на середину  юрты  успели  положить  белую  кобылью  кожу.  Холурааш,  взяв ковш  холодной воды,  выпивает  несколько больших глотков  и  медленным сонным движением отыскивает на войлоке  приготовленную  заранее  колотушку  бубна. Затем он  выходит на середину  юрты  и  совершает  торжественный  поклон  на  все  четыре  стороны  света; брызжет  вокруг  себя  водой  изо рта.  Огонь   окончательно  гасят.    При слабом мерцании углей  виднеется  ещё  некоторое время  в  темноте  неподвижная  фигура  Холурааша,  сидящего  склонив голову,  держа  перед  грудью  громадный  как  щит  бубен.  Лицо  его  обращено  на  юг.  Все  сидящие  задержали  дыхание,  и  среди  неприглядной  тьмы  слышно  только  невнятное бормотание шамана.  Наконец  и  эти  звуки  затихают;  на  мгновение  водворяется  мертвая  тишина. Немного  спустя  раздастся  одинокий, резкий, как  лязг железа,  зевок  и  вслед  за  ним,  едва слышная  вдалеке  от  юрты  громко,  чётко  и  пронзительно  прокричит  сокол,  затем  жалобно  расплачется  чайка.  После  нового  промежутка  тишины начинается  легкая, как  комариное  жужжание,  дробь  бубна:  Холурааш  начинает  свою  музыку.  Вначале  нежная,  мягкая,  потом  нервная  и  пронзительная, как  шум приближающейся  бури,  музыка  всё  растёт  и  крепнет.  На  общем  её  фоне  поминутно  выделяются  дикие  крики:  каркают  вороны,  жалуются  чайки,  посвистывают  кулики,  клекочут  соколы  и  орлы.  Музыка  растёт,  удары  по  бубну  сливаются  в  один  непрерывный  гул:  колокольчики, погремушки,  бубенчики  гремят  и  звенят, не  уставая.  Это поток  звуков,  готовый  совершенно  поглотить  сознание  присутствующих.  Вдруг  всё  обрывается;  ещё  один, два мощных  удара  по бубну  и  волшебный  инструмент  падает  на колени  шамана.  Всё  разом  умолкает.  Приём  этот  повторяется  с  небольшими  изменениями  несколько  раз.  Когда  Холурааш  подготовил, таким  образом,  всех  присутствующих,  музыка  изменяет  темп,  к ней  присоединяются  отрывочные  мрачные фразы  песни:

Услышь меня, услышь меня, мой конь!

Услышь меня, услышь меня, мой медведь!

Придите, мои птицы.

О, мой ворон,

Ты, кто летает средь черных облаков,

Ты, кто летает под девятью небесами,

Ворон с кровавым глазом,

Кормящийся  падалью!

О, ты, кто летает днем и ночью,

Ты, кто чувствует землю,

Ты, мой чернявый!

Ты, мой серый орел!

У  Холурааша,  как  у  каждого  шамана  есть  свои  ээрены, то  есть  духи-помощники.  Духу  нужны  аза  (черт)  и  бук  (бес),  потому  что  его  жизнь   зависит  от  них.  Без духа-помощника  шаману  во  время  камлания  ничего  не  видно,  и  никто  к нему  не  придет.

Когда   Холурааш,  посредством  своих  песнопений,  заставил  снизойти на  себя  духа  покровителя,  то начинает подпрыгивать  и  топтаться  на  разостланной  коже.  Яркий  свет  возобновленного  огня  разливается  по  юрте,  полной  шума и движения.  Шаман  непрерывно пляшет, поёт и бьёт в бубен, повернувшись  лицом  сначала на юг, потом  на запад  и на восток,  он  бешено  прыгает  и  кривляется.  Наконец   Холурааш   узнал  всё,  что ему нужно;  он раскрыл,  кто причинил  болезнь,  заручился  обещаниями  и  содействиями  могущественных  духов.

Кружась, танцуя  и  ударяя  колотушкой  в  бубен,  шаман  направляется  к  больному.  С  новыми  заклинаниями  он  изгоняет  причину  болезни,  выпугивает  её. Изгнав  болезнь,   Холурааш  уносит  её  на середину юрты  и  после многих  пререканий  и  заклинаний  выплевывает,  выгоняет  из  юрты,  выбрасывает  пинками,  сдувая прочь с ладони далеко в небо.         Потом шаман определяет, какую жертву нужно принести могущественным  небесным  духам.  По  окончании  обряда   Холурааш   опять  садится на кобылью  кожу, поет и играет.

Иногда  наряду  с  лечением  различных  болезней   Холураашу   предстоит  гадание  по  бараньей  или  козлиной  лопатке,  обставленное различными  обрядами,  особенно  при  пропаже  скота, после  чего  он  указывает,  где отыскивать   потерянные  и  украденные  вещи.  Он  может толковать  сны,  ворожить, предсказывать  будущее – узнавать  по глазам  судьбу  человека.   В  некоторых  случаях  люди  желают  поправить  свои  расстроенные  дела.

Однажды  Холурааш   поехал  по  срочному  вызову  к  беременной женщине.   Зайдя  в  юрту, он увидел такую картину:   женщина  тужилась  в сидячем положении, взявшись за натянутые верёвки (тогда все женщины так рожали), но  не  могла  родить  из-за  поперечного  положения  плода.  Тогда  Холурааш  нежными,  только  ему   понятными,  привычными  поглаживаниями  развернул  головку  плода  к выходу. Так он помог,  благополучному  рождению дитя. После таких родов он становился  хин-ача –  отцом, отрезавшим пуповину.  До  сих  пор  с  благодарностью  помнят   монгун-тайгинцы   об  этом, особенно  хин-дети,  хин-внуки,  хин-правнуки.  Вот  почему  Холурааш   среди  земляков  прославился  ещё  прозвищем   Тудугжу-Хам – это  означает, что он  умел  оказать  помощь  при  трудных  родах.

Также  вся  Монгун-Тайга   знала  о  шамане   Холурааша,  как  об  Олбес-Хаме – Бессмертном  шамане,  так  как он  заряжал  при  всех  обойму  карабина  пятью  патронами  и  приказывал  своему  племяннику, чтоб  он  выстрелил  в него. Люди в юрте дрожали от страха, после пяти выстрелов шаман оставался живым.  Или  другой  случай:   при  всех  Холурааш-Хам   засовывает  в  рот кочергу, раскалённую докрасна. Все  слышат  страшное  шипение, при этом во рту  у него не остается ни каких следов…

Из  далекого   аала²  к шаману   Холураашу   приехал  дядя, старый  шаман  Бадарчы.  После  чаепития  в  юрте  матери  он  подозвал  Холурааша   и  сказал:

– После  нечаянного  огнестрельного ранения  кожа  на  пораженных  участках  левой кисти   племянника   Куске  чернеет. У  него  жар, так как начинает  чернеть кровь. Спасти можно,  если  отрезать  черное  мясо.  Я  уже  стар.  Из  всех  шаманов  Монгун – Тайги  на  отсечение  кисти  можешь  решиться  только  ты.  Я  не забыл,  как  ты  отсек  отмороженные  черные  ступни   Мынмыру,  который  сейчас  на  коленях  у  нас  ходит.  Готовься  к  поездке, бери  всё  необходимое.

На  своем  веку  семидесятилетний  шаман   Бадарчы  видал  много  людей  с  различными  заболеваниями, с отрезанными пальцами ног и рук:  ведь  мороз – обычное  дело  в   Монгун-Тайге.  Однако  на  отсечение кистей  или стопы  могли  решиться  только  настоящие  шаманы,  обладающие  большим  опытом,  передаваемым  из  поколения  в  поколение.

Поехали  верхом. Путь  предстоял  далёкий.  Затянулась  беседа:

– Помнишь,  кто  у  тебя  впервые  обнаружил  шаманские  способности? – спросил  дядя  у  Холурааша.

– Да, помню. Сначала  заметил  отец, а потом – вы, дядя.

–  Ты  тогда  бегал  по  лесам,  в  горы,  впадал  в  беспамятство,  хватался  даже  за нож,  колол себя  так,  что  все мы за тобой  присматривали.  Твой отец  шаман  знал, что  обреченный  на  шаманство так  начинает  бесноваться. Он же пригласил  старого шамана, знающего место  пребывания воздушных и подземных духов. Тот познакомил  тебя  с  различными  духами,  возводя  на  высокую  гору.

– Это тоже  хорошо  помню,  дядя. На  поверхности  его  бубна  были  изображены  миры  наземный  и  подземный,  разделенные  горизонтальной  полосой,  бубен  был  увешан  многочисленными  колокольчиками  и  побрякушками.  Его  шаманское  одеяние  весило,  наверное,  килограммов больше сорока. Все  его  толкования  имели  гадательный  характер.   Многому  тогда  он  научил  меня. Его  мудрость  исцелила  не  только  меня  самого,  но  и  других  людей.  Я  очень  благодарен  ему.

Началась  пурга.  Холурааш  вспомнил слова  старого  шамана  о  душе:  «Душа человека  связана  с  созвездием  Чеди-Хаана – с  Большой  Медведицей. Душа всегда находится рядом  с человеком. Душа человека скрывается в его личных вещах. Но человек  не  видит  свою  душу. Если душа отделилась  от  человека, её может поймать  только  шаман. Ведя  камлание, шаман  узнает  ту  дорогу,  по  которой  ушла  душа  человека. Тогда  шаман  возвращает  душу  человеку».

За  разговорами  не  заметили,  как  подъехали  к  аалу.

– Чтобы  спасти  человека,  надо  заколоть  собаку,  – сказал  Холурааш  дяде.

Сот-оол   взялся за щенка, а  дядя  принялся  помогать   Холураашу   развязывать  туго  забинтованную  руку  племянника   Куске…

Холурааш   разложил на отдельном  кусочке  выбеленной  кожи  свои инструменты:  остро  отточенные ножи, иголки  и  кости, туго скрученные нитки  из  жил яка (сарлыка),  лоскутки  шкур  и  длинные  полосы  хорошо выделанной, как  замша, мягкой  и чистой  сарлычьей  кожи.

В руках   Холурааша  появилась  маленькая  бутылочка.  Зубами  он  вытащил  пробку,  попробовал  осторожно  кончиком  языка  и,  разжав  стиснутые  зубы   Куске,  влил  содержимое  ему  в  рот.  Куске  рванулся,  задергался,  но  Холурааш  надавил  коленом  на  грудь  и  придержал  его.

Через некоторое  время  Куске  уже лежал  спокойно, и даже  дыхание  у  него,  казалось,  стало  ровнее.

Затем  Холурааш  тщательно  осмотрел  отточенные лезвия,  плюнул  на  каждое,  растер  плевок  ладонью  и остался доволен. Обратив  лицо  кверху,  он  ненадолго  замер  и  с  полузакрытыми  глазами,  шептал  заклинания.

Закончив  все  приготовления,  Холурааш  принялся  осторожно  разматывать  повязки  на  левой  руке  Куске. Там, где они присохли  и  отдирались  с  трудом,  шаман  мочил  повязку  свежей  собачьей  кровью.  По  мере  того  как  обнажалась  почерневшая  кожа,  сладковатый  запах  гноя  заполнял  юрту,  и  дыхание  людей  становилось всё короче  и  труднее.

То, что предстало  глазам,  трудно  было даже  назвать  остатками  человеческой  руки.  Всё  было  перемешано – раздробленные  фаланги  пальцев,  лоскутки  кожи  и  кости.

– Больше  крови, больше  крови! – громко  приговаривал  Холурааш. – Пусть  щенячья  кровь  отмоет твои  раны  и  вольет  в  тебя  собачью  выносливость.

Обмыв  раздробленные  кости  Куске, он взялся за нож. Действовал  он  уверенно  и  быстро,  словно  имел  дело  не с  человеческой  рукой, а  с  бараньей  ногой.  Лезвие  скользило  по  суставам,  отделяя  кости  и  оставляя  большие,  свисающие  лоскутки  кожи.  Отбросив  в  сторону отрезанные  пальцы,  Холурааш   взялся за иголку  с  сарлычьими  сухожилиями.  Ровный,  красивый  шов  ложился  на  культю,  и  маленькие  капельки  крови  отмечали  путь  иглы.

Обильный  пот  выступил  на  лице  Холурааша.  Изредка  нетерпеливым движением он смахивал  локтем  пот  и  громко  шмыгал  носом.

И  тут  случилось  то, чего  опасались  все:  Куске  пришел  в  себя.

– Держите  его! – воскликнул  Холурааш. – Держите  крепко!

Дядя  и  Сот-оол  набросились  на  Куске,  навалились  на  него.

– Главное,  чтобы он не мог пошевелить  рукой! – распоряжался  шаман.–   Ты,  дядя,  держи  его за  руку,  и,  ты,  Сот-оол,  не  давай  ему  шевелиться.  Возьмите  его  крепче,  сейчас  начну  шить.

– Холурааш   умеет  шить. Не шевелись! Он  сделает тебе  такой  шов, что будешь  гордиться  и  перед  друзьями  хвастаться. Нитки  из  сарлычьих   жил  крепкие,  не  порвутся…  Не  дергайся,  осталась  самая  малость. Потерпи  чуть-чуть.  Мне  ведь  тоже  нелегко  смотреть  тебе  в  глаза,  –  говорил  дядя.

– Вот  и спасли  тебе жизнь, – устало  сказал  Холурааш.

– Так надо было. У  тебя  почернело мясо.  Смерть  вплотную  подошла  к  тебе, и  ты  бы  навеки  закрыл  глаза. И один только выход  был – убрать  черное  мясо  с  почерневшей  кровью.  И  это  сделал он,  – дядя   кивнул  в  сторону  Холурааша,  который  набивал  трубку  с  огромным,  пузатым  чубуком.

– О, господи! – зарыдал  Куске. – Кому  я  нужен  без руки!

Холурааш  обмыл  окровавленные  руки,  обтер  их  тряпочкой  и с улыбкой  посмотрел  на   Куске. Он приблизился  к  Куске  и  осторожно  погладил  его  по голове. Ощутив  прикосновение,  Куске  резко  обернулся  и  увидел  перед  собой  лицо  Холурааша.  В  это  мгновение сознание  покинуло  Куске, и он отвалился назад на разостланные  шкуры.

Холурааш  уложил  его  по-удобнее  и  сказал:

– Долго  будет  спать.

Собрав  инструменты и сложив их в особую  кожаную сумку,  Холурааш  принялся  собирать  на  лоскут  телячьей  шкуры  останки  щенка и то, что он отрезал ножом. Оглядевшись,  позвал  дядю:

– Поможешь  мне.

Из  дымового  отверстия  юрты  сыпалась  снежная  пыль,  и  свет  пурги  мерцал  тускло  и  таинственно.

Холурааш  открыл  дверь, и тотчас  ветер  ворвался  в  юрту,  вздыбив  шерсть  у  собак.  Шкура  металась и вырывалась  из рук. Дядя  поспешил  на  помощь  Холураашу.

Дядя  побежал  вслед  за  шаманом. Но вдруг  Холурааш  остановился, как  вкопанный.  Он  стоял,  как  обломок  скалы,  неожиданно  возникший  на  пути  ветра. Пурга  обходила  его  стороной,  и  через  минуту  вокруг  Холурааша  образовалась  снежная  воронка. Постояв  некоторое  время  и  пошептав  заклинания,  Холурааш  вырыл  глубокую  яму  в  снегу  и  опустил  в  нее  останки  щенка  и  отрезанные  пальцы  руки  Куске.

– Рука  и  кости…  – говорил  Холурааш. – Одни  лишь  рука  и  кости.  Рука  Куске  осталась  здесь. Им  будет  покойно  в  снегу,  а  весной,  когда  солнце  откопает  их,  придут  вороны  и  поступят  с  ними  на  свой  лад.  Они  мудрый  народ,  знают, что  делать.

Холурааш  повернулся  к  дяде.

– Повторяй  за  мной!  Ты,  кто  не  видит,  но  слышит  нас!  Пронеси  мимо  нас  гнев  Куске,  как  проносится  пурга  весной. Отрезая  руку, мы спасли  ему  жизнь. Вразуми  его  и  сделай  так,  чтобы  он  понял  нас.

Дядя  повторял  вслед  за  шаманом  слова,  и  ветер  врывался ему  в  глотку,  задерживал  дыхание, забивал снегом рот. Дядя плевался, но послушно повторял каждое слово  Холурааша.

Странно,  те заклинания,  которые  до  сих  пор знал  дядя, чаще  всего были  набором  непонятных  слов,  похожих  на  тибетские. Обычный  человек  не  понимал  их,  даже  если  эти  заклинания  принадлежали  ему  и  были  получены  в  полную  собственность  от  какого-нибудь  шамана.  А  тут  Холурааш   говорит  обыкновенными  словами,  да  ещё  в  такой  момент,  когда  хоронит  пальцы  Куске.

Закончив  обряд,  шаман  притоптал  снежный  холмик  и  двинулся  обратно,  против  ветра. Он  шел,  рассекая  своим  телом  упругий,  затвердевший  воздух,  шел  ровно  и  упрямо,  не  сбавляя  шага.  Дядя следовал  за  его  спиной,  дивясь  силе   Холурааша.

Пурга  утихла  среди  ночи.  Куске  проснулся  и прислушивался  к тишине, к  постепенному  приливу  сил.  Несмотря  на  ноющие  боли  в  отрезанной  руке,  он  чувствовал,  что  уже  выздоровел.

Холурааш   часто  наведывался  к  больному,  приносил  какие-то  снадобья,  настои.  Так  прошла  горячка  Куске  благодаря  заботам  шамана. На  вопросы  Куске,  что же  сделал  с  его  рукой, он  отвечал:

– Хорошо,  что  только  одна  левая  рука  повреждена,  на  которой  у  тебя  осталось  два  пальца  и  ещё  остаток  среднего.  Не  совсем  ты  безрукий…  Да,  остался  ты  без  руки,  зато  ума  не  лишился.  Я  сделал  доброе  дело.  А  мы  такие – шаманы.  Нам  велено  делать  людям  добро – лечить,  предсказывать  погоду,  усмирять  злые  силы.  Трудная  у  нас  жизнь.  Будь  счастлив,  Куске.

Дядя  указал  на  пачку  чая,  иглы,  сахар, две  пиалы  и,  торжественно  наклонив голову,  попросил  всё это  взять  шаману  за  свой  труд.

Холурааш  с  достоинством  принял  подарки.

Главное  жизненное  дело  Холурааша   было  врачевание – люди уходили от него с веселыми лицами и многие приходили  из разных концов  Тувы,  Алтая,  Монголии  потом, только чтобы поблагодарить. Его  лекарством  были  когти  медведя, струя кабарги, желчь  тарбагана (сурка)  и медведя, хая  чугу – мумие, панты, разные травы и корни, среди которых он особенно ценил женьшень  и  золотой  корень.

Холурааш  показал  сыну  Эндевесу  женьшень, называя его корнем жизни. Сын с удивлением стал узнавать в этом корне человеческие формы: отчетливо было видно, как на теле расходились ноги, были руки, шейка, на ней голова, и даже коса  на голове, а мочки на руках и ногах были похожи на длинные пальцы.

«ЧЁРНАЯ  СМЕРТЬ»

Пока  жена  Чинчи  спала,  Холурааш  думал. Болеть  всегда неприятно.  Больной нуждается в ласке, ему хочется на кого-то опереться, это вполне естественно. Но  в  Монгун-Тайге  всё требует крепкого здоровья:  и капризы климата, и хлопоты  по  хозяйству.  Больной там  по-настоящему одинок.  Каково же тому, кто лежит на смертном одре, в глухом капкане,  меж  тем  как  в  эту минуту  целый   аал  говорит  о развлечениях  бая  Бады-Доржу.  И  вы  поймете  тогда,  до  чего  же  немыслимой  может  стать  смерть,  когда  она приходит  туда,  где  её  не  ожидали.

Весь  род   Холурааша,  начиная   с   прадеда-шамана,   издревле  жил   в краю, окружённом   холмами  и горами, на  подгорных  равнинах – напоенные  ароматом  полыни  степи  со  снующими  среди  бесчисленных  норок  оргелерами  (сусликами)  и  тарбаганами  (сурками). Здесь  было  много  курганов,  кожээ – каменных  стел, скал  с  рисунками  и  надписями.

В то  утро  Холурааш,  выйдя  из своей  юрты, наткнулся  на  дохлого  суслика.  Не  придав  этому значения, он отшвырнул  его  носком  идика (обуви  с  загнутым  носком)   и  спустился  к  реке.

Он  думал  сейчас:  о  приезде  китайских  чиновников  и купцов. Из  города  Улясутая  во  Внешней  Монголии  прибыли  высокие  китайские  чины  судить  тувинских  аратов (скотоводов).  Холурааш  видел,  как  один  китайский  купец  за  большого  быка,  приведенного  аратом  Комбу  на продажу, отпустил  столько  материи,  сколько  было   длины  от  рогов  быка  до  его  хвоста.

            В начале  ХХ века  мало  кто, знал, что-либо  о  Туве,  носившей  тогда  данное  ей  маньчжурами  название   «Урянхай»  и  входившей  в  состав  Китайской  империи,  которая  управлялась  маньчжурской   Дайцинской  династией. 

Близлежащим  аалам  предстояло обеспечить жильем  и  пищей  китайских  чиновников,  приехавших   для  выколачивания  из народа  налогов  и  податей. Иные  предусмотрительные  араты  постарались  откочевать  подальше,  чтобы  не  прислуживать  грабителям.  Даже  сами  нойоны,  когда  приходила  весть  о  приезде  чиновников  из  Китая,  старались  куда-нибудь  перекочевать, так как  не очень-то хотелось  им  делать  подношение  «подарков»,  размер  которых  зависел  от  того,  какое  положение  занимал  приехавший  чиновник.  Особенно   торопились  те,  у  кого  были  красивые  дочери  или  молодые  жены. Оставаться  с  ними  неподалеку  от  похотливых  и  вечно  полупьяных  чиновников  было  опасно.

