В конце восьмидесятых после долгой болезни помер слесарь четвёртого разряда, работающий на элеваторе. Перед смертью он просил любимых пирожков с картошкой, которые ему в тот же день состряпала старушка-мать, вот только отведать их ему так и не удалось – отдал Богу душу. За месяц до смерти посчастливилось мужику увидеть внучку, по поводу рождения новой жизни он с удовольствием бы хряснул рюмашечку, да сил уже не было. Болезнь подкралась как-то незаметно, в существование её не хотелось верить: началось с того, что выпадать стали зубы, а вот к стоматологам, как и многие его сотоварищи, не любил наведываться. А потом горло заболело, лечил молоком с мёдом. Супруга давно подозревала неладное, советовала обратиться к врачу, но муж тянул до последнего. Так и продолжал ходить на работу и пить молоко с мёдом. А потом стало совсем плохо, пришлось вызывать неотложку, позже в больничке врачи диагностировали рак горла. Неизвестным осталось, о чём мужик думал в последние свои денёчки: может в грехах каких каялся, по-своему, про себя, как мог, кому мог – в советщину внушалось же со школьной скамьи, что Бога то-де нет, попы его, дескать, придумали. Впрочем, убеждали те, кто за мысли свои крамольные, сам, в покаянии тайном, по тихой в Церкви свечки ставил. Вот и внучка, месяц прожила на белом свете, а крестить тайно возили – чего доброго, родителей работы лишат. Потеря работы – в семье советского рабочего трагедией считалась. Всё ещё стройки продолжались, ударные и бесконечные. А рук рабочих всё не хватало – сколько людей переселили в квартиры со всеми удобствами, чтоб на месте их хибар новые цеха отгрохать. Конечно, далеко не все довольны были насиженные места покидать: привыкнешь порой вечера коротать на огороде, а тут раскидают как-то неумело или непонятно – гараж в одной стороне, квартира – в другой, земельный участок – в третьей.
В свободную минуточку слесарь выходил на крыльцо конторы, присаживался на корточки и покуривал – напротив гудел завод-гигант, именно там всё рабочих рук не хватало, потому новые цеха строили, для чего целые кварталы отвели под снос. Заводская смена заканчивалась пораньше, чем на элеваторе. Потому и на перекур мужик привычно выбирался к тому времени, как мужики через вертушку вывалят. Спирт на заводе халявный был – заставляли им детали станков смазывать, но чаще принимали вовнутрь, а на проходной зубы натирали «звёздочкой» из аптеки, чтоб по запаху не вычислили. По какой-то издавна сложившейся традиции мужики с завода, навинчивая круги, подходили к конторе элеватора и здоровались со слесарем, обсуждая личное наболевшее и последние дворовые новости. Впрочем, новостей как таковых и не было: пырнули как-то ножом на фабричной проходной кого-то, так эту сенсацию лет десять ещё разжёвывали. Но не то тревожило душу умирающего слесаря. Как-то кореш обронил какую-то случайную фразу, что из головы тогда выветрилась, а теперь вот покоя не давала. Дело в том, что на завод как-то Кобзон приезжал и Яшка-цыган. Денег не жалели верха, потому и не стоило ничего пригласить столичных артистов. Короче говоря, сцену сколотили Кобзону этому, почирикал он что-то со сцены минут несколько и презент свой взял – небывалая сумма, по слухам, машинёшку купить можно приличную.
Но вот помимо артистов профессор какой-то был – вот что тревожило сейчас умирающего слесаря. Возился то с приборами какими-то, вопросы задавал странные про то дураки и уроды уж не рождаются ли тут где поблизости. А потом мужикам в курилке шепнул, чтобы пить не бросали, для профилактики какой-то и проболтался, что показатели приборов его мудрых даже на улице зашкаливают, не то что в цехе… Но мысли умирающего всё с мужиками витали, заходили мужики всё реже, впрочем, сам о том просил, душеньку чтоб не травить. Были у него надёжные товарищи, дожидались у крылечка конторы элеватора до окончания его смены, может оттого что бездетные, бобыли вечные. Иногда пропускали рюмашечку где-нить на лавочке, а чаще просто ностальгировали: с одной же фабрики жизнь-то начинали. Фабрика в квартале от конторы элеватора была, с неё, говорят, город и строиться начал, в 39-м что ль или 37-м. Родители тогда ещё приезжали, люди все простые, деревенские, дали им барак, в бараке по комнате – вот тому и рады, сходят на работу, а после работы все выйдут на лужайку, расстелют одеял или махров каких и рассядутся на них, как табор цыганский. Романтика! Фабрику выстроили, решили, что клуб нужен, а после него детсад и ясли, потом магазины, дома, так и строился город, и жил народ, заботы не зная. Дети рождаться начали, в ясли их отдавали, потом в садик, школу, которую многие не заканчивая, продолжая обучение в вечерней школе, классы которой в клубе устроили, трудились на фабрике, получая рабочие профессии, с которыми потом хоть на завод, хоть на элеватор. Магазины – в шаговой доступности, гармошка вечерами у двора не смолкала, в клубе досуг организовывали всяческий, кружки, секции, как для детей, так и взрослых – а что ещё нужно рабочему человеку для счастья?
