Чёрная дорога (автор Марина Марьяшина)

— Отвечай, кто такой Зорге! — орал он. Синяя жилка пульсировала на потном лбу.

Жирная ворона деловито ходила туда-сюда по карнизу, колупалась в горе семечковой лузги, долбила клювом мусорный пакет.

Таня молчала. Она не знала, кто такой Зорге. Она думала о сыне, что он сейчас дома один. Сделал ли уроки? Учительница звонила, мол, отстаёт он. А тут ещё этот Миша со своим Зорге. «Уж извините, господин философ, мне некогда думать о всяких Зоргах», — читалось в уставшем лице, в серых плошках глаз, обрамлённых белесыми короткими ресницами.

— Ну и дура. Иди отсюда, — заключил Миша. Постучал кулаком по лбу, достал из кармана треников «Композицию», открыл об стол. Любил пить дешевое.

— То есть, как это? Я же…

 Будто по голове пыльным мешком. Очнулась.

— Миша, я к тебе полгода зря, что ли, таскалась? Мыла тут все, плевки твои сраные оттирала! А, что молчишь, сука? – метнулась она. Ярость поднималась медленными толчками, просыпалась в ней, озаряя смыслом, но гасла бессильно.

Вот уже лет десять как умер её Лёшка, с того всё прахом и пошло. Дом без мужика стал как ветхий сарай. По полу дует, вечно что-нибудь ломается. И сын без отца, чахленький, с трудом учёба идёт, ездят на нём пацаны из класса, кто поушлее.  Одиннадцатый год пошёл, ещё тянуть и тянуть.

С двумя работами у Тани, от природы крепкой, варикоз начался. Видела, как превращается в бесформенный обрубок фигура, но было некогда, да и наплевать. 40 лет, и ты уже не женщина, ты – мускульное напряжение. Фиолетовые вздутые вены на кистях и щиколотках. Седые корни приходится закрашивать в блонд. А из косметики у тебя карандаш для бровей, тушь, крем «Ромашка» и одна помада. До того ли?

Вставала в пять, ехала со своего Долгого Лёдова в Москву, работала там в продуктовом. Три раза в неделю по вечерам, придя с суток, убиралась в квартире у богатого старика. Тот старик и сказал про Мишу Сколкова.

Мише 47, разведен, в Балашихе дом себе отгрохал двухэтажный, в Москве три квартиры родители ему оставили. Бизнесом видно ворочали не плохим, раз сделали сыну такое наследство. Старик как-то пил с этим Мишей, Таня как раз убираться пришла. Сразу и смекнула – это шанс! Ребёнка поднимать надо? – надо. А Миша хоть и показался странноватым, ну так что ж теперь, у богатых свои причуды.

Гонять любил, так чтобы тормоза ревели и борозды по асфальту, потому машины менял каждый год. То же с вещами: чем дороже — тем круче, и обязательно надо испоганить. Вот привезут Мише кожаный диван, он на него в грязных калошах уляжется с бутылкой, музыку врубит какую-нибудь мучительно-грустную, уснет в слезах и в соплях пьяный, бычки об обивку будет тушить, заблюёт всё, исскребет.

Или вот ещё. Щенка ему как-то дружок привёз, лабрадора. Гладкий такой щенок, глаза — будто влажные окатыши, весёлый, ласковый. Таня накормила его, место сделала у батареи. Утром через два дня приходит, зима ещё была. Смотрит, щенок на цепи сидит, на улице, без будки! Мороз градусов двадцать. Сердце сжалось — отвязала его, понесла в дом. Миша  был пьяный как обычно, из окна увидел, давай орать: «Моя собака! Пусть привыкает дом сторожить!». Уговорила всё-таки, занесла щенка, постелила ему в котельной. К вечеру он кровью ссать стал, застудился. В следующий раз, когда Таня приехала, в углу котельной, за самой печкой, щенок лежал клубком, а по его сухому носу ползала зелёная муха.

Пьяный Миша был конченым отморозком: по улице нельзя было спокойно с ним пройти, то бабу чужую обнимет, то к пацанам в парке подойдет и специально полезет на рожон.  В забвении он был целен, будто сработан без гвоздя. Пышущее, животное здоровье. Хитроватые блестящие карие глаза, всегда с прищуром. Пружинистая стремительная походка, показывающая всем видом, что перед вами «тёртый», приблатнёный. Заполнение пространства полнокровным присутствием: его было много: и слышно, и видно.