Умываясь  у  реки,  Холурааш  задумался, откуда  бы  взяться  суслику  у него под  дверью  юрты  и вернулся  сообщить  об  этом происшествии  соседу  Серену.  Реакция  старого  Серена  подтвердила  необычность   случившегося.  Старик  утверждал, что раз  собаки  суслика  не   тронули, значит, кто-нибудь  подбросил  его  нарочно.  Кто-то, наверное, подшутил.

Вечером  того  же дня   Холурааш,  прежде  чем  войти  к  себе, остановился перед  юртой.  Вдруг  он  заметил, что в  одной  из дальних  норок,  показался  огромный  суслик  с  мокрой  шерсткой,  двигавшийся  как-то  боком. Грызун остановился, словно стараясь удержаться  в равновесии, потом двинулся  к  нему, снова  остановился, перевернулся  вокруг  и, слабо пискнув, упал на землю, из его мордочки  брызнула  кровь. С  минуту   Холурааш   молча  смотрел  на суслика, потом  вошел  в  юрту.

Думал  он  не  о суслике. При  виде  брызнувшей  крови  он  снова вернулся  мыслью  к  своим  заботам. Жена  его  болела  целый  год  и должна  была  уехать  в  аржаан   Ала-Тайга  («святая»  или  целебная  вода,  расположенная  в  горах   Монгун-Тайги).  Источник  был  испокон  веков  популярен  среди  монгун-тайгинцев   и  соседей – алтайцев  и  монголов,  как  излечивающий  «болезнь скота».  Из-за  припухших  ног  в  коленных  суставах  жена  ходила  с  трудом. За ней  ухаживала  старая  мать  Холурааша.

Сын   Холурааша   Эндевес   со  сверстниками  в  это  время  рыбачил  на  озере   Хиндиктиг-Хол, что значит  озеро  с  пуповиной.  Там  на  лоне  кристальных  вод,  красуется,  как  в  оправе, в  самом  центре  «пуповина»  – маленький  островок, изумруд  земной.  Там-то  Эндевес   с друзьями  наловил  много  хариусов.  Они  ловили  рыбу  разными способами. Загнав  под  берег,   ловили  руками.  Ловили  петлёй, сделанной  из  конского  волоса,  её  крепили  на  палке.  Крупного  хариуса  насаживали  на  большую  вилку.

Жена  лежала  в  кровати.  Чинчи  готовилась к завтрашнему утомительному  путешествию.

– А  я  чувствую  себя  прекрасно,  – она  улыбнулась.

Холурааш  посмотрел  на  повернутое  к  нему  лицо жены. На него  падал свет луны  через  дымовое  отверстие  юрты.  Лицо Чинчи  казалось  ему   таким  же,  каким  было  в  дни  первой  молодости,  возможно,  из-за  этой  улыбки,  сглаживающей  все,  даже  признаки  тяжёлого  недуга. Да,  она  была  писаной  красавицей:  большие  как  озёра  и  чёрные,  как  черёмуха  глаза,  стройный,  как  у пихты  стан, лебединая  грация. И  руки  золотые,  и  по  характеру  стеснительная,  мягкая, приветливая.

– Постарайся  заснуть,  – сказал  он, – скоро  придёт  сестра  Севил, а  завтра  сын  отвезет  вас   обеих  на  аржаан  Ала-Тайги.

Он  коснулся  губами  чуть  влажного  лба.  Чинчи  проводила  его  до  дверей  улыбкой.      Наутро,  жена  была  на  ногах. Все были  готовы  к  отъезду. Мать   Холурааша   вместе  с  ними  вышла  из  юрты  провожать  их. Большая  черная  собака   Мойнак   с  белым  пятном  на шее  виляла  хвостом  около  нагруженных   лошадей.

– А  что  это  за  история  с  сусликами? – спросила  жена.

– Сам  ещё  не  знаю. Вообще-то  странно,  но  всё  обойдется.

И  тут   Холурааш,  комкая  слова,   попросил  у  жены  прощения  за  то, что  недостаточно   заботился  о  ней,  часто бывал  невнимательным. Она покачала  головой,  словно  умоляя  его  замолчать,  но  он  всё-таки  добавил:

– Когда  ты  вернёшься,  всё  будет  по-другому.  Начнём  всё  сначала.

– Да, — сказала она, и  чёрные  глаза  её  заблестели.  – Начнём.

Чинчи  повернулась  к  нему  спиной  и  стала  смотреть  на  гору  Монгун- Тайгу.  Он  окликнул  жену  и,  когда  она  обернулась,  увидел  мокрое от  слёз  лицо.

– Не надо, — нежно  проговорил  он.

В  глазах  её  ещё  стояли  слёзы, но она снова  улыбнулась,  вернее,  чуть скривила губы. Потом  прерывисто  вздохнула.

– Ну,  иди  к  себе, всё  будет  хорошо.

Он  обнял  жену  и  теперь, стоя  по  другую  сторону  от  коня, видел  только её  улыбку.

– Прошу  тебя, — сказал он, — береги себя.

В  тот  же  день   Харам-бай   остановил  ехавшего  мимо  его  юрты  Холурааша   и  пожаловался  ему, что какие-то  злые  шутники  подбросили в  его  загон трёх  дохлых  сусликов.  Харам-бай  держал  сусликов  за лапки. Они  все  были  в  крови.

Заинтересованный  этим  происшествием,  Холурааш   решил  начать  расследование  с  местечка  Кара-Ыяш,  где  батрачили  самые  бедные  люди,  и  среди  них  его  дальние  родственники  по  линии  матери.  Там  он  насчитал с  десяток  дохлых  сусликов,  валявшихся  на  кучах  навоза. С  бедных  шаман  за  свои  труды  ничего  не  брал  или  брал  что  дадут.  Если  одновременно  позовут  богатый  и  бедный,  то  он  шел  сначала   к  бедному,  потом  к  богатому.

Первого  больного  он  застал  в  постели. Больной  был  старик,  отец   Мыймана,  с  грубым  изможденным  лицом, на  котором  резко  выделялись  густые  черные  брови. Когда  шаман  входил,  больной,  полусидевший  в  постели,  откинулся  на  подушки, стараясь  справиться  с  хриплым  дыханием.  У  него  неестественно  блестели  глаза.  Шаман  поздоровавшись,  выкурил  трубку.  В  юрте  все молчали.  После  окуривания   артышом  (можжевельником)   бубна  и  одежды   Холурааш   осторожно  подержал  бубен  над  огнем,  чтобы  тот  вновь  обрел  необходимую  звонкость.  Сырая  кожа  издает  глухие  звуки,  поэтому-то  он прогревал  бубен  перед  каждым  камланием.

Затем он облачился  в  ритуальный  костюм, надел головной убор.

Холурааш  взял  бубен  левой  рукой  и начал бить по нему деревянной колотушкой мягко,  почти  робко. Тихим  неясным  пением шаман  звал своих духов, умолял  прийти  и помочь  ему.

Потом  Холурааш   встал  и  подошел  к  больному  старику,  продолжая призывать  своих  духов-помощников  самыми  ласковыми  и торжественными  именами. Напоминал  о том, как  всегда  добры  были  они к  нему, всячески  расписывал, приукрашивая,  их  заслуги. Он  робко  молил их  о  помощи,  в  голосе  не  звучало  никаких  требовательных  ноток.

Услышь меня, услышь меня, мой конь!

Услышь меня, услышь меня, мой медведь!

Придите, мои птицы.

О, мой ворон,

Ты, кто летает средь черных облаков,

Ты, кто летает под девятью небесами,

Ворон с кровавым глазом,

Кормящийся  падалью!

О, ты, кто летает днем и ночью,

Ты, кто чувствует землю,

Ты, мой чернявый!

Ты, мой серый орел!

Шаман  несколько  раз  призывал  своих  духов-помощников,  но  они  не явились. Он выпил  воды. И снова  обратился  к  духам. Духи  не явились. Без духов  шаману  неизвестно, отчего недомогает  больной,  ведь  шаман  способен  вылечить  только в  том  случае, если  знает  причину болезни. Это  был  первый  случай  в  его  камлании,  когда  не  явились духи-помощники. Он  думал, выкуривая  трубку.  Холурааш  спросил больного,  что  его  беспокоит.  Тот  пожаловался  на  жар и  резкие  боли  в  области  шеи, под  мышками  и  в  паху. Старика  всё  время  мучила  жажда.

– А вы видели, как  лезут  суслики, а? – спросил  старик  и  потер руки. – Лезут,  везде  лезут.  Выходят  из  нор  и  подыхают.  Это  к  голоду  или какому-то  бедствию!   А  может  это   «чёрная смерть»   из  города   Бээжина (Пекина),  из  Китайской  империи  пожаловала  к  нам.  Китайские  чиновники  снова к нам приехали, говорят.

– А  ведь  маньчжурские   чиновники  подвергли   эрии-шаагаю   арата  Сенгээ  за  неуплату  налогов.  От  них  жди  только   беды,  сейчас, вот – дохлые  суслики,  – сказала  жена  старика.

– Вы,  наверное,  помните,  как  происходил  суд  над  шестьюдесятью  восставшими  храбрецами.  Их поймали,  увезли  на  китайскую  землю,  долго  мучили.  Затем  им  всем  отрубили  головы,  привезли  в  Туву  и  развесили  на  шестах,  на  перекрестках  дорог,  чтобы  другим  было  неповадно…  – проворчал  старик – Оршээ  хайыракан (Боже),  пронеси,  великий  бог,  мимо  нас  эти  жуткие  времена…

            Старик  говорил  о  самом  крупном  восстании  «Алдан  маадыр» – шестидесяти  богатырей (раньше – шестидесяти  беглецов),  происходившее  на  Хемчике,  в  местности   Сут-Хол,   в  1883-1885 гг.   Араты   часто  поднимались  на  вооруженную  борьбу  с  угнетателями   (известны  выступления  1822,  1876-1878 гг.),  и  это  не  случайно. 

Одному  из  шестидесяти  беглецов – Ээрен-Хоо  каким-то  образом удалось  сбежать  от  карателей. Был он хром, не по годам сед. От щеки его через губу пролёг кривой рваный шрам, и поэтому, даже когда он улыбался, лицо его казалось печальным и суровым.  Один  его  глаз  был  проколот  занозой  от  бамбуковой  палки,  а  пальцы  рук  отморожены  и  усохли  до  костей.  На  отрогах  горы   Арзайты  в  местечке  Алдыы-Кара-Суг    Монгун-Тайги  с  трудом  построил  он  себе  убогий  шалаш  из  бересты  и  дерна.  Там  прятался  от  злых  глаз,  выходил  к  юртам  аратов  за  подаянием.  Так  он  жил  несколько  месяцев.  Однажды  утром    Ээрен-Хоо  возле  своего  шалаша  преставился  перед  Богом.  Поэтому  люди  дали  этому  месту  новое  название  Ээрен-Хоолуг-Кара-Суг  (Черная  речка  с  Ээрен-Хоо).    О  нём сложили  песню:     «Я   стал, как  косуля  с  годовалым  козленком,  не  могущая  перейти  Эйлиг-Хем  (иначе  козленок  утонет),  я  стал  как  одинокий   Эрен-Хоо:  не  могу  видеть  лиц  своих  друзей».

Очевидец судилища – двоюродный  брат  Холурааша   Балдып  в одной из юрт рассказывал,    как   китайские  и  местные  чиновники  подвергали  эрии-шагааю  (пыткам)  упорствующих  в  неуплате  налога  аратов  или обвиняемых  в  краже  скота:

– Слава богу, мне больше не придется бывать  в  этом  судилище.  И по сегодняшний день, если я слышу отдаленный вопль, он с мучительной живостью напоминает мне те чувства, какие я испытал, когда, проходя мимо юрты, где пытают несчастного человека. Чего там  я не повидал.  До  сих  пор  всё  стоит  перед  глазами!  Видел,  как  хлещет  жертву  по  щекам  ремень – это  называлось  «шаагай».  Видел  четырехгранную  палку  «манзы»,  которой  били  людей  по  ногам.  Голого  человека  сажали  на  битый  щебень;  вкладывали между  пальцами  деревянные  палочки  и  стягивали  пальцы  ремнем;  засыпали  глаза  рубленым  конским  волосом,  надевали  на  шею  донгу (деревянный  хомут),  сажали  между  бревнами,  подвешивали  вниз  головой  над  дымящимся  очагом…  Эти  вопли  замученных  людей  до  сих пор  звучат  в  моих  ушах.

Холурааш  думал:  «Какие  причудливые,  изощренные  пытки  может  придумать  человек  для  человека!»    Он  знал,  что  зимой  в  прошлом  году  за  неуплату  налога  арат  Калдар  после пыток  остался  без рук.  Калдара  привязывали  внутри  к  стенке  юрты,  а  кисти  его  рук   высовывали  наружу  через  проделанные  в  кошме  дырки.  В  юрте  топили,  а  на  кулаки  Калдара  лили  воду.  Через  час  на  морозе  кулаки  превращались  в  два  куска  льда,  которые ведавший  сбором налогов  чиновник  нойона  попросту  отбивал  от  рук  ударом  палки…

             По  феодальным  нормам,  не  сознавшийся  в  преступлении,  стойко  выдержавший  все  пытки  считался  невиновным,  он  и  его  род   освобождались  от  штрафа  в  пользу  потерпевшего.  

            Вдали от юрты кто-то с долго  сдерживаемым  гневом  и желанием  жестоко  отомстить чиновникам.  пел: «Волку,  сожравшему  моего  коня,  сломать  бы  клыки.  Дужумету,  избившему  моего  родного  отца, выколоть  бы  оба  глаза». «Хотя  меня  били  шаагай,  я  никогда  не преклонялся»,  «Хотя на  меня  надевали  хомут,  кандалы, — я  не  преклонялся».

Разоренные поборами араты, как родной  брат  Холурааша   Самдар,  превращались  в бедняков.  Кончук-Бай  им  раздавал свой скот  в  долг. Обедневший   Самдар, пользующийся молоком  скота богача, должен был за это бесплатно пасти его скот и выполнять различные работы  в  хозяйстве  бая. По приезду  Холурааша  его брат ухаживал  за скотом  бая, а его жена  Тана  доила  сарлыков, носила воду и помогала во всех домашних работах  жене  Кончук-Бая. Имея  тринадцать детей, семья  Самдар  жила  в  нищете. К счастью,  у них все были здоровы.

Шаман  понял,  что о  дохлых  сусликах  говорит  уже  весь  аал.  Думая  о неизвестной болезни, возможно  связанной  с  дохлыми  сусликами,  Холурааш  решил срочно вернуться  в   аал.

Его  встретила  мать, жившая  в  соседней юрте. Маленькая,  с  серебристой  сединой  в  волосах,  с  черными  глазами, в  выцветшем, изношенном  тоне  (национальное  пальто  с  пояском).  Мать шамана выслушала  весть  о  дохлых   сусликах,  не  выказав  ни  малейшего  удивления.

– Такие  вещи  случаются,  сынок. И  никакие  суслики  нам  не  помешают  жить  в  здравии.

Сын  кивнул:  и впрямь,  с  ней  всегда  всё  казалось  лёгким.  Холурааш  попил в  юрте  матери  ароматного  зелёного  чая  с  молоком  сарлыка,  съел  варёного мяса.

На  другой  день  шамана  вызвали   в  другой  аал.  Едва  переступив  порог  юрты,  он  увидел,  что  больной  лежит,  наполовину  свесившись  с  кровати  над  помойным  ведром, схватившись  одной  рукой  за  живот, другой   за  горло,  и  его  рвет  мучительно,  с  потугами,  розоватой  желчью. Ослабев  от усилий,  еле  дыша, больной  снова  улегся. Дыхание  со  свистом вырывалось  из  груди.  Он  весь горел.  Шея  и  суставы  сильно  опухли, на  боку  выступили  два  чёрных  пятна. Теперь  он  жаловался,  что  у  него  ноет  всё  нутро.

– Жжёт, — твердил он, – ух, как жжет, сволочь!

Губы  неестественно темного  цвета  еле шевелились,  он  бормотал  что-то неразборчивое  и  всё  ворочал  глаза,  на  которые   от нестерпимой  головной  боли  то  и  дело  наворачивались  слёзы. Жена  с  тревогой  смотрела  на  упорно  молчавшего  шамана  и  спросила:

– Что  это  с  ним  такое?

– Может  быть  что угодно.  Пока  ничего  определенного  сказать  нельзя.  Не  кормите его.  И  пусть  побольше   пьёт.

И  впрямь  больного  очень  мучила  жажда. Он, не переставая,  бредил,  приступы  рвоты  участились. Лицо  позеленело,  губы  стали  как  восковые,  веки  словно  налились  свинцом,  дышал  он  прерывисто, поверхностно,  затем  затих…

По  дороге  зашел  к  родственнику   Серээ.

–  Это похоже  на  какую-то  заразную  болезнь.  Она,  возможно, передаётся от  дохлых  сусликов. Я  слышал  от  бабушки,  что  есть  такие  болезни  как  «чёрная смерть»  – чума  и  «быжар-думаа»  –  оспа.  Когда-то люди  от  них  умирали  целыми  племенами,  их  юрты  сжигались.  Может  это  что-то  из  них? – спросил   Холурааш   у   Серээ.

В  разных   аалах  с  десяток  больных   неожиданно   скончались.  Да,  это, наверно,  чума, потому что  передаётся  от  дохлых   сусликов.  Сейчас  люди  уже  знают,  что такое  чума.  Главное  не  паниковать, быть  в  себе  уверенным.

Холурааш   встряхнулся.  Да,  вот  что  дает  уверенность – повседневный труд.  Всё  зависит  от  движения  его  бубна, его  уверенного  алгыш  (горлового  пения), его  заклинания.

Через  несколько  дней  жена  Чинчи,  сын  и  Севил  вернулись домой.  Их встретили  бабушка  и  собака  Мойнак.

Приехав  в  свой  родной  аал,  Чинчи  сразу  почувствовала  покой  и  тишину.  Утром  она  долго  наблюдала,  как  соседская  девушка   с  длинными  косами  толчет  тару – жареное  просо,  как  сбивают  шерсть  для  кошмы  у  юрты  соседей.  Движения женщин были  плавными  и

мягкими. Может быть, именно  под  влиянием навеваемых  ими  лирических  ощущений  и  возникла  мысль: «Как   хорошо  в  родном   аале!»

Холурааш   вернулся  домой  около  полудня,  думая  по  дороге   о жене.  Хотя  сейчас  он  работал  до  изнеможения, близость  встречи  с  женой  и  сыном  снимала  усталость.  Он  надеялся  и  радовался, что  может  ещё  надеяться. Раз  семья  вернулась,  то   Холурааш  сможет начать всё сначала. Нельзя  же  до бесконечности  сжимать  свою   волю  в  кулак,  нельзя  все  время  жить  в напряжении, и  какое  же  это  счастье, что он сможет расслабиться немного  в кругу  семьи.

Собака  залаяла,  словно позвала своего хозяина:  «Скорее  в  юрту   к  хозяйке!». Едва шаман дотронулся  до  дверной ручки,  навстречу  ему  вышла  мать.  Сообщила, что   Чинчи   нездоровится.  Утром  она,  правда,  встала,  но  не  ходила  и  снова  легла.  Мать  была  встревожена.

– Может быть,  не  всё  так  серьёзно, – сказал    Холурааш.

Жена  лежала,  вытянувшись  во  весь  рост  на  постели,  её  голова  глубоко  вдавилась  в  подушку. Был сильный жар,  очень болела  голова,  мучила  жажда.

Выйдя  из  юрты,  Холурааш   сказал   матери,  что  это – начало   чумы.

– Нет, — проговорила   она, – это   немыслимо!

Холурааш   подошел  к  постели. Больная  смотрела  прямо  на  него. На  её лице  лежало  выражение  усталости,  но  черные  глаза  были   спокойны.  Холурааш   улыбнулся   ей:

– Если  можешь,  поспи,  дорогая.

Чинчи  заговорила  не  сразу,  казалось, она   боролась   даже  против самих  слов,  которые  готовы  сорваться  с  её   губ.

– Муж мой, — проговорила  она, наконец, – не надо  от  меня  ничего скрывать, скажи  всё,  мне  это  необходимо.

Её  отяжелевшее  лицо  чуть  искривила  вымученная  улыбка.

– Умирать  мне  не  хочется,  и  я  ещё  поборюсь.  Но  если  дело  плохо,  я  хочу  умереть  пристойно.

Холурааш  склонился  над  ней, и,  сжал  плечо.

– Надо  бороться,  Чинчи, — сказал он. – Надо  жить.  Борись.

Днем  резкий  холод  чуть  смягчился,  из-за  туманов  вершины   Монгун-Тайги  не  видать. Небо  стало  чёрным. К  полудню  зарядил  ливень  с  градом.  В  сумерках   вершина   Монгун-Тайги   немного  очистилась  от  тумана. От  крика  черного  ворона  возле  юрты   Холурааш   вздрогнул.  Вечером  они  с  матерью  и  сыном  уселись  около  Чинчи.  Ночь начиналась  для   Чинчи   борьбой,  и   Холурааш   знал, что  беспощадная битва  с  чумой  продлится  до  самого  рассвета.  А  ему,  Холураашу, оставалось  только  одно – сидеть  и  смотреть,  как  борется  со  смертью  самый  любимый  человек.  После  долгих   дней  постоянных  неудач  он слишком  устал.  Холурааш   сделал  все,  что  можно  было  сделать.  Жестом он  показал  матери  и  сыну,  чтобы  они  пошли  спать, а  сам  поднялся,  напоил  жену  и  снова  сел.