Вот, правда, племянник народился, и ведь именем отца покойного названный, тоже слесаря, странный какой-то: найдёшь какой болтик, гайку, а ему не интересно. Сестра из-за него расстраивается – недавно звёздочку сняли октябрятскую, позор какой – вроде под партой игрался. А уж фантазёр какой: ткнёт пальцем на башню элеватора и рассуждает, как взрослый: « А вот ты представь, дядя, что это у нас замок такой волшебный» Какой там замок, где его увидал? И вот бродит-бродит возле конторы, придумывает что-то. А раз в глаза прям так смотрит и говорит, серьёзно так, что уеду я от вас далеко и надолго, никогда на завод ваш не пойду, писателем буду!
***
В девяностые годы чудесные в центре города перевернули автомобиль, просто так, за то что кто-то мог его купить, в то время как другие на заводе в счёт зарплаты хлеб набирали, который ещё и реализовать требовалось. Вот тихие и смиренные после смены рабочей ходили по дворам, буханки предлагали. А те, что недовольными и буйными и в прежние-то годы оставались, брали портреты вождей мирового пролетариата, фото генсеков всяких и устраивали стихийные митинги. Встали раз на дорогу, чтоб автобус тормознуть, а тот – хоп – и по тротуару вырулил. Обиделись товарищи – надо ж до самой Москвы-столицы достучаться и отправились на ж\д вокзал, покричали там что-то, повозмущались, ну и встали на железнодорожных путях с портретами своими, как всё-равно с хоругвями.
А потом затихло вроде как, только у каждого подъезда грядки стали появляться, а в гаражах скот разводить (кто кур, кто свиней, один дед аж коз развести додумался)
Дикое время было, но со своеобразной романтикой, только ему присущи оказались массовые сокращения, повальное пьянство и героизация преступников. По осени на элеватор стали забираться подростки и играть в догонялки с охранниками; забавы эти заканчивались обыкновенно под утро, когда и сами подростки, набив семечками рюкзаки, сумки и ранцы, уходили отсыпаться перед школой, да и охранники умудрялись переправить через знакомых мешок-другой семян. Таскали кто и как мог: с весовой, со складов, через ворота и калитки. Не помогало и ужесточение охраны: в былые времена территория элеватора была, как проходной двор, кому не лень мог свернуть по его территории по косенькой, теперь же на все проходы были установлены решётки, на каждую калитку замок. Но находились специалисты, это были уникальные люди, смекалке которых можно было позавидовать. Один акробат во время рабочего перерыва на своём предприятии, перескакивал через заборы, пробирался на складскую крышу, забирался в бункер, выскакивал уже с полной авоськой и вновь через заборы махал на свой рабочий участок. А один пенсионер любил наблюдать за отгрузкой на железнодорожных путях, вечером он, приладив к шесту консервную банку, черпал остатки комбикорма, ссыпающегося в подземный бункер на железнодорожных путях. Но случались и трагедии; так один малолетний воришка, скрываясь от охранников, забрался на крышу элеватора, а там, оступившись, сиганул вниз на железнодорожные пути. Через день на стенах элеватора появились надписи и слова прощания, которые кто-то вывел, криво и с ошибками.