Протрезвев, он рушился. Опадали мускулы, тело становилось рыхлым, круглая темноволосая голова свисала на грудь, так что Миша становился похож на тяжёлого  распоротого плюшевого медведя.

Он не заметил ухода Тани. Квасил ещё две недели, а потом попал в больничку. Местные на него попёрли. Как-то раз бухал у одного, договорились делать вместе бизнес. Коней разводить. Миша кивал головой, ржал во все горло с мужиками. А потом как дошло до денег, вдруг передумал. Щелкнуло что-то в башке. «Нахера мне это? Вы сейчас выстроите все так, что мои деньги в ваших карманах осядут. А я кормить никого не хочу»,- горланил он, развалясь в кресле. Те ему объясняют, что уже аренду за конюшню заплатили, за офис. Все на мази, только его доли не хватает. Договаривались одно, а тут Миша на попятную пошёл. Потом ходил блажил у них под воротами — скучно стало. Идиот. До белого коленья всех довел. Терпели-терпели, однажды собрались с битами, отхерачили его на выезде из Балашихи.  В кому впал.

А Таня вздохнула спокойно. Работа та же, так хоть Мишину рожу не видеть. Не молчать и не прогибаться, терпя хамство. Всяко обзывал. «Блядью паршивой» и тупорылой бабой, просто так, потому что язык у него помело. Она все терпела, трезвого жалела даже. По трезвяку и случилось у них, так бы в жизни не легла. В потолок смотрел, целый день пластом лежал, скрестя руки на груди.

-Знаешь, — говорит, — почему святых больше нет среди людей? Ну, скиты раньше были…Аввакум, Сергий. Не будет больше. Почему, а? Как ты думаешь?

— Не знаю, Миш, — бесцветно ответила Таня, бросив на батарею тряпку для пыли. Села рядом. — Наверно потому что людям сейчас не до того. Жить надо, детей поднимать…

— Нет, не поэтому. Я понял вот сегодня. Лежал тут, на ветру, окно отрыто. Птицы там чирикали, галчата что ли…Тихо так, поезд ещё вдалеке шёл… И вот я понял.

— И что же? Ты б лучше пил поменьше, Миша.

— да не о том речь! – гаркнул Миша, раздражаясь, — Святых нет больше, понимаешь? Одни фанатики. Это же как работа, быть фанатиком. Приходишь и орешь «Аллилуйя!». Или лоб расшибаешь. Это не от того, что они в бога верят. Просто все остальное им надоело и хочется высшей защиты. Святость это как проказа, понимаешь? Её ещё выдержать надо. Не возгордиться, — с каким-то остервенением продолжал он.

Таня смотрела как-то тупо, будто ей навстречу из кустов выпрыгнул кто-то страшный и она не успела испугаться. Мише, казалось, было всё равно. Он исторгал, как радио, комната в мозгу сжалась в точку на потолке — в зеленоватый блик от светодиода.

— Святость – это не один Бог, это поклонение богу в людях.  В лучшем случае, у нас появится Наполеон… но не святой.  Потому что святой это последний человек, в которого плюют и пальцем тыкают. И он не терпит это отрешенно. Ему больно за каждый плевок в него не потому, что его унижают, а потому что тот, кто плюёт, уже не человек… погибшая душа, которая в руках дьявола.

— ну ты и выдал, Маша, — снисходительно улыбнулась, — ответь же мне, ты-то почему пьёшь столько? Откуда у тебя такие мысли?

— потому что я, вроде как, вот  такой недоделанный святой, — вздохнул он спокойно. Опухшее лицо молочного цвета, казалось, вот-вот расплывётся по подушке от просветления.

— ты святой? -захохотала она, — не смеши меня, Миша!

Он замолчал. Закрыл глаза и лежал так с минуту. Видно было сквозь веки, как он закатил глаза наверх. Это помогает сдерживать слёзы. Но кисельное тело его уже напряглось едва видимо задрожало.

— я слабый, а значит обычный, — сказал он тихо.