Жена  боролась,  хоть  и  лежала  неподвижно. Ни  разу  за  всю  ночь она  не  заговорила, как  бы  желая  показать  этим  молчанием,  что  ей не  дозволено  ни  на  минуту  отвлечься  от битвы  со  смертью.  Холурааш   догадывался  о  борьбе  по  глазам  жены,  то  закрытым,  то широко  открытым.  Когда  их  глаза  встречались,  Чинчи   делала  над  собой  усилия,  чтобы  улыбнуться.

Бабушка  с  внуком,  перед  тем  как  уйти,  подошли  к  постели   Чинчи.  Над  её  крутым  лбом  закурчавились  от  пота  черные  волосы.  Бабушка  вздохнула,  и  больная  открыла  глаза.  На  её  лице   Чинчи   упрямо  пробилась  улыбка,  но  веки  тут  же  сомкнулись.

– Попей, — сказал   Холурааш.

Чинчи  напилась,  и  устало уронила голову  на  подушку.

В  пять  утра  мать  вошла  в  юрту.  Из-за  тяжёлого  состояния  жены  Холурааш  решил  отказаться  от  поездок  к  больным.  Чинчи   лежала,  повернув  лицо  к  матери. Она  нагнулась  над  постелью,  поправила  подушку, приложила  ладонь  к  мокрым  волосам, и  тут  услышала  глухой  голос,  идущий  откуда-то  издалека. Голос  этот  сказал ей  спасибо  и  уверил,  что  теперь  всё  хорошо.  Чинчи  снова  закрыла  глаза,  и  её  изможденное  лицо,  казалось,  озарила улыбка,  хотя  губы  по-прежнему  были  плотно  сжаты.

В полдень  лихорадка  снова  мучила  Чинчи.  Нутряной  кашель  сотрясал  тело,  она  уже  начала  харкать  кровью.  Железы  перестали  набухать, они  были  твёрдые  на  ощупь,  будто  во  все  суставы  ввинтили  гайки.  В промежутках  между  приступами  кашля  и  лихорадки   Чинчи  кидала взгляды  на  сына,  мужа  и  мать.  Но  вскоре  её  веки  стали  смежаться  все чаще  и  чаще, и  свет постепенно гас. Перед  собой  на  подушке   Холурааш  видел  лишь  безжизненную  маску,  откуда  навсегда  ушла  улыбка.  И  он, муж,  не  мог  предотвратить  беды.  Опять   Холурааш  вынужден  был  стоять  на  берегу  реки  с  пустыми  руками,  с  рвущимся  на части  сердцем,  безоружный  и  беспомощный   перед   бедствием.  И  когда наступил  конец,  слёзы  бессилия  застлали  глаза   Холурааша.  Он  не видел,  как  Чинчи  вдруг  резко  повернулась  к  стене  и  испустила  дух  с глухим  стоном,  словно где-то  в  глубине  её  тела  лопнула  главная  струна.

Следующая  ночь  уже  была  не  ночью  битвы,  а  ночью  тишины.  В юрте,  отрезанной   от  всего  мира,  над  безжизненным  телом  витал  покой.  Пока  тело не  окоченело,  правую  руку  невестки  мать   Холурааша   подложила  под  голову,  ноги  согнула  в  коленях, лицо  прикрыла  тонкой  кожей  и  всё  тело  накрыла  летней  шубой.  Затем  усопшую  положили  на  низкую  лежанку,  прикрыв  спереди  занавеской.

Рядом  с   Холураашом   стояла  мать.  Он  знал,  о   чем  она  думает, знал,  что  она  любит  и  жалеет  его. Так  они  с  матерью  и  с  Эндевесом  всегда будут   любить  друг  друга,  в   молчании.  И  мать  тоже  умрёт,  в  свой  черед – или  умрёт  он,  затем  сын – и  так  никогда  за  всю  жизнь  они  не  найдут  слов,  чтобы выразить  взаимную  нежность. И  точно  так  же  они  с  Чинчи  жили  бок  о  бок,  и  вот  она  умерла,  и  их  любовь  не  успела  как следует  побыть  на  земле.

Холурааш  сказал  матери, что  «беда не приходит одна»,  что  плакать  не  надо,  что  он  этого  ждал,  но  всё  равно  это  очень  трудно.  Говоря, он  осознал,  что  вся  одна  и  та  же  боль  мучила  его  всё  последнее  время.

Родственники  и соседи  приходили  покурить  на прощание,  помогали,  чем могли:  кто  в деревянном  ведерке  молоко,  кто  горстку  чая,  кто какую-нибудь  снедь.

Эндевес   всю жизнь  помнил, как  хоронили мать:  перед выносом  её  завернули  в тонкую белую  ткань, её  согнутые  ноги  не распрямляли.  Вынесли   мать  с  той  же  стороны  юрты,  где  она  лежала, приподняв  решетку. Потом положили  на  шырга  (волокушу), которую  повезли сильные мужчины. Бабушка произносила  прощальные слова,  окропляя  вслед  умершей невестки молоком.

Эндевес   спрятался  за  кустами, наблюдая  за процессией  и  тихо  плакал.  До кладбища  «ушедшую  за  красной  солью», как  принято  называть  покойных,  провожали семь  мужчин. Семь, потому  что  по  обычаю  количество  мужчин  обязательно  должно  быть  нечетным, а  женщинам  присутствовать  на  похоронах   не  разрешалось. Тело не  одевали,  в  гроб  не  клали  и  не закапывали  в  землю.

Усопшую  похоронили  не  очень  далеко  от  аала  у  большого  куста  караганника   на  ровном  месте,  обращенном  к  востоку – восходу  солнца, там, где  «проходят   лучи солнца».  Положили  на спину  на  войлок,  под  голову – плоский  камень, укрыли  чем-то белым  и  так  оставили  на  открытом  месте.  Проводившие  в  последний  путь  усопшую,  привели  в  порядок  одежду (заворачивали рукава и ушанки во внутреннюю сторону)  и  отправились   домой,  ни  разу  не  оглянувшись. Вблизи  юрт  помыли  руки  молоком  с можжевельником.

Эндевес  тихо плакал,  он  очень  любил  мать.  Ему не  верилось, что  его мама  умерла.  Спросил  у  бабушки:

– Мама  больше  не вернется?

– В  божий  мир  отправилась, — ответила старуха  и  зарыдала.

– А  где  божий  мир?  Это  туда  мужчины  повезли  что-то  белое?

– В  божий  мир  только  душа  мертвого  уходит. Тело  должно  покоиться  на  Танды,  а  душа  пройти  сквозь  ад,  этого  никто  не  минует. Это  люди  провожали  тело  твоей  матери.  А  ты,  значит,  смотрел,  как  увозят  покойницу?  Это не положено,  это нехорошо.  Надо тебе  теперь  помолиться.

Женщина  увела  Эндевеса,  он  повторял   за  ней  слова  молитвы,  а после  ламы   коснулись  его  лба  священной  стрелой  и  книгами,  а  тот,  что стучал  в  тарелки,  приложил  их  к  его  голове, и  Эндевес   услышал  ещё  не  погасший  звук – словно  собачонка  скулила  рядом.

Взяв  голень,  лежавшую  вместе  с  другой  едой, бабушка  говорила:

      – Не ешь мясо голени, говоря, я  бедный,

         не ешь мясо икры, говоря, я богатый.

Сказав  это, она  бросила  голень  в  огонь. Затем  был  поминальный ужин.

Над  кладбищем  матери  тучей  кружились  вороны  и коршуны.  Эндевес   с  друзьями  часто  играли  возле  этого места,  когда  пасли  овец. Там  они  видели   много  человеческих  черепов  и  костей.

Через  день  после  похорон   Эндевес   встал  рано  утром;  было  всё  еще много  пьяных,  подъезжали  к  отцу  и  бабушке  и  новые люди  с  табаком  и  аракой – молочной  водкой.  Эндевесу  было  тоскливо  и  одиноко. Он  ушел  из  аала,  гоня  телят,  а  после  оставил  их  и  побрел  в  сторону  кладбища.  Солнце поднялось  высоко.  Эндевес   забрался  на  холм  и  увидел, как  из лога  взмыли  два  дас-кара  куштар  (черные грифы). Он закричал  на  них, подражая   выстрелам,  стараясь  напугать пернатых  хищников;  они  нехотя  улетели.  Он  пошел  быстрее   к  большому   караганнику, где  лежало  что-то  огромное,  завернутое  в  белое.  Эндевес   бросился  вниз  бегом – и  вдруг  остановился.  Это  была  его  мама.  Он,  подойдя  к  матери, стоял  на  коленях, склонив  голову  перед  ней. Вдруг  подул  ветер  с  вихрем.   Шелковый   хадак,  покрывавший   её  лицо,  слетел,  унесенный  ветром,  длинные  волосы  разметались  по  земле, лицо  необыкновенно  вспухло…   Это  уже  была  не  она.  Куда  ушла,  кто  унес  мамину  красоту,  её  нежность,  её  любовь, — куда  всё  подевалось?..

Эндевес  стоял  возле  матери,  а  вороны,  черные грифы  и  коршуны  с  криком  кружились  над  ним,  и  кожа  на  его  голове  съежилась  от  страха.  Он  попятился,  потом  повернулся  и  что было  силы, помчался прочь.  Только  на  самой  вершине  горы  он  остановился  передохнуть. Эндевес  сильно  вспотел, но  его  бил  озноб  и  зубы  стучали.  Всё  кругом  казалось  ему  желтым,  точно  в  мутной  воде.   Кое-как  спустился  с  вершины.

Потом  он плакал.  Ярко сияло солнце, ярко сверкали ледники  на  вершине  Монгун-Тайги,  в  чистом  небе пролетали  журавли, а  плачущий  Эндевес   стоял   один.  Только  кобыла   с  маленьким  жеребенком  подошла  к  нему.  А  больше  никто  не  слышал  этот  одинокий  его  плач.

Эндевес  постоянно  ощущал  какую-то  пустоту:   хотя  был  сыт,  казалось, он  голодал;  на  нем  была  одежда,  но  он  всё  время  мерз.  А  когда  он играл  с  ребятишками  и  смеялся,  ему  самому  его смех  казался  странным – сквозь  слёзы. Где-то  под  ложечкой  лежал  большой  черный  камень,  и  тяжесть эта  была  нестерпима.

Его мама  унесла  с  собой  что-то  огромное,  и  заменить  это не  мог никто, даже  его  отец.

Порой  он  горячо  молился  всем  богам,  которых  знал,  хозяевам  всех  трёх  миров,  даже  Эрлик-хану – хозяину  ада – и  просил  вернуть  маму.  Но  боги  и  хозяева  оставались  глухи  к  его  молитвам.

Когда  через  три  дня  снова  он  пришел, тела  матери  уже  не  было.

Тело  усопших  растаскивают  звери  и  птицы.

Когда  человек  умирает,  серая  душа  остаётся  в  юрте,  главная –  уходит ввысь. На  седьмой  день  после смерти  матери  приглашали  шаманку  Адавастай,  которая  поблизости  от  кладбища  возжигала  огонь  семидневки. Человек  после смерти  на  седьмой  день  обязательно  обходит  место, где стоит  его  юрта, приходит   к  своим  близким. С  этим  человеком  или  с  его душой, показавшейся  шаману, говорит  только  он. Если  умерший  жалуется на  кого-нибудь  или  на  что-нибудь, шаман  рассказывает  об  этом  родственникам.  Мать   Эндевеса   особенно  не  жаловалась, только пожелала,  чтоб  сын  пошел  по  стопам  отца. На  огонь  клали  положенные  по  обряду  яства, а  после  ухода  души  умершей  огонь  гасили и шли  домой.

Да, серая душа остается в юрте. В течение  сорока  девяти дней  в  юрте  перед  божницей  все  горел  светильник.  Его  зажигали,  едва наступали  сумерки,  добавляя  время  от  времени масла,  чтобы  он  не  потух  до  утра.

– Папа,  а  зачем  мы  всегда  светильник  зажигаем?  Чтобы  к  нам  не пришли  черти, да? – однажды спросил  Эндевес   отца.

Отец  вздрогнул  и  отшатнулся  от  огня.

– Нет, сынок, — ответил  он  Эндевесу,  оглянувшись  вокруг. – Не  из-за  этого. Просто  я  хочу,  чтобы  душа  нашей  мамы  дошла  к  богу  светлым  путем, не  заблудилась.

– Хорошо,  если  бы  душа  мамы  возвратилась  обратно  к  нам. Правда, папа?

– Что  ты говоришь!  Душе  мертвого  нельзя  возвратиться  назад, это  несчастье, сынок…  Вот  минет  сорок  девять  суток,  тогда  мы  поедем  на  мамину  могилу  делать  ей  последние  проводы.  После  этого  нам  уже будет  ни  к   чему  зажигать  светильник…

Эндевес   вышел  из юрты. Горы  с  ледниками.  Где-то  среди  этих  гор  бродила  душа  его  мамы  и  просила  света…

Когда  миновал  положенный  срок,  родственники   Холурааша   нажарили  баранины,  собрали  сметаны,  сыра, творога  и  араки,  пригласили  сильного  шамана  Конгур   и  поехали  к   большому   караганнику,  где  лежало  тело  матери  Эндевеса.

Не  доезжая  до  караганника,  все  спешились  и  стреножили  лошадей.  Эндевес   никому  не  рассказывал,  что  побывал  у  матери  раньше  всех,  знал, что  будут  ругать.  Часть  старших  родственников  вместе  с  шаманом  прошли   дальше,  стали  что-то  разглядывать на  земле  в  том  месте, где  лежало  тело  Чинчи.

Остальные  задержались  возле  лошадей,  о  чем-то перешептывались:

– Всё  очистили, только  косы  возле  караганника  ещё  остались.

– Здесь  костер  разведем,  несите  еду  сюда,  на  белую  кошму.

Эндевес  тоже  потихоньку  осмотрел  место  могилы, но  там  было  пусто, валялся  камень, который  был  подложен  под  голову  матери.  Чем  быстрее  птицы  и  звери  растаскивали  тело,  тем  лучше  и  добрее  считался  человек.  Так  говорила  бабушка.

Отец  ходил  склонившись,  будто  что-то искал.  Женщины  переговаривались, что он,  наверное,  ушел  нарочно, чтобы  никто  не увидел,  как  он плачет.

Женщины  расстелили  на  траве  белую  кошму,  разложили  на  ней  еду.  Разожгли  костер, в него  бросали  и брызгали  понемножку  от  всех приношений. Расселись  полукругом  перед  костром,  лицом  к  могиле. Шаман  держал  в  руках   бубен,  и,  обращаясь к  могиле,  пел:

– Твой  сын,  муж,  родные  и  друзья  приехали  обменяться  с  тобой  табаком,  разделить  питьё  и  пищу. Кушай,  не  побрезгуй. Не стесняйся, будь  как  своя. О,  Чинчи,  не  беги  от  нас!  На  что  обижаешься?  Или  повидать  кого,  или  мысли   черные  есть?..  Ох, зачем  убежала,  Чинчи?   Ох,  не  плачь,  – шаман  обернулся  к  сидящим,  – не  брезгуй, покури,  на!..

После  этих  слов  шамана  все,  кто  курил,  стали  бросать  в  огонь  табак  из  своих  трубок.

– Теперь  тебе  оглядываться  нечего, белой  дороги  тебе  в  царство божье!

После  того  как  шаман  отправил  душу  в  путь,  все принялись  есть  и пить, а  женщины начали  снова  всхлипывать  и  причитать. Отцу  поднесли  араки – он  выпил, не  раздумывая.  Недолгую, но  счастливую  жизнь  прожил он  с  Чинчи,  а  теперь  пришел  час   расставания с  её  душой.  Ему  было  тяжело,  но  он  крепился.

Эндевес  следил  за  костром,  чтобы  увидеть,  как  есть  душа  матери.  Но  так  ничего  и  не  увидал.  Изредка  масло  и  сало  ярко вспыхивали,  а  Эндевес   думал,  что если  мать  уезжает  с  улыбкой  и  с  разрумяненными, точно пламя  щеками,  это  хорошо.

Шаман  кончил  петь  и  говорить,  ему  подали  почетную  еду  ужа – курдюк.  Эндевесу   передали  предплечье  и  ребро, и  ему показалось, что  будто  и  на  самом  деле  мать  своими  ласковыми  руками  подала  ему  мясо. Он досыта, хорошо  поел. А  люди,  глядя  на  него, улыбались  и  успокаивали:

– Ничего,  сынок,  от   сиротства  не  умирают.  Чего не видел  отец – сын  увидит.  Чего  не  видела   мать – дочь  увидит…

Смерть  матери,  чума,  страдания  отца  навсегда  врезались  в  память   Эндевеса…

Каждый  человек – сын  или  дочь  своей  матери  и  своего  отца.  Холурааш   жил  среди  людей,  где  каждый   всякому   друг  или  родственник. И  всем  оказывал  посильную  свою  помощь.  До  чумы   редко  кто  умирал  не  своей  смертью. Он  гордился  своим  трудом,  всегда  смотрел  с  гордостью  на  сверкающие  ледниками  вершины  высоких  гор,  особенно  на  Монгун-Тайгу,  восхищался  красотой  и  чистотой  родниковых  вод,  вытекающих  из  расщелин  скал  и  образующих  целый  каскад  поющих  водопадов  и  прозрачных  ледяных панцирей  на  разноцветных  камнях!  Зимой,  когда  налетает  сильная  пурга,  горы  и  тайга  начинают  грозно  реветь  и  греметь,  швыряясь   многотонными  камнями  и  ледниками.  Тогда  дикие  звери  с  испугу  спускаются  с  гор  в  поймы  тихих  рек,  в  укромные  места.  Пастбищные  угодья  богаты  питательной  растительностью.  Обильно  растут  дикий  лук,  можжевельник,  ягоды,  все  виды  горных  трав,  от которых  резко  прибавляют  вес  овцы  и  козы. Здесь  столько  дикорастущих  горных  цветов,  что бывает  вся земля  от  края  до  края  покрыта  живым  цветастым  ковром,  ступить  некуда!

Холурааш   воспринимал  не только  красоту  гор, но понимал, как они  полезны:  в  горах  скапливаются  запасы  снега,  рождаются облака, берут  начало  источники, живут  звери,  птицы,  могучие  лиственницы,  кедры…

Эндевес   лежал  на  войлоке  в  юрте, то  пробуждаясь,  то  вновь  уплывая  в  сон.  Он  постоянно  испытывал  жажду,  сколько бы  воды  ни  пил.  Холурааш  знал,  что  сын  тоже  болен  чумой,  но  более  в  легкой  форме,  и  надеялся  на его выздоровление. Он  теперь уже знал: если  немного  толченых  фекалий  больного человека  дать здоровому  ребенку, то он заболеет, но перенесет  в  легкой  форме  и  уже  никогда  не  станет  жертвой  страшной  заразы.

Эндевеса  то  сжигал  жар,  то  сотрясал  озноб.  Кожа  на  губах,  слизистые  оболочки  носа,  нёбо,  язык – всё  потрескалось. Ему  не удавалось  надолго  удержать  в  желудке  пищу  и  воду.  Днем ему становилось  легче, но лежал  с  закрытыми  глазами. Стоило  ему  открыть глаза, как  они  начинали  болеть от  слишком  яркого  света, бьющего  через   хараача – дымовое  отверстие  юрты. Но ночью  мучения усиливались  многократно.

– Эндевесу  надо  побольше  воды  и  сна,  – наказывал  Холурааш  матери.

Сын  погружался  в  лихорадочный  сон,  полный  кошмарных  видений. Когда  он пришел в сознание, у него  не  нашлось сил,  чтобы  рассказать   о  своем  сне.  Холурааш  знал,  что  тело  сына  лежало  в  постели  и  сгорало  от  лихорадки,  а  дух  находился  в  совсем другом  мире.  На следующий  день   Эндевес   очнулся,  выпил  до  капли  всю воду  и  рассказал  о  своем  сне:  «В  лесу  я  встретил  женщину.  Вокруг  нас  плотной  стеной  стояли  огромные  деревья. Шёл  легкий  дождь.  Она  принесла  мне   сложенный  в  форме  чаши  зеленый лист.  В  нем  была  густая  сладкая  похлебка, теплая и изумительно вкусная. Я  выхлебал  её  и  облизнул лист. Она одобрительно кивнула.  Она  держала еще один лист, наполненный  чем-то густым  и  вязким.  Маленькими глотками она  отпивала  из  листа, облизывала губы и улыбалась. Я смотрел, как она ест, и вдруг ощутил желание. В ней была какая-то поразительная  цельность. Она была сама щедрость и изобилие, снисходительность и роскошь.  Какое-то  желание переполняло меня. Я хотел быть  ею, наполниться  магией. Она увидела, как я на нее  смотрю, и кокетливо улыбнулась.

– Поешь  ещё! – проговорила  сурово. – Я скоро покажу тебе, как это добывать. – И  она протянула мне  ещё  один сложенный лист  с угощением. – Это магия.  Разве она не  чудесна?  Насыться  ею. Ешь, пока она не наполнит тебя.

Она наклонилась ко мне, и вдруг угощение  перестало быть сладким. Женщина потчевала меня  какой-то  мерзостью, видом  и  запахом напоминавшей  свернувшуюся  кровь, сгнившую  плоть, на  которую слетаются  мухи. Я отшатнулся.  Потом  я  пошел на  зов  женщины – на неё напали  мужчины-дикари. Я закричал  на них, чтоб  остановить. На секунду женщина стала похожа на хрупкую испуганную птицу, а потом  ею овладела ярость. Она  резким движением высвободила  одну руку.  Я увидел, как её  тонкие пальцы нарисовали  в  воздухе непонятный знак. Движение напомнило мне короткое заклинание, которое,  папа, ты  всегда  использовал,  когда,  седлая  лошадь, застегивал  подпругу.  Я  даже не могу его описать.  Я  хотел  помочь ей,  но дикари меня  тоже схватили.  И  хотя она направляла  свою  магию  против дикарей, меня ею тоже задело. Мои мышцы  сократились. Я  извивался в руках  дикарей, а они  дергались  так,  словно  их  кололи  иголками. Затем  дикарей  отбросило  от женщины, они упали  на землю,  взметнув  тучу  пыли.  Один  из них  завопил от  ужаса,  и  все  убежали.  Магия наполняла меня.