Хоронили в закрытом гробу, помогал копать могилу его однокашник из вечерней школы, белобрысый и маленький не по годам паренёк, отпросившийся с работы. А на следующее утро после похорон паренёк уже сидел на корточках под дверью фойе ставшей родной школы и пускал в потолок сигаретный дым. Это небольшое пространство между входной дверью и дверью в фойе пацаны практически отвоевали, организовав тут своеобразную курилку. Сам директор школы рукой махнул: хорошо хоть приходят, а то бегай потом за ними по всему городу, разыскивай. Паренёк рассказывал о прошедших похоронах и приглашал помянуть после уроков кореша в баре около фабрики. А потом прозвенел звонок и, нехотя поднявшись, отправились на занятия знания получать и нотации по поводу случившегося очередного ЧП выслушивать. Белобрысому ещё три года оставалось до получения аттестата, а это срок, самый настоящий. Учителя на него давно крест поставили, посчитав исключительною бестолочью. «Зачем такому человеку вообще учиться?» — нередко спрашивали они друг у друга в учительской. Вроде как на уроках ведёт себя адекватно, приходит всегда трезвый, не пропускает, но памяти ноль, сообразительности ни грамма. Единственно, на литературе отличился: осилил роман «Разгром»Фадеева. Изучение советской классики давно запретили, но учителя не меняли устоявшихся традиций. Так и белобрысому подсунули под нос фразу «Портил деревенских девок» — и эксперимент оказался оправдан: человек, который и «Буратино» в своё время не одолел, втянулся, стал читать даже дома после работы. Перевели его сюда после интерната для умственно отсталых. Обыкновенно наиболее способных в том интернате отправляли в ПТУ осваивать профессию каменщика, плотника или маляра; через год уже там получали документы о полученной специальности. Но по давно заведённой традиции среднее образование получали в ШРМ, к окончанию которой многие уже и разряды свои рабочие повышали, и семьями обзаводились. Во многом, благодаря этой системе, вечерняя школа и доживала ещё свои последние деньки перед закрытием.
А ещё подсобила фабрика: несмотря на царящую разруху, там по-прежнему набирали пятнадцатилетних, но с обязательным условием получения среднего образования: раз в неделю отпускали с работы в школу, где выдавалась специальная справка, удостоверяющая о том, что молодой рабочий получал знания. А ещё в одном техникуме предусматривалась система-экстернат. Но этой лазейкой пользовались в основном отличники: за пару лет они могли получить как специальность, так и аттестат. Основная же масса стала появляться по наводке милиции, и школа стала славиться тем, что из её стен проще простого стало поступить в бригаду или тюрьму.
Уроки тянулись монотонно и нудно, но именно это время помогало кому-то отоспаться после дискотеки, кому-то отдохнуть от работы, кому-то от семьи. Все ученики прекрасно знали и понимали, что за одно только собственно их присутствие на уроке, трояк гарантирован, ну а если пару слов вякнуть — и четвёрка, а уж руку поднять и ответить — это дорога в пятёрышники. А вечером, получив справки, все толпой пошли в бар. Класс был заочной системы обучения, потому собирались тут раз в неделю на восемь уроков. Но белобрысому это казалось трудным, и он был бы рад перевестись на очную форму – до трёх уроков четыре дня в неделю, вот только мастер не отпускал. Ведь человек он был уже рабочий – его уже на стройку официально оформили. Мужики с работы даже обещание дали на заработки с собой взять во время отпуска куда-то в Подмосковье, где по слухам просто бешеные деньги люди гребут. А значит, считал белобрысый, выбор его жизненный – единственно верный.
— А вот тут я работаю – указал по дороге белобрысый на здание бывшего фабричного детского сада, распроданного под квартиры — А вон на той коняге мы цемент возим с фабрики. Так же к тому времени продали и ясли, но там работала уже другая бригада, реконструировала и штукатурила. Куда-то исчезли на фабрике лошади, а их много было. Один чудак даже как-то представления на них устроил: ездил в кибитках по дворам и устраивал театральные шоу. Он всё эту жизнь временную раскрасить пытался. Строительство же завода заморозилось, по его территории стали бродить одичавшие собачьи стаи.
В баре просидели до вечера, поминая кореша. Поглядывали в окошко, как дети у какого-то пьяного пенсионера карманы чистят, пенсионер долго валялся, отсыпался, а потом пополз на четвереньках домой. Вечером же в бар заявился странный лохматый парень в двух рубашках, красной поверх серой, он забрался под барную стойку, опустил голову на колени и задумался о чём-то.
— Так это из нашей школы, в газеты пишет. — «Ты б на фабрику что ль устроился», – крикнул он ему.