— ну и что? Разве это плохо, быть обычным? Людей много, все разные. И никто не хочет быть святым… мы рождаются такими, понимаешь? – она робко придвинулась, стала гладить его по голове.

— да ничего! Я не хочу как все, не хочу! Слышишь ты? Я же всё вижу. Какие они уроды, люди! Мать вон моя, сука, вся в золоте ходит. Ваньке брату в Лейпциге трёшку отписала, три магазина. А мне – нихера! В России, в самой больной стране оставила… паршиво мне, Тань! За бугром все за фасадом, говно и то в обертке…а тут всё как есть. Глаза девать некуда! Сначала жалко было, теперь противно.

— Вот чего удумал, — вздохнула Таня осторожно.

— Это гордыня. Я вижу, я один… вот они, в кругу, — тут он резко приподнялся на кровати и начертил грязным ногтем в воздухе круг, — А я за чертой. И я никому не нужен. Ты свободен, но ты в плену… в чёрной комнатке своего эго. Завидовать ты не можешь им, потому что видишь их безобразие. Но и полюбить не можешь. Потому что полюбить — значит стать как они. И ненавидеть тоже не можешь, потому что кроме них больше никого нет…

— значит, полюби. И станешь нужен, — попробовала успокоить Таня.

Он уткнулся в её крепкие полные колени и заплакал.

— Не могу! Бог смеётся надо мной. Он дал мне зрение и бросил к опарышам, в уличный колхозный туалет. Чтобы я смотрел на это всю жизнь…

— Поплачь. Ну что ты, что ты… — тревожно залепетала она. Поцеловала в голову машинально, как ребёнка.  Не почувствовала ничего. Хотелось своим телом окружить от мира. Он и не сопротивлялся. Так стало привычкой.

Когда узнала, что он в коме, не удивилась. Он никому жизни не давал. Никто же не знал его настоящего, она только. Любовь? Да какая любовь. Таня и сама не понимала, что это. А жить с ним не смогла бы.

Деньги с неба сыплются, посиживает себе, на всем готовом. Однажды она очень унизилась перед ним: попросила сыну на компьютер, у всех уже были, а у её Толика нет. Надо было у трезвого просить, ждать не стала. Начал выступать, чуть не смыл в унитаз десять тысяч, она отобрала. Обматерил и сказал не приходить. Это был первый раз. Кто-то из кожи вон лезет, а кто-то, как Миша, живёт, чтобы портить вещи.

Он очнулся утра в четыре. Сознание с болью вонзилось куда-то между глаз,  как встречка. Он был жив. Открыл глаза, несколько минут остекленело пялился в потолок, на стены. В открытое окно палаты смотрело бурое осеннее небо. Во дворе противно скрипела пустая качеля. Миша Сколков резко понял, что не выдержит. Содрал с тела проводки капельниц, резко встал босыми ногами на обжигающе холодный кафель. «Бежать!» — ударило в голове. В тумбочке отыскал чужие трико и футболку. Ему вдруг показалось, что это тряпьё пахнет старостью и смертью. Вылез не замеченным через окно, поймал такси.

Дома переоделся в своё, заказал еды и водки. Пил так, будто соскучился. Потом вспомнил про машину и про свои трезвые мысли. Бред! Газанул до упора, разогнался… Выехал на трассу, врубил музыку. «Ехать бы так, и ехать» – мелькнуло в голове.

Дорога несла его как река. Барахтаться не хотелось. Вдалеке был свет, неизбежный и пронзительный. Только тёмные куски несшитого пространства неслись между фонарями и деревьями.

Иван Петрович Белкин
Иван Петрович Белкин родился от честных и благородных родителей в 1798 году в селе Горюхине. Покойный отец его, секунд-майор Петр Иванович Белкин, был женат на девице Пелагее Гавриловне из дому Трафилиных. Он был человек не богатый, но умеренный, и по части хозяйства весьма смышленный. Сын их получил первоначальное образование от деревенского дьячка. Сему-то почтенному мужу был он, кажется, обязан охотою к чтению и занятиям по части русской словесности. В 1815 году вступил он в службу в пехотный егерской полк (числом не упомню), в коем и находился до самого 1823 года. Смерть его родителей, почти в одно время приключившаяся, понудила его подать в отставку и приехать в село Горюхино, свою отчину.

Оставить комментарий