– Возвращайся! – злобно приказала она. – Тебе  ещё рано здесь появляться!

Я  почувствовал, как она схватила меня за волосы и швырнула  через пропасть. Я  упал на  спину и,  открыв  глаза,  застонал.  Юрту  наполнял  тусклый  свет,  глаза мои тут же начали  слезиться, и  вот  ты  держишь  мою руку, папа».

–  Выпей  немного бульона, сынок. – Молодец, ты уже  выкарабкался  из лап  смерти,  Эндевес!

Через  несколько  месяцев  закончилась  эпидемия  чумы.  Холурааш  думал:  вот  так  чума  обрушивается  на  людей,  когда  ей  вздумается,  и без всяких  причин  исчезает.

После   чумы  и  смерти  жены  всё   вокруг   Холурааша   охладело  и замерло.  Его  мучили   мысли:   он,  муж,  к  тому  же  шаман,  не  мог предотвратить  беды.  Чувствовал  какую-то  вину  перед  женой.  Ему казалось,  даже  горы  в  скорби:  некоторые  вершины  гор  были  белы, другие – плешивы, а  из  скал  выпадали  камни-зубы. Деревья  стояли  обнаженные,  без  прежней  буйной  зелени, растеряв  листву. Воды  не  журчали  весело, как прежде, но рыдали,  даже  льдинки  скрипели.

Эндевесу  жалко  было  смотреть  на  сразу  постаревшего,  горем  убитого  отца. Только  поддержка  матери   и  присутствие  сына  удерживали  Холурааша   от  отчаянного  шага. Его  успокаивало  предостережение  матери:  «Нет на свете таких вещей, ради  которых  стоило  бы  отвернуться  от  того, что  любишь».  Мать  просила  Холурааша   научить  Эндевеса  своему  мастерству.

Однажды  Холурааш  с  сыном   пришли  к  пещере, и шаман  сказал:

– Я  много  раз  говорил  с  шаманами  нашего  клана  и  знаю,  что  они  погружаются  в  сон  и  путешествуют  далеко-далеко,  в  то  время  как  тела  их  неподвижны.  Я  буду  сидеть  здесь в  пещере,  пока  не  усну  и  пока  не  найду  богиню,  я  должен  либо  найти  ее,  либо  умереть.

Холурааш  закрыл  глаза,  откинулся  назад,  прислонился  спиной  к  стене  пещеры…

Эндевес  смотрел  на  бесстрастное  лицо  отца,  такое  же  застывшее,  как  каменная  стена  у  Холурааша  за  спиной.  Пожалуй,  Эндевесу   оно  все  же  нравилось   больше,  чем  лицо,  искаженное  муками  тоски  и  боли.

Глаза  отца  открылись,  и  Эндевес  чуть  не  отпрыгнул  назад  от  испуга – настолько  это  вышло  неожиданно.

– Что-то…  мало  же  ты  поспал!

– Не  там,  где  надо. – Холурааш  поднялся.

Эндевес  выпучил  глаза:

– Откуда  ты  знаешь?

– Откуда  – не  знаю,  но  знаю  точно. –  Холурааш  шагнул  ко  входу  в  пещеру,  зашел,  за  ним  он  сделал  еще  несколько  шагов, остановился  и  помотал  головой. – Нет,  не  сюда, ж – сказал  он. – Нет,  ещё  дальше  ушел.

Снова  встал,  ушел  по  коридору  еще  дальше,  сел,  встал,  снова  пошел  вперед.  У  Эндевеса  сердце  упало  в  пятки,  но  он  пошел  за  отцом  в  недра  пещеры.

И  вдруг  коридор  кончился.

Оказалось,  что  за  коридором –  новая  пещера,  вернее,  не  пещера, а  полость,  занимавшая,  наверное,  всю  внутренность  гигантской  скалы.  С  высоты,  сюда  забирались  лучи  солнечного  света, проникая сквозь  трещины в камне,  отчего  в  пещере  царил  красноватый  сумрак.  Тут  было  на  удивление  чисто.  Эндевесу  с  трудом  верилось,  что  до  сих  пор  ни  один  зверь  не  додумался  устроить  себе  тут  логово,  но,  похоже,  именно  так  и  было.

Холурааш  же  то  и  дело  усаживался  то  тут,  то  там,  вставал,  качал  головой,  шел  к  другому  месту  и  снова  садился.  Наконец,  после  десятка  таких  попыток  он  уселся  у  стены,  прислонился  к  ней,  закрыл  глаза  и  замер,  только  грудь  его  вздымалась  медленно  и  ровно.  Эндевес  встревожился.  Он  опустился  на  колени  около  отца  и  стал  пристально  всматриваться  в  его  лицо. Прошло  немного  времени,  и  он  заметил,  что  Холурааш  перестал  дышать…  о  нет,  наверное,  виной  тому  было  всего  лишь  его  воображение! –  Эндевесу   показалось,   будто  бы  и  руки,  и  грудь,  и  лицо  отца  затвердели,  одеревенели.  Он  долго  сидел  около  шамана,  чувствуя,  как  нарастает  тревога,  уверяя  себя  в  том,  что  Холурааш  не  сможет  просто  так  умереть,  сидя  здесь. В  конце  концов  Эндевес  не  выдержал – протянул  руку  и  коснулся  руки  отца.  Тревога  его  переросла  в  страх.  На ощупь  рука  шамана  действительно  оказалось  деревянной.

А  для  Холурааша   всё  было  по-другому.  Он  сидел, не двигаясь и  думал  о  пережитом.  Он  позволил  своей  тоске  скопиться  в  душе,  переполнить  ее,  опустошить  и  понял,  что  до  сих  пор  скорбит  о  Чинчи.  Он  не  помнил,  закрыл  ли  он  глаза – красноватый  полумрак  пещеры  стал  гуще,  плотнее, превратился  в  туман.  Холурааша  ужасно  расстроило  то, что   богиня  не  появилась,  но  он  твердо  решил,  что  не  тронется  с  места,  пока  не  увидит  её.  Его  охватило  ощущение  нестерпимой  жажды,  однако  от  пола  пещеры  исходила  невиданная  сила.  Она  наполнила  шамана,  и  жажда  отступила.  Отступил  и  голод.  Ему  казалось,  будто  бы  он  стал  невесомым,  что  он  повис  в  красноватом  тумане,  и  все  его  чувства  заменило  одно – чувство  ожидания.  Что-то  должно  произойти,  хотя  он  и  не  понимал,  что  именно.

А  потом  он  услышал  бой  бубна.

Сначала  до  Холурааша   донесся  один  сдвоенный  удар – тягучий,  тяжелый,  потом  второй – громче,  чем  первый.  Он  подумал,  что  ему, наверное, послышалось,  но  двойные  удары  следовали  один  за  другим  с  небольшими  промежутками,  они  звучали  все  ближе  и  ближе  и  в  конце  концов  наполнили  грохотом  и  самого  Холурааша,  и  весь  мир  вокруг  него.  Объятый  внезапной  тревогой,  он  понял, что  надвигается  что-то  ужасное.   Медленно  встав  на  ноги,  Холурааш  приготовился  к  схватке,  он  уже  не  сомневался,  что  слышит  вовсе  не  звуки  бубна,  а  чью-то  тяжелую  поступь – поступь  охромевшего  великана,  шагавшего  медленно  и  тяжко.

Туман  рассеялся,  и  появилась  огромная,  чудовищная  фигура.  Страшилище  напоминало  человека,  столь  же  огромного  в  ширину,  как  и  в  высоту.  Ножищи  его  были  размером  с  лиственницу,  руки  дыбились   мускулами.  Получеловек-полурысь  стоял  перед  Холураашом  и  глядел  на  него  большущими  глазами  с  продолговатыми  зрачками,  оскалив  клыкастую  пасть.  В  руках  чудище  сжимало  боевую  дубинку,  утыканную  острыми  шипами.  Великан  занес  ее  над  головой,  намереваясь  вколотить  Холурааша   в  землю.  Клыкастая  пасть  распахнулась  и  издала  злобное  рычание.

В  последнее  мгновение  Холурааш  успел  отпрыгнуть  в  сторону.  Громадная  дубина  угодила  в  то  самое  место,  где  он  только  что  стоял.  Шаман  молниеносно  бросился  к  чудовищу,  ухватился  за  рукоять   дубинки,  повиснув  на  ней  всей  тяжестью,  потянул  изо  всех  сил  на   себя.  Чудовище  злобно  взревело,  дернуло  дубинку,  но  она  не  поддалась.  Великан  яростно  взвыл,  расставил  ноги  и  снова  рванул  дубинку   вверх,  но  Холурааш   держался  крепко.  Его  оторвало  от  пола  и  опустило.  Мышцы  шамана  напряглись,  вены  были  готовы  лопнуть.  Отчаянно  рыча,  стращилище  отпустило  одну  руку,  а  другой  нанесло  Холураашу  страшный  удар – царапнуло   громадным  когтем  от  плеча  до  бедра.  Шаман  застонал  от  боли,  но  крепко  сжал  зубы.  Он  чувствовал,  как  из  раны  хлещет  кровь,  но  решил,  что  не  отпустит  дубинку,  пока  жив.  Шаман  снова,  еще  сильнее,  чем  раньше,  потянул  дубинку  к  себе  и…  великан  выпустил  свое  оружие  из  рук.  Чудовище  разочарованно  застонало  и  исчезло  в  тумане.  Его тяжелые  шаги,  похожие  на  сдвоенные  удары  огромного  бубна,  постепенно  затихли  вдалеке.

Холурааш  стоял,  опираясь  на  дубинку. Он  тяжело  дышал,  из  раны   струилась  кровь.  Ему  не  верилось,  что  он  еще  жив,  не  верилось,  что  он  смог  отобрать  у  великана  оружие,  но  меньше  всего  ему  верилось  в  то,  что  он  еще  дышит,  хотя  из  раны  непрерывным  потоком  хлещет  кровь.  В  полной  растерянности шаман  поднял  дубинку,  чтобы  понять,  есть  ли  у  него  еще  хоть  капля  силы  и,  к  его  изумлению,  дубинка  легко  оторвалась  от  пола,  словно  была  не  тяжелее  древесного  листа.

И  вдруг…  дубинка  сама собой  выпрыгнула  из  рук  Холурааша,  описала  полукруг    и  потянула  шамана  за  собой.  Он  тронулся  в  путь  под  бой  невидимого  бубна.

Бой  бубна  приближался,  становясь  все  громче  и  громче.  Вот  к  нему  присоединился  странный,  царапающий  звук.  Из  тумана  выкатился  громадный  шар  на  орлиных  ногах,  которые  при  каждом  обороте  шара  вставали  на  землю  и  чиркали  по  ней.

Шаман  остановился,  выпрямился,  приготовил  к  схватке  дубинку.  Шар  катился  к  нему,  вертясь  все  быстрее  и  быстрее,  –  огромный,  лиловый.  В  последнее  мгновение  шаман  отскочил  в  сторону,  и  шар  покатился  мимо,  но  тут  же  остановился  и  покатился  обратно,  чуть  медленнее. Он  катился   прямо  на  Холурааша,  на  его  поверхности  появилась  трубка – она  вытянулась,  конец  ее  расширился,  стал  размером  с  голову  шамана.  Еще  мгновение – и  на  конце  трубки  появились  пухлые,  влажные  губы,  а  за  ними – острые  зубы,  напоминавшие  две  пилы.

Шар  крутанулся  и  рванулся  к  Холураашу.  Тот  отпрыгнул  назад,  размахнулся  дубинкой  снизу  и  ткнул  ее  шипами  прямо  чудищу  в  зубы.  Зубы  дернулись  вправо,  влево  и  перепилили  дубинку  почти  пополам.  Шаман  в  страхе  рванул  дубинку  на  себя,  но  мерзкий  шар  откатывался  с  такой  силой,  что  шаман  не  сумел  выдернуть  ее  из  клыкастой   пасты.  Шар  перевернулся,  выставил  когтистые   орлиные  лапы  и  одной  из  них  вцепился  в   живот  шамана.  Он  закричал  от  боли,  выпустил  дубинку,  покачнулся,  попятился,  но,  не  удержавшись  на  ногах,  упал.

Рукоять  дубинки  исчезла  между  скрежещущими  зубами.  Губы  потянулись  к  Холураашу  и,  чавкая,  принялись  пожирать  его  внутренности.  Потом  губы  оторвались  от  жертвы,  снова  появились  клыки  и  начали  раздирать  шамана  на  части.  Клыки  убрались,  и  снова  за  дело  принялись  чавкающие  губы.  Холурааш,  прикоснувшись  к  одной  из  губ  кончиками  пальцев,  погладил  ее,  потом  погладил  вторую…  Невероятно,  но  губы  дрогнули,  и  клыки   исчезли,  словно  их  и  не  было  вовсе.  Холурааш  продолжал  поглаживать  губы  чудовища.  Силы  покидали  его,  но  теперь  чудовище  принялось  залечивать  раны  шамана  весьма  своеобразным  способом:  оно  выпивало  из  них  кровь,  но  нежно,  бережно,  и  Холурааш  совсем  не   чувствовал  боли.   Он  потерял  сознание  и  погрузился  в   красноватый  туман.  Шаман  понимал,  что  отдал  всё,  что  только  было  в  нем – всю  кровь,  всю  суть,  он  понимал,  что  теперь  ему  не  придется  увидеть  мир,  мать  и  Эндевеса.

Прошло  бесконечно  долгое  время,  и  Холураашу  показалось,  будто  бы  он  чувствует,  как  его  тело   восстанавливается,  будто  бы  кто-то  укладывал   в  него  сожранные  чудовищем  внутренности.  Прикосновения  были  нежны  и  приятны.  Наконец  шаман  ощутил,  что  снова  цел  и  здоров.  Зрение  его  прояснилось,  и  он  увидел  женщину,  склонившуюся  над  ним  и  разглаживающую  последние  рубцы  от  ран.

То  была  она.  Ее  он  видел  во  сне.  Она  встала – удивительно,  но  она  не  казалась  выше  него,  и  поманила  Холурааша   к  себе.  Он  рывком  вскочил  на  ноги,  сделал  первый  робкий,  неловкий  шаг…

Слишком  неловкий…   Не  желая  отрывать  глаз  от  красавицы,  Холурааш  всё-таки  опустил  взгляд  и  увидел…

Шерсть.

Он  весь  зарос  шерстью.  Ноги  его  стали  короткими  и  кривыми.  Холурааш  поднял  руки – они  превратились  в  когтистые  лапы.  В  ужасе  шаман  понял:  богиня  превратила  его  в  медведя!

И  все  же  она  звала  его,  загадочно  улыбаясь.  Холурааш  ощутил  невероятный  прилив  желания,  он  рванулся  к  богине  и,  быстро  поняв,  что  на  четырех  лапах  сумеет  передвигаться  быстрее,  опустился  на  все  четыре  и  побежал  за  ней.  А  она  убегала  от  него,  она  летела  и  смеялась  из  тумана,  и туман  вскоре  поглотил  её.  Холурааш-медведь   обиженно  взревел  и  помчался  вперед  галопом.  Он  бежал,  бежал   до  тех  пор,  пока  туман  снова  не  развеялся.  Перед  ним  стояла  богиня.  Она  улыбалась,  стоя  под  высоким  деревом.  Богиня  принялась  взбираться  по  дереву,  продолжая   подманивать  Холурааша.  Он  испуганно  зарычал,  боясь,  что  богиня  покинет  его.  Ударил  по  стволу  дерева  когтями,  потом  вонзил  их  в  ствол  и  полез  следом  за  богиней. Это  у  него   выходило  так  ловко,  словно  он  шагал  по  ровной  земле.  Красные  облака,  потом  розовые,  потом  белые – ствол  дерева  сужался,  и  в  конце  концов  стал  совсем  тонким – медведь  уже  еле  полз  по  нему.  Он  начал  уставать,  каждое  движение   давалось  ему  с  трудом,  но богиня  всё  манила  и  манила  его  за  собой,  и  он  шел  за  ней,  пока  его  со  всех  сторон  не  окутала   белая  мгла,  пока  он  не  ощутил  под  ногами  твердую  почву.  Силуэт  богини,  светясь,  проступал  сквозь  белесую  мглу.  Холурааш  пошел  к  ней,  не  думая  о  том,  что  может  оступиться,  упасть  –  он   ведь  не  знал  даже,  по  чему  ступает.  В  конце  концов  туман  снова  рассеялся,  и  Холурааш-медведь   увидел  прекрасный  замок.

Он  шагнул  в  двери  и  почувствовал  под  собой  человеческие  ноги – свои  ноги!  Пол  был  теплый.  Он  посмотрел  прямо  перед  собой  и  увидел коридор  со  множеством  арок.  Взглянул  на  свои  руки – они  тоже   вернулись  к  нему.  Опустил  глаза  –  и  тело  вернулось,  вот  только  он  был  обнажен.  Он  хотел  остановиться  и  осмотреть  себя  внимательнее – на  нем  не  было  ни  царапины!  Но  впереди  зазвучал  голос  богини.  Ее  песня  отозвалась  волнующим  аккордом  в  душе  Холурааша,  позвала  его  вперед.  Тяжело  дыша,  он  зашагал  по  коридору.  Раздвинув  благоухающие  розовые  занавески,  он  вошел  в  большую  юрту   с  круглыми  сводами.  От  пола  до  потолка  юрта  была  затянута  розовым  атласом.  На  полу  в  ширтеке  (коврике)  лежали   горы  подушек,  а  на  доре  (почетном  месте)  стояла  она.  Она  манила  к  себе  Холурааша,  и  ее  прозрачные  одежды  развевались,  раздуваемые  невидимым  ветерком.

– Лиши  меня  моих  одежд,  –  выдохнула   богиня,   –   потому  что из-за  них  я  не  вижу  тебя.

И  Холурааш   подошел  к  ней   и  одну  за  одной  снял  с  нее  прозрачные   накидки.  Она,  излучая  мягкое  сияние,  обвила  шею   Холурааша   руками,  а  он  упал  на  колени – он  наконец  добрался  до  своей  богини.  Она  опустилась  на  колени  рядом  с  ним,  и   Холурааш  отдал  ей  все  свое  поклонение,  всю  нежность,  всю  страсть.  А  она  отдавала  ему  столько  же,  сколько  получала,  и  даже  еще  больше.  Холураашу   казалось,  будто  он  погрузился  в  лишенное  формы  и  времени  море  обнаженного  чувства – он  осознавал  только  не  проходящий   восторг,   и  ему  хотелось,  чтобы  этот  восторг  никогда  не  кончался.

– Я  должен  идти, – прошептал  Холурааш  и  хотел  было  встать,  но  изящная  рука  удержала  его,  оказавшись  удивительно  сильной.

– Что?    –  оскорбилась  богиня. – Ты   отведал  моих  прелестей,  а  теперь  собираешься  покинуть  меня?  Уверяю  тебя,  не  стоит  так  обижать  богиню!

–  Я  бы  никогда  тебя  не  покинул! – пылко  воскликнул  шаман. – Ты  всегда  будешь  жить  в  моих  мыслях,  в  моем  сердце,  мне  противно  даже  думать  о  расставании  с  тобой!  И  если  бы  мне снова  пришлось  пережить  те  страшные  муки,  которым  подвергли  меня  твои  стражи,  я  бы  снова  пришел  к  тебе!

Богиня  рассмеялась,  и  смех  ее  был  подобен   звону  колокольчиков  на  ветру.  Убрав  руку,  она  сказала:

– Храбрые  слова,  о  шаман!  Но  если  ты  говоришь  правду,  то  тебе  не  должно  хотеться  уходить  от  меня.

– Мне  и  не  хочется, – заверил  богиню  шаман. – Но  я   дал  слово – пусть  даже  я  не  произнес  клятвы  вслух.  Я  тревожусь  о  моем  сыне  Эндевесе,  который  сохраняет  мое  тело,  если  оно  до  сих  пор  в  пещере.

– В  пещере, –  кивнула   богиня. – Здесь же  находится  твое  сонное  тело – ну,  не  то  чтобы  совсем  сонное… ну  да  ладно,  назовем  его  так.  Ты  погружен  в  шаманское  видение,  Холурааш,  ты  стал  настоящим  шаманом,  моим  шаманом,  ты  единственный  благословенный  быть  со  мной!

– О,  воистину  это  благословение! – пылко   воскликнул  Холурааш,  протянул  руку  и  осторожно  коснулся  богини,  всё  ещё  не  в  силах  поверить,  что  она  настоящая,  что  он  добрался  до  нее,  что  она  позволит  ласкать  себя.

А  она  снова  рассмеялась.

– Однако  благословен  ты  не  только  тем,  что  я  дарю  тебе  мои  ласки,  ты  благословен  в  том,  что  обретаешь  знания,  и  в  том,  какому  делу  тебе  суждено  посвятить  свою  жизнь.  Ты   не  боишься  меня?

– Побаиваюсь, – признался   Холурааш. – Но  мой  страх  отступает  перед  желанием.

– Только   лишь  желанием?  –  богиня  склонила  голову  к  плечу  и  с  любопытством  посмотрела  в  глаза  Холурааша.

– О,  я   люблю  тебя,  и  ты  знаешь  это! – вскричал   Холурааш. – Хотя   это так  дерзко – чтобы  смертный  любил  богиню,  но  все  же…  почему-то  мне  кажется,  что  одной  любви  мало  для  того,  чтобы  побороть  страх.