Лохматый ничего не ответил, а поднялся с пола и направился к выходу, а потом обернулся и сказал: «А я здесь жить не буду: я не хочу жить среди вас»
— Куда это он? – спросил кто-то из компании белобрысого.
В ответ паренёк пожал плечами:
— Странный он какой-то или скрывает что, пацаны на трассе видели, ходил машины останавливал.
А лохматый уже отправлялся куда-то в неизведанное зайцем в электричке, предвкушая, как он будет бродить по городу с фонтанами, а где-то у фонтанов найдёт двухэтажное здание, в котором неизвестные поэты на купонах бесплатных объявлений записывают частички своих стихов и передают эти купоны ошарашенным тёткам-наборщицам.
У фонтанов иногда бродили странные длинноволосые люди, удивительно, непохожие на привычную серую массу. Лохматому нравилось наблюдать за ними: их жизнь не ограничивалась рамками родного двора, за которым элеватор и фабрика, завод и гадюшник, детский сад и вечерняя школа. Казалось, что эти люди способны собой раскрасить окружающий мир. Он молчал и наблюдал за ними. Они теребили в руках газетные листочки, которые являлись самодельными газетами, где публиковались те стихи и проза, что обычно не пускалась в толстые журналы, поскольку переизбыток был в строках чего-то непривычного, чужого и неформального. Тусовочная жизнь в провинции, если и протекала, то всегда оставалась незаметной. Однако именно творчество оказалось способным её породить. Творчество объединяло литературных изгоев и отщепенцев, тех чей дар не был заметен или нужен.
Лохматый привык к понятию ненужности по отношению к искусству, привычное окружение ему навязывало некий стереотип, когда понятия «идиот» и «поэт» являлись синонимами. Там, в привычной жизни, никому и ничто не было нужным. Нравилось проводить в детстве время в комнате школьника — были в советскую эпоху такие заведения, где школьники скрашивали досуг и учили уроки под присмотром педагога (пока не вернутся родители с работы). Этот педагог был поэтом, как-то он готовился к литературному вечеру, на котором никого кроме лохматого и не было. Потом в здании вечерней школы один энтузиаст при содействии учебно-производственного комбината издавал газету, но её задушили налогами. И Лохматому в той газетёнке нашлось местечко, но почему-то не радость, а стыд испытал он, увидев своё имя на развороте.
А тут, у фонтанов, иная царила атмосфера: тут творчество было нужным и востребованным, человек творчества здесь заслуживал уважения и понимания. Изредка здесь появлялись бродяги в поисках вписки или, если иначе, крова, реже толкиенутые или сорокоманы. Уважали всех.
А в двухэтажке у фонтанов издавалась газета бесплатных объявлений, в которой была рубрика посланий. В этих рубриках задолго до появления соцсетей люди общались друг с другом, даже публиковали стихи. Вот только требовалось вместить в сообщение только допустимое количество знаков, и как-то ведь умудрялись!.. О поэтах и прозаиках, скрывающихся за масками непонятных псевдонимов, практически ничего не было известно лохматому. Хотя и до его ушей дошла сплетня или весть про какого-то поэта, загремевшего в психушку: в больничке его рукописи уничтожались, а вот собратья по перу пытались каким-то образом сохранить оставшееся.
А потом в рубриках посланий стало тесно, и люди на безвозмездной основе набирали на листочках формата А4 все эти послания, стихи и прозу, называли такие публикации газетами, и отправляли газеты по всей России. Лучшие авторы стали удостоены сборников, таких же самиздатовских, на А4, для своих.
Но и газеты бесплатных объявлений не забывали; по определённым дням в редакции такой газеты принимали от руки заполненный талон для публикации. В коридорах толкались солидные дядьки, решающие вопросы бизнеса, а так же посланники или сорокоманы со своими четверостишиями. Многих наборщиц последние персонажи бесили, отчего купоны с такими выступлениями отправлялись в мусорную корзинку, но однажды в двухэтажке, где собственно и располагался офис такого издания, появился редактор, молодой и наглый. Он стал пропускать послания в первую очередь. А потом специально для посланников создал настоящую — вот невидаль-то! — молодёжную газету и даже для себя самого подобрал очередной странный непонятный псевдоним.
Интересно было Лохматому бродить у фонтанов и смотреть на лохматый пипл: слишком уж не были похожи на всё привычное и родное.
Лохматый даже не подозревал, что многие эти местные, оседлые, поэты-неформалы в реальной жизни точно так же, как и его однокашники работают малярами и штукатурами.
***
К концу нулевых стало нормой работать без соцпакета и жить гражданским браком. О прежней эпохе практически уже ничего не напоминало: завод в своё время раздробили на сеть дочерних предприятий, цеха которых, в свою очередь, перепродали или переоборудовали в шикарные торговые центры. Эти супермаркеты изначально воспринимали как некие бесплатные музеи, в которых можно было укрыться в жару или вёдро, поглазеть на витрины, а потом привыкли, тем более, это становилось удобным: внуки и правнуки бывших заводских работяг отправлялись на заработки в другие города и веси, а по возвращению ходили за покупками. Наиболее же востребованными специальностями в городе становились грузчик и продавец. А вот от старейшей в городе фабрики, с которой собственно и начиналось некогда развитие города, не осталось ничего. Местные коммерсы выкупили, наняли местных пацанов, которые за лето раскурочили остатки вчерашнего гиганта. Нередко, очищая кирпичи, пацаны вспоминали своих дедов и прадедов, что некогда эти цеха и возводили….
Практически единственным напоминанием о прежней эпохе остался бар, более известный как местный гадюшник. Капитально его не ремонтировали с советских времен. А тогда это был магазин, в который после рабочих смен заваливались рабочие и завода, и элеватора, и фабрики. Сейчас же это был некий оазис гостеприимства и прибежище покоя, здесь люди могли отрешиться от проблем, перевернуть столы и прийти со своим бухлом. Здесь квасили пенсионеры, рабочие-нелегалы и охранники с элеватора. Здесь собирались компании после работы и поили друзей приезжающие с заработков. Обмывали приобретение машин, теперь они были практически в каждой семье, а иногда и у каждого члена семьи. Только здесь решались глобальные экономические вопросы в области мировой политики, а также перетирали из пустого в порожнее местные новости: то у клуба маньяка поймали, то школьники с воздушкой охоту на прохожих устроили, то – вообще караул – на замороженной стройке кому-то голову отрезали.
Вечернюю школу, кстати, закрыли – фабрика-то уже не работала, а систему образования изуродовали: теперь в самом ПТУ, объединив его с педколледжем и экономической шаражкой, давалось полное среднее образование, а в техникуме же запретили выдавать два документа об образовании. Учить стало некого, да и учиться перестало быть модным и престижным, образование в девять классов постепенно становилось нормой.
По-прежнему чудил режиссёр, он устраивал театральные действа, фактически выдёргивая людей из многочисленных гадюшников. Но чаще всего люди предпочитали последнее. Странный человек, вот, казалось бы, что ему не хватает: отец где-то на производстве мастером был, место грел для сына, а тот спустился по водосточной трубе и учиться босиком отправился. Вернулся и давай дворовых пацанов собирать, обряжая их в шутовские наряды, и ходил с ними по улицам. Мечтал театральную столицу тут открыть, переживал и нервничал, стучался в кабинеты, доказывал кому-то что-то. Тетрадочку при себе носил: как только кто пошлёт, так он туда и фиксирует – кто, где, куда и во сколько. И лишь к концу нулевых понял – перерос город, пришла пора покорять столичную сцену, где о нём уже знали.
Вот только перед отбытием событие одно прокралось незаметно. Вышел сборник стихов опочившего поэта. К выходу его сам режиссёр руку и приложил. Ученик-то его был, пусть не любимчик, но именно тот, из кого гуру пытался слепить личность, незаурядную, необычайную, способную вырваться из рамок мелких социальных ролей. Возможно, получилось: деревенский парень, работающий на фабрике, посещающий ШРМ, после армии отправился учиться на артиста и долго бродяжничал по стране, мечтая быть поэтом. Вернувшись на родину, пил, применение способностям нашёл, как диджей при какой-то рекламной радиоточке на рынке, а потом… накушавшись таблеток, отправился в свой последний полёт. У матери сердце не выдержало – выносили два гроба, а потом вышел сборник его стихов…
Примерно тогда же промелькнула ещё пара событий в культурной жизни: художник, ушедший в монастырь послушником, передал рукопись своего родственнику, который распространил сие чтиво в определённых кругах, а в местном брехунке посвятили статью неизвестному поэту, простому рабочему, пробившемуся в областной журнал.