– Верно,  но   любовь  говорит  тебе, что  страх  твой  напрасен, – кивнула  богиня.  –  Ты  честный  человек.  Ты  даже  не  представляешь,  как  мало  на  свете  таких,  как  ты.

– Я  всего  лишь  простой  смертный  и  вдовец!  И  еще  я  тревожусь  за  сына,  который  остался  среди  живых!

– Не  тревожься,  –  успокоила  его  богиня. – С  твоим  сыном  и  с  твоим  телом  ничего  не  случится  в  пещере,  потому  что  она  под  моей  защитой.  Мое  волшебство  охраняет  ее  так,  что  ее  не  видят  и  не  могут  учуять  ни  чудовища,  ни  звери,  ни  враги,  так  что  пусть  сердце  твое  успокоится  и  разум  отдохнет, –  прикрыв   глаза,  она  откинулась  на  спину,  ее  улыбка  стала  призывной. – Иди  ко  мне, – позвала    богиня,  –  если  у  тебя  есть  еще  силы.

Силы  у  Холурааша   были.  Но  когда  они  вновь  задышали  медленнее,  когда  богиня  стала  водить  кончиком  пальца  по  груди  Холурааша,  от  чего  он  снова  ощутил  прилив  желания,  богиня  сказала:

– Для   тебя  я  не  такая  уж  богиня,  какой  могла  бы  быть  для  любого  другого  человека.

– Нет, –  честно  ответил  Холурааш. – Если  бы  я  действительно  верил  в  то,  что  ты  богиня,  я  бы  никогда  не  осмелился  коснуться  тебя.

– Храбро    сказано. Не  говоря  уже  про  все  остальное, – улыбнулась  богиня. – Зачем   бы  ты  мне  тогда  понадобился!

– Но,  скажи,  неужели  только  ты  одна  приходишь  к  людям  помогать?

– Да,  хотя  я  преображаюсь  редко.  Тогда  моя  жизнь  зависела  бы  от  милосердия  твоих  сородичей,  а  некоторые  из  них  совсем  не  милосердны,  – сказала   богиня. – Ты  должен  учиться.  Я  научу  тебя.

Он  учился  старательно  и  трудолюбиво.   Богиня  научила  его  впадать  в  сон  внутри  сна,  познакомила   его  с  добрыми  и  злыми  духами,  показала  ему  их  царства.  Она  научила его  словам,  которыми  можно  было  вызывать  духов,  и  не  только  их,  но  и  тех,  кто  от  них  зависел,  если  бы   Холураашу   понадобилась  помощь.  Богиня  рассказала  ему  обо  всех  растениях,  обо  всех  животных, о  ядах  и  о  противоядиях.  Она  научила  его  песням  и  танцам  и  игре  на  музыкальных  инструментах,  с  помощью  которых  можно  было  прогонять  злых  духов,  а  добрых – призывать  и  ублажать.

– Теперь  ты  знаешь,  как  путешествовать  по  царству  духов.  В  виде  духа  ты  всегда  можешь   прийти  ко  мне,  –  сказала  богиня.

Холураашу  стало  грустно  и  тоскливо:

– Не  печалься,  Холурааш,  хоть   я  и  говорю  тебе,  что  мы  не  увидимся,  я  всегда  буду  с  тобой.  Вот  здесь, –  она  коснулась   рукой  его  груди  в  том  месте,  где  билось  сердце.

А  потом  она  поцеловала  его  долгим  прощальным  поцелуем,  отвернулась  и  исчезла  в  дымке.  Шамана  окутал  туман,  пронзив  холодом  с  ног  до  головы.  Его  заколотило  в  ознобе.  Он  заморгал,  пытаясь  стряхнуть  пелену  с  глаз, и  туман  рассеялся.  Холурааш  снова  взглянул  на  небо  и  увидел  потолок  пещеры.  Он  понял,  что  вернулся  в  мир  живых.

Более  того,   теперь он  понимал  очень  многое  о  самом  себе:  понимал,  что  часто бывал  мрачным,  потому  что  жена  Чинчи  умерла!  Теперь  шаман  знал,  что  больше  никогда  мрачным  не  будет,  потому  что богиня  по-своему  всегда  будет  с  ним.

Он  с  Эндевес   встретился  взглядом.  Холурааш  пошевелился  и  поразился  тому, как  затекло  все  его  тело,  но  стоило  ему  протянуть  руку  к  сыну, он  почувствовал,  что  это  ему  только  показалось.

– Спасибо  тебе,  сынок! – хрипло  проговорил  Холурааш –  горло   у  него  жутко  пересохло.

Эндевес  так  обрадовался  хриплому  голосу  отца!  Он  радостно  вскрикнул,  вскочил,  бросился  к  отцу,  обнял  за  плечи.

– Ты  живой! – закричал. – Папа,  а  я  так  боялся,  что  ты  умер  и  навеки  превратился  в  статую! – Но  радость  Эндевеса  тут  же  сменялось  гневом. – Тело  твое  похолодело,  но  еще  холоднее  твое  сердце – оставил  меня  тут,  знаешь, как  страшно  мне  было?  Ты  ни  пить,  ни  есть  не  хотел – чуть  не  уморил  себя  до  смерти!

Холурааш   осмотрел  себя. Нет, он  даже не похудел,  и  окоченевшие  мышцы  мало-помалу  размягчаются.  Он  любовно  улыбнулся  сыну:

– Просто  не  могу  сказать,  как  я  тебе  благодарен, сынок,  за  то,  что  ты  сберег  мое  тело,  пока  я  проходил  испытания,  Эндевес!  Прости  меня!  Уверяю  тебя,  теперь  со  мной  всё  будет  в  порядке.

Они  вышли  из  пещеры:  отец  и  сын.  Вышли  и  пошли  по  ночной  пустыне.

ПРИМЕЧАНИЕ

Шаман¹ — человек, чувствующий в себе призвание выступить в роли посредника между людьми и духами. Шаман не священник, он не принадлежит к какой-то отдельной касте, не пользуется особыми привилегиями. Он,  как и его соседи, родственники, пасет овец (из книги «Дыхание чёрного неба» пожизненного Президента тувинских шаманов, обладателя звания «Живое сокровище шаманизма» Американского фонда шаманских исследований,  члена Нью-Йоркской Академии наук, народного писателя Республики Тыва, доктора исторических наук  Монгуш   Бора – Хооевича   Кенин — Лопсана). Вот что пишет немецкий историк, востоковед   Отто   Менхен — Хельфен   в своей книге «Путешествие в Туву», вышедшей в 1931 году: «В  Кызыл-Хото  рядом с государственной тибетской больницей стоит также и европейская. Обе размещены в небольших одноэтажных, совершенно обычных деревянных зданиях. Лишь единицы тувинцев в случае болезни обращаются за помощью к русским докторам. Намного больше предпочитают в качестве лекарей лам. Абсолютное же большинство жителей  республики  считает, что только шаманы в состоянии выгнать болезненных  духов из их тел». В журнале «Тыва – земля  хоомея», вышедшем в 1998 г.  сообщение  Б.  Будуп:  «Отличительная черта шаманских ритуалов – это их тесная связь с музыкой. Странствующие  из поколения в поколение, шаманы овладевали новыми видами ритуалов. Слушая шаманские напевы, молодые люди научились интонировать музыку знакомых мелодий».

Аал² – группа нескольких юрт с родовыми  племенами.

НАСЛЕДНИК  ШАМАНА

            Предки шамана  Холурааша   издревле  жили  в  тувинском  краю  с названием  Великая или  Большая   Монгун-Тайга,  на  границе  гор  и  монгольских  пустынь.  Раньше  эта  земля называлась   Монге — Денгер — Хайыракан – Вечное  Небесное  Божество,  позже  самая  любимая,  самая  священная  земля  Холурааша  стала  называться   Монгун-Тайга – Серебряная  Тайга.

Среди  многочисленной  родни   Холурааша   были  охотники  и  табунщики,  кузнецы  и  плотники,  пастухи  и сказители. Телом  сухощавы,   рослы  и  легки, смуглолицы. Ездят верхом   на  конях. Конь  считается  самым  почётным  животным. Питаются  ячменем, мясом  диких  и  домашних  животных  (яки, овцы, козы). Пьют  чистую проточную  воду  из  рек  Каргы  и  Мугур,  истоки которых  находятся  в горах. Реки текут под сильным уклоном. Рев  Мугура,  когда он  проносится по огромным валунам, не уступает грохоту моря. Среди шума стремительных вод даже  издали  вполне отчетливо слышался  грохот ударяющихся  камней. Этот стук день и ночь слышен на всем протяжении потока. Люди, живущие у берегов этих рек из-за шума, сами того не замечая, разговаривают очень громко. Вот почему дали имя шаману  Холурааш  (журчащий). Шаман – среднего роста, крепкого сложения, с открытым взглядом, с густыми черными волосами. Скромный, общительный, добрый человек. Его сразу узнавали по голосу. Певучий, мощный  голос   Холурааша  напоминал, как  сотни и сотни камней, сталкиваясь  друг с другом в потоке, производят журчащий шум. Река  Мугур  течет  с  ледниковой   горы    Монгун -Тайги   и  впадает  в  реку  Каргы. Обе   реки,  сливаясь,  впадают   в  озеро  Нуурук — Холь,  находящееся  на  территории   Монголии.  Тувинцы  живут  в  юртах,  удобных  для кочевой  жизни. Одежда,  в основном  из шкур  животных,  защищает их от сильных, пронизывающе холодных  ветров.

В этом краю живут и шаманы – не только мужчины (женатые и холостые),  но и женщины. Шаманки  считаются  ниже  шаманов.  Чем  старше  тувинский  шаман,  тем  могущественнее. В родословной    Холурааша   были   так назывемые  «чижир-хамнар» – пожирающие шаманы.

Монгун-Тайга – охотничий  район.  Здесь  обитают   ирбиш – снежный  барс,  рысь,  горные  козероги,  архары,  кошкары, горные гуси, дикий  кот  манул,  кабарга,  белые  куропатки   и  улары.  Также  район  богат  дикими  кабанами,  маралами,  сохатыми,  косулями,  барсуками,  кроликами. А  реки  и  озера  кишмя  кишат  рыбой:   хариусом,  ленком,  тайменем,  османом…   Сын  Эндевес  стал надежным помощником  Холурааша,  не раз ездил  в  тайгу  на охоту  вместе  с  охотниками. Он  по всем правилам  умеет снимать  шкуру,  обрабатывать  мясо  и  одаривать  им  соседей. На этот раз  по поручению отца  Эндевес  и его друг  Бады  поехали  в труднодоступный  аал.

ПЕРЕПРАВА  ЧЕРЕЗ  БАРЛЫК

После проливных дождей   Эндевес  с  другом  Бады  готовились переправляться на конях  через стремительную  горную реку  Барлык.  На поверхность реки, сверкающую от солнечных искр,  больно смотреть. Это  похоже на переправу через реку раскаленной кипящей лавы. Эндевес   пожалел, что предпринял это путешествие – боялся за себя и за друга. Для того, чтобы попасть на пологую часть противоположного берега, нужно было входить в реку не прямо против этого места, а гораздо выше.  Было ясно, что, пока лошадь доберётся до другого берега, вода сильно отнесет ее вниз по течению. Так  можно было очутиться перед крутым прибрежным участком, из которого невозможно выбраться.

Покрикивая на лошадей, оба всадника направили их в реку. В шуме воды было слышно, как грохотали катившиеся по дну камни. В сверкании и суматохе бликов и золотистых огней движение казалось ещё более медленным. Эндевес  достиг середины реки. Вода поднималась все выше и выше и дошла до седла. Бады  был уже на другом берегу, но конь Эндевеса  заартачился. Может  быть,  Эндевес  выбрал для спуска слишком крутой участок, но конь плясал на месте и пятился назад…

На другом берегу раздался крик, и сквозь струи воды, стекавшие по лицу, Эндевес  увидел  Бады, стоящего наготове со  сыдымом – лассо в руке на самом краю желанного берега. Но воля всадника переборола упрямство коня  и, направляемый сильной рукой  Эндевеса, конь бросился в реку. Однако рывок был так силен, что конь тяжело осел в воде на передние ноги, и тугой бурун захлестнул  Эндевеса  выше колен. Издавая пронзительные вопли,  Эндевес  тянул за повод, задирая  коню голову выше поверхности воды, не давая ни секунды передышки. Конь бил ногами, вздымая столбы брызг и пены. В эти несколько секунд  Эндевес неожиданно для себя закричал:   «Ачай (папа), спасай нас!». Конь, сделав могучее усилие, вырвался на более мелкое место, и еще через несколько секунд  два друга обнялись на берегу.

– Я так испугался за тебя, Эндевес, сразу схватился за лассо, – тряся его, кричал Бады.

В эту минуту  слёзы радости брызнули из глаз  Эндевеса, хотя его знобило и колени дрожали.

Бады – искусный наездник, который не падает с лошади, даже когда она неуправляема. Поэтому  ему дали прозвище  Шавар (скачущий)  Бады. Среди табунщиков  аала  он считался самым ловким. Эндевес вспомнил, как  Бады  на его глазах ездил на очень упрямом коне; конь три раза подряд поднимался  высоко на дыбы, а потом со страшной силой опрокидывался навзничь. Но  Бады, с необыкновенным хладнокровием определяя подходящий момент, соскальзывал с лошади как раз вовремя – ни секундой раньше, ни секундой позже; но как только лошадь вставала, он снова вскакивал ей на спину и, наконец, пустил её вскачь.

Лихой  Бады  стал  Эндевеса  развлекать: «Ты только схватился бы за  сыдым – лассо, а  я…»  Его лассо сделано из очень крепкой, но тонкой веревки, плотно сплетенной из сыромятных ремней. Обычно всегда один конец лассо был прикреплен  к широкой подпруге седла; на другом конце имеется маленькое кольцо, железное, при помощи которого образуется петля. Бады  собираясь пустить лассо в ход,  оставляет небольшой  моток веревки в левой руке, а в правой держит очень большую, скользящую петлю.  Он  быстро раскручивает петлю над головой, ловким движением кисти оставляя её раскрытой, а затем метко бросает, так что она падает на заранее выбранное место. Теперь друг  сворачивал лассо небольшим кругом и привязывал к седлу сзади.

– Какое счастье, что я живой! Я не утонул. А  мог бы, – улыбался  Эндевес.

–Ты только что выкарабкался из лап смерти. Радоваться надо, Эндевес! – подтвердил его слова  Бады.

Эндевес оглянулся вокруг себя. В этот весенний день природа улыбаясь, раскрыла его глаза навстречу свету, точно озорное солнце пробудило  Эндевеса  ото сна, пощекотав своими лучами. Всё живое пришло в движенье, радостно засуетилось, захлопотало.  Окружающий его  край  с  горами, реками, озерами стал ещё красивее. Вон там, выше, находятся  снежные  и  ледниковые  высокогорья. Земля  покрылась молоденькой травкой, которая, здесь кажется, выше и гуще. Луга запестрели яркими, одетыми в белую фату ромашками  и  хун-эдерер (жарки). К ним с тонким гудением слетались  верткие шмели, разодетые женихами. Белые, желтые и красные бабочки, как нарядные девушки, обступившие на свадьбе невесту, пестрой толпой вились вокруг цветов. Важные скворцы, голосистые соловьи, беспечные кукушки, напоминая приглашенных на торжество певцов, не умолкая, заливались. Баловни-жаворонки, словно молодые парни, что пускаются в пляс  с припевками, резвились в ясном небе. На такой земле жить  да жить до скончания века!

Вот и приехали в свой  аал.  Холурааш  отвел  Эндевеса  в  сторону, сказал несколько слов, и почувствовал, как подступают слёзы. Он такую струну  задел и такое слово отец сказал!  После этого разговора не то, что обратно через реку  Барлык  на коне, а хоть бы на край света унестись.

– Значит, ты всё это предчувствовал? Ты меня из такой дали услышал, папа? – прозвучал удивленный  голос  потрясённого  Эндевеса.

– Да, сынок, мне звёзды говорят, небо звучит. И, само собой, слышу сердце человеческое. И твой просящий голос  услышал: «Ачай, спасай нас!»  Ведь шаман  видит  и  слышит  то, чего  простой  человек  не  может  ни видеть, ни слышать.

–  Научи меня всему этому, ачай, очень прошу! – просил отца  Эндевес.

– Ты действительно хочешь научиться, сынок?  Сильно хочешь? Ты даже не представляешь, какие жертвы и усилия требуются для подлинного прозрения, Эндевес!

– Да, папа. Очень и очень хочу. Я буду стараться, вот увидишь.

– Запомни, сынок, мой шаманский дар – это не только благодарный, но и адский труд. Я женился только в 40 лет, а ты появился на свет, когда мне был  41 год. У других двенадцати моих родных братьев и сестер, ты знаешь, много детей. А ты у меня единственный. Я очень мало уделял внимания своей семье. Сейчас жалею, что моя мама и жена всегда трудились, надрываясь. Они делали всю мужскую работу, особенно твоя мама, когда я    уезжал на камлания. Она рано умерла. В этом до сих пор виню себя. Я хочу, чтоб ты вовремя женился. С радостью  отпускаю тебя на  ойтулааш –  вечерние игрища молодежи.

– Очень и очень трудно стать шаманом, да, папа?

– Да, очень трудно. Если очень хочешь стать шаманом, я научу тебя своему ремеслу, сынок. Иногда важно подбадривать себя при неудачах. Но только ещё раз хорошенько подумай, потом только принимай окончательное решение. Решение в любом деле – это всего лишь начало. Когда человек решается на что-то, то словно ныряет в стремительный поток, который унесёт его туда, где он никогда и не помышлял оказаться.

– А ты думаешь, папа, у меня получится?

– Не надо бояться неведомого, ибо каждый способен обрести то, что  хочет, получить – в чём нуждается. Но прежде чем стать шаманом, надо очень многое знать, сынок. С этого дня я всегда беру тебя на камлание. Наблюдай со стороны, учись всему. Потом видно будет, станешь шаманом или нет.

Наши  предки  сотворены  из  камня, – сказал   Холурааш  сыну, – и  мы разговариваем  на  языке  скал  и  земли  и  на  языке  тех,  кто  живет  в  согласии  с  землёй,  с  растениями  и  животными,  питаемыми  ею.

СЕРЕБРЯНАЯ  ТАЙГА

– Почему  Монгун-Тайгу  называют  Серебряной  тайгой? – спросил  Эндевес  у отца.

– В древности  охотился  возле   Ширээ -Тайги   старый  охотник. Тогда  на  Монгун-Тайге  и  снега-то  не  было, не то, что льда. Была просто  плоская  вершина.  Потому   и  звалась  Ширээ – Низкий  столик.  Много на  своем веку  добыл  зверя  тот охотник. Стрелял  и  волков, и  лис, добывал  тарбаганов –сурков.  И  никогда  перед  выходом  на  охоту  не  забывал  он  спеть

охотничью  песню  и  поклониться  тем  местам,  где  охотился. Однажды  отправился  на  охоту. Дело было летом. Убил  старик  в тот  день  трёх  тарбаганов.  Вечер  наступил.  Развел  он  костер  у  большого  камня  и заснул. Проснулся  утром,  глядит,  а  камень  весь  белый  стал – серебряный,  так  и  переливается.  Потрогал  руками – чистое серебро!  «Зачем  мне  одному  столько  богатства? – подумал старик. – Вот  бы  разделить  его  между  всеми  людьми. Тогда  все  зажили  бы  счастливо!»  Не успел  он так подумать, как  круглый  серебряный  валун  на  вершине  горы  в  лёд  превратился. С  тех  пор  круглую  ледовую  шапку  эту  со  всех   сторон  издалека  видно.  И  все  люди  под   Монгун-Тайгой   живут  счастливо.

ЧЁРНОЕ  НЕБО

В тот год  рано наступила зима. Возле  юрты начали собираться  вороны.  Холурааш  как-то загадочно сказал:

–  Всё  дурное  и  доброе  в нашем краю  происходит  по  велению Чёрного  Неба.  Первым  обо всех событиях  узнает  чёрный  ворон. Поэтому  на  плечах  шаманского   плаща  имеются  две  фигуры  ворона.  Всё, что может случиться, заранее предугадывает черный ворон. Если  посланник  Чёрного   Неба – черный  ворон  кричит,  то  будет  смерть  или  ребёнок  заболеет. Черное небо и кара  Каарган (ворон)  имеют невидимую связь.  Кара  дээр (Черное небо) находится очень далеко, за девятью небесами, за девятью планетами и за Млечным Путём. Это наши предки узнавали по восходу и заходу солнца.  Если ворон высоко летит, будет ясная погода. Если возле юрты собираются вороны, непременно  будет  сокрушительный  ураган. Это буря рождается под влиянием Чёрного Неба.

Началась  пурга. Дыхание Чёрного Неба, наверное, действительно достигло вершины самой высокой горы не только тувинской земли, но и Восточной Сибири. Когда  Великая  Монгун-Тайга  бушует,  буря  беспощадно  ломает вековые  лиственницы,  сдвигая  с  места  камни  величиной  с  барана. Горные  козероги  и  архары тогда  прячутся  в  спокойном месте, скотоводы не выпускают  скота  и  держат  в  теплых  кошарах. Не  выпускают  из  юрт  никого,  особенно  детей.

Буря стала срывать с юрт  войлоки, начала валить их, стремясь унести.

– Ой,  халак (Боже), зачем отдал коготь медведя  Иргеку?  Что делать? Как спасти юрты  от урагана?! –  причитал и бегал  сосед  Дагба, в тревоге хватая и неся огромные  валуны размером с барана, укрепляя  ими  юрты.

Эндевес и отец выскочили из своей юрты и, стали помогать соседу. Дагба  был огромен телом. Его широкая грудь выделялась среди сотен людей. Он не один раз побеждал в национальной борьбе  хуреш. В помощь подоспела  и сестра  Дагбы – Чыпсынмаа – тоже нехрупкая, дородная, высокая девушка, как брат. Она легко поднимала камни-валуны и тоже укрепляла ими юрты.