А в гадюшнике тогда скончался от перепоя бармен, и его место заняла какая-то толстая тётка. В первые же дни её научили, как и что с чем мешать, и это неофициальное задание её не смутило. Так же она умела молчать, выслушивать пьяные откровения, протирать столы и пол. То есть подходила по всем параметрам.
Как-то в её смену – бар опустел. Ну редко когда такое бывает. Потом зашли двое, старик, знакомый персонаж, из бобылей, и новенький, уселись, пустили сигаретный дым в потолок. Тётка за стойкой привычно что-то разбавила и добавила в стаканы, только после чего приняла заказ, сменила диск в музыкальном центре на что-то из попсы девяностых.
Новенький слаб оказался – развезло его уже после первого стакана. Немного испугалась – как бы тут не клюкнул, убавила музыку потише. А новенький читал стихи – ну по пьяни с кем не бывает. На всякий случай прислушалась к диалогу, принялась рассматривать незнакомца – одет по местным меркам цивильно, лицо знакомо, но вспомнить трудно. Хотя, как ей показалось, вспомнила – лет двадцать назад её, буфетчицу, с завода сократили, работала тут. И часто по вечерам приходил пацанчик и усаживался на пол под стойкой.
— Понимаешь – толкал он что-то своему собеседнику – это что-то такое, чего нельзя словами пояснить. Я когда только услышал об этом сборнике, я реально весь город обегал, пока не нашёл. А я тогда на заводе работал, бумагу резал, и порой вот мысль какая втемяшится в голову, так я на отходах типографских и записываю. Вот понимаешь, бывает такое, когда душа плачет.
— А ко мне брат приехал – отвечал ему старик – и говорит: поищи свою фамилию в списке форбс, дед твой за границу уехал и в Америке умер
— И когда я эти стихи прочитал, я всё понял, я понял его. Это исповедь была. Исповедь. И не случайны все эти фразы, типа, я там уйду, а здесь останутся мои стихи. Он знал, что будет так, знал. Просто хуже нету, когда и поговорить не с кем, и понять тебя некому. Я это чувствовал, рано ещё чувствовал. И внутри меня рана, что не зажила ещё и не заживёт никогда. Ну помнишь, поэт в подвале этого дома сидел. Ну секция тут ещё была для пацанов дворовых. Так ему ещё однажды вечер устроить решили. Объявление дали в газету. Он готовился недель несколько, я около него крутился. А вот в соседнем подвале сантехники сидели, и пацаны из этого дома около них крутились, и они отталкивают меня из их двора, не пускают к поэту этому в подвал. А я всё равно иду. И вот приходит он на вечер, а в зале никого, понимаешь, вот совсем никого. Вот тогда звоночек мне первый был – вот, мол, смотри, что значит быть в нашей стране поэтом. Сколько мне было 8-10. Фильм ещё тогда на экран вышел
— И я посмотрел этот список форбс, ну да, моя фамилия. А брат сказал, что всё состояние на меня подписал, а потом протрезвел и молчит. А я, вот знаешь, три ночи не спал – думал, где деньги буду хранить.
— И вот, знаешь, не помню я со своего детства слов одобрения каких-то, морального соучастия, поддержки, вот банального понимания. Вот честно, начну вспоминать, и почему-то только под……….ки в памяти всплывают, хоть от родных, хоть в школе, хоть где. А мне всё доказать, дураку, хочется, что всё равно смогу, всё иначе будет. И вот копилось, копилось… Копилось, и я у железной дороги на заброшенной стройке руки на себя пытался наложить. До сих пор как всё в тумане: помню, как потом верёвку с шеи срезал, оборвалась, помню, крест как сломался, как домой дошёл. И медсестёр, сук, со «скорой» помню, вышли во двор и разболтали. Хи-хи да ха-ха, девчонка типа бросила. А у меня душа болит.
— И знаешь, решил: во французском, итальянском и немецком банках! Я и тебе дам миллион.
— Ну а потом по накатанному сценарию, как тут у нас обычно бывает: мне ж с детства любимые родственнички втирали, что все учёные — ё……………, а штукатуры с деньгами. Иди в техникум, закончишь, будешь в конторе сидеть – и книжку напишешь научную. Вот сколько лет прошло, а в ушах звенит до сих пор, фразы эти, пожелания. А я сопротивлялся, убегал куда-то, искал людей, что понять могут. Я всё жизнь их потом искать буду, среди неформалов, монахов, сетевиков. А знаешь у сетевиков бизнес какой? Да нае…….. ближнего – вот весь их бизнес!
А те фразы я и до сих пор слышу внутри самого себя. Знаешь, к чему они привели? Отсутствию семьи. Я на каком-то диком подсознательном уровне каждый раз ожидаю от возможной своей пассии того же непонимания или — как правильно выразиться? — моральной оплеухи. А поскольку поиски мои ограничивались привычным окружением, то едва стоило появиться в разговорах фразам типа «чё тако», «ты думаш я вот чё понимаю», «дурь кака-та», как возникало немедленное желание бежать, куда-нибудь, лишь бы подальше….
Может я поступал в Литературный этот по причине желания этого,- замолчал -желания видеть иных людей, просто увидеть их и понять, что не одинок я в этом безумном мире…
А фильм, кстати, «Самородок» назывался, я тоже ждал, что какой-то добрый дяденька и меня отсюда вытащит, пока не поздно, но не было этого дяди в моей жизни. Только предчувствие было, что если рано не вырвусь, то будет так, как сейчас. Так и вышло. Я к другим людям, другому обществу всегда стремился, но сейчас я не смогу жить среди них: я их не понимаю
И всё это творчества, эта зараза, этот наркотик. Что оно дало мне? Образование? Ну да, три курса литературного института: первый — суицид, второй — самиздат, а третий монастырь; из первого отчисли за неуспеваемость, со второго сам ушёл, а на третий предрекали, что вернусь.
Стишок слышал? Это из восьмидестяников, «я — мастер по ремонту крокодилов», так это я, я — мастер по ремонту крокодилов.
Так иной раз заткнуться хочется и просто молчать, а потом вновь прорывается что-то изнутри, ненужное по сути своего рождения, мусорное, и капают буквы на листочек ворда…
— А я на море в этом году не поеду, даже если звонить будут. Да ну, набирают рабочих, знаешь, вот из бомжей
— Только сейчас понял, какой счастливый вот этот поэт – развернул он газету – простой рабочий.
Может и подкалывает кто его на производстве. Но интровертами не рождаются, отсутствие понимания делает людей интровертами. Знаешь, я сунулся в ту среду, к тем людям, к которым стремился. И знаешь – вот чувствую: не понимаю я их, а они меня. И я чувствую себя чужим рядом с ними, но и здесь своим я тоже не стал. Гнался за карьерой, нашёл работу с ручкой, а не дало мне это покоя душевного. Когда лишился карьеры этой, тогда и покой получил.
И знаешь. Покой-то он где? Да в той среде, от которой и бежал изначально. Вот он – тыкал в газету – он – счастливый! Ходит на охоту и на завод, после работы не сюда напарываться идёт, а домой, потому что там семья, там понимают. А я не понимал его, мне он чудаком казался. И сколько ему говорили: по истории знаний как у профессора – иди в институт на заочное. Так вот знаешь почему он не пошёл, а стал слесарем? Потому что там он последним был бы. А вот в ПТУ первым. Понимаешь? Он не был чужим, и не кичился своей этой гениальностью. А мы всё бежим, бежим куда-то, а потом проходят годы, и ни котёнка, ни ребёнка. И рад бы уже сейчас на какое госпредприятие, чтоб не чуять, как время прошло, чтоб домой вернуться, а там те малые радости, что покой мой личный обуславливают. И ведь не пишется уже, как отрезало, и зарёкся не писать, но душа плачет. Нет, устал, устал, добиваться, доказывать, объяснять. Как там ученик режиссера писал «я решил жить, как нормальные люди, я решил, что решиться на это давно я хотел» Пусть так, насколько меня хватит, пусть так. Пойду я на госпредприятие…
— Так их нет в нашем городе уже! Раньше надо было думать.
Я ж помню, так же вот с дядькой твоим культурно отдыхали, а ты, маленький такой, рядом бегал.Он тебя жизни учит, а ты его не слышишь. Всё фантазируешь, да и сейчас всё у тебя никак у нормальных людей. Кто виноват? А сам виноват!
— А знаешь ты прав, давай ещё до краёв
20-21.06.15, херовое настроение было, вот и накалякал
ПОКЛОН GhjcnjNFNMZYF С САЙТА БВ ЗА КОРРЕКТИРОВКУ ДАННОГО ТЕКСТА