Эндевес  гордился своими соседями-богатырями. Он не раз видел  Чыпсынмуу,  как она легко поднимала двухгодовалую телку  или соединенные  узловыми подпругами две  барбы  (мешки по 50 кг)  с ячменем, легко  перекидывала на вьюк высоких волов. А если её муж  Узун-оол  кое-как снимал полный казан с очага двумя руками, то она, сидя, брала в руку тряпочку и одной рукой поднимала казан, снимая с огня.

Только  через два дня страшная  буря сама  успокоилась.

СУРКОВЫЙ  ЛОГ.  СУХОЕ  ДЕРЕВО.

             Когда Эндевес был маленький, его послали в лес за ягодами. Он дошел до лесу, набрал ягод и хотел идти домой. Вдруг стало темно, пошёл дождь и загремело. Он испугался и сел под большую лиственницу. Блеснула молния такая светлая, что глазам Эндевеса больно стало, и он зажмурился. Над его головой что-то затрещало и загремело; потом что-то ударило в его голову. Он упал и лежал до тех пор, пока перестал дождь. Когда он очнулся, по всему лесу капало с деревьев, пели птицы и играло солнышко. Большая лиственница сломалась, и из пня шёл дым. Вокруг  Эндевеса лежали щепки от лиственницы. Рубашка, штаны  на нём  были совсем мокрые и липли к телу; на голове была большая шишка, и было невозможно больно. Он кое-как нашел шапку, взял ягоды и побежал домой. В юрте никого не было; он достал лепёшку и уснул мёртвым сном. Когда он проснулся, он увидел, что его ягоды хотят есть. Тогда он закричал:

– Что вы без меня едите?

– Что ж ты спишь? Иди скорей, вставай и ешь.

На другой день он поехал в Сурковый Лог за тарбаганами.

– Эндевес, ты видел сухое дерево  в Сурковом Логу?

– Да, папа, видел.  А почему это дерево так высохло?

– Сынок, на нашей  Монгун-Тайге  когда-то жил один бедный шаман. Никто не знал настоящего имени шамана, в народе его величали  Чатчы-Хам (чатчы – шаман, вызывающий дождь, град, бурю, ураган или снег). Жена у него была хромая. У него было десять дочерей и пятеро сыновей. Однажды этот шаман  добрался  до дальней стоянки и вошел в самую богатую юрту.

– Прошу вас пожертвовать мне одного барана на мясо,  – сказал он.

– У меня нет лишнего барана для бродяги, – ответил хозяин белой юрты, знаменитый богач данной местности.

Шаман пошел по конной тропинке и дошел до местности  Тарбаганныг-Ой  (Сурковый  Лог). Был жаркий день. Стадо овец богача отдыхало под могучей лиственницей, возвышающейся  кудрявой вершиной.

– Мое Черное Небо! Прошу тебя пустить молнию туда, где лежит стадо овец жадного бая! – сказал  шаман.

Тут же в голубом небе появилась черная тучка. В этот жаркий день неожиданно поднялась холодная буря, засверкала молния, и начал бить град. Все овцы богача, которые лежали под громадной лиственницей, тут же погибли.

Когда был этот град в Сурковом Логу, когда и где постоянно жил тот шаман-чатчы, куда исчез тот самый богач, я не знаю. Знаю только, что в Сурковом Логу так жестоко был наказан Черным Небом жадный бай, свидетель тому – это куу  сыра (сухое дерево), которое  и поныне там стоит.

«ГДЕ  БРОДИТ  ДРАКОН?  ОТЧЕГО  ГРОМ  ГРЕМИТ?»

               Говорил сыну  Холурааш: «По Луне твоя бабушка определяла прогноз погоды. Очень важен   Айнын  чаазы  (восход растущей Луны)  и  Айнын  эргизи  (закат убывающей Луны).

Если растущая Луна в 3-8 числах будет худая, тогда  Черное небо будет гневаться, а если в этих же (3-8) числах будет жирная, тогда Черное Небо будет доброжелательным.

Если убывающая Луна в 22-28 числах будет выглядеть как худенький серп, тогда Черное Небо будет сердиться, а если в этих же числах (22-28) будет выглядеть как жирный серп, тогда Черное Небо будет спокойным.

Если после дождя гром продолжает грохотать, это означает, что Черное Небо ещё долго будет злиться.

От известного сказителя  Чанчы-Хоо  Эндевес слушал:

«Высоко-высоко в небе, среди золотистых облаков, попадается иногда мохнатое и черное облако. Это  Дракон-Медведь. Не  многим удается его разглядеть. Когда наступает зима и в Верхнем мире становится холодно, Дракон-Медведь спускается на землю. Он заранее примечает для себя подходящее ущелье в горах, чтобы перезимовать, пока снег не растает. От его дыхания стоят в горах и морозы, и метели, и иней на деревьях. Чуть только потеплеет,  Дракон-Медведь из своего укрытия вылезет и снова на небо, в Верхний мир отправляется до новых холодов… Весной и летом Дракону-Медведю  среди золотистых облаков становится иногда скучно. И он принимается ворчать. Вот тогда люди на земле и слышат отдаленное громыхание. Бывает, что Дракон разгневается не на шутку, и гром грохочет у человека прямо над головой. Звучит, как громкая брань. Чтобы умилостивить  Дракона-Медведя, нужно найти человека, который в год  Дракона родился. И если он владеет горловым пением, то медведь к пению прислушается и утихомирится. Если же такое средство не помогает, и Дракон всё бушует, хозяин юрты должен выбежать наружу, в небо глядеть и кричать изо всех сил, пока до  Медведя не докричится.  А  если тот не смолкает, значит, не здоров, простужен, и в груди его драконьи хрипы да бурления. Стоит только  Медведю взмахнуть хвостом, то небо сразу пронзает молния. От этого он так сильно громыхает, что сам боится: сорвёт свой голос, и на земле ничего живого не останется – всё в огне и грохоте погибнет! Чтобы такого не случилось, держит  Дракон-Медведь  во рту девять жемчужин».

БЕЛАЯ  ДУША

Эндевес  любил слушать мифы, особенно о душе. От отца, Эндевес  много  раз  слышал о душе человека.

– Самое дорогое чудо у человека – это душа. Для  наших  предков  самый дорогой человек – это человек с белой душой. Никогда нельзя доверять человеку с черной душой, потому что он думает только о себе, только о своей личной выгоде. Его коварство и вредительство, как черная ночь. Запомни изречение: «Очень страшна черная ночь, так как черной ночью ничего не видно» и народную мудрость:

Как солнце сменит черную ночь,

Так смерть заберет черную душу.

Древние тувинцы называли свою мать богиней  Умай. На белом свете нет человека дороже матери. Есть такая пословица: кто обидел свою мать, тот не найдет места, где жить. Ни мужчина, ни женщина никогда не называли имя матери из-за уважения к ней. Также прямо не называли имена почетных людей и людей пожилого возраста, а уважительно величали  их.

– Эндевес, ты спать не хочешь, сынок?  Я тебе расскажу об одном самом трудном случае в моей жизни. Подъезжая к  аалу  верхом, я ещё издали заметил человека на ветках высокой лиственницы. Оказалось, эта вчера родившая ребенка женщина – молодая жена бая с  испуга  там сидит, отказываясь кормить грудью своего новорожденного ребёнка.  Выяснилось, что девушку бедные родители продали баю, взамен скота. Соображаешь? Вот ты, Эндевес,  родился от меня и мамы в результате нашего совместного решения иметь ребенка. Мы оба обязаны были заботиться о тебе, пока ты сможешь заботиться о себе сам. А здесь совсем другой случай. Муж был на  20  лет старше жены, пьянствовал, ревновал, постоянно её бил. Всё это очень влияет на развитие ещё не родившегося ребенка. Поэтому нельзя пугать, тревожить беременную женщину. Здоровое  дитё сразу после рождения сосёт грудь матери и чувствует близость с ней. А если мать зла или обижена, то молоко идет хуже. Их дитё родился раньше срока, совсем слабый, грудь не берет. Больших усилий тогда потребовалось мне. Любовь, как грудное молоко – самая важная пища ребенка. Счастье семьи зависит от любви. Не обижай ребенка. Бережно отнесись к колыбели, к кукле ребенка, потому что в них находится душа ребенка. Если  повесить  крючок в колыбели  вниз  головой,  душа  отделится  от  младенца. Если ребенка не держат в руках, не обнимают, не прижимают к себе или не любят, его развитие будет нарушено. Нельзя  младенца  ночью оставлять  плачущим,  его  душа  может  уйти.

Когда   душе  тяжело, у  человека  дурное  настроение. Тогда  Кудай  говорит:

– Душа,  я тебя  охраняю, от  чего  ты  стала  скверной?

После  этого  душа  снова  станет  спокойной.

В ночное время  душа  мужчины находится  в  его  головном уборе, женщины – в её платке. Если  человек  останется  без  шапки  или  без  платка, то  его  душа  может  уйти  далеко.

Душа человека  связана  с  созвездием   Чеди — Хаана – с  Большой  Медведицей.  Душа  всегда  находится  рядом  с  человеком.  Душа человека  скрывается  в  его  личных  вещах.  Но  человек  не  видит  свою  душу.

– Эндевес, ты не уснул, сынок? Тогда дальше слушай.  Тувинцы очень уважают свой род. Среди родственников самый уважаемый человек – это бабушка. Я многое позабыл, что слышал от бабушки, но один её наказ запомнил на всю жизнь.

– Женщины-матери самые достойные уважения и преклонения люди. Когда девушка становится совершеннолетней и рожает своего первенца, она становится матерью. Любая женщина, родившая ребенка, достойна уважения и милости со стороны других людей. Женщина-мать очень хрупка, она похожа на стекло. Одно грубое слово может жестоко ударить её и разбить на мелкие кусочки, как хрусталь, который  ударили камнем.

На земле над всеми верховенствует женщина-мать, – так говорила моя бабушка.

Издревле тувинцы Луну нарекали отцом, а Солнце – матерью. Если луна окажется в радужном кольце-слиянии, скоро наступят теплые дни. Если солнце окажется в радужном кольце, скоро наступят холодные дни.

Если в начале августа на ночном небе появятся движущиеся звезды, значит, настала пора быстрого созревания для ягод, трав и хлеба.

– Эндевес, почему твоя мама, когда живая была, а сейчас бабушка, заварив чай с молоком каждое утро с помощью  тос-карака  (девятиглазки) – специальной ложки  брызгает  чаем сначала в сторону Солнца, а потом на все четыре стороны света?

– Да, я часто слышал при разбрызгивании  ими  чая с молоком возвышенные благопожелания:

Прости, моя белая Луна!

Прости, мое светлое Солнце!

Простите, мои серебряные звезды!

Простите, мои золотистые планеты!

Прости, мой дугообразный Млечный Путь!

Я думаю, что таким образом они приносили жертву Солнцу и духам. Я слышал, что когда жертвуешь парное молоко или чай с молоком для Верхнего Мира, будет большая удача, ачай.

– Всё правильно. Я помню, когда Солнце садилось за хребет гор, мама проверяла присутствие всех нас – тринадцати детей и строго наказывала нам соблюдать тишину. А если умирала мать, хозяйка юрты, то её смерть предки сравнивают с заходом Солнца. И точно. Смерть твоей матери подобна прощанию с Солнцем.

В летнее время, когда кукушка кукует, в небе Тувы одновременно могут появиться Луна и Солнце. Такое знаменье говорит о том, что юноша и девушка вскоре встретятся и поженятся.

Бывают и такие летние дни, когда в небе одновременно появляются Луна, Солнце и Радуга. Такое знамение говорит о том, что  лассо  Неба вниз нисходит и одним кольцом своим доходит до самой земли, где оставляет свой след в виде большого круга, который как бы является местом для юрты молодоженов. Ни один тувинец не имеет права ступить ногой туда, где начертан радугой круг и где стояла юрта.

Поэтому, Эндевес,  запомни, не только человек, а всё на свете, будь то камень, растение, животное или даже мысль, наделено душой. Когда ты чего-нибудь желаешь всей душой, то приобщаешься к  Душе  Мира. А в ней заключена огромная сила.

ЯЗЫК  ПРИРОДЫ

Холурааш  и  его мать  учили  Эндевеса  очень  внимательно  наблюдать не только за  солнцем,  луной,  звездами,  но и поведением животных…

У мира есть душа, и тот, кто постигнет эту душу, поймет и язык всего сущего.

– Хотя Черное Небо не видно глазам рядовых людей, но  наши предки узнавали и определяли, как оно распоряжается судьбами домашних животных, диких зверей, птиц, рыб и растений, наблюдая, за их необычным поведением. Запомни,  Эндевес, эти приметы:

Если медведи и сурки раньше срока выходят из берлоги и из норок, это означает, что Черное Небо разгневалось, что будет великая буря, большие снегопады, гибельные для домашнего скота.

Если летом в ясную погоду сурки не выходят из своих нор, то это к дождю или к буре.

Если сурки, залезшие в норы на зиму, вскоре вылезают обратно,  зима будет мягкой.

Если  сурок выходит из норы, но затем снова залезает в неё и закрывает вход в нору, то этой весной не скоро потеплеет и надо ожидать холодных бурь.

Если таёжная белая куропатка спускается с таёжных вершин вниз, то это к непогоде.

Если каркает ворон, то будет дождь или снегопад.

Если коршун кружится над  аалом, то  охотник вернётся из тайги с большой удачей.

Если яки при ясной погоде не выходят из реки, то это к дождю. Сарлыки-самцы, как известно, зимуют на вершинах таёжных хребтов, если они спускаются вниз к стоянке, то будут большие снегопады.

Горные козлы ежедневно по утрам приходят в те места, где есть солончаки. А если они утром туда не придут, то это к непогоде.

Если собака рвет и ест траву, ожидай дождя или снегопада.

Если ворон тревожно каркает, то это признак того, что к стоянке приближается волк.

Если лошадь кусает стремя, то это очень плохо – кто-то заболеет и умрёт.

Если путник увидит лису, то это тоже плохо – у этого путника поездка не увенчается успехом, а охотник вернется из тайги с пустыми руками.

Непогода  проясняется, тучи, облака продуются. Человеческие грехи остаются. Теперь  Эндевес  уже знал: по дыму можно определить, что присутствует и огонь, а по поведению в воздухе некоторых водных птиц – что рядом есть озеро. Также сущность человека можно понять по определённым признакам.

Эндевес  просил отца научить своему  мастерству, он его и учил.

Он думал   и  о  людях,  и  о  таинственных  судьбах  человеческой  жизни.  Эндевес  равнодушно  задавал  приезжему  племяннику   Хойлак   обычные вопросы,  когда  внезапно поразила  его странность, которой  не замечал  он  раньше:  он  стоит  и  спокойно расспрашивает  о  самых сокровенных  помыслах  и  чувствах,  а  какой-то человек  пугливо смотрит  на него  и отвечает правду – ту  правду, которой не дано знать никому  другому.  Его лицо  сразу  сделалось особенным и ярким, как будто кругом была ночь, а на  него  на  одного  падал  дневной свет. И  неожиданно, на  полуслове  перебивая  племянника,  Эндевес  спросил:

– А ты правду  говоришь,  Хойлак?  Зачем украл порох  у  бая?

– О впервые  ворованном  мною  порохе  даже отец  не знает. А как ты узнал об этом? Я  мечтаю  стать  настоящим  охотником.  На  зависть всем сверстникам привезти  с  гор  притороченную   к  седлу  косулю, шкуру  волка. Старое ружье есть. Отец  стар  и  болен, он уже  не  может  ходить  в  горы  на  охоту  и  обещал отдать  ружье  мне.  Но где  взять  порох?  Только  у  бая. Ты  же знаешь, как  мы  бедно  живём. Мне как-то не по себе. Этой  ночью мне снился  сон: «Во  всех  аалах  стало  известно, что я вор».

– Ты  нехорошо  поступил,  Хойлак.  Порох  незаметно верни. Ну,  ступай, –  прозвучал суровый  голос  Эндевеса.

…  Странные дни  начались  для  Эндевеса, и  небывалое  творилось  в  уме  его.  До  сих пор было  так:  существовала  крохотная земля – его  Монгун-Тайга,  и на  ней  жил один  Эндевес  со своим  отцом,  с бабушкой, со своим  огромным  горем  после  смерти  матери  и  огромными  сомнениями,  – а    других  людей  как будто  не жило совсем.  Теперь  же  земля  выросла,  стала  необъятною  и  вся  заселилась  людьми,  подобными  Эндевесу.  Их  было  множество,  и каждый  из них  по-своему  жил,  по-своему  страдал,  по-своему  надеялся  и  сомневался,  и  среди  них  Эндевес  чувствовал  себя  как  одинокое  дерево  в  поле,  вокруг  которого внезапно  вырос  густой  лес.

Все люди  говорили  Эндевесу  правду.  Когда  он  не слышал  их  правдивых  речей, он видел их лица:  и на лицах  была начертана неуловимая  правда  жизни.  Он  чувствовал  эту  правду,  но не  умел  её  назвать.

                                                          СВАДЕБНЫЕ  ОБРЯДЫ

Свадьба  у  Эндевеса, как у всех тувинцев,  была не одним праздником,  а состояла из  четырех  обрядов.

Холурааш   с  улыбкой вспоминал  первое  сватовство  (айтырар – устный  сговор) сына. Как только родился  Эндевес, он и жена  Чинчи  долго  присматривались  к  семьям,  где  имеются  девушки,  раздумывали,  подходящие  ли  эти  люди  для  родства,  кто  были  их  прадеды,  невестки,  сваты. Молодые  люди  ближе  пятого  колена  считались  родственниками,  браки  между  ними  запрещались. Наконец-то  решили, что  все  более  подходит  род  Салчак  со средним достатком, где  их  будущая невеста  Анай  лежала ещё в люльке. Жена  Холурааша  старательно чистила и обрабатывала козий пух, из которого делала очень теплую и мягкую подстилку, и с этим подарком пришла  в юрту родителей новорожденной  Анай. После любезного обмена приветствиями  Чинчи  с разрешения матери    очень осторожно и бережно взяла  Анай  на руки и положила мягкую и теплую подстилку в колыбель под ягодицы девочки, приговаривая:

– В будущем она будет моей невесткой.

– Возможно, так и будет…  – вежливо ответила мать девочки.

Холурааш  подарил  кремень  и  огниво отцу девочки, который принимая подарок, вежливо ответил:

– Да, пусть будет так.

Эти  малые  подношения – знак  того,  что  за  ними  последуют   более  ценные  подарки,  о  которых  во  время  сговора  родителей  невесты  оповещаются,  но  преподносить  будут  позже.  Поэтому  первый  праздник  сватовства  и  называется  «устный  подарок».

Второе сватовство  – «шай  бузар»  –  «ломать  чай»  состоялось, когда Анай  исполнялось пятнадцать  лет.

Холурааш  с  Чинчи  посылали к родителям будущей невесты брата Чинчи,  умеющего  цветисто  говорить с угощением,  с  белыми  хадаками – шелковыми  шарфами, плиткой  зеленого  чая. Он говорил:  «Не  забудется  всю  жизнь,  будущую нашу невестку – вашу дочку  просим».

К счастью семьи  Холурааша,  родители  Анай  принимали  обеими  руками  хадак,  аккуратно  свертывали  его  со  словами:   «Ваше  желание  исполнится».  А бывали случаи, если не хотели этих сватов, то не брали подарка.

Третье  сватовство – «дугдээр»  – обручение,  «расплёт»  (смотрины)   происходило  в  подростковом  возрасте  Эндевеса. В эту поездку  угощенья  и  араки (молочная водка)  гораздо  больше  требовалось, из-за  чего  перегоняли  хойтпак – квашеное  молоко  сразу  в  двух  юртах.

На большой  чаше  с  хойтпаком  бабушка  Эндевеса  установила  шууруун – перегонный аппарат,  на него поставила с  холодной водой котёл – чылапча.  Когда  хойтпак  в большой чаше закипел, пар из него попадал  на холодное дно  чылапчи (своеобразный  конденсатор)  и, превратившись в жидкость – молочную  водку, начинал капать на наклонный желобок внутри аппарата, и вытекал из выведенного наружу соска в подставленную посуду. В другой юрте  также  Холурааш  готовил  араку.

– Эндевес, сходи за водой на речку, – просила  его  бабушка.

– Эндевес, принеси  инек-мыяа  (высохшие коровьи лепешки), – звал отец.

После  перегонки молочной водки  Эндевес  собрал  с  шуурууна  какпак  – молочный продукт, оставшийся внутри  шуурууна. После разведения  какпака  в холодном молоке  он  с удовольствием поел его. Оставшуюся тёплую воду из  чылапчи  бабушка  всегда  использовала  для мытья посуды  и  замачивания белья:  из-за трудных бытовых условий приходится экономить и топливо, и воду.

Так,  приготовив  араки  и  угощений  гораздо  больше,  Холурааш  с  родственниками  отправились  к  невесте, взяли с собой  и  Эндевеса.  Родители  невесты тоже  приготовились к  встрече,  и  со всеми родственниками  уже ждали гостей. Невеста в  это  время тоже находилась в юрте.

Прежде чем войти в юрту,  Холурааш  положил  на  остов  юрты  пучок  свежих  веток  ивы.

– Амыр-ла!– войдя  в  юрту, приветствовал  Холурааш   хозяев, слегка поклонившись.

– Мир и вам! – отвечал хозяин.

Холурааш  обратился с таким же приветствием к женщинам, сидевшим справа на женской половине. Он медленным движением достал висевшую у пояса в изящном футлярчике табакерку из малахита и подал её хозяину. Тот, в свою очередь, соблюдая правила вежливости, извлек свою табакерку из тонкого белого мрамора и подал её  Холураашу.

– Здоров ли ваш скот?  Обильно ли молоко?

– Наш скот здоров, а ваш как? Благополучно ли вы прибыли?

Холурааш  преподносил  хозяину  когээржик – кожаную фляжку  с  аракой:

– Ой, как быстро  Анай  подросла, кажется, вот совсем недавно ей, ещё ребенку  вплетали в косу  лишь  бусинку. А сейчас  мы  прибыли, чтобы разделить косу  нашей невестки на три.

Хозяин окунул кончик пальца  в араку  и  немного побрызгал вокруг. Этот  традиционный  жест  означает  подношение  незримому миру. И выпил.

Косу  невесты  торжественно  расплетают.  Эндевес  тогда  тоже носил  косу  на  макушке. Его сажают  рядом  с невестой. Расплетают  и  косу  Эндевеса,  и  волосы  у  них  обоих  торжественно  расчесывают  так, чтобы те  переплетались. Хорошо,  если  волосы  жениха  попадали  в  руки  невесты,  а  волосы  невесты – в  руки  жениха. Их  волосы  одинакового  цвета  и,  слившись,  становились  неразличимыми.  Это  воспринималось  как  свидетельство  духовного  родства,  единения,  как  залог  счастливого  брака. И в этом  Эндевесу  повезло.

Затем косу  Анай  разъединяют  на  три  косички,  которые  ниже  плеч  соединяют  в  одну,  вплетая  шёлковые  черные  нити – чалаа  кара  с  нанизанным  бисером,  который  гремел  при  каждом  движении  невесты,  и  боошкун –  «узелки».  Чавага  Анай  преподнес   Холурааш   с  обрядовой  песней. Теперь  голову  Анай   украшала  дорогая  узорчатая  чавага,  нашитая  на  кусок  кожи  серебряная  пластинка  с  бусами  и  нитяными  кистями – салбак.

Эндевес  держал  зубами  вареный кусок  верхней  челюсти  барана,  а  Анай  откусывала   от  этого  же  куска.  Этот  обряд   «чирик — ызыртыр»  символически   изображал,  что  невеста  навсегда  отрывается  от  своей  семьи.

На  другой  день  приехавших  гостей угощали  уже  родители  невесты.  Резали  барана.  Пировали.  Обмениваясь  подарками,  родители  жениха  говорили:  «Уш  херээн  ускен,  уш  чажын  чарган»  – «Три  сватовства  порешили,  три  косы  заплели»

Эндевес  переступил порог  юрты  невесты. Его новые  родители налили ему мясной суп.  Потом он выбрал  лучшего  барана  из  стада  будущего  тестя,  а  у  родителей  начался  настоящий  торг  о  плате  за  невесту.

Всё  приданое, особенно новую юрту  для  молодых, родители  Анай  приготовить,  конечно,  не  в  силах,  поэтому  им  помогают  родственники,  получающую  долю  от   родителей  жениха.  Когда  разговор  о  плате  закончен,  начался  праздничный  пир  с  выступлениями  борцов,  с  состязаниями  скакунов  и  иноходцев.  Праздник  продолжится  несколько  дней. После этого  Холураашу  и  его родственникам  предстоит  завершить последний обряд – «снимать  оставленную  ветку  ивы»  –  перенесение нового очага.

Холурааш  отправил гонца в  аал  будущих  сватов, чтобы тот разузнал  количество  их  близких  родственников  и  пожилых  уважаемых  людей, подсчитал  количество  юрт. По прибытию гонца началась подготовка:   приготовление  и  распределение  по  юртам  подарков  и  угощения,  выбор  представителя  жениха  для  совершения священного  обряда – окропления  огня…

Вот  и  настал  день перенесения нового очага.

– Как жаль, что я один без жены остался. Чинчи  на свадьбе сына не успела погулять.  Ах, любимая, почему так рано умерла?!  – с грустью подумал   Холурааш.

В этот день обязательно совершение обряда поклонения огню. Холурааш  выбрал из числа своих родственников статного, бойкого,  красноречивого   Холугу   и  отправил  его  в  аал  сватов  раньше  всех.  Холугу  обошел  юрты  всех ближайших родственников  и в каждой юрте совершил приношение  огню. А   хозяева юрты угостили его  аракой, заквашенным  молоком  и  большими  кусками жирного  мяса.  Холугу   немного  выпил  араки,  не  мог  съесть  все угощение,  по  обычаю  хозяева  заставили  его  всё  допить  и  доесть,  для  чего  они  шутливо  трепали  уши   Холугу.  Чтобы  не  посрамить  чести  всего  рода, он  достойно  выдержал  это  испытание.

Эндевес  вместе с отцом  и  родными  поехал  в  аал  будущей  жены.  Они, подъехав к аалу, остановились  у  юрты  родителей невесты  Анай. Для  Холурааша   постелили  специальный  красивый  с орнаментом  коврик. А остальные люди  сидели  на  шкурах   на  одном  колене,  выставив  другое  вперёд. Девушки  и  женщины  закрывали  ноги  подолом,  а  мужчины  клали

правую  ногу  на  землю  и  садились  на  неё.  У  Эндевеса   был  длинный  тувинский  халат,  из-за  чего  он  сидел,  подоткнув  полы. По тувинским  обычаям,  нельзя  сидеть с  расставленными  ногами,  вытянув  ноги,  скрестив  ноги,  опираясь  руками  на  землю,  преклонив  колени.  Детям  с  раннего  возраста  родители  объясняли, как  можно  и  как  нельзя  сидеть  в  юрте.

Переметные  сумы  с  подарками  и  угощением  они  отдали  родителям невесты,  а  они  распределили  их  по  всем юртам.  В  юрте  родителей невесты  собрались  все  их  родственники,  наливали араку из  когээржика.

– Вот  прибыл  я,  Холурааш,   связать  наших  детей  Эндевес  и  Анай.  Что  я  скажу,  мои  сваты?  Один  я  остался.  Ничего  нет  у  меня  на  уме,  кроме  счастья  наших  детей.  Примите  мой  подарок! – И  Холурааш   вместе  с  пиалой  араки  преподнёс  родителям  невестки   хадак – отрез  белого  и  голубого шелка.

Дружки   Холугу,  Орге   преподнесли    хадак   родственникам  невесты, а  затем  уже  пиалу  с  аракой.

Получив  согласие  и  одобрение  родителей  невесты,  Холурааш    одаривал  скотом  родителей  и  родственников  невесты.

Холурааш  по  бараньей  лопатке   определил   дату   свадьбы,  когда   Анай  предстоит  уехать  из  аала   родителей.

После  Эндевес   поехал   в  юрту  родителей  невесты   кудээлеп   – «зятевать»,  то есть  помогать  родителям  невесты, показывая  свое  умение  и  трудолюбие.

В  день  приезда  Эндевеса  одновременно  приехали  в  гости родственники   матери  Анай.  Мать  Анай  всех пригласила  проходить  в  дор – почетное  место  и  сесть,  затем  угостила  душистым  зеленым  чаем  с молоком  сарлыка,  далганом  с  топлёным  маслом,  ааржы – сушеным  творогом  и сыром. Налив  чаю,  хозяйка  протягивала  каждому гостю  пиалу,  по   обычаю  двумя  руками, приговаривая:   «Познакомьтесь  с  моим зятем – Эндевесом.  Он  вовремя  приехал. Сейчас  «кудээнин   кужун   коор» – посмотрим  его  способности,  – сказала она.

После  чаепития  Эндевес  сразу  приступил  к  закалыванию  барана. Он  сделал  надрез  на  грудной клетке барана,  просовывая  руку  туда, оборвал  артерию. Затем  разделывал  мясо  только  по сочленениям,  клал  в  кипящий  котел  печень,  почки,  сердце,  очищенные  кишки,  положенные  куски  мяса,  затем  хан – кровяную  колбасу.

Мать  Анай  вареное мясо  из  котла  вынимала  в  деспи – деревянное  корыто. На  тарелки  гостям  клала  кусочки  печени,  легких,  хан. В юрте очень  сытно  запахло. Каждый  получил  кусок  хана  и  в  придачу – кусочек печенки. Хан  едят  горячим.  Затем  подавали  позвонки  с  ребрами, лопатку, бедренную кость.  Есть  начинали  с  позвонка,  у  которого  очень  вкусное мясо, потому  что  «позвонки  располагаются  наверху  и  их  обмывает чистый  дождь  с  небес». Уважаемому  гостю – старшему  брату – первым мать Анай  подала   ужа – курдюк,  рядом   с   которым   лежали   четыре  ребра с голенью. Брат вырезал  острым  ножом  длинные  полоски  сала с мясом,  угощал  ими  всех. Принять  от  уважаемого  человека  кусочки  ужа –  считалось  большим  счастьем.  Эндевесу  достались  шея, три  ребра  и  кусок  ужа.  Есть  такая  поговорка:  «Посмотрим – силён  ли   зятек»,  и  потому  ему  дали  шею  с  жестким  мясом.  Анай  относила  вареное  мясо  с  бульоном,  кровяную  колбасу  соседям.

Эндевес  с  честью  выдержал  все  испытания  –  показал  на  что  способен. Он  мысленно  благодарил  своих  родителей  за  хорошее  воспитание. Ведь уже к шестнадцати  годам   Эндевес  научился  обжаривать,  толочь  в  ступе, веять и  молоть  ячмень – далган,  пасти скот. А  к семнадцатилетнему  возрасту он  владел   навыками  забоя  не  только  барана,  козы,  но  и  сарлыка.

Родители  и  близкие  родственники   Анай  готовили  всю  одежду  невесты, которую она  будет  носить  после  замужества,  а  также  приданое.

                                                                                ОЙТУЛААШ

Друг  детства  Амыр  обращался  к  Эндевесу:  «Ивы  уже  пускают  сок, на  тополях  появились  сережки,  давай  пойдем  в  лес,  смастерим  дудки   и поиграем». Эти  слова  означали  приглашение  на  *ойтулааш.  Эндевес  с  радостью  согласился,  так  как очень надеялся  снова  встретить  Анай…

Прекрасен  тихий  вечер  в  начале  лета.  Встретились  в  условленном месте  два  друга.  Они  слезли с коней. Среди  девушек  Эндевес  увидел   Анай.  Она,  заметив  его, поспешно  встала  позади  подруги,  так  не  видно  будет  её  зардевшихся щек;  она  забыла,  что  в  сумерках  никто  не  увидит  её  румянца.

Разлилась  по  долинам  задорная  песня  девушек  и  парней:

В  пятнадцатую  ночь  луны

Мы  дудочки  из  тальника  наделаем.

В  пятнадцатую  ночь  луны

Мы  в  играх  веселимся,  пляшем,  бегаем.

Далеко  идти  иль  близко –

лишь  отец  мне  скажет  честно,

Будет  сухо  или  склизко –

только  матери  известно!

Солнце  показалось  над  горой –

сможешь  ли  его  рукой  прикрыть?

Сверстник  поздоровался  с  тобой –

станешь  ли  с  ним  долго  говорить?

Скромные  девицы  там,

на  Мугуре,  свадеб  ждут.

А  шелка  и  бисер  нам

Здесь  китайцы  продают, – задорно  спели девушки.

Мальчишки им в ответ:

«Китайский шёлк облиняет – кто потом его наденет? Девичья краса опозорена, – кто потом рядом сядет?»

Я  словцо одно  скажу,

а потом  и  два  добавлю, –

всё, что  в  сердце есть,  скажу,

лишь  тогда  тебя  оставлю!

Твой  рот,  проверь-ка,  он  не  отвердел?

Ведь  ты  сегодня  очень  много  пел.

Твой  конь,  взгляни-ка,  в  степь  не  ускакал?

Ведь  ты  забыл  о  нем,  как  расседлал!

Эндевес  спел  хоомей – горловое пение:

Если хочешь, выйди, Анай,

Выйди, не капризничая,

Видишь, даже мой конь, Анай,

Очень устал, тебя ожидая.

Тут,  косо  посмотрев  с  ненавидящим взглядом на  Эндевеса, толстый  сын  бая  Агбаан  пригрозил:

– Ты, щенок, отстань от  Анай. Она моя. Хочешь, померимся силой?

– Плохо, что ты забываешь наши древние обычаи,  Агбаан,  я  давно  с  Анай  обручен. Я не боюсь с тобой бороться.

– Такого, как ты, к небу закину, в землю втопчу! – закричал  Агбаан.

Эндевес  и  Агбаан  начали  бороться. Как сошлись, оба пошли  кругом. Снова кругом пошли: вокруг друг друга обходят. И вот – «кап-шак!» — схватились, не отпускают  друг друга. Байский сын с брюшком  Агбаан  превосходил и по весу, и по росту  Эндевеса. И тут вспомнил  Эндевес  один ловкий захват. Обеими руками за шею, словно тисками, и резко с поворотом повалил его вниз, тогда  Агбаан  тут же дал знак, что сдается. Но кое-как освободившись от «железных рук»  Эндевеса, он стал  снова  кричать:

– Я ещё раз буду бороться с этим дурным сыном  Холурааша!

Тогда снова оба схватились. Каждое  движение борцов встречалось парнями и девушками возгласами восторга или неодобрения. Услышав среди шума ободряющий голос  Анай,  у Эндевеса, как будто прибавилось силы.  Эндевес, применив свой надежный прием, за обе подмышки  Агбаана  схватил, его крутил, крутил,  закинул на лопатки и на зеленый бугор швырнул.  Другу  Амыру  показалось, синее небо содрогнулось, черная земля задрожала. Тут все закричали:

– Эндевес, *эр-хей!    Эндевес, эр-хей!

*Ойтулааш – это ночные игрища молодежи древней Тувы. В феодальной  Туве  богатый  человек  сам  выбирал  себе  невесту для  своего  сына,  не  спрашивая  согласия  девушки,  богачи  имели  даже право  отнять  девушку  у  жениха  силой.   Ойтулааш   был   свободным театром  создания  любовных  песен.  Молодые  люди,  участвующие  в  ойтулааше, становились  певцами,  поэтами  и  артистами.  В   своих  песнях воспевали  не   только   любовь,  но  и  родные  места,  скакунов.  В  песнях звучали  и  насмешка  над  скупыми  богачами,  и  проклятие  жестокому чиновнику,  и  грусть,  и  тоска.

*Эр-хей! – молодец!

СВАДЬБА

Организовали  три  встречи  к  свадьбе  между  стоянками  родителей  невесты  Анай:  одна встреча – на  перевале,  вторая – на  берегу  реки  у  переправы, третья – в  непосредственной  близости  от  юрты   Холурааша.  На  перевале   Чолдак — Арт   все  всадники  слезли  с  коней,  любуясь  красотами  родной  земли, с  наслаждением  вдыхали   чистый,  богатый  ароматами  воздух,  разбрызгали  араку  из  фляжки,  разбросали   кусочки  еды  по  ходу  солнца,  прося  милости  у  хозяев  гор. Здесь  находилось  священное  Оваа – жертвенное место с ветками, воткнутыми  кем-то раньше среди горы камней. Одни  привязывали  белые  ленточки, обрезки  разной  материи  к  жердям   Оваа,  а  другие – волосы  от  гривы  своего  коня. На больших перевалах тувинцы обязательно молятся, чтоб  путь дальше был гладким. Покурив,  отдохнув,  все  помолились,  потом   спустились  с  перевала.  Подъехав  к  реке  Каргы,  всадники  спешивались,  садились  у  реки,  пили  воду,  затем  поклонялись  духу   реки.  Переезжали  реку  на  конях. На  этих  встречах   Холурааш   щедро  угощал   гостей,  а  они  выражали  самые  добрые  пожелания.

Свадьба  состоялась  в  новой  юрте  для  молодоженов,  которая находилась  недалеко  от  юрты  бабушки   Эндевес.  Все  участники свадебного  торжества  три  раза  по  солнцу  объехали   вокруг  новой  юрты  с  добрыми   пожеланиями   молодоженам.  Анай   сидела, шурша  тончайшим китайским шёлком  халата. Остроконечная высокая её  шапка была оторочена чёрным соболем, расшита золотом, наверху – шишка, вышитая мелким бисером. Из-под  ярко  расшитой  шапочки на спину  Анай  спускались три черные косы с чавага, соединенные поясом в одну. В ушах  тонко позванивали серебряные серьги – длинные, до середины груди, в виде колокольчиков с язычками из кораллов. На опояске висел лев из литого серебра, во рту у него – цепочка  ключей. Её  лицо  не  было  видно,  так  как  она  закрыла  свою голову  свадебным  покрывалом.

Эндевес  в тувинском халате  и  в  идиках – обуви с загнутыми носками на толстой подошве. На пояске висели серебряные резные украшения. Два ножа с тонкой серебряной чеканкой на рукоятках  и ножнах, с боков ножен прикреплены две палочки из слоновой кости с серебряными наконечниками. На цепочке висело огниво, тоже в футляре серебряной чеканки, к огниву была прикреплена морская раковина удивительно нежной окраски.

По  старинной  традиции  тувинцев,  согласно  которой   тот,  кто  не  достиг  тридцати  семи  лет,  не  должен  пить  араку,  а  кто  достиг  сорока  девяти  лет,  может  выпить  во  время  свадьбы  только  две  пиалы  араки. Поэтому  на  свадьбе  никто  не  пил  до  опьянения.  Все  присутствующие   на свадьбе  произносили  добрые  пожелания,  чтобы  молодожены  в  своей  совместной  жизни  имели  счастье,  много  детей, радости, их  мужество  в преодолении трудностей, которые могут встретиться на их жизненном пути. Вот  слова  благословения  невесте,  которые  произносились  на  свадьбе:

Ты, наша родная и милая! От всей души желаем тебе, чтобы у тебя было всё:

И счастье, и радость, и доброе здоровье, и много детей милых,

И юрта прекрасная, и много имущества, как большая гора,

И много скота, как сплошные заросли  караганы  живой.

Пусть твой конь с седлом будет хорошим иноходцем.  Твои украшения из серебра  пусть делают тебя ещё красивее, как соловья и дятла лесного.

Пусть у тебя будет много друзей, дружных, как куропатки.

Дочка, родная наша! Будь нарядной, как цветы всего мира.

Пусть будет много подружек, как шишек у деревьев хвойных.

Пусть у тебя всегда  будет  когээржик  с аракой и мешалка из березы белой.

Пусть будет у тебя много скота, который не поместится в степи.

Пусть у тебя всегда будет обилье вкусных кушаний.

Пусть у тебя, дочка, будут сыновья – умелые охотники.

Пусть у тебя будет много дочерей милых, вежливых, нежных.

Пусть приходит к тебе много друзей, как к родной сестричке.

Всегда встречай гостей как добрая и вежливая хозяйка и провожай их ещё вежливее.

Голодных корми, дочка, ничего не жалея, за это Бог тебя всегда убережет.

Заблудившихся  жалей, дочка, и укажи им путь сердцем своим.

Всегда имей укрытие от непогоды и надежную защиту от всяких опасностей.

Пусть Бог бережет тебя, мужа, детей  от опасности и всяких болезней.

Пусть народ и твои родственники всегда гордятся тобою!

Будь осторожна, когда переходишь перевал.

Будь осторожна, когда переходишь степь широкую и безлюдную.

К концу  свадьбы  самый  пожилой и самый  уважаемый  дедушка Доржу,  разбрызгивая   араку  в  качестве  приношения  огню, обручу дымового отверстия юрты  и  небу,  произносил  благословение:

– Пусть  никогда  не  погаснет  огонь  очага  в  этой  юрте!

После свадьбы невеста совсем переезжала в  аал  жениха  со  скотом.

Через  день  после  свадьбы  родственники  Эндевеса  приводили  в порядок  все  вещи,  которые  привезли  родители  и  родственники  невесты.

По  совету матери,  который   она  давала  дочери  заранее,   Анай   варила  чай  с  молоком,  готовила   все  виды  кушаний,  в   основном привезенных  из  юрты  родителей,  затем  она  вежливо  приглашала  свекра, свекровь,  родственников  мужа  и  соседей.  Они  оценивали  умение готовить  жены сына.  Во  время  чаепития  в  новой юрте  все  разговаривали  весело,  выражая  восхищение  тем,  что  Анай   в первый  раз  так  хорошо  всё  приготовила.  Через  месяц  молодая  пара  поехала  к  родителям  и  родственникам  невесты  в  гости.  Они   им подарили   скот:   три  сарлыка,  двух   лошадей,   около  десятка  овец,  коз. Так  Анай  с  Эндевесом  постепенно  стали  семьей среднего достатка.  Холурааш   как-то сыну  сказал:   «Богатством  не  кичись,  бедности не  стыдись».

                                                         БОРА-ХАЙЫРАКАН

Считалось, что чужая вещь обладает священным гневом и проклятьем, настигающим незаконно присвоившего её человека. В Туве  издревле воровство было строжайше запрещено. Юрты на ключ не закрывались. Если в юрте нет хозяев, то никто к вещам даже не прикасался. Не крали чужой скот. Но были единичные случаи скотокрадства.

– Помнишь,  Эндевес, соседа дяди  Херлии  по прозвищу  Бора-Хайыракан? – спросил  Холурааш  у  сына.

–  Да, помню, его. Он еще разбил свою деревянную бочку, увидев там мышонка. А почему он так боится мышей?  Почему его имя  Бора-Хайыракан?

– Вот как было. Его настоящее имя  Базыр. Он жил бедно. Чтоб прокормить свою многодетную семью, время от времени воровал скот у соседа, монгола-богача. Однажды после угона скота  бая, его табунщики специально поджидали  Базыра  и схватили его. Они засунули  в рукава его рубашки несколько живых мышей, плотно завернули, привязали скотокрада к его коню. Затем погнали коня вместе с привязанным хозяином плётками. Конь, зная свою дорогу, притащил седока полуживого. После этого случая он перестал воровать вообще. Теперь, увидев мышонка, он сразу трясется, приговаривая:  «Оршээ, Бора-Хайыракан!  (Прости, серое Божество!)»  Поэтому его прозвали в народе  Бора-Хайыракан. За кражу чужого скота так был наказан человек.

Однажды из рода  Иргитов  Торлуг  посмел красть из  аала   Холурааш  яловую корову. Поймав вора, шаман сказал только одно: «Подумай  о будущем своих детей!»  и  отпустил. Но  Торлуг  продолжал воровать.  Дети несколько раз попытались что-то изменить, но в роду  Иргитов  так  ничего толкового и не получилось.

Холурааш  наказывал, советовал, приводил примеры из жизни:

«Нельзя спорить с пожилыми и взрослыми людьми, обходи их только сзади, нельзя кричать и свистеть в юрте и около неё. Черт обладает очень четким слухом, поэтому первым прибывает на то место, где свистят.

Не появляйся в местах, где происходят драки и где сквернословят, потому что это место проклятое.

Дети и подростки не должны входить в юрту, где временно покоится тело умершего человека. В этой юрте не должно быть шума, пьяных. Кто появлялся пьяным во время похорон – он родственник черта, и относились к нему крайне негативно.

Угроза  предвещает  смерть. Запрет на угрозу считался священным. Не угрожай невинному человеку – это клевета. Ни словом, ни ножом, ни ружьем не дозволялось угрожать человеку.

ПРИЗВАНИЕ

–  Кто у тебя  впервые  обнаружил  шаманские  способности, папа? – спросил  у  Холурааша  сын.

– Сначала  заметил  отец, а  потом  дядя, тоже шаман.  Я тогда  бегал  по  лесам,  в  горы,  впадал  в  беспамятство,  хватался  даже  за  нож,  колол себя  так,  что  все мои  родные  за мной присматривали. Иногда  обреченный  на  шаманство так  начинает  бесноваться. Мой отец пригласил   старого  шамана,  знающего  место  пребывания  духов  воздушных  и  подземных.  Тот  познакомил  меня  с  различными  духами,  возводя  на  высокую  гору. Его  шаманское  одеяние  весило,  наверное,  килограммов    больше  сорока.  Многому  тогда  он  научил  меня. Необходимая  его  мудрость  исцелила  не  только  меня  самого,  но  и  других  людей.  Я  очень  благодарен  ему.

–  А  чему именно  он учил?  По  судуру  (сутра), да ?  Какие-то движения специальные делать надо, папа?

–  Учил он меня по  Сутре и Тантре. Ведь он свыше десяти лет в Тибете учился всему этому. Мои предки были неграмотными людьми. Я и сам неграмотный,  поэтому  его  судуры  в  пещере лежат.  Тантра – обретение способности помогать  другим, используя силу воображения, то есть представляешь себя обладателем чудесного тела, совершенного ума. Сначала  Тантра была для меня слепой верой, сынок. Только к тридцати годам она обрела для меня смысл. Я достигал развития  в соответствии со своим личным опытом того, чему меня обучил ещё мои родители, дядя-шаман, мой учитель-шаман.

– Очень интересно, папа. С учителем только  вдвоем, в высоких горах так и учились?

– Да. Мой учитель  занимался в горах, а иногда  в пустых пещерах. Можно обойтись без статуй, благовоний, масляных светильников, это не важно. А самое важное – спокойствие. Ты должен находиться один, в спокойном, уединенном месте. Можно приготовить подношения: пищу, чистую воду, цветы и свет. Надо кушать поменьше и обязательно выспаться. Ни курить, ни пить араку. Освоение без предварительного изучения подобно попытке взобраться на скалистый утёс без помощи рук. Он  мне передавал свое учение устно – в моей памяти глубоко врезались его нашёптанные наставления на мое ухо. Единственные знакомые вещи для тебя,  Эндевес, пока – земля и небо.

– Твоё учение пока мне кажется, как закатывать круглый валун на вершину холма, папа.

– Вспомни, как ты боролся с сыном бая  после его обидных слов на  ойтулааше. Я и сейчас  представляю злого  Агбаана, как его глаза наливаются кровью… Всё дурное возникает  внезапно и легко, как вода стекает вниз с холма. Если кто-то обидит нас, мы станем злыми. Молодец, ты взял  себя в руки  и одержал над ним победу, хоть он превосходил тебя во многом. Здесь самое главное – выдержка, терпение, ум, и наконец, победа над собой.

– Папа, ты смерти боишься?

– Все мы рано или поздно умрём. Богатый и бедный, молодой и старый – все когда-то умрут. Смерть едина для всех, никто не может отказаться. Лучше подготовиться к смерти заранее. Я не боюсь смерти. А перед смертью надо раздать своё богатство и собственность, с достоинством расстаться с привязанностью к друзьям, родственникам и своему телу и читать молитвы.

– А   продлить  жизнь  можно, папа?

– Продлить жизнь нелегко. Нельзя вернуть даже сегодняшнее утро. Вот с утра прошло несколько часов, и это означает, что наша жизнь стала на несколько часов короче. Мы склонны думать о прошлом, как о чём-то, что произошло быстро, а о будущем – как о простирающемся вдаль. Половину жизни мы тратим на сон. Первые десять лет мы просто дети, а после двадцати начинаем стареть. Даже несмотря на то, что прямо теперь у тебя нет возможности помочь другим, надо готовить к этому свой ум, Эндевес. Для обретения долгой жизни советую не причинять вреда другим живым существам, но по возможности помогать им.

–  А как?  Я ничего не знаю, как помочь?

–  К тебе будут обращаться люди со своими болячками (болезни, старость, смерть), т.е. тебе придется принять чужие страдания, сынок.

– А зачем мне чужие страдания? Мне  моих, предостаточно, папа.

– Все хотят счастья и не хотят страданий. Вот  оглядываюсь на свою жизнь, и вижу, что из всего сделанного мною значимо только то, что было сделано ради других, Эндевес.  Даже если у тебя нет зубов, жуй дёснами. Даже если тебе не удаётся никому помочь, не прекращай попыток, т.е. хотя бы  не лги намеренно, всегда будь честным и избегай лицемерия, не питай злобы по мелочам и не желай мстить, не ищи счастья в чужой беде, сынок. Принятие чужих страданий означает, что следует  думать о принятии на себя их  болезней  и  причин этих болезней. Ты, сынок, забираешь всё это в глубину своего сердца. Принятие и  отдавание следует практиковать попеременно и надо выполнять с бодростью. В итоге мы приходим к чувству сильного отвращения к своему себялюбию. А на практике это выглядит так:  на  выдохе  воображай  отдачу своего тела, собственности и добродетелей  трёх времён (прошлого, настоящего и будущего)  живым существам. Представляй, что они обретают неосквернённое блаженство. А на  вдохе  воображай принятие мучений и пороков других существ вместе с их причинами в глубину своего сердца.

Душа, исполненная сострадания, – как эликсир, способный превращать плохое  в  хорошее. Поэтому ты не должен ограничивать свои выражения любви и сострадания только семьёй и друзьями, Эндевес.

– А ты ошибался, папа?

– Конечно. Не  ошибается тот, который ничего не делает. Наш ум стеснён и загрязнён  множеством прошлых ошибок и дурных поступков. Способ очищения от них – сильное чувство сожаления, раскаяние и воздержание. Но когда ты заботишься о других, нет причин для страха. Иногда во время лечения приходится переносить значительные трудности. Кому-то даже приходится  удалять части тела, помнишь без пальцев Куске, но перед лицом желания выжить человек закроет глаза на эти меньшие страдания. Не забудь, здесь очень важна разборчивость. Не будь хвастлив. Не будь вспыльчив.

–  Ачай,  как ты считаешь, быть богатым хорошо?

– В жизни надо следовать срединному пути, свободному от любой из крайностей. Надо иметь подходящую пищу и одежду, ими необходимо пользоваться с умеренностью, они должны быть,  ни слишком богатыми, ни слишком бедными.

Обучая сына, особенно о душе шамана,  Холурааш  отзывался так:

«У  шамана – особенная  душа, отличающаяся  от  души  обычного человека. Во  время  камлания  душа  шамана  улетает  на  небо.

У каждого  шамана  есть  свои  ээрены, то  есть  духи-помощники.  Без духа-помощника  шаману  во  время  камлания  ничего  не  видно,  и  никто  к нему  не  придет.

У  каждого  шамана  есть  бубен,  который  служит  ему  ездовым  конём. Если  в  руках  шамана  есть  бубен,  он  способен  проехать  всю  землю   и  пролететь  всю  вселенную.

Когда  шаман  ведет  камлание  для  больного  человека,  он  перекрывает дорогу  к  больному  от  злых  духов. Шаман  видит  то,  что  не  суждено  видеть  обычным  людям.

Если  душа  отделилась  от  человека,  её  может  поймать  только  шаман. Ведя  камлание,  шаман  узнает  ту  дорогу,  по  которой  ушла  душа  человека. Тогда  шаман  возвращает  душу  человеку.

Шаман  держит  кусок  белой  ткани,  на  которую  совершит  посадку  душа, оставляя  след  на  ней. Потом  шаман  переворачивает  этот  кусок  ткани  и крепко  завязывает  ткань. Душа  после  этого  не  сможет  никуда уйти,  и  становится  пленницей  шамана».

Впоследствии  Эндевес,  как шаман,  ведущий свое происхождение от шаманов предков, стал настоящим шаманом.  По тувинским верованиям  настоящий шаман тот, которому шаманские способности достались по наследству.  Простые люди никогда не подражали настоящим шаманам. Того,  кто подражал шаману или разрушил навес шамана, убьёт шаманский   ээрен – идол  и  опустошит  его  аал.

И  вот  Эндевес, как  и  его  отец,  очередной  раз  приступил  к  работе, не проронив  ни  слова,  выкуривая  трубку.  В  юрте  все молчали.  После обкуривания  можжевельником  бубна и  одежды,  он  осторожно  прогревал  бубен  над  огнем,  чтобы  тот  вновь  обрел  необходимую  звонкость. Сырая кожа издает глухие звуки.

Затем он облачился в шаманскую одежду – кожаный халат, надел головной убор. Костюм тяжелый,  весивший  до тридцати  килограммов  из-за многочисленных железных пластинок, закрепленных сзади. Эти пластины символизируют конские колокольчики. То есть перед вами не обычное платье, а нечто иное, точнее конь, на котором шаман отправится в дорогу к духам. Бахрома этого наряда – конская грива и хвост. При этом для шамана бубен тоже конь – тот же самый конь, что и платье. Он  и называется  по-тувински   «хамнын  аъды»,  или  «шаманский  конь».

Два диска-зеркала  на  шаманской  шапке – не только для красоты, во время путешествия шаман сквозь них смотрит, его настоящие глаза в это время закрыты. Головной убор украшают перья  орла, потому что это перья особых   дружественных   птиц-духов.

Эндевес   сидел, затем  взял  бубен левой рукой и начал бить по нему деревянной колотушкой мягко, почти робко. Тихим  ясным  алгышем   шаман пел:

Я родом оттуда, где Черное Небо,

И я превратился в легкий ветерок,

И я спустился вниз, когда мгла,

И так я веду воздушную  хайгыыл  (разведку).

И вот я оказался в другом краю,

Между планетой  Шолбан  и  звездами.

И мой путь очень далек и труден,

И потому лечу дальше, ведя камланье.

И вот я долетел до Белого Неба,

И меня светлое солнце так жгло,

И мне пришлось оттуда удалиться вдаль,

И медленно, и плавно спускаюсь я вниз.

Воздушный свой путь я продолжал вниз.

И долетел я плавно до самой Луны.

Хладная Луна меня так ударила тогда,

Еще медленно и плавно спускаюсь я вниз.

И вот я долетел до самых туч, наконец,

Где я растерялся и заблудился в тумане.

Вскоре я покинул те тучи, опять спустился,

И так я приземлился там, где седые хребты.

Затем  Эндевес  встал и подошел к больной девочке,  пением  призывая своих духов-помощников самыми ласковыми и торжественными именами.

Услышь меня, услышь меня, мой конь!

Услышь меня, услышь меня, мой медведь!

Придите, мои птицы.

О, мой ворон,

Ты, кто летает средь черных облаков,

Ты, кто летает под девятью небесами,

Ворон с кровавым глазом,

Кормящийся  падалью!

О, ты, кто летает днем и ночью,

Ты, кто чувствует землю,

Ты, мой чернявый!

Ты, мой серый орел!

О, прекрасная сова-небо,

Пьющая кровь человечью,

Поедающая плоть дикого животного!

О, тайга, дикая тайга,

Ты, что всегда в цвету,

Ты, моя мать!

О, темный господин с двумя головами,

Приветствую тебя! Честь и слава тебе!

Помоги мне, ты мой конь,

Уста твои черные, уста коричневые,

Стой в готовности!

Напоминал о том, как всегда добры были они к нему, всячески расписывал, приукрашивая их заслуги. Он робко молил их о помощи, в голосе   не звучало никаких требовательных ноток.

Он всё больше возбуждался, то вскакивал, то склонялся к коленям, то снова выпрямлялся. Железные пластинки звенели, соприкасаясь друг с другом. Прозвучало несколько сильных ударов по бубну, затем последовала пауза. Шаман  открыл глаза, вытер пот, отхлебнул чая из пиалы, сделал короткую затяжку из трубки.

Духи явились, и теперь он снова отправил их в дорогу. Им предстояло облететь всю окрестность, и узнать, кто болен, кто заболеет, а кто умрёт. После этого они должны будут вернуться и подробно рассказать ему, отчего недомогают больные, ведь  Эндевес  способен вылечить только в том случае,  если знает причину болезни. Он снова обращался к ним, предупреждал о подстерегающих на пути опасностях: здесь – пропасть, там – опасный перевал. Они ни в коем случае не должны заблудиться или сбиться с пути. Обо всём этом он поведал им в тихой горловой песне, нежное пение сопровождали звуки бубна и звон железных колокольчиков. Последовала новая пауза. Духи не возвращались. Он умолял их поторопиться. Он так устал, что больше не выдержать – возвращайтесь быстрее!   Наконец они вернулись и рассказали  обо всем, что видели.

Теперь шаман знал, какие из болезненных духов являются причиной болезней, которые он хотел излечить. В последний раз помощники  рассказали, с какими духами больной девочки  ему предстоит  иметь дело.  Он обратился к духу, поселившемуся   в больной девочке:

Иди сюда, давай вместе выкурим табак!

Иди сюда, давай вместе выпьем араки!

Прокатись вместе со мной на лошади!

Давай вместе укроемся моей шубой!

Он рассыпал  похвалы  и  упрашивал. Он хотел вызвать сочувствие у духа:

Я – единственный ребёнок моей матери.

Не однажды я наслаждался  вкусным молоком её.

Не однажды я лежал  на груди моей матери и пил её теплое молоко.

Во мне не осталось ни кровинки,

Мое тело бесплодно,

Мои ребра выступают, щеки ввалились,

Я не могу больше есть.

Что означало:  «Я так беден и несчастен, а ты,  Дух, заставляешь меня так долго взывать к твоему милосердию».

Наконец,  Эндевесу  все же удалось укротить духа, поселившегося в больной.  Он в разные стороны размахивал  бубном над головой девочки, пока не поймал его лентами, свисавшими с его ручки. Всё! — теперь он сидел в бубне. Шаман выбежал из юрты, повернул кругом бубен и выбил в воздух дух, который, как предполагалось, был вполне материален.

После этого больная должна была излечиться:  дух оставил её тело и юрту. Моление  закончилось. Шаман снял костюм и шапку, некоторое время посидел молча. Затем вынул из люльки ребенка, поцеловал в лоб, передал его матери. Отец  ребенка подсел к огню и робко поднял на  Эндевеса  глаза. В этом взгляде  было  столько любви и надежды…

Кто видел  камлание шамана хотя бы раз в жизни, кто слышал этот диалог с духами, слышал, как он вскрикивает от удивления, видел, как кивает в ответ, вздрагивает, смеётся над тем, что слышит от них – тот больше не подвергнет  сомнению веру  этих  людей. Быть шаманом – это тяжелая физическая работа.  Эндевес  вел  шаманское камлание каждый вечер – в этом тяжелом костюме  с  многочисленными колокольчиками, с тяжелым бубном в руках – с наступлением сумерек, иногда до полуночи, а зачастую и до двух или трех часов ночи. В довершение ко всему вызов видений и сотворение другого мира требует колоссальных  усилий. Каждую ночь после последнего удара бубна он падает на землю совершенно бледный, покрытый потом, почти без сознания, в трансе. Вот почему  Холурааш  пришел  в ужас, когда  впервые  обнаружил в своем сыне эти способности будущего шамана. Вот почему прежде, чем обучить своему мастерству, несколько раз  Эндевеса  спрашивал, готов ли он стать шаманом.

Но  Эндевесу  вспомнились слова отца:

– Помощь даже одному человеку ценна. Главное – быть полезным другим. Когда мы можем помочь другим породить добро в их сердцах, сделать их счастливыми, а их жизни значимыми – это подлинный смысл моей жизни.

Вершины гор, залитые вечерним солнечным светом, величаво отражались на поверхности воды. Далеко, на горизонте, виднелся сверкающий серебряный купол горы  Монгун-Тайги, где круглый год лежали вечные снега и ледники.

СТРАШНАЯ  ЗАСУХА

В тот год лето было сухое. Горячий ветер дул в полях с утра до вечера, и в этом ветре летели языки чёрного пламени, будто ветер сдувал огонь с солнца и нёс его по земле. Степь трескалась от жажды, трава желтела даже в долинах, многие речушки высохли, обнажив круглые камни. В полдень всё небо застилала мгла; огненный зной палил землю и обращал её в мёртвый прах, а ветер поднимал в вышину тот прах, и он застил солнце. На солнце можно было тогда смотреть глазами, как на луну, плывущую в тумане. Араты готовились к перекочевке на летние пастбища.

Холурааш  знал, что в ближайшее время дождей не будет, так как хорошо знал народные приметы, поэтому молился и выжидал. В начале июня, в один ясный и знойный день,  Холурааш  наконец-то, посоветовал провести  обряд  в  честь  Монгун – Тайги  и  собрать народ  у её  подножия, которой находилось  оваа – место поклонения  духам горы. В этом месте был шалаш, сложенный из веток тальника, которые ежегодно обновлялись.

Сюда пешком, на лошадях стремились люди. Чем выше, тем  труднее подниматься на гору. Эндевес  ходил за отцом и время от времени пил воду из когээржика (кожаная фляжка). Свой когээржик он временами давал и отцу, чтобы он не мучился от жажды.  Эндевес  видел, как тяжко было  Холураашу.  И он захотел скорее стать сильным, чтобы провести такие обряды, а папа пусть отдыхает в юрте.

Араты привозили на волах-сарлыках белый тальник и закрывали им сухие палки. Их украшали разноцветными лентами из шелка. Это  оваа  стояло десятилетиями.  Поэтому  Эндевесу  оно казалось величественным и огромным. В него можно было войти, как в юрту. Внутри на земле располагались широкие и ровные камни, на которых стояли ширээ – монастырские столики, украшенные орнаментом. На них ставили самые изысканные тувинские блюда. Эти блюда подносились духам горы и тайги.

Холурааш  вместе  с дядей-шаманом  Бадарчы  провел  обряд.

– Мое Черное Небо! Прошу тебя пустить нам дождя! – сказал  своим мощным голосом  Холурааш, попросив при этом всех повторять  вместе с ним, – Мое Черное Небо! Прошу тебя пустить нам дождя!

Люди вместе с Холураашом  много раз повторяли:

– Наше Черное Небо! Прошу тебя пустить нам дождя!

Вдруг на голубом небе  наползли черные тучи. В этот жаркий день неожиданно, наконец-то, как из ведра полил долгожданный дождь. Народ обрадовался и поверил в сверхъестественную силу шаманов. У духов араты просили для себя всех благ: чтобы зеленела трава, не болел скот, не высыхали реки…

На другой день Эндевес  опять приходил в то же место – оваа у подножия  Монгун-Тайги. Вокруг оваа пустырь зарос теперь травами и цветами, и над ним летали птицы и бабочки. От цветов шло благоухание. Блюда стояли нетронутыми. Они будут сохраняться долго, никто их не тронет.

Эндевес  стал подниматься на гору выше оваа и вдруг остановился. Меж двумя тесными камнями вырос цветок. Он никогда ещё не видел такого цветка – ни в поле, ни в лесу, нигде. Он сел на землю возле цветка и спросил его:

– Тут камни! Тут  почти нет глины. Как ты вырос? Отчего ты на других непохожий?

Тут Эндевес как будто услышал:

– Оттого, что мне трудно,  – ответил цветок.

– Как же ты из камней, из глины вырос и не умер, маленький такой? – сказал он.

– Не знаю,  – ответил цветок.

Эндевес  склонился к нему и поцеловал его в светящуюся головку. Цветок этот рос из середины стеснившихся камней; он был живой и терпеливый, как его отец, и ещё сильнее отца, потому что он жил в камне.

Эндевесу показалось, что цветок тянется к нему, что он зовёт его к себе безмолвным голосом своего благоухания.

                          Эндевес был свидетелем того, как   шаманы проводили  обряд, посвященный  святой  горе  Вечного  Небесного  Божества. Потом эти  великие  шаманы уснули  вечным  сном,  а он  пошел  по  их  следам.  Ежегодно  проводил  он  обряд  в  честь  Монгун – Тайги. Место  для  священного обряда  выбирал у её подножия. С ним  бывали  только  мужчины.

             Обряд  проходил, когда  расцветает  ледниковая  роза (эдельвейс). В  Монгун-Тайге  издавна трогательно любили ледниковую розу, которая олицетворяла собой весну. Людям доставляло  душевную радость  созерцать  яркие, изящные  и утонченные цветы эдельвейса: они напоминали лицо красавицы. Ледниковая роза была символом бессмертия.

Вслед за летом наступила холодная зима, выпало много снега. Из-за этого начался повальный падеж скота.